|
Об авторе | Родион Сергеевич Мариничев родился в 1984 году в Саранске. В детстве переехал в Ленинградскую область, как минимум половина жизни связана с Петербургом. Там окончил школу и факультет журналистики СПбГУ. С 2005 года живет в Москве, пишет стихи и прозу. Работал корреспондентом в сельской газете, редактором и шеф-редактором, ведущим на телевидении, специальным корреспондентом еженедельной итоговой программы на одном из федеральных телеканалов. В настоящее время служит в ТАСС.Редактор отдела поэзии журнала «Лиterraтура». Финалист премий «Лицей» (2019) и «Большая книга» (2023). Публиковался под псевдонимом Родион Вереск в журналах «Нева», «Урал», «Волга», «Сибирские огни». Участник форумов молодых писателей в Липках (семинар поэзии журнала «Знамя»). Печатался в «Знамени», последняя публикация — в № 2, 2023.
Родион Мариничев
Лёгкая пьеса для фортепиано
* * *
Я могу говорить!
А. Тарковский, «Зеркало»
Мир чёрно-бел,
снежен, зернист, ветвист.
Из окна — пешеход на чистом листе двора,
точка на контурной карте.
Белый вкус кипятка
в январе, феврале, марте…
Белый негромкий свет,
преломившись, захватит в невидимый круг
и домашних, и посторонних.
На иконе над телевизором в красном углу
Богородица голову склонит.
Живи и ходи
вдоль теплотрассы, люка, раскопа,
согреваясь теплом в кулаке.
Медленно прорастает
тоненький ручеёк вдоль сугроба:
снег плавится в кипятке.
Отведи и отвадь.
В пустыне, где летом желтеет рапс,
где цветные звёзды и ветры,
неисповедимы пути-колеи.
Бросает косые отсветы чёрно-белый экран.
Чудны дела твои.
2023
* * *
Хочется ноября, декабря
где-нибудь в центре страны,
во дворе с лужей около горки,
со следами грузовиков.
Лук на окне,
такой утончённый и горький.
Холодильник под антресолью,
альков.
В самом начале похожая
на хламидомонаду,
вылепляется плоть и кровь,
человечье тепло и кров,
чтобы плыть,
как снежинки первого снегопада,
как рыба в реке под горой.
В ожидании ледостава —
берег левый и берег правый.
Согреваешься и живёшь —
от первого одеяла
до последней рубашки…
Побуревший мир
будет белеть и болеть.
Заглянешь в окно
какой-нибудь утлой пятиэтажки,
а там — свеча на столе.
2023
* * *
День на разгоне зимы — словно каша из белого риса.
Тень от моста. Следы у подъезда.
На изогнутой колее — цепкая автомотриса
плетётся путём железным.
Там, за ледяными морями,
за звенящими — в белых шапках — лесами,
я продолжаюсь синичьими голосами,
снегириными голосами,
водонапорной башней на вьюжном холме…
«Мама, там, наверху, высоко?» —
«Пей! Я налила тебе молоко!».
Снег вот такой ширины, вот такой вышины,
сыплется с мостовой высоты.
Слепишь комок — и держишь, греешь в руке…
Солнцестояние!
Белый день — белый дым.
Шестиугольники — состояние воздуха и воды.
Пенка на молоке.
* * *
Неотвратимость весны
выжигает пятна на тополиной коре.
Хлопанье форточек и дверей
заполняет вакуум полдня.
Слегка приглушённые звуки, набрав высоту,
бьются внутри меня рыбиной на свету
жёлтом.
А в прозрачном лесу, подступающем к молочной реке,
кто-то день напролёт сидит на пеньке,
глядит далеко-далеко.
На пустом столе стынет кипячёное молоко.
Луч на лбу холодильника.
Непроницаемость матовой белизны.
Сахар слаще, соль — солонее.
Как и тысячу лет назад,
когда деревья выше, тени — длиннее, —
в щели между фундаментом и асфальтом —
одуванчики, сныть.
* * *
Облако над микрорайоном
похоже на подлодку,
залёгшую в дрейф.
И когда, ближе к ночи, спадёт жара,
я поставлю локти на подоконник,
оглядывая рельеф,
ощущая шероховатость
оконных рам.
В трёх измерениях —
пространстве, времени и пыли —
я увижу, смотря в закат,
рай среди камышей и бетонных плит,
кущи за линией,
за грохотом товарняка.
Поколение, перерождение,
мать и сын…
глухая крапива, осока, крепкий репей —
живоносные клетки и капилляры,
капли росы
на покатом капоте,
на водосточной трубе.
Восходящий куплет без музыки и без слов.
У перекрёстка гудящих дорог
под вывеской «металлолом»
городская волчица
вылизывает щенят,
озираясь кругом,
и выкармливает полуночным молоком.
* * *
«В огороде бузина, а в Киеве дядька»
Дядька из Киева привёз игрушечный пистолет
и в перевязанной коробке торт.
