Об авторе | Афанасий Исаакович Мамедов родился в 1960 году. Прозаик, журналист, литературный критик. Автор романов «Хазарский ветер», «Фрау Шрам», «Патриций. Роман номер сто» (в соавторстве с Исааком Милькиным), «Пароход Бабелон», сборников рассказов «Слон», «Апшеронские хроники» и других. Лауреат литературной премии имени Ю. Казакова, литературной премии И.П. Белкина, финалист Национальной литературной премии «Большая книга». Живет в Москве. Предыдущая публикация в «Знамени» — повесть «“Полтора рассказа” Мишки Кукеса» (№ 8 за 2023 год).

Афанасий Мамедов

В Городе ярких огней

рассказ

                                                                                          Время сгущается — небо спускается

                    на световых скоростях

                    город дрожащих огней распускается

                    мокрые блики в зрачках.

                                                                                                                               Ирина Ермакова

Все дела были сделаны: проведены встречи, подписан новый издательский договор, на могилы предков возложены камешки. Кроме прошлого, ничего более Каретника в этом Городе не держало. По крайней мере, так ему казалось. Однако уезжал он отсюда со странным чувством, что скоро вернется. Может быть, потому впервые не испытывал давления когда-то прожитых здесь лет. До него вдруг начало доходить, как на самом деле мало у него прошлого, хотя, по идее, запас его должен был прибавляться с каждым годом. Удивляясь обнаруженному парадоксу, на первый взгляд, связанному исключительно с избирательностью памяти, он, на всякий случай, прикинул, где бы встретил последнюю версту, чтобы ничего из его биографии не выпало, не вывалилось за край, осталось на своих местах. Загодя планировать будущее он не любил, все равно все пойдет не так: «наука умеет много гитик». Главное, чтобы от этих самых «гитик» не за­швырнуло его в пределы невозвратные, чтобы дорогу назад можно было отыскать. А там пусть летят на все четыре стороны — «Эх, раз, еще раз…».

Растроганный очередным далеким, каким-то не до конца явленным мысленным образом, — то ли человек близкий во весь свой рост, то ли дом отчий под самые облака, Каретник отворил пластиковую створку окна, высунулся, вдохнул свежего воздуха, который, конечно же, свежим в гостиничном дворе никогда не был. Проинспектировал жирные дворовые недра, окинул взглядом стену, помеченную темными пятнами материков, готовую взлететь с помощью врезанных в нее вентиляторов, вперился в рекламу NBC на стене недавно отреставрированного педагогического института, расположенного через дорогу, после чего, оттолкнувшись взглядом от институтской черепицы, воспарил в сторону, где всегда заходило солнце. Всегда... Какой вселенский труд стоит за этим словом!

Мысленно пролетая над центром протоптанными с детства маршрутами, Каретник взвешивал на заоблачных весах, что дал ему этот Город, прикидывал, как мог бы ответить ему взаимностью, если бы пришла пора расплачиваться. То, что он готов был предложить, в расчетах нового времени оказывалось просто смехотворным. И это после стольких лет схватки с Городом, из которой Каретник — в этом он был убежден — вышел победителем.

Застигнутый врасплох неожиданным открытием, он совершенно позабыл, что бóльшая часть его жизни была прожита намного выше по карте и что у его северного причала также имелись виды на многолетние обещания и внезапный переизбыток чувств. Так и не разобравшись в себе до конца, ничего не решив, лишь запутавшись сильнее, Каретник захлопнул окно и задернул шторы. Сделалось темно и глухо, как в кинотеатре перед началом фильма.

«Наверное, вот так и жизнь кончается, стремясь остатками сил к щелочке света», — подумал Каретник и тут отчетливо расслышал в темноте неутомимую работу кондиционера и его верного союзника по номеру, сокрытого в тумбе возле письменного стола. «Если воспринимать жизнь как бесконечный труд, — вывел для себя он, — следует признать, что ее немало и в темноте».

Каретник задернул шторы до половины, чтобы реклама телевизионной компании не слепила всеми цветами радуги, пересек комнату и вставил забытую было пластиковую карту в слот рядом с дверью. Загорелись настенные лампы. Вспыхнул под потолком матовый многоугольник. Рассеянный свет омолаживал комнату, добавлял интимности, смещал акценты в сторону двуспальной кровати.

Окидывая гостиничный номер взглядом человека, который что-то упустил из виду и никак не может вспомнить, что именно, Каретник загрустил. Почувствовал, как к вопросам скоротечности бытия, избирательности памяти и невыплаченных долгов прибавился еще один — исключительно профессиональный, волновавший его с момента, как он осознал себя литератором. Почему так сложилось, что говорит он на одном русском языке, а пишет на другом, — старомодном, белоэмигрантском? Пригласили бы его, скажем, на книжную ярмарку в Париж, если бы он одержал победу над своим языковым раздвоением?

За подсказкой обратился к букету пыльных роз в керамической вазе, к настольной лампе в виде амфоры, подвинул под ее сострадательные бабьи бока свою книгу, еще пахнущую типографской краской, с испорченной дарственной надписью: «Дорогой Эле, в память о прекрасных днях тысячелетней давности, с надеждой на лучшие времена (и то и другое перечеркнуто). От одноклассника (исправлено на автора) А. Каретника».

Отойдя от стола с цветами и античной лампой, пригревшей его новую книгу, Каретник напомнил себе, что сегодня вечером условился встретиться с женою брата, передать ей чемодан. Передаст и — прощайте, вездесущий ветер, запах нефти, табачная дымка над Городом! Ночь не кончится, он уже будет в другом городе, в другой пелене.

Однако на душе у него было неспокойно. Чувство тревоги и неудовлетворенности жизнью разрасталось еще со вчерашнего вечера, отзывалось перебоями в груди и неожиданными спазмами в желудке. Лететь с таким набором в Тель-Авив Каретнику не хотелось. Тем паче, что видимых оснований для беспокойства, в сущности, не было. На всякий случай, он решил снова покопаться в себе, поискать причину и, если понадобится, справиться с ней самостоятельно, без консультаций с женой по телефону.

