КОНФЕРЕНЦ-ЗАЛ

Опора для писателя

Редакция «Знамени» предложила нескольким авторам журнала, представляющим разные поколения, вспомнить и рассказать о поэтах, прозаиках и критиках, которые были для них наиболее авторитетными в то время, когда они только начинали входить в литературу.

На кого из писателей-современников вы ориентировались и можете ли кого-то из них считать своим учителем? Просим назвать несколько имен литераторов, чье одобрение, поддержка или просто знакомство в тот период были для вас особенно значимы. Связана ли с таким знакомством какая-либо занимательная история?

Елена Бердникова

В 2001 году на вечере в Лондоне американский прозаик Джонатан Франзен читал свой первый бестселлер «Поправки». Узнав, что я русский писатель (как я еще могла представиться ему, имея за душой первый роман «Площадь восстания», где героев зовут по-толстовски: Элен и Пьер?), Франзен — единст­венный из коллег — дал мне совет. «Examine all sentences!» «Проверяйте все предложения!»

Я прочла «Поправки» и последующие романы Франзена. Их обаяние — в том, что он стремится поднять и соединить брошенную, прервавшуюся (это же главное дело традиций — прерываться?) нить: описать средний класс Америки как героев Толстого. Новых графиню Ростову и графа Безухова. И преуспев, и потерпев крах в этом, Франзен доказал (вновь) главное: высшие достижения отечественной словесности универсальны. Предельны. Как Архилох. Наша литература — благодаря всего нескольким именам — стоит вровень с любой, плодоносит и на чуждой почве.

Я не люблю разговоров об «апроприации», ведь культура глобальна и неделима, она «ничья»; не считаю Франзена «кризисным управляющим», пришедшим нажиться на традиции в беде; ценю его защиту русской культуры в 2022 году. И все же вспоминаю дневниковую фразу британского критика Кеннета Тайнана, о том, что американский талант не выносит софистицированности: Набоков там невозможен. Благодаря Джонатану Франзену я ощутила себя собой: человеком, для которого русская словесность — дом. Родина. Так, почти невольно, он придал мне уверенности. Благодарна ему за это.

Но советом я не воспользовалась. Дело не в надмении. В органике. Оправдание своей манеры (сосредоточиваться и бегло писать) я нашла у Андрея Георгиевича Битова, чтимого мной бесконечно: «Текст — это особое состояние слова, где каждое слово связано с каждым. Если пишешь медленно, связь пропадет» (из интервью газете «Коммерсантъ» в 1997 году).

В Москве моим ориентиром и ментором был Александр Кабаков. Храню добрую память о нем. В 2004 году ему, редактору в недолговечном журнале «Новый очевидец», я отправляла новеллы, а последнюю, что предназначала для Александра Абрамовича, доработала недавно и надеюсь увидеть в печати.

После возвращения на родину в Курган в начале 2010-х я посещала литературную студию прозаика Виктора Потанина. Виктор Федорович и я думали и думаем по-разному и о разном, но он щедро предрек моему второму роману «Мирные поля» завидную судьбу: «Его оценит и либеральное направление, и почвенное». Признательна за эти слова ободрения. И я верю, что удачные произведения побеждают всех. Книгоиздание мыслит нишами, «аудиториями», спрашивает, «для кого эта книга?»; с этим подходом у меня конфликт. Но журнальные премии за лучшую прозу в 2020–2023 годах я собрала. Убедила екатеринбургский журнал «Урал» (что не просто живу за Уралом, но и метко пишу о нем), московское «Знамя» (что продолжаю гуманистическую, человеколюбивую линию литературы) и петербургскую «Звезду» (стою за эстетизм, и точка). Кстати, роман «Мирные поля» в 2011 году вышел отдельной книгой (в сокращении и под экзотическим названием «Que Viva Mexico!» («Да здравствует Мексика!»), а в 2021 году — в «Урале» целиком и с верным названием.

Редакторы журнала «Урал» Сергей Беляков и Валерий Исхаков вообще сделали для меня чрезвычайно много. Телефонный звонок Сергея Станиславовича, передавшего мне отзыв коллег о новелле «Единство», — то, о чем мечтает каждый автор. Как говорил молодой Бунин критикам: «Хвалите меня, хвалите!»

Я пишу стихи, и для меня бесспорен авторитет поэта Ольги Седаковой. Мы знакомы с 2008 года, и само присутствие Ольги Александровны вносит в жизнь свет и торжественную радость. Спасибо ей за то, что она есть.

С благодарностью помню литературного критика Анатолия Георгиевича Бочарова (1922–1997), под чьим руководством писала диплом о творчестве Анд­рея Платонова на факультете журналистики МГУ. Гуманист, интернационалист, борец с фашизмом (два ордена — в 1943 и 1944 годах), неотразимый оппонент разнообразной блажи. Мой наставник.

