Об авторе | Елена Долгопят — постоянный автор журнала, удостоенный ордена «Знамени». Предыдущая публикация — рассказ «Место действия» (№ 10 за 2023 год).

Елена Долгопят

Другой человек

Рассказы о живых

Жертва

С одним наемным убийцей случился казус из-за эмпатии. Дело (или беда) в том, что убийца очень тщательно готовился к исполнению заказа, изучал жертву, ее расписание, привычки. Настолько кропотливо и добросовестно изучал, что начинал свою жертву чувствовать. И вот, когда он наводил на бедолагу прицел своей оптической винтовки, то мог предсказать его жест, любое движение. Он даже мысли жертвы понимал, настолько проникался. Но спустив курок (всегда попадал в правый глаз, это у него был как автограф), то есть, убив, он убитого мгновенно забывал. Пуля перерезала образовавшуюся было связь, скажем так. Чик — и нету.

Но как-то раз все пошло не так. Видимо, он слишком уж проникся. Курок спустил, в правый глаз попал, убил, но связь не пресеклась.

Он чувствовал убитого. Он просто-напросто был им. Стал. Причем стал полностью, и внешне, и внутренне, от самого себя в нем ни грамма не осталось. Он себя прежнего никак уже не помнил.

Конечно, страшно испугался, осознав себя на крыше дома, винтовку уронил и заметался. Наткнулся на открытый люк и полез в него, там была лестница, она и привела его на первый этаж, в помещение каких-то технических служб. Он нашел выход, выбрался на волю и рванул домой к жене и детям, где сидели уже полицейские с печальной вестью о его гибели. И вот погибший явился живой и здоровый, хотя и несколько потерянный.

Сняли, конечно, отпечатки, взяли мазок для ДНК. Все совпало, и отпечатки, и ДНК. У него живого и у него мертвого.

Ученые ничего не могли объяснить. Следователи — тем более. Дело закрыли за неимением состава преступления.

Автобус

Был автобус, который всегда проезжал мимо остановки. А тут вдруг глубокой ночью остановился.

Три человека ждали на конечной остановке. Самый последний рейсовый автобус не пришел, а этот вдруг подкатил, остановился и отворил двери. Номер на нем был двадцать пять, таких номеров у них в округе не имелось, откуда он ездил, куда, непонятно, и всегда мимо, а тут остановился.

Свет внутри горел, и видно было, что никого пассажиров внутри нет.

Они сели, водитель закрыл двери и поехал.

Следовало заплатить за проезд, кондуктора или билетного аппарата не имелось, и они понесли свои пятачки водителю. Положили их на небольшое возвышение возле водителя, тогда было полно таких автобусов — с возвышениями по правую руку от водителя. Как бы стол под кожухом. Наверное, там, внутри, размещался двигатель.

Деньги лежали на кожухе, три пятикопеечные монеты, водитель на них внимания не обращал, вел себе машину. Пассажиры знали друг друга в лицо, сто раз ждали вместе на остановке, или тысячу, но между собой особо не разговаривали. Имели друг о друге смутное представление. Автобус катил, в салоне было тепло, светло, прекрасно. Ехать предстояло далеко.

Разместились они так: два человека на одиночных сиденьях у окна, а третий, толстяк, на сиденье для двоих. Узкая дорога петляла, фонари ее не освещали, иногда в темноте вспыхивали фары встречной машины. Пассажирам ни о чем не думалось, не мечталось, они просто сидели и ехали. Как бы в забытьи.

Наконец автобус вывернул на большое шоссе, промахнул остановку и высадил их у въезда в поселок. Они очнулись и вышли один за другим.

Студент по имени Артем. Он подрабатывал по вечерам в одной конторе, вводил в базу данных данные с карточек, он не всегда разбирал почерк и вводил данные наугад, мог бы, конечно, и спросить старших товарищей, но не спрашивал, иногда ему казалось, что от этих неверных сведений может случиться мировая катастрофа, и все равно не спрашивал, не мог себя заставить.

Молодая женщина по имени Фаина. Она работала программистом в кардио­центре, добиралась туда и оттуда долго, ей казалось, что вся ее жизнь проходит в дороге, что все на свете движется и куда-то ее несет, и кардиоцентр, и собственная ее квартира, в которой ждали ее кот Семен и муж Игорь; или устали ждать, уснули.

Толстяк работал охранником на складе, а когда-то был военным, ушел в отставку в звании подполковника, у него дома хранилась его форма (китель, брюки, рубашка, галстук, фуражка, ботинки, нижнее белье), он хотел, чтобы его похоронили в этой форме, но это было уже невозможно, так как он растолстел, и форма теперь принадлежала не ему, а какому-то другому человеку, который жил когда-то, а потом исчез.

