|
Об авторе | Вечеслав Казакевич — поэт и прозаик. Родился в 1951 году в Могилевской области в Белоруссии. Окончил филологический факультет МГУ. С 1993 года живет в Японии. Постоянный автор «Знамени». Предыдущая публикация прозы — рассказы «Конфеты со вкусом небытия» (№ 11 за 2024 год).
Вечеслав Казакевич
Мальчик
рассказ
Из-под низкой, почти до самого пола клеенчатой ширмы выглядывали красные туфельки. Он прекрасно знал, кому они принадлежат, поэтому поспешно оттолкнул ширму в сторону и похолодел от ужаса.
В одной туфельке было пусто. В другой — стояла деревянная нога с кожаным голенищем и ремнем для крепления к культе. Неожиданно ременное щупальце с шорохом зашевелилось, и мальчик проснулся от собственного крика.
Деревянная нога как ни в чем не бывало валялась под соседней кроватью. Еще секунду назад она была обута и готовилась выйти из палаты, а теперь делала вид, что ничьих туфелек не похищала и не примеряла.
«Меня сегодня домой заберут», — облегченно вспомнил он и, не удержавшись — слова скатились с языка, как с горки! — повторил вслух:
— Меня сегодня домой заберут!
Одна кровать посмотрела в его сторону. Другая наблюдала за потолком. Третья не пошевелилась.
— Жаль, — вздохнула койка, возле которой на тумбочке блестел стакан с утонувшими в воде зубами.
Синеглазый старик, лежавший на этой койке, при первой же встрече взял и вынул изо рта все до единого верхние зубы.
— Можешь так? — снисходительно осведомился он.
Мальчик потрясенно покрутил головой.
— А так? — извлек старик нижние зубы и заклацал добытыми челюстями.
Мальчик попятился, но сразу остановился. Челюсти не могли его проглотить, подавились бы.
— Я и глаз, и ухо, и нос могу отвинтить! — похвастался синеглазый.
Конечно, это было неправдой. Хотя неплохо вместо оттопыренного уха прикрутить другое, заменить потекший нос запасным.
— Жаль, — повторил старик. — Я еще не научил тебя, как зубы вынимать! Ничего, лет через шестьдесят сам научишься.
— Не научится, — проворчал безногий, следивший за потолком. — У него твоих способностей нет!
Откуда он знает, какие у других способности? Может, такие, каких ни у кого нет. Этот инвалид с мрачным лицом всегда говорил что-нибудь плохое. Но его можно понять: попробуйте быть хорошим и жизнерадостным, если вам отрежут ногу, а взамен выдадут деревянный обрубок, на который и смотреть страшно.
Кстати, вид у искусственной ноги тоже был мрачный. Даже более насупленный, чем у ее хозяина. Лежи под кроватью, как деревянная собака с поводком, и поддерживай знакомство с одной лишь раздраженной шваброй, да и ту уборщица силой заставляет заглядывать в подкроватье.
Плохо, что дядя Витя еще спал. Он бы точно порадовался вместе с ним. Он вообще был веселый. На дверях палаты висело объявление: «Уважайте труд уборщиц!» Так дядя Витя сначала зачеркнул слово «труд». Получилось: «Уважайте уборщиц!» Кто бы спорил?
У уборщицы была замечательная тележка на четырех колесиках. Чего только в ней не было! На брезентовых бортах, как флажки, пестрели разного размера тряпки. Одни сохли, другие мокли, третьи готовились мокнуть или сохнуть. На дне блестела проволочная урна и цинковое ведро. Во внутренних карманах обитали щетки, губки, скребки. Громадные рукавицы высовывали из тележки холщовые ладони, предлагая каждому дать пять. И над всеми возвышалась головастая швабра.
Дядя Витя на этом не успокоился и зачеркнул буквы у, и, ц. Вышло: «Уважайте борщ!» Разве не смешно? Во всей больнице уговаривали уважать труд, а у них в палате призывали уважать борщ. Сама уборщица, когда это увидела, не стала ругаться, а посмеялась и созналась, что уважает борщ больше, чем свой труд.