Но раннее влияние было виртуальным. В 12 лет я жила за Уралом, где писатели редки. Однако писателем хотел быть мой отец, поэтому в 1980-х к нам на дом приносили доставленную из Москвы самолетом «Литературную газету». В ней я однажды прочла фельетон, припечатавший партийных порнографов — авторов производственного жанра, которые для «оживления» (так и назывался критический разгром — «Оживляж») вставляли, в меру сил, покушения на эротику, свои поползновения на Флобера, Хемингуэя и Джойса в антураж цехов и покосов. Ну что сказать? Неизвестный мне критик Сергей Чупринин стер в порошок людей без вкуса, и, как говорят в судах, «посовещавшись на месте», я решила сама с собой, что никогда не напишу подобного ужаса. Пусть этот демон пошлости никогда меня не посетит! Над тем экстренным (по методам доставки) листом «Литературной» я принесла свою Ганнибалову клятву — хранить чистоту и достоинство слова.

Жизнь любит симметрию: в 2020 году Сергей Иванович Чупринин вручил мне премию журнала «Знамя» за повесть «Футурошок». Спасибо ему за онлайн-урок в 1980-х.

Денис Гуцко

Биографическая кривая, стартовавшая в очень литературном тбилисском детстве, надолго уходила в отупляющий обывательский вираж — так что входил я в литературу, порядочно растеряв начитанность, не имея ни малейшего представления о том, что вообще вокруг происходит и пишется. К своему литературному дебюту из современников читал только Пелевина, Улицкую и Толстую. Современных русских поэтов не знал вовсе.

С первыми публикациями горизонты, разумеется, начали расширяться.

Самым ярким было явление критиков (в смысле — явление критиков новоиспеченному литератору). Мне проще расставить их по шкале моих эмоциональных реакций.

Первым был Сергей Чупринин. На писательском семинаре в Липках он сообщил мне, что берет мою повесть для публикации в «Знамени». Сергей Иванович был крайне сдержан и лаконичен — что-то вроде: «Да, прочитал. Опубликуем», — но для меня это был момент абсолютного беспримесного счастья.

Вторым, уже после «Русского Букера», был Сергей Есин. Он написал какую-то совершенно бессмысленную гадость — что писал Гуцко с оглядкой на западных спонсоров, реакцию которых, очевидно, хорошо просчитал (воспроизвожу по памяти, нагуглить не получилось, а возиться не хочется). Был я тогда все еще непуганый, литературно восторженный и к таким прикосновениям реальности совершенно не подготовленный. О существовании «Русского Букера» я узнал двумя месяцами ранее, когда попал в длинный список, а о существовании западных спонсоров — из этого высказывания Есина. Прочитал это вечером, очень сильно переживал, а среди ночи отправился на кухню пить корвалол. К утру я, видимо, оброс защитным покровом, который хоть и пропускает болевые импульсы, но от предынфарктных состояний оберегает: больше я так ни на чьи высказывания никогда не реагировал.

В начале нулевых, тоже на липкинской почве, мельком пересекался с Ильей Кукулиным. Запомнилась вечерняя поездка в междугородном автобусе, долгий разговор про литературу и про всякое разное, литературой навеянное — это был, кажется, первый разговор со сверстником на темы, о которых я до того момента привык разве что читать и думать. Поэтому и запомнилось как нечто важное. Память зачем-то сохранила еще одну деталь — что Илья был в шляпе. Спустя много лет, в 2019 году, мы случайно встретились на Non fiction в Гостином Дворе.

— О, Денис! Какая встреча! Помните меня?

— Конечно, Илья! Прекрасно помню. Семинар в Липках, — я решил выложить все до последней мелочи. — Вы там носили красивую шляпу.

Илья внезапно погрустнел.

— Никогда не носил шляп, — сказал он.

И стал прощаться.

Завершая отчет о критиках: в те же годы — но уже без бурных эмоций — в личный список авторитетных добавились Наталья Иванова и Галина Юзефович, чуть позже — Валерия Пустовая.

Роль же провидения в моей литературной судьбе сыграл Анатолий Курчаткин: благодаря Анатолию Николаевичу я и попал на форум в Липках, — а потом завертелось. Очень важным было знакомство с Леонидом Юзефовичем. В дружеских отношениях с Леонидом Абрамовичем я, конечно, не состоял. Но его открытое и уважительное общение — не только со мной, со всеми «начинашками» — давало ощущение тверди: сюда можно, здесь есть хорошие люди.

Конечно же, Андрей Дмитриев — он вел семинары в Липках и очень помог скорректировать литературный слух, помог расслышать, что такое хорошо и что такое плохо на текстах, которые еще не успели стать литературой, — на рукописях сверстников. Это оказалось чрезвычайно полезно.

Были приятельские отношения с Захаром Прилепиным, которые в послед­ние годы пресеклись — и с началом СВО очевидно, что навсегда.

Отношения с Романом Сенчиным сохраняются с тех самых лет — точнее, стали намного тесней: когда-то он пугал меня своей чемпионской сдержанно­стью, но теперь-то я знаю, что пугался по недоразумению — Рома из тех, кто не тратится на то, чтобы располагать и очаровывать, зато и в тайных кармашках ничего не носит.