Выходило, что не по себе ему стало чуть ли не сразу после творческого вечера в Русском доме. Каретник отмотал ленту назад, к началу действа. К ступеням Русского дома с опавшей листвой. К афише на улице. К точке 19:00. На самом входе у стеклянных дверей укрупнил план: отыскать лицо, ставшее причиной его тревоги, здесь было легче всего. У стойки гардероба пару раз останавливался, снова перематывал назад: казалось, среди улыбок и приветствий почти нашел, что искал. Но, ошибаясь, всякий раз запускал механизм вновь: вглядывался в лица с еще большей настороженностью, еще внимательней прислушивался к стрекотне приглашенных.

Более всех прочих Каретника интересовали состарившиеся дамы: кто знает, может быть, какой-то клочок его прошлого завис меж их головами с закрашенной сединой, а может, оно под безжалостным каблучком одной из них? Ну, скажем, той, что пришла с букетом роз.

Поначалу входивших было немного. Они медленно, как и положено восточным людям, осваивали первый этаж Русского дома, расходились по его углам. Минут через пятнадцать в зале, вмещавшем до полусотни человек, не оказалось свободных мест. Судя по лицам пришедших на вечер, не все были дружелюбно настроены к господину Каретнику. У некоторых имелись вопросы, и они готовы были сегодня же вечером их озвучить.

Выступать ему оказалось непросто: далеко не все собравшиеся были знакомы с его творчеством, а те, кто все же что-то читал, признавали его скорее на льготных основаниях, как земляка-современника. Завсегдатаи этого дома, держатели русской речи времен распада СССР, они  слетались сюда, когда начинали скучать по языку, лишенному в этих нефтеносных краях прежней имперской прописки. Осознав это, Каретник принял решение действовать безотлагательно: хотя бы немного рассказать о себе, о другом времени, когда Город был для него просто городом.

Стоя в столбе электрического света и изображая автора свежеопубликованного романа, он уверял, что, когда ему предложили приехать сюда, он ни на секунду не задумался (на самом деле еще как, и если бы не чемодан — большой, тяжелый…). Говорил о том, что города зовут не каждого, и не всегда можно понять, чем обусловлен их выбор. Ясно одно: города выбирают тех, кого они проглядели, кто имел неосторожность обзавестись билетом в одну сторону.

— К ним у городов особые счеты, — Каретник уставился на носы своих черных «оксфордов» и перешел со своего обычного голоса на голос графита и шариковой ручки. — Когда им нужно кого-то «выписать» к себе, они способны на все. Тут арсенал даже у затрапезного городишки невероятно богатый. А если жертва не поддается обработке, можно прибегнуть к помощи самого сильного оружия — немому всплеску воспоминаний…

Каретник взял паузу.

Зал явно не понимал, куда клонит заезжий гость с его «немыми всплесками», но улыбался, поскрипывал снисходительно в минуты, когда «письменный» голос Каретника прерывался многозначительной тишиной.

— Бывает, что города оказываются на удивление жестоки, и делают все, чтобы без воспоминаний о родных местах наша жизнь сделалась совершенно невыносимой. Будто им ничего не ведомо о бремени возвращения…

Каретник снова замолчал. У него возникло неприятное чувство, что он доскакал в своих «оксфордах» до крепостной стены. Его начало раздражать все вокруг: яркий свет, хлещущий по лицу, вечернее фланирование за большими окнами, черно-белые фотографии на стене в зале, погремушечное громыхание кофе-машины в фойе, неподвижно сидящая женщина с букетом пыльных роз на мальчишеских коленях, свободный стул с возлежащей на нем белой картонкой.

— Мой новый роман, — Каретник решил сменить тему, — о преодолении механичности бытия, о сомнительных подарках судьбы и непредвиденном падении души. Будучи вооруженным опытом предков, мой герой старательно избегает случайностей, дабы не оказаться однажды сбитым с ног, но это ему не удается. Однако у книги оптимистичный конец — прошлое и настоящее в итоге сходятся в одной точке. Оказывается, это несложно: точек схождения столько же, сколько окон.

Эта парадоксальная мысль зал тоже не оживила, даже дама с букетом роз осталась безупречно безразличной. И дело было не в том, что речь его оказалась для собравшихся не в меру трудной: русский язык для многих еще оставался вторым, а для кого-то и вовсе — первым.

— Вы помните, что под этой крышей, в этом самом зале, где мы с вами сидим, до распада СССР располагался большой универмаг? — неожиданно для самого себя вдруг начал Каретник. — А этажом выше в те годы работал в своей мастерской мой отец, художник и архитектор. Помню, как, зайдя к нему перед самым отъездом из города, я купил в мужском отделе универмага два шерстяных галстука грубой вязки с обрубленными концами — такие любили носить неподкупные комиссары полиции во франко-итальянском кинематографе последней четверти ХХ века.

Каретник окончательно распрощался с внутренним редактором, и контакт с залом был установлен. Кто-то с галерки даже поинтересовался, что стало потом с «комиссарскими» галстуками.

— Они почили в бозе вместе с империей, с ее провинциями и универмагами… В новой стране их уже не носили: комиссаров полиции сменили олигархи. — Каретник демонстративно выбросил вперед вельветовую ногу в черном «оксфорде». — Кстати, об этом я тоже написал в своей книге.

На этих словах неизвестный, недавно занявший пустующий стул с белой картонкой, по виду бывший партийный работник, оживился и с интонациями стародавнего знакомого принялся расспрашивать, как он, Каретник, думает, имеют ли писатели право выносить сор из родной избы, да еще получать за это гонорары и литературные премии? Не гложет ли их совесть?

— Вероятно, вы о девяностых?.. — Каретник снова почувствовал подвох и начал вяло защищаться, невпопад ссылаясь на знаменитые произведения классиков.

Положение спасла дама в серебряных кудрях. Поднявшись с места, она, широко улыбаясь, спросила, не оканчивал ли случайно господин Каретник школу номер шестьдесят?

— Да-да, — обрадовался он, — именно ее и оканчивал, и считаю этот факт своей биографии весьма судьбоносным.

Седовласая буквально расцвела и подозрительно знакомым голосом предположила, что в таком случае господин писатель наверняка любил кататься на роликовых коньках по Параллельным улицам — там же такой крутой спуск, прямо как на олимпийских трассах Саппоро.