Борщами тут не кормили. На завтрак дали обычную кашу и невкусную рыбу. Но в синем окне зеленело дерево. Что еще надо?
Он поскорее выскользнул из корпуса. На крыльце костенела худющая старшая медсестра с удалой метлой в руках. Кроме всклокоченного помела, у нее в гараже скрывалась еще одноместная ступа. Метла годилась для передвижения на короткие расстояния. Ступа — для дальних путешествий.
— Выписываешься? — пророкотала она таким тоном, будто он замышлял совершить преступление.
Например, угнать у уборщицы чудесную тележку. Или вместо зубов подкинуть в стакан с водой одуванчик. Старик спросонья потянется за своими зубами, а вместо них наткнется на пуховый одуванчик. Попробуй его вставить в рот, тем более пожевать им кашу.
— Выписываюсь, — опустил он голову, показывая, что заранее раскаивается в своем проступке и жалеет, что не может остаться в распрекрасной областной больнице.
— Не ходи далеко, — сурово предупредила медсестра, — чтобы тебя не искали!
А все началось с кошки. Каждую ночь она вспрыгивала к нему на постель и уютно спала в ногах, пока не передала ему лишай.
— Допрыгались! — в сердцах бросил папа.
В райбольнице резиновые перчатки повертели голову мальчика и направили его в область за сорок два километра от поселка. Там новенького вмиг закрыли в заразном отделении и начали делать с больной головой что хотели.
Вначале назначили легкие процедуры. Голову облучали рентгеном, пока из нее не начали выпадать волосы. Но выпали не все. Может, в больнице пожалели рентгена, не стали тратить на приезжего много лучей.
Тогда голову смазали вонючей мазью и плотно обмотали бинтами так, что получилась толстая шапочка. И когда эта шапочка накрепко присохла, ее отодрали вместе со всеми остававшимися волосами.
Это было так нестерпимо больно, что, если б он слышал про такую процедуру раньше, он бы ни в какую область не поехал. Выпрыгнул бы из автобуса! Побежал по шоссе, спрятался дома за шкафом. Не пошел бы во второй класс, сидел бы с кошкой!
Неизвестно, сколько дней провел он в тесном изоляторе, и только дерево в окне знаками показывало, что рядом есть совсем иная жизнь. Уборщиц в карантиннике не призывали уважать, они появлялись там редко. Зато всюду висели объявления: «Соблюдайте тишину!»
Наверное, в заразном отделении скопилось столько тишины, что трогать ее было опасно. Дотронься лишь, и мертвая тишина лавиной сметет и коридор с белой дежурной, и темный рентген, и врачей, придумавших наклеивать на детей марлевые шапочки и отдирать их вместе с волосами.
Знай он в то время, как менять больничные объявления, он бы обязательно убрал из «Соблюдайте тишину!» «Соблю». Как соплю! Потом зачеркнул бы «ти», и осталось: «Дайте шину!» После этого можно было вскочить на велосипед со звонко надутыми колесами и помчаться из больницы с такой скоростью, что волосы вскочат дыбом. Хотя к тому времени ни одной волосинки у него не осталось.
Или убрать «ши», чтобы вышло: «Дайте тину!» Чем плоха живая изумрудная тина, над которой летают комары и стрекозы, а из нее высовываются треугольные лягушачьи головы и глазами навыкат смотрят на тебя с сочувствием, потому что на болоте — он был уверен! — больным лягушкам прописывают только солнечные лучи в любом количестве, росу в каплях и никаких изуверских шапочек.
Побыстрее он отправился к главным воротам. В них въезжали и «Скорые помощи», и «Хлеб» с «Молоком», и «Почта», и сам главный врач Моргунов. Родители, которых он не видел с тех пор, как они его сюда привезли, тоже должны были выйти здесь из дребезжащего автобуса, про который папа пошутил: «Довезет хоть до Луны… Если по дороге не заглохнет!»
Увидев их, он замашет руками и поскорее залезет в автобус. Может, они сразу развернутся и уедут без оглядки. Хотя мама, наверно, скажет, что надо поблагодарить врачей за то, что они держали его в изоляторе, оставляли в темноте с рентгеном, вырвали все волосы и только недавно перевели к простым больным во взрослое отделение, потому что в детском — ремонт.
