ПЕРЕУЧЕТ

Илона Шевцова

К типологии чуда

Чудесное в толстожурнальной прозе второй половины 2024 — начала 2025 года

Истории о чуде и о чудесном востребованы всегда, в трудные времена особенно. Успех недавнего межавторского сборника Редакции Елены Шубиной «Чудо как предчувствие» тому свидетельство. Благодаря экспансии магического мышления вписать чудо в современную картину мира стало необычайно легко. Актуальность чудесной тематики обусловлена и размыванием жанровых основ: фантастические допущения, ранее маркирующие магический реализм, встречаются сегодня в любой, самой серьезной прозе. Чудо — жанрообразующий элемент житий, святочных рассказов, сказок. Отсюда широта спектра чудес в толстых журналах.

Чудо — не бывшее никогда, отмеченное уникальностью. Как еще опознается чудо? Я бы разграничила чудо и фантастическое допущение. Для определения статуса (чудо или не чудо?) значимы и степень удивления очевидцев-участников, и преображающий потенциал феномена. Мотиву чуда зачастую сопутствует идея изменения, обновления жизни. В этом отношении показателен рассказ Максима Стрельцова «Аномалия» («Юность», 2024, № 8). Скептик-журналист отправляется в глубинку для сбора материала о волшебном лесе, который светится по ночам. Свидетели свечения леса впадают в особое блаженное состояние сродни религиозному экстазу: «Я чувствовал себя ребенком, который только что спустился с карусели. Все тело дрожало, но хотелось непрерывно смеяться. Смеяться до слез. Все закружилось. Внутри была такая легкость, что мне всерьез казалось: я могу оттолкнуться от земли и вспорхнуть к этой зеленой светящейся кроне, обнять ее, утонуть в ней, раствориться в этих деревьях. Все остальное в жизни вдруг стало неважно: работа, статья для газеты — это такие мелочи. Ничего не существовало, кроме этого леса». Причем созерцание светящегося леса так работает независимо от веры или настроя человека. Этот же рассказ затрагивает вопрос о судьбе чуда в современном мире: светящийся лес сожжен, а из свидетелей его свечения «точно душу вынули».

К разговору о чуде имеет непосредственное отношение рассказ Максима Гуреева «Мо-щи» («Дружба народов», 2025, № 1).Пресвитер поручает глухонемому Андрею Иродову из интерната для детей-инвалидов отвезти ящик-реликварий с мощами неизвестного святого. Герой втайне надеется, что прикосновение к реликвии принесет ему выздоровление. Поездка-послушание становится для героя серьезным испытанием: нести чемодан мучительно, почти неподъемные мощи «вобрали в себя великие и тяжкие грехи человеческие». Многое сближает Андрея с житийным героем, начиная с истории чудесного спасения в прошлом, когда ему удалось выжить с пулей в голове (потеряв при этом слух и речь). Но прежде всего это мотив испытания. Сама поездка увидена как своеобразный подвиг, физические страдания Андрея — как духовная практика. Одно из препятствий на пути — пушкинский бесовской разгул ночной метели. Укрощение бушующей стихии наутро напрямую не обусловлено ночным бдением Андрея на вокзале, но в житийной логике это так. Другой эпизод из раннего детства Андрея — участие в почти библейском избиении камнями умалишенного, неявно резонируя с этой поездкой, вводит скрытый мотив греха и искупления-покаяния.

Содержимое чемодана станет главным испытанием веры героя в возможность исцеления:

«Иродов зажмурился, а когда открыл глаза, то увидел, что фибровый короб, который он, изнемогая, сквозь пургу вез сюда, набит камнями.

— Что это? — громовержцем заревел старик, и его вопрос вошел в сознание Андрея так, будто это был и не вопрос вовсе, а хирургический инструмент, при помощи которого тогда в больнице у него вынимали из головы пулю.

— Мо-щи… — сами собой по слогам проговорили пересохшие губы Иродова.

— Какие еще мощи, это камни!

— Я не виноват, простите… — продолжали вещать губы. <…> Андрей наклонился к чемодану и снова проговорил, но уже громче и уверенней, не боясь услышать от самого себя: “Мо-щи”».

Стойкость и смирение героя вознаграждены. К Андрею возвращается способность говорить и слышать, что сопровождается новым ощущением легкости тела и ясности сознания исцеленного человека. Так или иначе, чудо явлено: камни если не превращаются в мощи, то в какой-то мере замещают их. Не его ли собственным словом, которое, вернувшись, обрело провиденциальную силу? Акт называния камней («мо-щи») и миг потрясения, предшествовавший этому, — точка чуда. Если бы герой исцелился, конвенционально прикоснувшись к мощам святого, об этом, пожалуй, и не стоило бы писать рассказ. Но история Максима Гуреева — о тайных путях, которыми ведут человека высшие силы. О неисповедимости Божьего Промысла. О чуде, не гарантированном и не обеспеченном ничем, кроме веры.