И вот они вышли из автобуса, эти трое, один за другим.

Автобус затворил двери и укатил дальше по шоссе, а они остались, посмотрели друг на друга, помедлили, затем толстяк двинулся в поселок, а за ним последовал юноша, а Фаина задержалась, ей почудилось, что мир наконец-то остановился, не движется, и ей хотелось продлить этот миг покоя всего, так сказать, сущего. И она постояла так некоторое время, а потом замерзла и отправилась в поселок, домой.

Любовь

Мальчик Петя влюбился в девочку Катю. Он был готов для нее на что угодно. И она этим пользовалась. Говорила, к примеру: хочу мороженого, белого и коричневого. Он экономил на обеде, чтобы по дороге из школы взять ей мороженое. Белое (пломбир) и коричневое (шоколадное).

Он провожал Катю до дома или докуда она разрешит. Она ела мороженое, остаток давала ему. Он долизывал подтаявший пломбир (его она всегда ела первым), а затем шоколадное. Блаженствовал.

Честно сказать, на мой взгляд, Катя таких чувств не стоила. Ничего в ней особенно прекрасного не наблюдалось. Так мне кажется. Невысокая, плотненькая, личико круглое, нос курносый, на носу веснушки, на щеках ямочки, волосы светлые, стрижка каре. Глаза обыкновенные, серые (не то что лучистые глаза некрасивой княжны Марьи). В общем, девочка и девочка.

Петя тоже внешне ничем не выделялся. Среднего роста, худощавый, скуластый. Бегал, правда, хорошо, физрук его хвалил. Учился средне, но однажды в девятом классе решил олимпиадную задачу. Все удивлялись, и сам он тоже удивлялся. Учительница объяснила: потому что ты не по сторонам глазел, а сосредоточился, сконцентрировал внимание, всегда бы так. Но всегда не получалось, а почему тогда получилось, я не могу объяснить.

Катя пришла к ним в седьмом классе, и Петя в нее втюрился (как тогда, в семидесятые годы, выражались). Дарил Кате шоколадки. Таскал за ней ее сумку. Наломал как-то раз для нее сирень. Кате была к бедному Пете равнодушна. Но его готовность на все ради нее Кате льстила.

Поначалу она просила его о пустяках типа мороженого. Или — отдежурить вместо нее (в те времена дежурные по классу открывали форточки на переменах — проветривали помещение, после уроков убирали классную комнату: стирали с доски, собирали мусор, мыли пол).

К концу восьмого класса все эти мелочи ей надоели. Вернее, так: все эти мелочи не развеивали ее всегдашнюю скуку, а лишь усугубляли. В октябре 1979 года она вдруг (вдруг и для самой себя) попросила его убить человека.

— Кого именно? — спросил Петя, ничуть не удивившись.

Катя подумала и ответила:

— Твою мамашу.

Петя не спросил, почему, Катя сама пояснила:

— Она меня ненавидит.

Петя не стал говорить, что Катя ошибается, он сказал:

— Хорошо.

— Когда?

— Сегодня. Вечером.

Петя не попросил ничего взамен.

Поздним вечером он подкараулил мать в безлюдном переулке (мать всегда возвращалась этим переулком с работы) и всадил загодя наточенный нож ей в живот. По этому ножу его потом и нашли, Петя не стал его вынимать.

Петя удостоверился, что мать мертва (он читал в книжках, что надо приложить пальцы к шее, там, где вена, и проверить, бьется ли пульс). Вымыл руки у колонки и пошел к телефону-автомату возле магазина. Спросил у какой-то тетку двушку (двухкопеечную монету), позвонил Кате и сказал:

— Сделано.

Она тут же назначила ему встречу в сквере у постамента с танком. Они всю ночь ходили по городу, грелись в подъездах, целовались. Когда стали гаснуть фонари, распрощались. Катя сказала:

— Не провожай.

Глаза ее сияли.

Петя вернулся домой, там ждала его милиция. Петя спокойно во всем сознался. Причины убийства объяснить не мог, говорил, что мать была хорошей. Катю не упоминал.

Его отправили в психиатрическую лечебницу. Через десять лет он вышел на свободу, работал на стройке, семьей не обзавелся.

Катя после школы поехала в Москву, поступила в историко-архивный, вы­шла замуж, родила двоих детей, работала в каком-то музее, в фондах, ссорилась с начальницей, сплетничала, пила сладкий чай по несколько раз в день.

Чашка

Они купили эту квартиру в 1997 году в поселке городского типа, таких поселков в стране тьма; все они друг на друга похожи, как по мне.