Не стоит говорить родителям про страшную деревянную ногу, что повадилась приходить в его сны. И про красные туфельки он промолчит, у каждого свои секреты. Лучше рассказать о фокуснике-старике, который напрасно пытался огорошить его вставными зубами. А главное — про озорного дядю Витю.
Для начала надо спросить:
— Вы можете из уборщицы сделать борщ?
— Не мели чепухи! — как обычно, отмахнется папа.
А мама посмотрит на него странным взглядом и спросит:
— Опять сказок начитался?
И тогда он с торжеством покажет им плакат, где уборщица действительно превратилась в борщ, и после этого так хохотала, что уронила швабру, к которой сразу потянулась деревянная нога.
Дядя Витя единственный не боялся от него заразиться. «От тебя только лысину можно подхватить!» — смеялся он. Но понятно, лысина не передается. Иначе всех лысых, включая главврача Моргунова, заперли бы в инфекционном отделении и держали там. Пусть лишь заоконное дерево, жестикулируя, сообщает им о другой жизни.
Он подобрал прутик, чтобы на ходу срубить голову высокому растению с голубовато-зеленой округлой верхушкой, может, луноцвету. Где-то он слышал это название, и оно ему понравилось.
Областная больница стояла в лесу, забора вокруг не было, поэтому разные дикие травяные племена беспрепятственно вторгались на больничную территорию и расселялись где попало.
Есть такие растения, глядя на которые так и хочется снести им башку с плеч. То ли они торчат особенно вызывающе, то ли сами напрашиваются, подставляя шею: «Рубаните, пожалуйста!»
Он уже собрался замахнуться, но внезапно представил, как кто-то стоит сейчас над ним с размашистой саблей в руке и примеряется: «Срублю-ка я эту лысую головенку!» И бросил прутик и свою идею.
Под ногами валялось множество идей и прутиков. Правильно он сделал, что не тронул незнакомое растение, скорее всего, луноцвет. Еще обвинят в порче больничного имущества! Здесь даже ветер пахнет лекарствами и дует, наверно, из аптеки.
Впереди показались ворота: два столба с резной аркой и вставленный в них, как в деревянную раму, милиционер. Мальчик нерешительно остановился.
Постовой в сдвинутой чуть ли не на затылок фуражке — черный лакированный клюв козырька собирался клюнуть солнце! — подошел к нему.
— Хлопчик, ты чей?
— Больничный, — поспешил успокоить он милиционера, чтобы тот не заподозрил в нем чужака, проникшего сюда заодно с посторонними растениями. — За мной родители должны приехать.
— А почему лысый, как биллиардный шар?
Это был самый неприятный вопрос. Любопытным дядям и тетям он нехотя с запинкой принимался рассказывать о кошке, которая навязалась ему в товарищи, хотя он ее не тискал, не тягал за хвост, а просто спал в одной кровати… Однако рано или поздно приходилось выдавить из себя отвратительное слово «лишай» — его даже произносить противно! — и после этого на него начинали смотреть, как на инопланетянина, и предлагали погулять где-нибудь в сторонке, не слушая, что его уже выписывают.
— Облучали тебя, что ли? — спас его следующий вопрос.
— Ага, — охотно согласился он.
— У тебя это самое…?
— Это самое, — с готовностью повторил мальчик, облегченно видя, что кошку звать на помощь не надо.
Рассказывая про нее, он всегда терзался угрызениями совести. Кошка любила его и делилась с ним всем, чем могла: теплом, зелеными глазами, убаюкивающим урчанием, шелковым хвостом… Поделилась и лишаем.
— И что врачи говорят?
— Выписывают домой.
— То есть уже никакой надежды… — начал милиционер и осекся. — А у меня шишка.
— Сосновая?
— Еловая! — с горечью сказал милиционер и постучал пальцем по своему лбу.
Только теперь мальчик заметил, что на милицейском лбу и вправду розовела крупная, чуть ли не в яйцо величиной выпуклость.