Еще ближе к агиографическому жанру с его встроенной возможностью чуда рассказ Галины Калинкиной «Тихий час» («Урал» 2024, № 7) о судьбе христианского подвижника. Прототип — архимандрит Гавриил (Ургебадзе) (1929–1995), канонизированный Грузинской православной церковью. В передаче биографических подробностей нет протокольной точности. Калинкину больше интересуют особые состояния героя, его скрытая от чужих глаз духовная жизнь, его чудотворный дар преобразовывать действительность. Реконструируя жизненный путь праведника, Калинкина размышляет о природе святости. Авторский миф о современном святом конструируется под влиянием житийного канона, откуда родом идея избранности/призванности к служению (будущий святой с детства отличается от других детей), понимание юродства как святости, которая не хочет быть узнанной, мотивы аскезы, нестяжания, искушения и т.д. Внутренние монологи репрезентируют душевный мир святого, его моления и размышления, сомнения и чаянья. Так создается эмоциональная связь с читателем. Концепт чуда явлен со всеми его древними или периферийными смыслами: отец Гавриил — блаженный, он ведет себя как сумасшедший, он «чудит».

Один из чудесных эпизодов — явление Девы-заступницы полковнику, арестовавшему героя: «Женщина в старинных одеждах присела на краешек стула для допрашиваемых. Помолчали. Сколько по времени? А времени будто и не было. А после Она встала и пошла. Но не к двери, а в противоположную сторону. И удалилась то ли через окно, то ли через простенок».В результате вместо расстрела монаха помещают в «психушку». Тема Божественного покровительства и помощи в интерпретации Калинкиной — не убирание препятствий на пути героя, но создание условий для исполнения своего предназначения. Калинкина рассказывает историю о смиренном принятии дара, где отказ от чуда мыслится как нарушение Божественной воли: «Знали бы, как сам струхнул, заметив неладное за собою. Так и подумал сперва — неладное. Но избегать чудесного то же, что бегать от Спасителя, ведь отвращающийся от чудесного тот же, что погибающий. А после стал свыкаться со своим странным состоянием, новыми особенностями, способностью видеть, слышать, осязать».

Среди чудес, связанных с фигурой самого чудотворца, можно выделить взаимодействие с животными. Жалея мышь, которой грозит смерть за воровство мамалыги, мальчик ловит ее сам и отпускает. Договор с мышью в тексте опущен, но: «…сын, подняв от сора и пыли глаза, в которых умещалось небо, сказал: она сюда больше не заявится. И вправду мышь больше не докучала». Другой случай связан с птицами: ребенок подбирает ветку и, радостно размахивая ею, бежит. «За веткой весельчака неслись птицы. Они слетались в разноперую стаю и будто бы тоже радовались забаве».

Ряд чудесных эпизодов связан с даром прозорливости. Отец Гавриил видит духовным зрением истину, будь то будущее конкретного человека или судьба страны. Все его пророчества исполняются. Принято считать, что отцу Гавриилу в мистических видениях являлся сам Создатель. Напрямую в тексте это не артикулировано, есть лишь намек на уникальный духовный опыт, предшествовавший трансформации: «Но он никогда не решился бы открыть матери, сестрам и даже отцам церкви то, что открылось ему и что сделало его таким. Он опасался за них, еще тронутся умом». Самый же поразительный дар — способность левитировать: «Когда пытался в своей келье чуть приподняться над полом, у самого дух захватывало только от возможности такой попытки».

В повести Ольги Покровской «Лестовка наследника» («Новый мир», 2024, № 12) события разворачиваются вокруг почитаемой старообрядцами иконы Казанской Богородицы из Шарпанского скита. Ее пытаются украсть, подменить, спасти. Леонт предстает своеобразным визионером, контактером с высшими силами. У окружающих возникают вопросы, почему чудотворная икона избрала такого сомнительного конфидента — «дурня», «прощелыгу» и «шаромыжника». Кажется, что Леонт — еще один блаженный, он одержим: «Его остановленный взор сделался пугающим, беспримесно сумасшедшим. — Гласит, что ей тяжко, — протянул он, монотонно раскачиваясь. — Молит, чтобы я ее вырвал из нечестивых рук. Избрала меня, грешника. Ежели на нее дерзнет кто другой, то того она ослепит…». Герой охотно принимает дары от доверчивых людей, просящих его заступничества перед Богородицей. Похоже, на этот раз речь идет о плутовстве, тщеславии и ложном чуде. Зато в финале, кроме чуда самого существования образа Богородицы, обретается другое чудо — дар антагониста Федора отличать подлинную чудотворную икону от ее списков, копий. Признак подлинности обозначен:

«Тот внезапно затрясся и задергался костлявым телом, как в падучей.