В памяти Каретника всплыла давняя картинка: черно-белые экраны новых телевизоров за витриной ЦУМа демонстрируют отчаянные горнолыжные спуски под самурайский снежок. В улыбчивой пожилой даме он разглядел, наконец, свою одноклассницу Элю. Вспомнились окончание средней школы, записка, переданная ей младшим братом, учившимся в той же школе, городской пляж, золотистые Элины ноги, шершавые от налета песка…

Дальнейшему ходу памяти воспрепятствовал не в меру разошедшийся зал. Точеные Элины ножки отбыли в далекое прошлое, где им и положено было находиться. Теперь все наперебой заговорили о временах, когда «дружба народов» никому не казалась еще одним лукавым указанием сверху. Даже функционер с первого ряда напомнил окружающим, что в этом Городе, как ни в одном другом городе СССР, умели дружить и любить, и сейчас, разумеется, тоже умеют.

Сидевший за ним молодой человек с глазами аквариумной рыбки тут же чистенько вывел старый мотив:

— В этом городе ярких огней, в этом городе лучших людей…

Дама с букетом роз взошла на сцену и торжественно вручила их Каретнику. На этом, можно сказать, мероприятие закончилась. Он остался подписывать свои книги, а остальные присутствующие навалились на столы с легкой закуской, шампанским и фруктами.

Да, странный народ подобрался в тот вечер. Может, все дело в климате? И еще в половине таблицы Менделеева, сокрытой в недрах этой земли. Однако при чем тут внутренний раздрай? Нет-нет, для волнений не было никаких видимых причин. Вот только брат с женой и дочерью так и не пришли на вечер… Правда, брат еще за день предупредил, что их не будет:

— В Русский дом уже не хожу. Если хочешь, приезжай ко мне сам.

А ведь раньше он, как младший, во всем равнялся на него. И сына отправил в Израиль, будучи уверенным, что старший брат сделает все для племянника.

У NBC с экрана напротив гостиницы запасы электричества никак не кончались, и по комнате плыли то желтые, то оранжевые разводы — необитаемые острова. Зато у Каретника батарейки начали садиться еще вчера. А когда это случалось, он спешил в ванную — понежиться с полчаса в горячей воде, добывая жизнеутверждающие эмоции при помощи проверенных стоических формул. Вот и сейчас он доверился Марку Аврелию, зеркалу и бритвенному станку…

Станок, к слову сказать, долго не находился, а пена для бритья пшикнула напоследок карликовым безе из баллончика, зато в сумке для туалетных принадлежностей в избытке оказалось оставленных женою с прошлой поездки ватных дисков и палочек. И во всем этом Каретник почему-то тоже винил Элю и даму, взошедшею на подиум с букетом роз.

На максиме о ценностях человека, измеряемых ценностью того, что он ценит, Каретник зашел так далеко, что порезался. Да так сильно, что в два счета сверкающая белизной раковина превратилась в пурпурный жертвенник, пришлось воспользоваться слюной и уголком туалетной бумаги, чтобы хоть как-то заговорить кровь.

Ну, кто просил этих дам являться? Неужели нельзя было оставить в прошлом все, как есть? Вот так всегда: приходят те, кого не ждешь.

Да что там люди — люди везде одинаковые. Города, страны и языки бесцеремонно врываются в твою жизнь, сметая все вчерашние планы. Приходится все начинать сначала, заново возводить фундамент.

Вот и окончательный переезд в Израиль без творческого задания свыше затевать большого смысла не имело. Можно ли считать таковым новую вещицу, к которой он приступил в Тель-Авиве в прошлом году и в которую верил больше, чем в только что изданную книгу? Все, что могло его ожидать, это еще одна одиссея. От того, как ты назовешь ее — репатриацией, возвращением на историческую родину, суть дела не меняется. Кому ты там нужен, милый, со своими майсами и великим русским языком?

На первое время Каретник с женой обосновались в Хайфе. Два раза в неделю мотались по делам в Тель-Авив. На шабат приглашали племянника. Правда, в последнее время он что-то часто оказывался занят срочными делами, и тогда они встречались в городе. Воинская часть, в которой служил племянник, располагалась в Бат-Галиме, неподалеку от госпиталя Рамбам. Не в пример многим, Каретник любил нижние этажи Хайфы, как принято считать, не особо благополучные по сравнению с районами,  располагающимися на верхних ярусах горы Кармель, и всегда рад был встретиться с племянником и его девушкой по имени Ноа на площади у железнодорожной станции или на улице Алия Хашния. На этой улочке с высокими пальмами, по которой носились крутобокие автобусы, прямо возле маленького круга с аккуратно уложенным набок якорем располагалась арабская фалафельная, не уступающая знаменитой тель-авивской на Фришмана. Над ее пыльным козырьком неопознанные птицы заводили одну и ту же песнь о восходах и заходах солнца.

Он покупал ребятам фалафели и запотевшие банки кока-колы, они сбрасывали с себя на асфальт тяжелые армейские рюкзаки, садились за круглый столик, клали на колени штурмовые винтовки. И тут же превращались в детей. Племянник рассказывал Каретнику о легко преодолеваемых «муках солдатской жизни», а он слушал его, поглядывал на Ноа, сравнивал ее красоту с медленным ходом каравана, затерявшегося где-то в мареве бесчисленных библейских историй. И Каретнику казалось, это он, а не племянник, сидит сейчас с автоматом на коленях и щурится от солнечных бликов на асфальте.

Вся эта жаркая, полная яркого света картинка и напоминание о людях, живущих на волшебной горе, так подействовали на Каретника, что из ванной комнаты он вышел в расположении духа заметно укрепившемся. Сейчас он был уверен: в этом мире ничего не пропадает, все усилия остаются навечно и высвечиваются по запросу свыше. Нужно только время от времени совершать какой-нибудь поступок, который позволил бы тебе подняться еще на ярус к вершине. Разве не во имя этого все наши жертвы? С этими мыслями он потуже затянул пояс банного халата, подошел окну: где они там, точки схождения?.. Отворил его и подставил ветру распаренную грудь в орнаменте седых волос.