— Болит? — несмело спросил он, думая, что, если ему предложат потрогать розовую припухлость, надо ни в коем случае к ней не прикасаться. Мало ли что после этого может случиться!
— Не болит. Фуражку надеть невозможно!
— А вы вырежьте шишку. У нас лежит один дядя, так ему ногу отрезали. И ничего!
— Как ее вырезать? — расстроился милиционер. — Там же мозги!
— Вы кого-нибудь тут ловите? — полюбопытствовал мальчик.
Шишковатый постовой огляделся, будто размышляя, кого здесь можно поймать, но обнаружил только бабочек и стрекоз, не совпадавших по внешности с фотографиями бандитов и хулиганов.
— Дежурю! Порядок поддерживаю. И сам его нарушаю.
— Нарушаете?
— Козырек фуражки не на уровне бровей! И с тобой разговариваю.
Несколько длинных уток — в воздухе они вытягиваются, как резиновые — со свистом пронеслись над воротами.
— Эх, ружья нет! — застонал милиционер. — Я бы их без никаких ссадил. Только б перья посыпались!
Туча перьев посыпалась на мальчика. А на постового ни единого перышка не упало. С какой стати, если он уток убивать собирается!
Торжествующе посмотрев на разинувшую рот фуражку, мальчик взмахнул пернатыми руками и оторвался от земли. Кинувшийся навстречу ветер вмиг растянул ему шею и все тело, словно эспандер, и под ним побежали макушки сосен, серое шоссе…
За сколько минут утка пролетает сорок два километра? Кажется, совсем быстро. Стремительно, чтобы соседи не заметили птицу в сандалиях, он пронесся над знакомой улицей и, радостно крякнув, то есть крикнув, очутился на родном крыльце.
Ключ, как обычно, лежал под эмалированным тазиком. Осталось вставить его в замочную прорезь и шагнуть за порог, где давно выздоровевшая кошка — с нее-то шерсть вряд ли сдирали! — бросится к его ногам заглаживать свою вину. Родители вернутся, а они вдвоем на кухне молоко пьют.
Но что скажет мама, увидев его всего в перьях? Вдруг они навсегда к нему приросли? Что тогда? Ошпаривать его кипятком и ощипывать? Вся школа над ним будет потешаться…
— А из пистолета нельзя? — надеясь увидеть настоящий пистолет, спросил мальчик, когда утки скрылись.
— Табельное оружие! Раз стрельнешь, сто объяснительных напишешь. Иди в палату и жди родных, как положено, на койке!
Серым росчерком в траве отметилась мышь. Пойди он за ней, она бы обязательно вывела его к затерянному в чаще домику.
Когда его сюда привезли, он заблудился в напирающем на больницу сосновом бору и вышел к сторожке, на ступеньках которой, подперев кулачками щеки, сидела девочка в красных туфельках. Странно знакомая сумочка с четырьмя заклепками на боку и застежкой из двух металлических клювиков чернела рядом с ней.
Что это была за сторожка! Светло-коричневые стены сложены из кексов, в окнах блестят прозрачные леденцы, крышу вместо черепицы покрывают разноцветные монпансье.
— Хочешь есть? — спросила хозяйка сказочного домика.
Мальчик проглотил слюнки и вдруг вспомнил, что ему нельзя оставлять изолятор.
— Извини, я заразный, — со стыдом предупредил он.
— Не бойся, я не заболею, — успокоил его тихий голосок.
— Почему?
— Во сне болезней нет. Смотри, — сняла она красную туфельку.
И мальчик, ужаснувшись, увидел, что та полна крови.
— Мне пятки отсекли, — снова надела девочка туфельку.
— Зачем?
— Чтобы обувь подошла.
Она вынесла из дома шоколадный стул и щедро отломила от него кусок спинки.
— Съедим спинку, получится табуретка.
После этого мальчик нередко сюда прибегал. И они никак не могли доесть спинку. Верхняя перекладина вырастала на ту же длину, которой лишилась накануне. Стул никак не мог стать табуреткой.
Если не считать несбывшихся надежд стула, это было совсем неплохо. Плохо было другое: лесные мыши, забыв о полезных для здоровья ягодах и орехах, перешли исключительно на сладкое. Они питались одними кексами, разбирали их на крошки, тащили добычу в норы.