— От нее благодать, — проговорил он с исступлением, шевеля разбитыми губами. <…>

— Что у меня есть, кроме веры, — прошептал Федор. — А про ту икону я сразу понял, как вошел в церковь, она мне бальзам пролила на душу. Это список, что отобрали, со скверной, от него веет жутью».

Разговор о чуде на страницах толстожурнальной прозы продолжает подборка рассказов Яниса Грантса «Волосы» («Новый мир», 2024, № 7). Герой рассказа «Отсутствующие», торопясь к любовнице, не глядя ступает на пешеходный переход. На него несется грузовик. Это история о чудесном спасении за секунду до гибели. Но чудо спасения выступает катализатором личностных изменений. Чудо трансформации сродни нечаянному сбою в программе, или спаданию морока, или бибихинской амехании — герой замирает в недоумении:

«Человек стоял на зебре и еще несколько секунд не мог понять, что же произошло. “Куда я иду? — сказал он себе одному, но отчетливо и в голос. — Что я делаю? — добавил он. — Какую такую судьбу я хотел связать с этой… с ней? Кто она такая? Откуда взялась? Зачем? Какую такую вечную любовь я хотел ей подарить? Какое такое светлое будущее нас ждало? Страшное? Несчастное? Позорное? Что я забыл на этой зебре?” Он сделал шаг в обратную сторону и, не помня о грузовике, пошел — чем дальше, тем уверенней и шире. Потом побежал. Медленно, насколько хватало легких. А потом ему показалось, что открылось второе дыхание или прорезались крылья, здания стали мелькать по бокам, как страницы перелистываемой книги. Он торопился. Домой. К жене».

Если во всех предыдущих текстах к появлению чуда так или иначе были причастны высшие силы (кто бы их ни персонифицировал), в рассказе «Ирокез» из той же подборки чудо рукотворно. Чудотворение как деятельная любовь в духе фильма «Амели» или «Алых парусов» Грина. Незимний челябинский вечер. Корпоратив фирмы. Молодой человек ищет коллегу, с которой у него роман. Выглянув на улицу, вдруг замечает, что к нему слетелись бабочки: «…разные, целое облако». Бабочки в прозе Грантса — всегда предвестницы чуда, посланницы иного мира. Но здесь особый случай: «Бабочки повисли вокруг, как новогодние гирлянды. Да и сам воздух, переливаясь, заискрился». Кстати, фирма выпускает фейерверки. Так исподволь в незимний текст проникает новогодний дух. Наконец герой находит женщину, которая оплакивает их предстоящее расставание (пятнадцать лет разницы, у нее дети). В финальный пассаж врывается атмосфера праздника:

«“Открой глаза”, — услышала она через минуту или вечность. Перед ней на одном колене стоял незнакомый и любимый лысый юноша с бархатной коробочкой в руке. “Выходи за меня”, — успел сказать он за миг до беспорядочной оглушительной канонады и ярких вспышек салюта за окном».

Все эти новогодние проблески, волшебный антураж и особенно внезапный, как будто ничем не обеспеченный прыжок от «все плохо» к «все хорошо», от женского горя к женскому счастью, светлый и радостный финал соотносятся с протожанром сентиментального святочного рассказа, где чудо — главный атрибутивный признак. Отсутствием календарной привязки в данном случае можно пренебречь. Ну и, конечно, любовь как главное чудо.

В публикации Олега Ермакова («Новый мир», 2024, № 10) противоречие между жанром документального рассказа и заглавием («За сказкой») снимается авторской оптикой: способностью видеть чудо в повседневности. Мир здесь предстает как пространство, полное возможностей. Неведомое, волшебное, странное подстерегает на каждом шагу, стоит лишь остановиться и приглядеться. Ночью в лесу, вспоминая посещение Ордынской пустыни, где в XIX веке отец Палладий устроил скит, герой-рассказчик чувствует его незримое присутствие. Вот чудо солнечного дня в череде дождливых: «Этот день с золотым зрачком в синем оке я с трудом отыскал в Гугле. И нырнул в него. Может, так и начинаются современные сказки?»А вот чудо птичьей признательности — люди помогли утиному семейству добраться до прудов сквозь оживленные трассы: «Птицы плавали, окунались, взрослые били крыльями, подавали голоса. И вдруг одна из уток «заговорила» как-то по-особенному, ну, почти с нежностью... Но точно — с благодарностью, повернувшись к нам. И это не сказка».

Чудо — очевидный объект рефлексии в современной толстожурнальной прозе. Нарратив о чуде зачастую наивен, обманчиво прост. Вывести универсальную формулу чуда не представляется возможным. Пусть оно остается вестью о существовании иного мира.