Ноябрьский вечер проник в номер потоком ветра, скользкими крышами с бликами фонарей, желтыми окнами, грациозным всевидящим павлином NBC. Бесцеремонно намотал несколько кругов вокруг стройного торшера, распластался на широкой кровати, устроился в двух креслах и немедленно вскочил, понесся, раскидал зелено-желто-красно-синий неон перед большим чемоданом, туго затянутым в чехол с видами ночного Нью-Йорка. Каретник передаст его младшему брату со всем содержимым и снимет с себя полномочия хранителя прошлого. Теперь он, младший брат, будет раз в полгода перелистывать старые фотоальбомы, перебирать мамины улыбки, прятать на застекленном балконе отцовский макет кинотеатра «Солнечный», выискивать правильное место для сидура¹ и праздничной кипы одного деда, дневников и курительных трубок другого, а еще повесит на кухне прабабушкин казан и ложку с дырочками для перемешивания плова… Все это и еще много чего полузабытого в Израиле ему ни к чему.

Каретник снова подошел к окну. Раньше в воздухе этого Города царил запах нефти, теперь его почти не осталось. Таким благолепным Каретник родной Город еще не видел. Не то чтобы он услышал здесь звонкое позвякивание монет, ему просто показалось, и для него тут найдется тихое местечко. Где именно оно будет, он пока что не знал, книжная ярмарка только закончилась, но полагал обнаружить его где-нибудь в центре Города, неподалеку от Триумфальной арки, решительно позабыв, что Триумфальной арки тут нет. Спохватившись, он принялся искать удачные места для нее. В его памяти всплыла площадь, которую он пересекал тысячи раз — на ней вполне можно было разместить и Триумфальную арку, и военный оркестр, и даже пролить из небесных запасов неучтенного дождя: Триумфальным аркам так идут отражения на асфальте.

Дождь, что пошел сейчас, обещали еще вчера, в то самое время, когда Каретник выходил из Русского дома с букетом молодых роз. Значит, вчера что-то не сложилось на небесах, раз дождь пошел только сегодня и ближе к вечеру. В погодном приложении на смартфоне метеорологи определили его как незначительный. Но люди шли мимо Педагогического института так, будто не надеялись остаться сухими до следующего перекрестка. Предусмотрительно ускорялись, поднимали воротники курток и плащей, искали, где бы им укрыться от порывов ветра.

Каретник смотрел на дождь из окна гостиницы и думал, что такому дождю все равно, по крышам каких городов стучать, в какое время суток чернить асфальт. Такие дожди никогда не прекращаются, они просто переходят из одного города в другой, незаметно, без почтовых марок и адресов.

Ему показалось, что он, наконец, разобрался с чувством тревоги, но тут разогнавшийся дождь перебили.

В бездне гостиничного двора яростно спорили двое мужчин. Один, судя по его черному костюму и белой рубашке, служил в охране гостиницы, другой, в военно-полевой форме, скорее всего, был пришлым. Причина разногласий, как ни вслушивался Каретник в доносившиеся снизу крики, оставалась ему непонятной.

В чем провинился человек в армейских ботинках, почему так хромает? Каретник навалился животом на подоконник. Сколько раз видел в соцсетях бесстрастно зафиксированные на камеру телефона уличные ристалища, но никогда прежде они не вызывали у него такого интереса.

Вцепившихся друг в друга намертво мужчин разнимала женщина в униформе винного цвета с золотой оторочкой. Наверное, тоже из гостиничного персонала, предположил Каретник.

Казалось, что-то бесповоротно важное развело эту троицу. В их возне было что-то неопрятное, не идущее ни пятизвездочной гостинице, ни Городу в его нынешнем статусе.

Безбилетный зритель, благоухающий после приема ванны цитрусовыми нотками от господина Зилинского, почему-то был уверен, что женщина облагоразумит мужчин, но тем, похоже, это было не нужно.

С чего все у них началось? Наверняка, завелись из-за какого-нибудь пустяка. А может… Может, причина всему женщина, кидающаяся от одного к другому? Она делает это так торжественно, с таким усилием и проявлением чувств, будто схватку в гостиничном дворе транслируют по NBC.

Каретник ненадолго отвлекся, отступил от окна, проверил, на месте ли его гладко выбритая щека с залепленным туалетной бумагой порезом, и упустил какое-то важное событие — внизу все резко поменялось. Лишь декорации оставались прежними, да вспыхивала заокеанская реклама с установленным порядком соцветий.

Возникшая тишина казалась ненадежной. Слышно было, как разгоняют ее вращающиеся лопасти вентиляторов, как убегает в канализационные люки усталая вода, как в номере неутомимо работает кондиционер, как боится всего на свете упрятанный в тумбу холодильник. Слышно было, как молчит женщина в униформе винного цвета с золотой оторочкой, как лежит и сжимает свой впалый живот мужчина в камуфляже, как немеют у него ноги в тяжелых армейских ботинках. Слышно было все — и мужчину в черном костюме, подталкивающего женщину к выходу, тоже.

Прежде чем скрыться за перевернутыми мусорными баками, женщина быстро облетела взглядом окна гостиницы, выходившие во двор. Без особого труда отыскала Каретника. Их взгляды пересеклись. Ее — дикий, его — полный непонимания того, что же на самом деле происходит.

«Только этого не хватало», — подумал романист, в точности как его герой на самом краю повествования.

Каретник хотел «выйти из игры», зашторить окно, но пристыдил себя: «Что такого я сделал? С чего вдруг должен прятаться?» Он видел, как женщина указывала на него мужчине и при этом что-то быстро говорила. Он догадывался, о чем она могла говорить, но надеялся на то, что в этой гостинице много этажей, поди-ка, разбери, на каком из них он. И вообще, окна для того и существуют, чтобы в них хотя бы изредка поглядывать.

Похоронный костюм и униформа винного цвета исчезли со двора. Дворовая коробка почернела, лишилась подробностей — всех, кроме одной. Мужчина, лежавший с поджатыми ногами, казался подозрительно спокойным. У Каретника не было ощущения, что, как только он задернет занавеску, мужчина встанет и пойдет. Его уже никому не поднять.

Неужели он один наблюдал эту сцену?! Неужели никто, кроме него, этого не видел? Ведь столько окон кругом.