На лакомую кровлю слетались толпы воробьев, которых распугивали тяжеловесные вороны. Но они своими массивными бронебойными клювами расклевывали и расхватывали еще больше монпансье.
— Скоро у меня не будет ни стен, ни крыши, — сказала мальчику его подруга. — Но я перееду во дворец!
Кровь лилась уже через края красных туфелек.
— Опять отрубили пятки, — защелкивала клювики своей сумочки хозяйка сторожки.
— Почему? — вздрагивал гость.
— Я же расту, туфельки становятся малыми.
— А нельзя новые купить?
— Нет, тут заведено пятки резать.
Мальчику хотелось рассказать про мрачного инвалида, которому отрезали ногу, но он удерживался, понимая, что тому ногу отрезали всего один раз.
За его спиной что-то хрустнуло. «Деревянная нога в окровавленной туфельке!» — пронзило его, и он замер, не понимая, каким образом искусственная нога выскочила из корпуса.
— Солнечные зайчики лысиной пускаешь? — весело окликнули его. — Куда пропал?
Он радостно обернулся. Из боковой аллеи, улыбаясь на всю ее ширину, шел дядя Витя.
— К воротам ходил, там для порядка милиционер дежурит…
— Дежурит?! — вмиг подхватил дядя Витя с земли саблю, превратил ее в карандаш и написал на дорожке: «Дежурит».
— Что видишь?
Мальчик видел, что слово состояло из песка, муравьев, хвойных иголок, но понимал, что его спрашивают о другом и послушно прочитал:
— Дежурит.
— А теперь? — взял дядя Витя в скобки вторую и третью буквы.
— Дурит, — растерянно произнес он.
— Видишь, что он делает! И кому помогает? — стер дядя Витя все слово, оставив только буквы в скобках и «у».
— Ежу, — остолбенел мальчик.
— Вот так нас обманывают. Говорит, дежурит, а сам — дурит. И кому прислуживает? Ежу! Я недавно этому милиционеру выразил благодарность: «Спасибо за порядок!» А он в ответ: «Служу ежу!» Что касается порядка, вот что это такое…
Из-под прутика на дорожку по-змеиному выполз порядок, но дядя Витя подошвой тапочки немедленно оттоптал тому хвост и голову, и перед мальчиком остался только песочно-хвойно-солнечный яд.
— Настоящие слова никому не видны, — таинственно понизил голос дядя Витя. — Где проще всего спрятаться травинке?
— В траве, — поторопился подсказать мальчик.
— А слову — в словах! — бросил прутик дядя Витя и подбоченился. — Хочу твой портрет написать! Я же художник. Изображу тебя на фоне сосны. Ты стоишь, а у тебя из головы как будто сосна растет…
Приятно было слышать, что настоящий художник собирается сделать с него портрет. С самого начала он чувствовал, что по крайней мере один нормальный человек в палате есть. Хорошо бы привезти свой портрет домой и повесить над диваном. Все бы ахнули! И кошка поразилась.
Хотя затея с сосной ему не очень нравилась. Что за радость держать на голове тяжелое дерево? Куда с ним пойдешь? К тому же у сосны корни! Вдруг они залезут в него!
— За мной сегодня родители приезжают.
— Когда это еще будет?! У меня кисть под вдохновение ласточкой летает. Мигом тебя кончу! Только надо в лес пойти, сосну подходящую выбрать...
— А здесь нельзя? — смущенно спросил мальчик.
И сразу у него под боком вытянулся бравый луноцвет, готовый позировать на пару с ним.
— Нельзя! — вздохнул художник. — Тут сосны только на дрова годятся, и мольберт я уже в лесу спрятал.
— Гуляете? — неожиданно подхватил дядю Витю под руку синеглазый старик.
— А что, нельзя?
— Пора на обед! Я все забываю спросить, как вы в эту чудесную здравницу попали?
— А вы?
— Вставные зубы болят! Назначили им водные процедуры и дезинфицирующие таблетки, но ничего не помогает. Кажется, если бы я их не в воду окунал, а в вино, да еще добавлял кусочек сыра, они бы себя лучше чувствовали. Но Моргунов на воде настаивает, с ним не поспоришь!