Круг моего тогдашнего литературного общения был довольно узок. Скорей всего из-за моей закрытости.

Среди современников своим учителем — если масштабно, в смысле вот с кого я себя лепил — пожалуй, никого не вижу. Как читатель люблю Людмилу Улицкую (признана Минюстом РФ иноагентом. — Прим. ред.), Людмилу Петрушевскую, Татьяну Толстую, Михаила Шишкина, Леонида Юзефовича, Анну Козлову, Марину Степнову.

Андрей Дмитриев

Начну с неправдоподобного. Я научился читать в три года. Этому никто не верит, да и я сам не верю, но таково семейное предание. Причиной, как говорят, стала моя тяжелая болезнь, какая-то из детских, не суть важно, какая — они все тяжелые. Я лежал с температурой под сорок, взрослые в соседней комнате празд­новали приезд из Каунаса моего родного дяди Ромаса, младшего брата мамы. Именно он, литовец, чтобы меня отвлечь и развлечь, а взрослым — отвлечься и развлечься, принес мне в постель книгу с картинками: один из исторических романов Сенкевича, история умалчивает — какой. Там были отличные картинки с рыцарями и хороший крупный жирный шрифт. И мой литовский дядя терпеливо показал мне, декламируя, начертания и звучание русских букв. В горячечном состоянии своим воспаленным мозгом я их довольно быстро усвоил. В детском саду я написал два своих первых рассказа, каждый размером с тетрадную страничку — печатными крупными буквами, отделяя одно слово от другого черточкой. О чем — не помню. Один из них назывался «Клуч» (если звук «ю» долго тянуть вслух, то получится «у»). В финале другого — «Партизаны, усталые, но довольные, возвращались в лес». (Мой русский дед Андрей Федорович был партизаном в Великую Отечественную.)

…Продолжу о неправдоподобном — на этот раз о том, во что я верю, потому что помню… Но кроме меня — не верит никто. Наша главная комната в псковской квартире на Пушкинской. На тахте сижу я и держу на весу кружку чая. Взрослые, сидя рядом со мной и где придется, пьют растворимый кофе «по-голландски» (если любой растворимый кофейный порошок смешать с сахаром, чайной ложкой воды и растереть эту жижицу до состояния, когда она обретет нежно-желтый цыплячий цвет, а затем залить ее кипятком, размешать до растворения — сверху образуется густая, как у пива, пена. Это и есть «кофе по-голландски», очень модный в те года)… Все сидят — стоит только Писатель. Переворачивая на весу листы рукописи, он читает вслух главу из своей еще не опубликованной повести. Ленинградская блокадная зима. Очередь за хлебом. Голодная девочка в очереди ужасно мерзнет и хочет писать, но не может позволить себе потерять очередь — иначе ее семья погибнет от голода… Моя по-детски запредельная сосредоточенность, завороженность услышанным и, конечно же, работа воображения (ради которой и пишется, и читается и, вообще, все еще существует художественная проза) приводят к тому, что кружка с чаем выпадает из моей руки… А я настолько сосредоточен, что, не глядя, ловлю ее у самого пола за ручку, не пролив ни капли чая, во что никто не верит, как и в то, что кружка вообще была мной поймана, и продолжаю слушать Виктора Конецкого — так зовут Писателя…

У нас гостили многие, как правило, по дороге в Пушкинские Горы, в Латвию или Эстонию: среди них Окуджава, Ахмадулина, и я это знаю, но запомнил одного лишь Конецкого, читающего вслух «Кто смотрит на облака». Позже я прочитал эту, уже не раз опубликованную повесть, а через много лет и перечитал — прекрасная проза, между прочим…

Конецкий — и как образ, и как создатель образов — очень много для меня значил, пусть после того псковского чтения мы с ним встречались всего один раз, когда я был уже студентом — да и то накоротке, в редакции ленинградского «Совписа», куда я забрел навестить друга моих родителей и редактора Конецкого Игоря Кузьмичева. Конецкий лишь успел сказать мне две фразы, куда-то убегая с толстенной версткой своей книги «Соленый лед»: «Надеюсь, ты знаешь, что твоя мать — великий человек?» и «Надеюсь, ты уже понял, что писатель — самая высокая профессия на свете?» Я тогда не успел ему ответить. Сейчас отвечаю вдогон: и знаю, и понимаю. Я рад, что мне удалось — в качестве сценариста — экранизировать «Завтрашние заботы» Конецкого (режиссер А. Аравин).

Его называют писателем-маринистом, оттого лишь, что он много работал в море и много писал о море. Оно бы ничего, но классных писателей, работавших строго в одном жанре, не так уж много. Конрад — да, пожалуй, маринист. Можно уверенно сказать, что Вудхауз — юморист, причем великий юморист, и ничего больше. А Чехов? А Гоголь? А Зощенко?.. — в какой жанр их целиком втиcнyть, да и зачем? К слову, Конецкий был блестящим юмористом, с той оговоркой, что его юмор был отдан кино. «Полосатый рейс» (совместно с А. Каплером) и «Тридцать три» (совместно с В. Ежовым и Г. Данелия) — его сценарии дорогого стоят. Сейчас в это трудно поверить, но я помню, как на просмотре фильма «Тридцать три» среди всеобщего хохота упал на пол в проходе зала ДК строителей, где и шла комедия — катался по полу и выл от смеха.