Каретник высунулся на улицу, насколько это было возможно. Прямо в стык к гостинице, из которой он должен был завтра съехать, располагалась другая, поменьше, в три-четыре этажа. Как она называлась, Каретник не знал: ему были видны лишь ее закопченные кирпичные тылы, не представляющие особого интереса. Зато вспомнилось, что когда-то, еще в советские времена, тут находилось спортивное общество «Динамо». В этом здании, построенном в духе Ле Корбюзье, тренировались его отец и он сам вместе с младшим братом. Правда, давно это было. Очень давно. Теперь же, прямо на крыше правого крыла бывшего спортивного общества пребывало в тяжком летаргическом сне сезонное кафе со сложенными гармошкой маркизами, с круглыми столами без стульев. В желтом окне сбоку от кафе застыла в черном футляре вечернего платья длинноногая девица, с открытой вышколенной спиной. Похоже, она видела то же, что и Каретник. Может быть, даже больше, чем он, позиция у девицы была, несомненно, выгодней. И возможно, поэтому ее не заметила женщина в униформе. А может, девица успела вовремя отойти от окна, в отличие от господина Каретника?

Да, похоже, он единственный свидетель.

Мужчина лежал в прежней позе — идеальной для фронтового фотографа. Усилия дождя казались напрасными. Их было явно недостаточно для воскрешения.

Не эту ли сцену в гостиничном дворе предчувствовал Каретник несколькими часами ранее, как иные перемену давления, не потому ли был так взволнован?

Несмотря на то что он все еще любил этот Город и считал его родным, все-таки он чувствовал здесь себя не вполне своим. Как быть? Может, двинуть прямиком в Русский дом? Он тут в пяти минутах. Заглянуть хотя бы на полчаса. Может, там уже грустит в одиночестве милая барышня, куратор культурных программ, и, когда Каретник подсядет к ее столику с дымящейся чашечкой кофе, она улыбнется и скажет ему:

— Вы Гомер нашего Города…

А может, там окажется и та самая женщина с букетом роз на мальчишеских коленях. Ведь таких принципиальных людей, как его брат, в этом Городе немного. Куда меньше, чем ярких огней.

Каретник кинулся одеваться, но его остановил стук в дверь.

Поначалу он решил, что это Эля, что ему не удалось избежать встречи с ней, но после поправил себя: наверняка невестка пришла раньше времени.

Открыл дверь и увидел ее — женщину в униформе винного цвета с золотой оторочкой.

От нее исходил запах сырой ткани, вперемешку с запахом осеннего тлена и где-то на самом верху — вьетнамской целебной мази.

— Вы из какого-то издательства?

Каретник задал этот вопрос, чтобы сбить ее с цели и немного прибавить себе значительности. Это позволило бы ему хоть как-то защититься от возможных угроз. Однако женщина, после всего случившегося внизу, была настроена самым решительным образом.

Вздымающаяся грудь и тяжелый ястребиный взгляд глубоко посаженных глаз говорили, что ей наплевать на издательский бизнес и всех романистов на свете, включая Каретника. Ее вообще мало интересовало, кто перед ней. Главное, чтобы он все понял и держал рот на замке.

Пропуская гостью вперед, Каретник отметил ее тяжелую, под стать взгляду, поступь и определил по ней, что ничего хорошего его не ждет.

Женщина показала жестом, чтобы он закрыл дверь. Каретник исполнил ее желание, хотя ему хотелось выглянуть в коридор, убедиться, что пришла она одна.

Женщина встала возле чемодана. Огляделась. Заметила цветы в керамиче­ской вазе, с которых Каретник даже обертку не снял. Улыбнулась чему-то своему, после чего глянула на широкую кровать, безмолвную справа, слева — изрытую последним беспокойным сном.

Несомненно, она знала, чего хочет, иначе не сняла бы так быстро резинку с мокрых тяжелых волос, не рассыпала бы их по плечам, не начала бы расстегивать пуговицы прилипшей к телу блузы.

Большое время в образе каравана теперь работало на нее, а не на Каретника, устроившего себе невероятную бурю в пустыне, стоило ему взглянуть на обнаженную приземистую фигуру и осознать, что все это делается для него.

Не имея должного опыта общения с женщинами из дорогих гостиниц, Каретник едва справлялся с дрожью. Мысли путались под огнями телевизионной рекламы. Тишина звонко потрескивала в ушах. К тому же сильно мешал чемодан, облитый ярким неоном.

Ей тоже было нелегко, этой широкоплечей женщине в униформе. Наверное, она правильно сделала, что первым делом обесточила комнату. Теперь этот странный человек, годившийся ей в отцы, не будет пялиться на нее. Теперь все в номере, включая чемодан, встанет на свои места, сколько бы ни лежал внизу под дождем один и ни стоял в ожидании другой — пославший ее сюда.

Стоило потухнуть свету, как Каретник вспомнил, что в этот приезд у него не оказалось времени сходить к своему старому дому, и теперь принялся с жаром вымаливать у него прощение. Обещал, как старому другу, что непременно навестит его в следующий приезд.

— Что стоишь? Не понимаешь ничего? —  все расходы души женщина, похоже, брала на себя.

Говорила отрывисто, рублеными фразами, чувствовалось, что мысленно переводит слова с одного языка на другой.

Каретник подошел к чемодану. Сказал на всякий случай, — вдруг еще можно остановить, затолкать нелепую сцену назад:

— Я ничего такого не заказывал… — и, услышав со стороны свой дребезжащий голос, распрощался с ролью единственного свидетеля.

Женщина подошла к нему столь близко, что он почувствовал теплое дыхание, исходившее из ее рта, разглядел малиновое пятнышко над верхней губой, желтое золото зубов, услышал влажное сопение простуженного носа.

— Когда стоишь на крыше, почему у самого края? — улыбаясь, она оторвала от его щеки кусочек туалетной бумажки, сдула, словно перышко, и положила обе руки в золотых браслетах ему на грудь.

Каретник разглядел у себя в колечках седых волос культю указательного пальца, и звериный холодок пробежал по его спине.

Женщине в этот момент показалось, что Каретнику не хватает мужественности, иначе разве хмыкнула бы она так презрительно, когда он бросил в ответ: «Я на крыше не был, только в окно смотрел».