Мальчик старику не поверил. Всё он притворяется! Не могут пластмассовые зубы болеть. Если бы действительно болели, они бы не прохлаждались в стакане, а на стены полезли. И при чем тут вино и сыр? На больной зуб кладут ватку со спиртом или зубчик чеснока.
— А вы в курсе, что наш инвалид сам себе ногу отрезал? — кашлянул художник.
— Правда?! — не поверил старик.
— Читал в газете.
— Похоже на сказку про девушку, которая так хотела замуж, что отрезала себе пятки, лишь бы войти в бальные туфельки.
Мальчик похолодел. Он такой жуткой сказки не знал.
В стакане на тумбочке светлел одуванчик.
— Откуда цветы? — изумился старик. — Или это новое лекарство для зубов? Кто сюда заходил? — обратился он к инвалиду.
— Я на потолок гляжу, — ответила безногая мрачность. — Муха приходила!
Непонятно, откуда на тумбочке взялся одуванчик. Вряд ли навещавшая их уборщица ни с того ни с сего оставила без присмотра свою повозку, побежала на двор, сорвала пушистый одуванчик и, не потеряв с него ни единого волоска, переселила цветок в палату.
Неужели исполнилось его желание? Это ведь ему захотелось, чтобы в стакане вместо зубов очутился одуванчик. Что он тогда особенного сказал или сделал? Кажется, ничего. Просто захотел и все. Может, и вправду, если он сильно захочет, исполнится любое желание?
Он зажмурился, и перед глазами промелькнули милиционер с шишкой, стакан с ядом, слова из муравьев и песчинок, долговязый луноцвет, который, возможно, луноцветом не является… Пусть передо мной окажутся родители!
Он с надеждой открыл глаза, но перед ним по-прежнему белел цветок в стакане. Одна пушинка с седой головы уже бросилась в воду, и теперь смотрела вверх, ожидая, когда и другие попрыгают с борта гибнущего одуванчика.
— Тихий час! — после рыбы и каши скомандовала в коридоре медсестра. — Соблюдайте тишину!
«Дайте тину!» — съежившись под одеялом, разглядел он слова, спрятанные в приказе медсестры. И сразу начал погружаться в зеленовато-теплую болотную тину, в которой шли на дно и самоходная деревянная нога, и грозная медсестра, и рвавший на себе волосы одуванчик…
«Дайте шину!» — едва не захлебнувшись, успел произнести он, и туго накачанная автомобильная шина вынесла его прямо к сторожке, от которой остались одни лишь ступеньки, уходившие в гранитную пустоту, где с черной сумочкой в руках стояла его подруга.
— Никто тебе пятки не отрубал! — выкрикнул он и горько заплакал. — Ты сама их себе отрезаешь.
— Надо подниматься! — услышал он.
Зеленое дерево заглядывало в окно.
Старик беседовал с безногим:
— Сделали мне вместо зубов протезы. А они ломаются.
— Как моя бывшая, — неизвестно о ком сказал инвалид.
— Не ешьте твердого! А я что, дерево грызу? Ем кефир с хлебом, все равно ломаются.
— Как бывшая моя…
— Специалист сказал, у вас прикус сильный. Вот в чем наша проблема! Прикус у нас сильный, а зубы слабые…
Одуванчика на тумбочке уже не было. Уборщица забрала? Или вставные зубы вытолкали чужака из стакана в окошко?
Мальчик представил, как цветок срывается с подоконника, неслышно падает на прическу главной медсестры, и та ходит с одуванчиком в волосах, а все удивляются.
Безногий привычно уставился вверх. Потолку, наверно, было не по себе. Почему на него неотрывно смотрят? Неужели инвалид и вправду отрезал себе ногу? Как такое могло случиться? Например, пошел в лес и попал в железный капкан. Клац! А тут из чащи вываливается разъяренный голодный медведь…
Мальчик представил, как заносит перочинный ножик, который брал в грибы, над своей загорелой живой ногой, и содрогнулся… Нет, человек на такое не способен!