Уже школьником я прочел и часто перечитывал книгу рассказов Юрия Казакова, которым восхищен до сих пор, при том, что художественный смысл некоторых из них я вполне осознал только сейчас (к примеру, «Арктур — гончий пес» и «Во сне ты горько плакал».

В университете, куда я поступил в 1973-м (и где недоучился) в нашей филфаковской компании, порядочно начитанной и с разными предпочтениями, были и книги-пароли, своего рода джентльменский список книг, отношение к которым с некоторой натяжкой можно было назвать сакральным: «Доктор Фаус­тус», «Мастер и Маргарита», «Сто лет одиночества» и — в самиздатовской перепечатке — «Москва — Петушки». Возможно, я что-то упустил, возможно — «Котлован» и «Чевенгур» Платонова.

В поисках своего тона, скажем так, мне очень помог роман Патрика Уайта «Древо человеческое» в блестящем переводе Треневой. Я не перенял его тон, но нашел в этом романе немало подсказок. Извлек, так сказать, уроки.

Анатолий Курчаткин

К сожалению (а может быть, без всякого сожаления), не было у меня ни в юности, ни в молодости никого из современников, на кого бы я опирался в своем становлении, опыт и творчество которых были путеводными. Ни рядом таких не было, ни далеко. Леонид Андреев был для меня очень важен в период становления, и могу предположить, что мои «ирреальные» вещи, такие как «В поисках почтового ящика», «Сон о Ледовом побоище», «Сверчки», не появились бы, не чувствуй я сильного воздействия на меня мистического гения Андреева. Но назвать Андреева, умершего в 1919 году, современником твоих молодых дней никак невозможно. Юрий Трифонов, начиная с поры «Обмена», увидевшего свет в 12-й книжке «Нового мира» за 1969 год, был еще для меня очень важен. И Трифонов — это уже вроде современник, во всех смыслах. Но был он важен не творчески, как в случае с Леонидом Андреевым, а как жизненная опора (дыхание его прозы было близко твоему), как некие костыли, помогавшие устоять на ногах: ты чувствовал в нем старшего товарища, правящего по той же колее, что и ты, и раз можно печатать прозу такого дыхания и смыслов ему, то в конце концов сможешь делать это и ты (повесть «Семь дней недели», которую годами мне возвращали из всех журнальных редакций и после публикации трифонов­ского «Обмена» называли не иначе как «трифоновщиной», была написана мной еще в 1967 году). Василий Шукшин с его неврастеническим даром, превращавшим любой сюжет в «драку» с невидимыми ветряными мельницами, в непрорисованных образах которых угадывался некий общий всем недруг, был такой же опорой, что Трифонов, однако именно опорой, а не наставником, не учителем.

И все же был в ту молодую пору писатель, которому я и сейчас, жизнь спустя, безмерно благодарен. И за то, что по собственному желанию по-редакторски читал мои рукописи с карандашом в руках, испещряя их своими пометками, и за то, что делился своим опытом жизни в писательском котле, открывая мне «тайны», недоступные человеку, наблюдающему за этой жизнью извне, за то, наконец, что при разнице наших возрастов в девять лет (огромная цифра в молодости) одарил меня дружбой, которая продлилась до самой его смерти в 1983-м.

Александр Филиппович его имя. К сожалению (вот теперь истинно «к сожалению»!), неизвестное никому и в нынешней литературной среде, не говоря о читателе, разве что кому-то среди старых библиотекарей да таких же немолодых университетских преподавателей Среднего Урала. И при жизни не сумел он оторвать себе широкой известности, а уж после жизни — это нужно случиться чуду, чтобы она вдруг привалила.

Имя его я услышал вскоре по возвращении в родной Свердловск (ныне Екатеринбург) после того, как отслужил срочную в армии. Я пришел со своими рассказами в журнал «Урал», рассказы мои в редакции отвергли, но предложили обсудить их на ближайшем заседании литературного объединения при журнале. Рассказы большинству участников лито не понравились, и, утешая меня, Владимир Турунтаев, редактор отдела прозы и по совместительству как бы глава лито, сказал, что есть вот такой Александр Филиппович, ему очень понравился мой рассказ «Фома», хотел как раз очень со мною встретиться, поговорить, жаль, что не сумел сегодня прийти. На следующем заседании встретитесь, пообещал он.

Но больше я на лито за месяцы, что прожил в Свердловске, не попал — я стал работать в газете, постоянные командировки по всему Уралу, необходимость срочно-срочно отписаться, каждодневная, сжирающая все время журналистская гонка, не до литературных дел, — и так мы с Филипповичем в Свердловске не пересеклись.