За длинным столом горланили куплет,
не вытягивая высоких нот.
Дверь неслышно закроется — и тишина,
и там, в коротком недосмотренном сне, —
притихший мир из распахнутого окна
и ковёр на высвеченной стене.
Дядька из Киева — лёгкая рука —
заварил натощак зверобой
и, умывшись наскоро, выстрелил в облака,
свет выключив за собой.
В полнолуние душно и никак не заснуть,
краснотой наливается бузина.
В Киеве ночью виден Млечный Путь
и чуть ниже — кровавая Луна.
* * *
После тысячи лет
пространство заполнено тишиной.
Алиса, поговори со мной!
Расскажи мне, Алиса,
как прорастает трава
между бетонных плит,
как поднимаются соки.
Дом стоит, свет горит
в стороне от дороги.
Спой мне, Алиса,
про катящуюся по золе,
бегущую по волнам,
плачущую у подъезда.
На чёрно-белой стене
(тишина)
не осталось живого места.
Вспомни, Алиса,
этот знакомый мотив.
Ты родилась счастливой и кроткой.
Ветер пахнет пыльцой,
идут озоновые дожди
под твоей черепной коробкой.
Солнце в зените: живи — не живи.
Одинокую музыку останови
маленькой круглой кнопкой.
* * *
Нет никого не свете.
Сумерки. Света нет.
Пластиковые дети,
полный боекомплект.
Содраны в кровь колени.
Папоротник — в полный рост.
Бабочки над котельной,
крапинки папирос
скрадывают орнамент
выветренный страны.
Становятся живунами
кроткие жевуны.
Тонут в тепле зефира
литий, латунь, графит.
И рок-н-ролл над миром,
над тишиной, гремит.
* * *
Приглушённые позывные то ли третьего мира,
то ли Третьего Рима.
Упакованный в параллелепипед бульон.
Какая, в сущности, разница — цела или не цела Хиросима,
если цел Вашингтон?
Привет! Я в сандалях и кепке. Меня назвали Виталик.
Хожу в голубой бассейн, плаваю стилем брасс.
Мой младший братец в колготках усердно грызёт рогалик,
а мне подарили «Марс».
Радуга над массивом. Дождя последние брызги.
Хочется сложить самолётик, окно открыть,
а меня заставляют заниматься музыкой и английским,
чтоб когда-нибудь было что поесть и попить.
И, когда я вырасту, меня примут в свои нейтральные воды,
под свои жемчужно-алмазные небеса,
все эти безмолвствующие из народа,
все эти херувимы из Кандагаров и Нагасак.
И мы будем держаться нашего полутёмного рая,
умирать и рождаться, и снова потом умирать,
чтобы Болтая, Шалтая-Болтая,
Болтая-Шалтая, Шалтая-Болтая собрать.
* * *
В.П.
Сникерсы, сникерсы, сникерсы,
стройные жвачек ряды…
Звонкого времени примеси,
проданный дом у воды.
Творчество ль, чудотворство,
в заготовку вгрызается дрель —
серийное производство:
строчки, слова… багатель*.
* Багатéль (фр. bagatelle — маленькая изящная вещь, безделушка) — небольшая, лёгкая в исполнении музыкальная пьеса, главным образом для фортепиано.
* * *
Смотришь на мир сквозь увеличительное стекло:
вдоль улиц белеют платаны в Сабуртало.
На расстоянии вытянутой руки, в полуденной тишине,
крепкий побег поднимается по раскалённой стене.
Вот в объективе искрятся — тогда и сейчас —
лучики тёплых морщинок вокруг утомлённых глаз.
Вот бы понять, поймать неподдающийся миг,
в который, не выхолощенный, весь этот мир возник —
с беседкой на жарком склоне и лестницей в рай
в глданских, дигомских, сабурталинских дворах,
с выступами породы, в которой — сейчас и тогда —
путь пробивает песочного цвета вода,
как вот этот седой, что переходит дорогу (рюкзак на спине)
и продолжает идти по солнечной стороне.
* * *
И ныне, и присно — кузнечик в пыли обочины,
халат негородского покроя
на тугой верёвке. Над котельной, над почтой
пусть всегда будет небо — полуденное, предгрозовое,
крыша на фоне поля — всё, что на карту поставлено:
«всю страну, страну…» — не зная постов и границ,
стебли гербария, гнётом тиснёным придавленные,
трепыхание занавески, скрип половиц.
Каждый отшельник сродни Железному Дровосеку,
всякая фея — без пяти минут баронесса…
Схватиться за поручень, ехать, ехать и ехать
до самого края,
до конечной станции,
до остановки у леса.
Грохот лавин в наступающей тишине,
шуршанье песков, плит литосферных движение…
Дождь из-за горизонта — как первое откровение:
края нет.
Можно видеть изгиб крыла, слышать гудение сопел,
оседлав невзначай широту или долготу.
И вроде бы знал об этом в утробе…
И ныне, и присно — Гоби,
и во веки веков — Катманду!
| 