Большие, как обычно, обменивались скучным и невразумительным. Лишь иногда у них заходила речь о чем-то хорошем и ласковом.
— Была у меня самая настоящая белочка! — похвастался инвалид.
— Белая горячка?
— Ага. Белочка.
Трудно было поверить, что у вредного неприветливого инвалида могла быть белочка! Злая собака, пожалуйста! Даже две злые собаки. А белочка вряд ли. «Еще расскажет, как она песенки пела», — подумал мальчик.
В больнице он многое узнал о больших. Прежде они представлялись ему сильными и здоровыми. На деле все оказались больными. И на каждом шагу говорили неправду.
За исключением дяди Вити, конечно. В палате его не было. Ушел сосну подходящую искать?
Превратившись в невидимку, он вышел прочь. Перед клумбой томилась без дела повозка уборщицы. Владелица повозки жаловалась костлявой метле: «Испортил объявление. Написал «Уважайте борщ!» И ко мне пристал: «Уважаешь борщ?» Пришлось сказать, что уважаю. Хотя я его в рот не беру».
Самое время было запрыгнуть в тележку, завести бесшумный тайный моторчик и покатить на шоссе. Там он высунется и станет наслаждаться всем, что бежит и летит вдоль дороги. Водителем у него будет усердная швабра.
Как удобно будет ехать! Хочешь на ходу сандалии почистить, рядом щетка лежит. Желаешь высморкаться, под рукой чистая белая тряпочка. Встречные машины поражаются, что за чудо со шваброй за рулем несется навстречу!
На обочине будут голосовать дядьки и тетки. Но он сделает вид, что их не замечает. Зачем они ему? Чтобы спрашивали, почему лысый? Затормозит, если у дороги будет стоять девочка в красных туфельках. «У тебя не машина, а домик на колесах!» — восхитится она, и, когда откроет черную сумочку достать деньги, он скажет, что ему от нее ничего не нужно.
— Это что! — остановила его метла, украшенная одуванчиком. — Нынче колготы надела, на пятке дырка. Натянула сверху носок. Глядь, на носке тоже пятка прорвана. Одну дырку другой закрыла.
Странно, что тети заговорили о пятках. Случайно или нет? Может, они что-то знают о девочке в красных туфельках? И главное, как одной дырой закрыть другую? Не мели чепухи! Но если подумать, на чулок с большой дыркой можно натянуть носок с маленькой, и первая дырка почти закроется. Правильно? Дыры надо закрывать дырочками, вот и все.
За ним приедут максимум через час. Автобус из поселка заезжал в больницу дважды: утром к главным воротам, под вечер к выезду с заднего двора.
Представляя себе скорую встречу, мальчик вдруг осознал, что забыл лица родителей. У папы был бодрый веселый голос, у мамы — сумочка с застежкой из скрещенных клювиков, напоминающая ручную лаковую птицу. Но вдруг родители выйдут из автобуса молча и без всякой сумочки? Узнают они сына? Он же лысый!
По небу тянулись красные полосы. Такими же чернилами учительница подчеркивала ошибки. У неба было много ошибок. К тому же каждый день они повторялись. «Садись, небо, опять ты все неправильно сделало! У тебя, что, мозгов нет?»
Выезд с заднего двора перекрывал черно-белый шлагбаум, возле которого на лавочке сидел сторож с газетой.
— Куда? — недовольно отделился он от газеты, будто это была не газета, а борщ со сметаной, или игривая кошка, или микроскопическая дырка, которую надо было закрыть еще более незаметной дырой.
— За мной родители должны приехать.
— Кто сказал?
— Медсестра.
— Выходит, ты жив-здоров? А то здесь, бывает, неживые шляются. Вон морг! — показал сторож на ближайшее низкое вытянутое здание.
— Морг? — вспомнил мальчик главврача.
Он думал, что тот Моргунов потому, что моргает, а на самом деле вон какое слово притаилось в фамилии врача!
— Умрет бабуся беззубая или дед безногий, родные не берут, пускай больница хоронит!