Встретились мы только почти два года спустя, в Москве, я был уже на втором курсе Литературного института, а он прошел конкурс на двухгодичные Высшие сценарные курсы и приехал учиться на них. Жили слушатели этих курсов в общежитии Литинститута, вот в общежитии мы и познакомились. Как именно это произошло, ситуации знакомства я не помню, помню лишь, что уже едва ли не в ту первую встречу, при прощании, он потребовал от меня на прочтение какой-нибудь новой моей вещи. Я дал ему те самые, помянутые уже выше «Семь дней недели», и при обсуждении на семинаре в институте принятые большинством семинаристов весьма агрессивно. Дал, опасаясь подобной же реакции, несмотря на все полученные слова похвалы за «Фому», которого, оказалось, он прекрасно помнил, но получил от него не просто поддержку, а щедрейший подарок в виде глубокого редакторского разбора текста. Он был уже опытный человек, печатался, уже поработал с редакторами, научился у них редакторскому зрению и не просто прочел меня, а буквально прополз по рукописи с карандашом, делясь со мной обретенным опытом, уча таким практическим тонкостям ремесла, о которых на творческих семинарах в институте никогда даже не заходило разговора. Он оказался человеком горячим и страстным, бурно-эмоциональным и во время того нашего разговора во всей полноте продемонстрировал эти свои качества. Несколько часов просидели мы тогда над моей повестью, и именно результатом этого сидения некоторое время спустя она приобрела тот свой вид, в котором будет потом опубликована в первой моей книге, дав ей название, — в 1977 году. Тогда же, в тот разговор, он раскрыл мне глаза на сущность понятия «деталь», которое я никак не мог ухватить, несмотря опять-таки на все разговоры о ней на семинарах и проштудированную книжку Сергея Антонова, посвященную как раз именно искусству детали. Да вот напиши, что тут на полу окурок лежит, а героиня через подоконник перегнулась — у нее синие рейтузы из-под юбки вылезли, вставил он мне этот окурок и рейтузы в текст. И все мне стало понятно, все ясно. А тот окурок так и остался там, где он его поселил; рейтузы же я убрал, рейтузы на той героине не годились.

Прочитал я по-настоящему самого Сашу (позвольте мне дальше называть его так), когда он немного спустя подарил мне свою первую книжку, «Берег», вышедшую в Средне-Уральском книжном издательстве. Вот дарственная надпись на ней: «Дарю тебе, Толя, свою первую книжицу, памятуя, что долг — платежом красен. На моем примере почувствуй, как нелегко издается первая. Ал. Ф. Москва, март 1969 г.». Это тогда мы еще не сблизились по-настоящему, а позднее он будет дарить мне книги, неизменно заканчивая надпись словами «С любовью», как, должно быть, и я ему свои. Но его книги с его надписями у меня в библиотеке, а моих, подписанных ему, у меня нет, и уточнить, как именно, я не могу. Но уверен, что так, потому что именно так я к нему относился. И, конечно, вовсе не из одной благодарности за ту «литературную учебу», которой так неожиданно и с такой щедростью был награжден, а потому что Саша оказался совершенно замечательным писателем. Интересным, самобытным, глубоким, страстным — каким и должен был быть со своею бурной натурой. Помню, какое сильное впечатление произвел на меня опубликованный в «Дружбе народов» еще в пору нашего совместного проживания в общежитии Литинститута его рассказ «Гранат» — о преданной хозяином собаке (не о собаке, собственно, а вообще о предательстве и воздаянии за него). Да и не только на меня. На многих из моего тогдашнего окружения, кто прочел.

Останься он в Москве, обрастай московскими связями и возможностями, большая критика, несомненно, заметила бы его, да и сам бы он непроизвольно, естественным образом отошел от свойственного ему взгляда на мир через приз­му «малой родины», в ней лишь видя все начала и все концы, переменил бы оптику, и уже одно это способствовало бы вниманию к нему этой большой критики. Но шум и толкучка Москвы его угнетали, ему было тяжело в Москве, хотя и имелась возможность остаться в ней. Легко и вольно ему дышалось только на уральской земле, и он вернулся на нее. Родная горнозаводская поселковая жизнь целиком вобрала его, растворила в себе, ему было хорошо и уютно в ней, он наслаждался своим «имением» в Коркодино, представлявшим собой старую крестьянскую избу, которую купил на гонорар от новой свердловской книги и где я успел побывать. Погружение с головой в обыденную провинциальную жизнь изменило и стиль его письма, он, неожиданно для меня, стал опрощать свою речь, оснащать ее некоей сказовой бажовской «народностью», как бы даже нарочито «оместнивая» себя, замыкая себя в условных уральских границах, и ни шагу за них. Я пенял ему на это, он не соглашался. Рука его все больше и больше крепла, он становился как писатель все матерей — теряя при этом в общечеловеческой значительности. А местное дружеское окружение убеждало его, что именно в этой «уральскости» его сила, его писательская особость, его значение. Пожалуй, лишь свердловский критик Наум Лейдерман, высоко ценя его, говорил Саше то же, что я, но Саша, будучи безмерно благодарен Науму за поддержку (а недоброжелателей среди свердловских литераторов при бурной, несдержанной натуре Саши было много), слушал его так же, как и меня: не соглашаясь.