Квартира и квартира: две комнаты, кухня, ванная, туалет, коридор, общая площадь сорок шесть квадратов. Плюс балкон. Под окном кухни росла рябина (как будто сошла с картинки из книги русских народных сказок). Квартира была запущенная, обои отваливались, пол скрипел, старую мебель предыдущие владельцы не удосужились вывезти, так что пришлось новым хозяевам тащить на помойку все барахло, включая посуду и постельное белье.

Среди посуды была одна симпатичная чашка, внутри белая, снаружи черная, с цветными рыбками в абстрактном стиле. Чашку тоже отправили на свалку, потому что не желали иметь дома чужих вещей неизвестного происхождения. Тем более что на чашке имелась трещина.

Короче, от всего избавились и принялись за ремонт своими силами. Анна и Александр, так звали новых хозяев. Оба умели и покрасить, и поклеить, и насчет электричества соображали, и стены все выровняли, и плитку новую положили в ванной и на кухне возле раковины. И так далее, и тому подобное.

Стояла прекрасная солнечная осень, сентябрь-месяц. Анна и Александр дома не готовили, обедали в симпатичной столовой в одноэтажном кирпичном доме во дворе, по вечерам прогуливались по поселку, забредали в лес, на дачи, спали на полу на сдвинутых матрацах. Их ребенок, девочка Соня десяти лет, жила этой осенью у бабушки. Они, конечно, скучали по своей дочурке, писали ей письма, читали вслух ее лаконичные ответы (у меня все хорошо, ходили в парк, нашла рубль, большой привет от бабушки Веры).

Все было прекрасно, кроме этой треклятой чашки, от нее оказалось невозможно избавиться. Выкинули в мусорный бак (слышно, как разбилась), вернулись домой, она стоит себе на подоконнике. И кажется, что смотрит своими глазами-рыбками. Точь-в-точь она, с той же трещиной. Жутковато.

Анна решила продать эту квартиру и купить новую (после того, как раз двадцать пыталась вынести чашку из дома навсегда, топила ее в пруду, била об стену, закапывала на кладбище у свежей старухиной могилы, и все без толку, чашка возвращалась на свое место на подоконнике и смотрела). Анна говорила:

— Сделаем ремонт, приведем в божеский вид, продадим подороже, купим получше.

Александру же квартира полюбилась (и рябина за окном). И он надеялся, что сумеет от чашки освободиться. Сходил в церковь, уговорил батюшку почитать в доме молитвы. Батюшка пришел, почитал, чашка смотрела и как бы слушала (ухом чудилась причудливо изогнутая ручка) и никуда не девалась. Не помог и колдун, к которому многие люди ходили снимать порчу. Ясно было (Александру), что чашка — это старуха, которая не хочет уходить с этого света (из этого дома) и остается в виде чашки.

Александр расспросил соседей насчет старухи, узнал, что она задолжала денег одной своей знакомой продавщице, вернул продавщице долг, но это не помогло, чашка оставалась на своем месте.

Александр сдался, и они занялись продажей, но покупать квартиру желающих не нашлось, так как все знали про чашку. Так что другого выхода, кроме как жить в одной квартире с этой глядящей с подоконника чашкой, не представлялось. Но как же маленькая Сонечка? Как можно ее привести в эту странную квартиру? Кто знает, как чашка повлияет на психику ребенка? Какие кошмары приснятся? Хоть плачь.

Анна и плакала.

Тем не менее, ремонт они сделали прекрасный (оба строители, мастера), позвали гостей на новоселье: друзей, соседей. Народу явилось полно, даже кого и не звали; всем хотелось посмотреть не столько на ремонт, сколько на чашку. И смотрели; они на нее, она на них — с подоконника на кухне. Стол, впрочем, накрыли не на кухне (очень уж мала), а в большой комнате. Мяса нажарили, картошки наварили, накупили вина, водки, три торта к чаю (птичье молоко, наполеон, медовик). Народ остался доволен.

Разошлись за полночь.

Александр помог Анне убрать со стола и отправил ее спать (уже не на матрац, а на новенькую удобную кровать), перемыл посуду (тоже новенькую) и сел на кухне покурить. Курил, смотрел на чашку. Можно было, кстати, задвинуть занавески и не смотреть, но он не задвигал и смотрел. Докурил, погасил окурок, взял чашку с подоконника, налил воды и выпил залпом. Отчего он это сделал? Мог ведь и любую другую чашку взять. Но взял эту. И выпил из нее. Выпил и отправился спать.

В эту ночь ему приснилась старуха. Он ее сразу узнал, хотя ни одной ее фотографии не видел. Она сидела в зале ожидания на каком-то очень большом вокзале. Гудели голоса, объявляли что-то невнятное о посадке и отправлении.

— Здравствуйте, бабушка, — сказал Александр.

— Я уже не здравствую, — отвечала старуха. — Что глядишь, чего надо?