«Вставные зубы в стаканах остаются, — подумал мальчик. — А деревянные ноги уходят куда глаза глядят…»
Он повернулся и побрел от похожих друг на друга шлагбаума и газеты. Конечно, сторож, как все, обманывал, шутя или пугая. Но оставаться рядом с покойниками не хотелось.
Почему-то чудилось, что девочка из съеденной сторожки тоже лежит в морге. Умерла от потери крови, вытекшей в красные туфельки. И вот куда переехала!
Туфелек на ней нет, внезапно понял он. Лежит с голыми, неподвижными, будто деревянными ногами. Пусть родители проверят: вдруг в морге действительно есть девочка с отрезанными пятками. Он слышал, от малокровия теряют сознание. Может, и она просто упала в обморок.
Его тень удлинилась, как утка в полете, и, казалось, хотела оторваться от него. Почему тени растут быстрее людей, хотя ничего не едят и не пьют? Только щиплют траву, как утки, и пьют росу, как муравьи.
«Но куда пропали туфельки?» — вновь подступила тревога, и сразу вспомнилось, утром одна из туфелек была на искусственной ноге. Кто мог помешать самоходной конечности забраться в морг? Посторонних туда не пускают, но деревянная нога не посторонняя, она неживая!
Чтобы не проходить вблизи жуткого строения, от которого явственно тянуло замогильным холодом, он свернул в лес. На дорожке воздух был ясным, как стекло, а под высокими соснами стал похож на закопченное стеклышко, через которое они с учительницей смотрели на солнце.
Смотри под ноги, не то попадешь в капкан! Тяжелые сосны порой шумно вздыхали. Зеленое дерево в синем окне. Ну, что еще надо? Надо развесить в лесу таблички «Соблюдайте тишину!» Деревья бы посмеялись.
Тень больше не оттаптывала ему ноги. Уползла, наверно, за ближайшую сосну. Лежит на животе и черными губами хватает подвернувшуюся чернику.
В просвет между верхушками деревьев заглянуло бледное лицо. Луна так рано? Нет, это луноцвет вымахал на небывалую высоту. Попробуй теперь его срубить! У него не стебель, а ствол. И такой толстый, в таких громадных буграх и наростах, что по нему запросто можно залезть на небо от Моргунова с моргом внутри и от всех остальных.
Погуляем по Луне! Там дорожки светящимся песком посыпаны. Отыщем ветку длиной в 42 километра, спустимся с нее на знакомое крыльцо и откроем дверь: «Угадайте, как я к вам пришел?»
В глубине леса тускло блеснули руль и хромированные обода велосипеда. Это было так странно и неожиданно, что он не поверил своим глазам. Кто бросил велосипед в чаще? Для чего?
Сделав несколько шагов, он убедился, что о сосну действительно опирается самый настоящий велосипед, причем не простой, а гоночный, с извилистым рулем, узкими утонченными шинами и клубком звездочек на ободке заднего колеса, чтобы переключать скорости.
Откуда взялся велосипед? Кто на нем ездить будет? Мыши и вороны? «Велосипед появился по моему хотению!» — пробежал восторг по лысой голове. Его желания и вправду исполняются неведомым волшебством.
Нужно вскочить на узкое седло, согнуться в три погибели… Хотя при чем тут три погибели? Не надо никаких погибелей! Просто согнуться, и велосипед унесет его отсюда!
Темные кусты заерзали и повысили голос. Деревянная нога в украденной туфельке продиралась сквозь сучья и листья. В ужасе он присел, заранее зная, что ни сосна, ни велосипед не спрячут его от преследователя. Уважайте тишину! Соблюдайте борщ!
Из кустов с соснами на голове вывалился художник и двинулся к нему. И такая жуткая улыбка растягивала чужие тонкие губы, так нелепо и широко были расставлены длинные чужие руки, что он бросился наутек с криком «Мама!». Черная сумка размером с шалаш, как птица, приземлилась перед ним.
Прошло много-много лет. Он живет за тысячи километров от соснового леса, в котором стояла областная больница. Но до сих пор мучается догадками, почему в тот день за ним не приехали и навсегда оставили среди взрослых.
Знаете, какое слово во всех них скрывается?
| 