Тогда она решительно развела полы банного халата и глянула вниз, после чего серьги ее хлопотливо затрепетали. А потом обвила шею Каретника руками. Руки короткие, безрассудно горячие, сильные и чужие…

— Зачем так боишься?

И влепилась в его душу скользким упругим телом.

— Я не боюсь, — Каретник почувствовал на затылке тяжесть — обрубок куркового пальца.

Женщина сильнее прижалась к нему верченым пружинистым волосом... Скосила взгляд на цветы, облитые рекламой все той же телевизионной компании.

— Не захотела забрать, да? Почему?

— Это мои цветы, их мне подарили.

— Разве мужчинам дарят цветы? — в удивлении подняла плечо и позволила ему заглянуть в глаза. И лучше бы не делала этого: скрыть затаенную злобу на него, взрослого человека, которому не хватило ума вовремя задернуть шторы, она не сумела.

Крупные черты лица, мощная линия шеи, смуглые руки в темном пушке…

Он не думал спрашивать ее об этом, но заметил на нагрудном кармане блузы следы от проколов таблички с именем.

— Как зовут тебя?

— Как хочешь. — И без всякой связи: — Тебе Город наш нравится?

Он хотел обернуться седым греком, сказать: какое горе — человек без города, но вместо того, понимая, что хода назад нет, изрек:

— Еще бы! — И почувствовал, как по мере сближения с этой женщиной все в его жизни обесценивается. Все, кроме чемодана с прошлым.

Далеко-далеко, на заемных крыльях мелькнула мысль, что сейчас придет невестка, постучит в дверь, и тогда… Все остановится, и все восстановится. Ведь у постоянства столько же сил, сколько возможностей.

Каретник не успел сосчитать, сколько возможностей у слова «всегда». Он вообще о многом тогда не успел подумать. Он так и не решил, можно ли ему валить все на случай или на закономерность. Он просто самым очевидным образом шел навстречу этой женщине, имени которой не знал. В какой-то момент ему показалось, что к его подсевшим батарейкам добавилась сила остававшихся внизу мужчин — живого и мертвого, иначе чем мог он объяснить столь заметную перемену в себе. Наверное, у него сейчас глаза такие же дикие, такие же ястребиные, как у нее…

За торопливым шебаршением последовал стук в дверь.

Каретник определил в нем и легкую расслабленность добравшегося до цели человека, и усталость после трудового дня, и чувство родственного долга, и даже длинный коридор с глухонемым ковролиновым покрытием, гарантирующим незамедлительное забвение шагов. Однако более всего в осторожном стуке угадывалось то, что стоявшего за дверью ждут.

Невестка была в черном брючном костюме и в плаще горчичного цвета нараспашку. Прежде чем переступить порог, попыталась сдуть налипшую на лоб челку.

— Фу-у-у! — Перешла Рубикон. — Я как всегда в запарке. — Ему послышалось: в зоопарке.

— Как всегда, по тебе этого не скажешь, — успокоил невестку.

Она воздвигла на обувной полке большой бумажный пакет с пожеланием всем добрым людям хорошего аппетита, поставила рядом желтую сумочку — китайская копия французской, развернулась в тесном коридорчике и обняла, наконец-таки, родственника.

Каретник почувствовал грудью биение ее сердца.

— Ты что, приболел?.. — нахмурилась она.

— С чего ты взяла? — он повесил плащ на вешалку и отправил в шкаф.

— «Звездочкой» пахнет...

— Немного простыл… На ярмарке кругом сквозняки.

— Забегу в учреждение?

Не сразу уловив, чего хочет гостья, романист указал на дверь ванной комнаты.

Невестка тоном дежурного врача сообщила ему под водопад из крана, что, во-первых, упал на пол банный халат, и она его повесила рядом с полотенцами, во-вторых, по городу свирепствует вирус.

— На ковид похож.

— Предлагаешь смерить температуру?

Вышла с полотенцем в руках. Посмотрела озадаченно на деверя. Так, как бы немного со стороны, смотрела на него уже покойная мама, когда он пытался утаить что-либо от нее. Но разве можно было утаить что-либо от учителя русского языка и по совместительству завуча школы?

— Это лишнее, мне кажется, дело не в температуре. — Утаить что-либо от врача-педиатра тоже было непросто.

Что успел сделать Каретник до прихода невестки? Стремительно одеться во все вчерашнее, включая черные носки, косенько накинуть на кровать покрывало и запустить смертельно усталым банным халатом в угол ванной комнаты. (Не хотел, чтобы тот висел рядом с полотенцами: вдруг они еще понадобятся.) Чего Каретник сделать не успел и, по всей вероятности, до отъезда уже не успеет? Принять душ.

Запах посетившей его незнакомки — смесь вьетнамской «Звездочки» с острым устричным запахом любовных эссенций — мешал ему почувствовать себя самим собой. Каретнику казалось, эта женщина останется с ним навсегда, он не сможет вытравить ее из жизни. В лучшем случае, ему суждено ждать, пока она забудется или кем-то заменится. (Лучше пусть забудется, предпочел Каретник, будто ему предлагали выбор.)

Он был убежден, что скрыл следы случившегося. Только запах тяжелый, тревожный витал под низким потолком, да вертелась в голове одна и та же мысль — открытие дня: тех, кто однажды бросил свой Город, никакие дороги в Рим не приведут. Поле чистое — вот их удел.

Крупная, но при этом легкая, добронравная и отзывчивая, невестка привносила в семейство Каретников ту необходимую толику оптимизма, ту безусловную радость, без которой по утрам омлет не поднимается и не вскипает кофе.

— Вот!.. — открыла она промасленный пакет. — Свежайшие!.. — И глаза сливового цвета сощурила, ловя детским носиком мясные ароматы.

— Что это? — изобразил приятное удивление Каретник.

— Кутабы! Мама говорила, ты с зеленью любишь, а вот твой брат с мясом.

— Надо же, запомнила.

— По пять штук взяла, тех и других. И еще — сок виноградный. — Встряхнула пакет. — Логидзе!..

— К чему такой пир?

— Зачем обижаешь?! И потом, я прямо с работы, голодная. Что с тобой? — Снова глянула на деверя глазами его покойной матери. — Ты хоть запах кутабов чувствуешь?