Не знаю, как бы он развивался дальше, как менялся, как стал писать (а писал бы, это было для него как дышать — водить пером по бумаге), не умри он от рака в неполные сорок восемь лет. Но когда я думаю о нем — а думаю я о нем часто, все время, — мне неизбежно становится горько, что он непомним, не издается.

Ах, пожелай какой-нибудь издатель выпустить сейчас хотя бы книгу избранного Саши, с какой радостью (в том числе и за будущего читателя) я бы составил ее! Увы, не вижу такого издателя.

Саша Николаенко

В те далекие времена, когда мой сын еще читал Анджея Сапковского, я как-то раз пришла по делам иллюстрирования в издательство «Время», и вот, пока ждала начальство, обходила книжные полки, вдруг увидела роман Сапковского. Книгу сразу же выхватила, из любопытства: что читает сын?

Первую страницу проглотив разом, я с удивлением поняла, что любимый автор сына почему-то пишет о нас, это не фэнтези, а наша реальность. Я перевернула книгу. На обложке было написано: Алексей Слаповский «Хроника № 13».

Книга сейчас у меня на коленях. Алеша говорит: «Меня всегда смущало, что тексты, написанные в одно время, разбросаны по разным журналам, книгам, сценам и экранам. Получается, как в притче про слона: кто-то щупает хобот, кто-то ухо, кто-то и вовсе хвост, а слон-то один.

На самом деле, что бы я ни писал — романы, рассказы, сценарии и даже стихи (прозаические), это все хроника моей и общей жизни. В ней интересна цельность — хотя бы в пределах года или двух-трех.

И вот родилась идея этой книги, прожитой недавно, только что — надеюсь, не так, как прожиты были книги предыдущие. Здесь все, вернее — самое важное из всего. По крайней мере, мне оно кажется важным».

В момент, когда я хохотала над «Сценарием» (первая пьеса из «Хроники», что я прочла у Алеши, его первая моя книга), пришла Алла Михайловна, и я спросила у нее: кто так здорово пишет?

Алла сказала: «Это наш любимый Алеша Слаповский». Наш.

И вот я прочитала все, что было издано во «Времени» и других издательствах, а после попросила у Аллы Михайловны его почтовый адрес (мейл), хотела сказать спасибо за Книги. С того письма и началась моя самая главная дружба в жизни. Дружба-ученичество, когда Учитель учит ученика не тем, что задает ему примеры, а тем, что сам — пример.

Я начала писать «Убить Бобрыкина» при Алеше. И первую главу тут же отправила ему. «Любопытно, — ответил он, — и что же дальше?» И мне самой захотелось это узнать.

Моя мама, когда случается что-то плохое, и из этого плохого удается выкарабкаться, говорит: «Бог помог» — я думаю, Бог действует через людей. Если бы не было Сапковского, если бы не было сына, который его читал, если бы не было издательства «Время», если бы не было Алексея Слаповского… Если бы не было Алексея Слаповского, не было бы «Дня денег», не было бы «Первого второго пришествия», «Неизвестности», «Стража порядка», «Народного фронта», «Анкеты»… Если бы не было Алеши, Алексея Слаповского, не было бы фильма «Участок», всех его книг, что стоят на моих полках, если бы не было Алеши, не было бы Бобрыкина, не было бы меня.

Когда Бобер вышел, я открыла книгу в метро, и, читая, заревела, поняв, что больше никогда не смогу написать так. Еще ревя, я позвонила Алеше и высказала ему, почему реву: «Я никогда так больше не напишу!»

Алеша ответил: «Напиши не так. Напиши по-другому. Напиши, чтобы удивить себя».

Через три года, прочтя последствия своего совета, роман «Муравьиный Бог. Реквием», Алеша написал: «Сашенька, смотри, какой октябрь — прозрачный, разноцветный, а перед ним сентябрь такой же тихий, как мать над улыбающимся во сне ребенком, она и счастлива, но ей и тяжко, она ведь знает, что ребенок болен, но вот сейчас хотя б во сне он счастлив, и счастлива она, и плачет, готовая на все, чтоб это было вечно, и зная, что вечности не будет никогда».

В последнюю осень мы гуляли с ним в парке у его метро. У Алеши была огромная рыжая собака, очень добрая, из тех, что рады всем. Он остановился и сказал: «Меня не будет, она будет так же, как меня, любить другого хозяина».

Я не могу ему позвонить, не могу написать, не могу больше спросить у него: «Что дальше? Что мне делать?» Он больше не пришлет мне — «Саша, хочешь почитать?» — свою новую книгу, ни мне, ни в «Знамя», ни в «Юность», ни во «Время», ни в «РЕШ»… Новых книг Алексея Слаповского уже не будет, вот что такое его «меня не будет» для нас всех.

Я сердилась на него, за окончание, вернее, за обрыв его романа «Неизвестность», теперь я в ней живу, мы все теперь живем в Алешиной Неизвестности.