— Не волнуйтесь, доктор, это не ковид…

Каретник поспешил занять место на кровати, чтобы на нее не села родственница. Почему-то это было очень важно для него сейчас. Но лучше было бы, если бы он позволил ей сесть. Тогда бы она точно не устроилась на верхушке чемодана и не заметила бы прямо у себя под ногами…

…он посмотрел туда же, куда и она, — резинка для стягивания хвостика! Уронила и забыла или же оставила на память — мол, теперь ты полный соучастник события из криминальных хроник?

Невестка ничего не сказала, он тоже предпочел промолчать. В конце концов, все интеллигентные люди. Ну, упала чья-то резинка для волос, что с того? Каретник даже поднимать не стал.

Невестка достала из пакета кутаб, осторожно передала деверю.

—  Этот с зеленью и гранатом. Смотри, не рассыпь. — Он видел, как тяжело ей вернуться в колею прежних мыслей. — Не капни на себя, ты такой торжественный…

— Это я вчера был торжественный в Русском доме, а сегодня не хватило времени переодеться.

— Да, времени ни на что не хватает. — Не было сомнений, она все поняла и потому избегала смотреть ему в глаза.

Как это он резинку проморгал?! Должно быть, она упала, когда он прощался с женщиной в униформе винного цвета. Стоял именно на этом месте и передавал ей букет роз. Она тогда сказала ему (оскал тотемной волчицы):

— Ты же ничего не видел?

Он ответил с деланным безразличием:

— Я все равно через час уезжаю…

— Скажи, что ничего не видел, — и над плечом ее с наколотой мишенью вздрогнула серьга.

Он согласился, головой кивнул.

— Не так!.. — Она уже была готова вернуть букет.

— Я ничего не видел.

— И между нами ничего не было, — женщина упрямо добивалась своего.

—  Это еще зачем?

— На всякий случай. — И глаза свои желтые расширила, будто воздуха ей в номере не хватало.

— Ничего такого.

— На камеры не надейся. Их нет в коридоре.

Свою последнюю золотую улыбку женщина посвятила подаренным цветам, изобразив смущение. С Каретником попрощалась, качнув трофейными серьгами. Вероятно, носит их недавно, почему-то отложилось в голове у романиста, иначе разве бы раскачивала так ими.

— А за что вы его?

— О нашей войне плохо сказал.

— И все?

— Разве мало?

Он, конечно, и раньше знал, что у любой войны не только своя правда, но и корысть. И что замешаны в ней все — «наука умеет много гитик». Но почему-то не сильно расстроился. Не без скрытого удовольствия представил себе мужчину в черном костюме с хрипящей рацией в руке. Каково ему сейчас? Ждет ли все еще свою ненаглядную? Все так же доверяет ее золотой улыбке, покрывающей все издержки?

— Скажите, доктор, — обратился Каретник к невестке, — мы от природы склонны к разрушению и самоуничтожению?

— Ешь, не умничай, — и щедро посыпала Каретнику на кутаб упавшие в пакет колечки лука. — Хвала Всевышнему, за тебя все устроит!

Набитый прошлым чемодан прогибался под ее немалым весом.

— Что ты, в самом деле, как на вокзале?! — Каретник с тоскою глянул на придавленные нью-йоркские сумерки.

— Мне так удобней, почему нет?.. — и мыски ее лаковых туфель напряженно соединились.

А доктор, оказывается, с характером, раньше Каретник этого не замечал.

— Ну, как?  Вкусно? — а сама смотрит на стену с тремя квадратными картинками в посеребренных рамках, на которых зачем-то в красных тонах изображены старая крепость, старая башня и старое кафе на бульваре.

— Очень!..

Повернулась — и глаза снова добрые, готовые прийти на выручку.

— Обиделся на брата, да?

— Я обижаюсь, когда звоню ему, а он трубку не берет. И Русский дом тут ни при чем, так было и раньше…

— Раньше он там каждую неделю пропадал.

— Он, наверное, считает, что я редко приезжал сюда, когда мама была жива?

— Зачем ты так? Он — хороший.

— Разве я сказал — плохой?

— Просто у него много работы.

— Пусть так, но сегодня мог бы прийти в гостиницу. Почему послал тебя?

— Моя больница тут рядом, так удобнее.

— Чемодан-то тяжелый, и потом, это наше с ним дело.

— Ты что, мне не рад?

— Еще как рад!

— Видишь, все не так плохо. Бог нам всегда дает больше, чем мы просим.

— Уж не говоря о том, чего заслуживаем. Как дома дела? Мирочка как? — Каретник только сейчас вспомнил о племяннице-первокурснице.

— Занятия в институте проходят на французском. Если чего-то не понял, тебе никто не объяснит.

— Надо же, как в Интернациональном легионе.

— По четыре часа в сутки спит! Пришлось программу искусственного интеллекта на компьютер устанавливать. И за племянника твоего тоже волнуюсь — героем захотел стать, не знает, что такое горе. На брата твоего злюсь, слов не нахожу…

— Он-то что сделал?

— В том-то и дело, что ничего. Обещает только к сыну в Израиль поехать, а сам... — безнадежно рукой махнула. — Даже не знаем, как он там.

— Как-как, замечательно.

— А если его в Газу?..

— Не пошлют, там наших столько, что теперь на Север переводят.

— Ты уж приглядывай за ним. Похудел? Я слышала, в Израиле что не приготовят, фалафель получается.

— Это потому, что страна маленькая, по кругу все идет. Он говорил, что теперь не один?

— У него девушка?!

— Служит вместе с ним.

— Красивая?

— Как караванный путь.

— Скажешь тоже, — принялась в кутабе что-то искать. — Наших мало ему уже, караванные пути подавай… Можно, я проветрю? — Недоеденный кутаб отложила. — «Звездочкой» сильно пахнет!..

Каретник смутился, в какой-то момент ему показалось, кутабы невестки все-таки перебили дух незнакомки.

Невестка встала, подошла к окну, открыла ту же створку, что и он еще до того, как все случилось, налегла на подоконник всем своим весом.

Каретник был уверен, что полиция уже внизу, и невестка обязательно спросит, что там случилось во дворе. Но она все о своем:

— У этого древнего каравана имя есть?

— Ноа.

— А фамилия?

— Не помню. Африканская какая-то…

Невестка поднесла руку к пышной груди:

— Что значит, африканская?! — и он увидел ее такой, какой она еще только будет лет эдак через двадцать.

— Сефардка она… — Каретнику тревога доктора казалось чрезмерной. — Не переживай, они отлично смотрятся вместе. В особенности с автоматами в руках.

— У них это серьезно?

— Приедете с братцем в Израиль, а вас уже внуки поджидают.

— Ты и твой брат умеете утешить!

Доктор подошла к столу, открыла книгу с испорченной дарственной надписью, полистала ее…

— Кто такая Эля? — И взгляд на резинку.

— Одноклассница моя.

— Понятно…Тебе в аэропорт когда?

— С тобой хочу выйти.

— Тогда вызову такси.

Убийственная тишина длинного коридора призывала к молчанию. В перенаселенном китайцами лифте им едва нашлось место. «Братья навек» походили на взъерошенных птиц, покинувших родной заповедник по причине крайнего истощения его ресурсов. Движения их были столь стремительны, что оставляли по себе в зеркалах темные хвосты.

Выкатывая большой чемодан из лифта, Каретник чуть не столкнулся с беременной женщиной в ковбойской шляпе, воспитывавшей на ходу двух чад — белобрысого мальчугана в точности в такой же шляпе, как у мамы, и того, кто пока еще не родился:

— …нельзя смотреть, что едят люди, для этого в ресторанах подают меню.

Уводя чемодан в сторону от столкновения, Каретник повернулся и увидел ее. Женщина в униформе винного цвета с золотой оторочкой протирала холодные, с голубым отливом зеркала. Их взгляды пересеклись, теперь уже на зеркальном стыке. Ничего в ее глазах не переменилось. Они оставались такими же желтыми и хищными.

Невестка что-то сказала, Каретник отвлекся, и женщина в униформе принялась быстрыми круговыми движениями стирать его лицо.

Полицейских в форме и в штатском в фойе тоже не оказалось. Каретнику, автору нескольких детективов, это показалось очень подозрительным: «Неужели дождю удалось смыть все следы?!»

Они вышли на улицу. Ветер гулял по проспектам и площадям, как триумфатор: налетал вихрями, сладострастно кружил вокруг своих жертв, швырял в лицо небесную влагу, в которой угадывались запахи мазута и зеленой иглы с приморского бульвара.

Вислощекий швейцар из тех, что всегда поблизости, безошибочно вычислил из выпорхнувшей пары с чемоданами главное действующее лицо, хлопнул зонтом над головою педиатра, сказал, ублажая ее слух: «Позвольте, madame!..».

Каретник дал швейцару на чай, после чего помог родственнице опустить в багажник тяжелый чемодан с видами Нью-Йорка.

— Не волнуйся, брат со всем этим разберется, — она похлопала по нью-йоркским сумеркам.

— Я не волнуюсь. Я надеюсь.

— Думала, с тобой что-то случилось, но сейчас смотрю, ты такой же, как всегда. Вот только порезался. Торопился, наверное?

— Хотел встретить тебя при полном параде.

— А я думала, Элю.

Таксист захлопнул крышку багажника. Невестка чмокнула деверя в щеку. Заметив, что оставила след от алой помады, решительно стерла его большим пальцем — прямо как мама Каретника в стародавние времена. Этот жест невестки он посчитал хорошим знаком и присовокупил к дождю.

Машина уехала, Каретник остался один на один со швейцаром под козырьком гостиницы

— А вы что же?..

— Жду другую машину. Должна приехать с минуту на минуту… — Глянул в телефон. — Белая «Шкода».  — И номер машины зачем-то огласил.

— Успеваете? — полюбопытствовал швейцар.

— Вроде бы.

Вскоре к надраенным латунным столбикам с красными чехленными шнурами подкатила «Шкода». Швейцар отработал чаевые — проводил Каретника с малиновым куполом над головою до двери авто и, попрощавшись на двух языках, шикарно хлопнул ею.

— Мне в старый аэропорт, — уточнил Каретник водителю.

— Без разницы. Старый — где новый. Надо только дорогу перейти.

— А поточнее?..

— Сами увидите. Если лицом к новому аэропорту стоять, старый по левую руку будет. От силы пять минут ходу. А вы куда, если не секрет?

Каретник хотел довериться безупречной русской речи водителя, но, подумав, все ж таки проявил осторожность:

— В страну обетованную.

— Тогда не заблудитесь.

— Конечно, туда же все дороги ведут.

Таксист, чем-то неуловимо напомнивший Каретнику младшего брата, шутку не оценил. Поэтому, наверное, всю дорогу до аэропорта не сказал ни слова. Только когда платить пришлось, взял с Каретника больше, чем насчитал счетчик. Объяснил тем, что за въезд на территорию аэропорта надо платить отдельно.

— Но шлагбаумы в аэропортах всех городов стоят, и никто не платит.

Водитель поморщился и объявил не без гордости:

—  Как в других городах — не знаю, я из нашего не уезжал.

Каретник спорить не стал. Расплатился, посчитав деньги за въезд в аэропорт помещением капитала в небесные сферы. Водитель достал его скромный багаж.

— Видите, вон там яркие огни? Идите в том направлении.

И Каретник двинулся в указанную им сторону. Дрейфующие золотые огни вокруг темного шатра обновленного старого аэропорта напомнили ему хвосты павлина из телевизионной рекламы, что несколько дней врывалась к нему в номер.

Сколько раз он улетал из этого Города, столько всего ему задолжал, включая первое серьезное расставание в жизни…

Хотелось глотнуть на прощание родного воздуха полной грудью. Хотелось держаться прямо. Хотелось многого, но главное — дать свершиться тому, что должно свершиться.

Один внутренний голос утешал его, говорил, что утром он будет в Тель-Авиве, сядет на поезд в северном направлении и через час с чем-то сойдет на станции Бат Галим, где на привокзальной площади его подхватит жена на красной «Мазде». Другой — голосами ненаписанных еще книг звал поехать к старому дому, для которого у Каретника так и не нашлось времени.

И примирить эти два голоса не было никакой возможности.

1 Сидур — молитвенник (иврит).