Сейчас открою его «Хронику № 13» наугад.

«Мне снился сон: я вижу женщину, которой уже нет на земле, и что-то говорю ей — горячо, взахлеб. И она видит меня, но молчит и улыбается. Тут я понимаю: она меня, возможно, слышит, а я ее не могу услышать. Она знает это, поэтому и молчит.

Вот что такое смерть других людей для нас, тех, кто остался жить: мы видим их, но не можем поговорить с ними.

Видят ли они нас?

Мы, сами того не осознавая, живем так, будто видят. Это непреложно при всех религиях и помогает нам оставаться людьми. Или я ошибаюсь?» (Алексей Слаповский. «Хроника № 13», с. 91).

И еще. Зря я сказала, что не могу написать ему, не могу спросить у него. Я спросила, а он — ответил.

Николай Подосокорский

Мне сложно сказать, что является моим «вхождением в литературу» в точном смысле слова. Наверное, у такого действия должны быть какая-то осязаемая точка отсчета и формальное подтверждение: получение ученой степени (но ее нынче у кого только нет), присуждение первой профильной награды за значимую публикацию (решения любого жюри — всегда лотерея и субъективизм), показатели цитируемости (в цифровую эру это раздолье для имитаторов и манипуляторов), публичное «благословение» некой знаменитости (это вообще из разряда мифов, которые могут разве что украсить биографию заслуженного покойника)? В общем любой из этих вариантов ответа и все они вместе для меня одинаково неудовлетворительны, поскольку литература, как и наука, никогда не были для меня чем-то отдельным от живой жизни, куда из этой жизни нужно и можно войти. Человек читающий и думающий постоянно пребывает в сфере искусства и науки в своей повседневности: его настоящие современники и собеседники — герои и мыслители всемирной Истории, его главная книга, которую он пишет в соавторстве с высшими и низшими силами, — его собственная судьба.

Если же говорить об учителях, то мы зачастую тянемся к тем, кто близок нам по духу (на Востоке поясняют: с кем у нас имеется прочная и хорошая кармическая связь), и это учительство на самом деле также не ограничено ни временем, ни пространством. Скажем, Достоевский считал своим главным учителем в литературе вовсе не современников Некрасова или Белинского, с которыми очень быстро разошелся во взглядах и на искусство, и на религию, и на жизнь, а Пушкина, которого знал и любил исключительно по его сочинениям (но кто при этом скажет, что Достоевский подражал Пушкину и писал, как он?).

Недавно умерший поэт Владимир Микушевич рассказывал в одном из интервью, как он в детстве с упоением читал рассказы «Тысячи и одной ночи» и при этом чувствовал себя Аладдином, поскольку ему казалось, что какие-то силы вроде джиннов неизбежно участвуют в том, что с ним и окружающими происходит. Мне близко такое мировосприятие, но дополнительно пояснять тут что-либо было бы делом пустым и неблагодарным.

Единственное имя современного критика и ученого (у кого я кое-чему, как я смею надеяться, научился), которое я могу назвать, — это Татьяна Александровна Касаткина (как литературный критик она известна, главным образом, по публикациям в журнале «Новый мир» 1990 — 2000-х годов, но большинство знает ее сегодня, прежде всего, как филолога, теоретика культуры и религиозного философа). Однако любой, кто читал мои и ее работы, вряд ли увидит в них сходство метода, направления, структуры или стиля, кроме разве что наших общих научных занятий Достоевским. Таким образом, мое ученичество меньше всего было формальным и тем, что можно удостоверить и подтвердить — я учился не конкретным техникам, а умению думать и взаимодействовать с миром во всей его сложности, в котором литература — лишь одно из измерений.

Максим Симбирёв

На семинаре АСПИР в Нижнем Новгороде Анна Матвеева мне сказала: «Максим, ты слишком много читаешь, не надо столько». Я сначала не понял, что плохого, а потом до меня дошло, что это может мешать, и я перестал поглощать художественную литературу.

Когда я только начинал знакомство с современной литературой, Виктор Пелевин казался лучшим и единственным, я ему пытался подражать в самых первых рассказах, даже диплом по медиастратегиям в «Снаффе» написал. Потом как-то охладел, его повторы, которые я раньше не замечал, стали слишком очевидными.

В поэзии я ничего не понимаю, для меня настоящая поэзия — в прозе. В прозе Саши Николаенко. Для меня Саша — один из лучших современных авторов, но сказать, что я учусь у нее — значит сказать, что я плохой ученик. Как мне кажется, у нас перекликаются темы, идеи (например, с моей повестью «Жертва»), но техника повествования разная. Учиться у Саши — значит ее копировать, а этого я не хочу, да и не смогу. У нее слишком сильный авторский голос.

А вот у Михаила Елизарова я подсматриваю приемы, его авторский голос не менее мощный. Подсматриваю, учусь, но не копирую. Роман «Земля», как и «Муравьиный Бог. Реквием» Саши Николаенко — для меня лучшие тексты современных авторов. Причем «Земля» меня впечатлила со второго раза. Первый раз я еле дочитал, но где-то через месяц понял: текст постоянно всплывает в голове. Вернулся к нему, перечитал, восхитился. Теперь периодически открываю случайную страницу, удивляюсь и закрываю. Как по мне, герой романа Кротышев (не случайно Кротышев!) подготовил почву для последующих героев современной прозы. И они скоро появятся. И это будут не снежинки, как сейчас.

Почему-то современные авторы меня удивляют крайне редко. Но недавно я вдохновился прозой Дениса Осокина и Елены Долгопят (оба были у меня мастерами).

Проза ХХ века мне ближе. Постоянно перечитываю Ивана Бунина, Леонида Андреева, Андрея Платонова, Ивана Шмелева, Юрия Олешу, Владимира Набокова, Юрия Мамлеева, Олега Стрижака.

Наверное, какого-то судьбоносного знакомства с наставником еще не случилось, либо я просто не склонен считать себя учеником. Другое дело, единомышленники. Я очень благодарен Елене Антиповой из Нижнего Новгорода и Денису Дымченко из Ставрополя. Мы поддерживаем друг друга, обсуждаем тексты.

Мечтаю познакомиться с Андреем Аствацатуровым, я прослушал все его лекции, интервью, мне все это очень близко. Из критиков читаю Антона Осанова, Ивана Родионова, Валерию Пустовую, Екатерину Федорчук.

Александр Снегирёв

Я не собирался становиться писателем и не особо интересовался современной российской литературой. Я читал Пелевина и «Афишу» (и то и другое с удовольствием). Переписывать свое собственное прошлое не хочется. После немного спонтанного получения «Дебюта» меня восприняли как выскочку, мне помогали Евгений Попов и Андрей Геласимов. Один рекомендовал в журналы, другой давал дельные советы. Я побывал на форуме в Липках (пригласила Ирина Ковалева, ни о каких Липках я прежде не слышал), обсуждал тексты в семинаре «Знамени» у Курчаткина и Дмитриева. Это было полезно. Никакой особо увлекательной истории про все это у меня нет. Разве что история, что, не желая чего-то страстно, можно это обрести.

Анна Шипилова

В 2017 году я написала первые два законченных рассказа (второй опубликовали в сборнике «Эксмо»). Как после кульминации не забыть о развязке, как сделать диалоги живыми, а персонажей — настоящими, — разобраться в этом мне помогли Александр Снегирёв, Леонид Костюков, Татьяна Загдай и другие мастера в школе Band. Леонид Костюков советовал не тратить слова просто так, предостерегал от работы, например, копирайтером, чтобы не испортился стиль. Александр Снегирёв дал мне, наверное, самый важный совет — писать и не стараться никому понравиться, не быть «хорошей», нарушать правила, бунтовать и не заботиться о том, что подумают подруги, друзья, родственники, коллеги. Именно тогда, в моей первой литературной школе, я поняла, что нашла свое жизненное призвание.

Интенсив Ольги Славниковой в Creative Writing School запомнился рекомендацией не сводить характер персонажа к набору деталей, какими бы эффект­ными они ни были. На курсах Майи Кучерской и Марины Степновой мои работы рецензировали Роман Сенчин и Ася Датнова. Роман Сенчин сурово критиковал каждое мое домашнее задание, но в финальной рецензии написал, что у меня есть самое главное — идеи, а остальному можно научиться. Из нескольких упражнений на этих курсах выросли рассказы.

С целью научиться саморедактуре я пришла в CWS на очный курс редактирования Елены Сергеевны Холмогоровой, и ее бережный, но строгий разбор научил меня работе с композицией, а главное — каким-то образом вселил в меня еще бóльшую уверенность в том, что я должна продолжать.

В 2020 году я пришла в Школу литературных практик с внутренним запросом — я хочу писать актуальную прозу, о том, что происходит с нами здесь и сейчас. У меня появилась феминистская оптика благодаря Евгении Некрасовой, Оксане Васякиной, Ксении Букше, Алесе Атрощенко, Полине Барсковой, Галине Рымбу. Я научилась писать на темы, которые не поднимались в других школах, — домашнее насилие, социальная несправедливость, историческая память. Оксана Васякина сказала мне, что я пишу отстраненно — и что это часть моего стиля. А Евгения Некрасова предложила собрать разрозненные рассказы в один цельный сборник, так появилась «Скоро Москва».

Сложно сказать, кто из преподавателей повлиял на меня сильнее других. От первых рассказов до первых публикаций, из шорт-листа «Лицея» через питчинг в Переделкине — к вышедшей книге в «Альпина.Проза», — пройти этот путь мне помогли советы многих людей — и наставников, и коллег-писателей. Между славой и деньгами — выбирай славу; не гонись за количеством публикаций — вместо этого повышай мастерство, экспериментируй; читай современников, выделяй время на письмо каждый день, но не вынуждай, не уговаривай себя писать. Не всем этим советам удается следовать, но они дают опору: немолчание, участие тех, кто разделяет те же ценности, что и я, — очень поддерживают меня.