— А вы чего на нас глядите, чего вам надо?

— Ничего, — отвечала старуха. — Просто гляжу. Как солнышко восходит. Оно светит сквозь рябину, а на стене тени дрожат от листьев. Умиляюсь.

— Вы умиляетесь, а нам страшно. В особенности за ребенка.

— Да я ничего плохого не делаю, смотрю и смотрю.

— Все равно страшно.

Старуха на это ничего не отвечала, молчала. На табло перемигивались какие-то буквы, Александру никак не удавалось их прочесть. Народу в зале было много, и ребята в военной форме (лица молодые, но усталые, как у стариков), и девчушка, совсем растерянная, она все ходила между рядами, точно ей нельзя было остановиться. Да всякий там находился народ, в этом громадном зале, очень похожем на зал Казанского тогдашнего (1997 года) вокзала.

— И мне страшно, — вдруг сказала старуха. — Страшно идти одной.

— Хотите, провожу?

Он помог старухе подняться, она взяла его под руку, и они потащились через зал ожидания на посадку.

— У вас какая платформа?

— Третья. Вагон шесть.

На третьей платформе стоял поезд, на белой табличке было что-то написано черными буквами, но что, Александр не мог разобрать.

Проводник у шестого вагона стоял, но билетов не проверял. Так что прошли без проверки. Вагон был плацкартный.

— Место какое? — спросил Александр.

— Без места, — отвечала старуха.

Она села на боковое сиденье по ходу поезда.

Александр стоял в проходе, смотрел на нее.

— Ступай, — велела старуха.

— Всего доброго, — пожелал Александр.

Старуха не отвечала, и он отправился к выходу. Едва он ступил на платформу, проводник вошел в вагон, поезд тронулся.

Медленно проходил мимо Александра шестой вагон, у окна сидела старуха и смотрела. Видела ли она его? Бог весть.

Наутро чашки на подоконнике не оказалось. Исчезла навсегда.

Душа

Один репортер продал душу дьяволу, после чего любая выдумка репортера становилась правдой.

К примеру, он просыпается утром и думает, чего бы такое дать срочное в газету. И пишет: сегодня ночью актриса такая-то выпала с 17-го этажа, подозревают ее мужа-продюсера. И ровно это самое случается. Хотя уже утро, ночь прошла без происшествий, но вот репортер написал: выпала из окна ночью, и оказывается, что выпала. Так вот можно, оказывается, переписывать прошлое.

Про актрису он сочинил, так как она его отвергла. Облила презрением. А он ее убил. Утром за чашкой кофе.

Дело происходило в начале XX века в зарубежной стране, газеты тогда имели громадное значение, из них узнавали все новости.

О своих сбывшихся репортажах этот негодяй не сожалел, убивал без счету (есть сведения, что это именно он отправил «Титаник» на дно и развязал Первую мировую войну).

В шестнадцатом году этот успешный репортер упал под поезд в метро. Потому что другой репортер придумал это происшествие, сидя в баре за стаканчиком виски. Тоже продал душу дьяволу.

(И на что ему все эти души?)

Патрульный

Одна старушка шла по Ярославскому шоссе, по крайней правой полосе.

Машины ее нагоняли, сигналили, старушка то ли не слышала, то ли не хотела слышать, приходилось ее объезжать, получалось, что пешеходная старушка одна заняла целую полосу. Образовалась пробка, прибыла дорожная полиция, их машина шла за ней, сигналила, потом бросили сигналить, остановились на минуту, один из патрульных выскочил из машины и направился за старухой, он хотел ее догнать, и, в случае надобности, взять в охапку (старушка была субтильная, а патрульный — здоровяк) и убрать с дороги на обочину. Но догнать старушку у него не получилось, она шла вроде как тихо, а он шел вроде как быст­ро, а все-таки не мог ее догнать. Он словно попал в сказку про пешехода (разумеется, волшебного), которого никто не мог догнать, даже всадник на самой быстрой лошади.

Так они и двигались по крайней правой полосе: сначала старушка, за ней патрульный, а за ним тащилась патрульная машина, остальные машины их обгоняли, кое-кто снимал это шествие на телефон, видео разлетелось по интернету.

По правую руку от старушки тянулось поле, за полем показался лесочек, а за лесочком — могилы с крестами. Старушка сошла с дороги и повернула на кладбище. Патрульный повернул за ней следом. В этот момент небо затянуло черными тучами, стало темно, но все-таки не как глухой ночью, и можно было разглядеть белый платок старушки.

Патрульный шел на это бледное пятно, иногда спотыкался, обходил ограды, но старухин платок из виду не терял. И вдруг платок перестал двигаться. Как бы завис в темноте. Патрульный обошел довольно солидный памятник и увидел, что старушка стоит у свежей могилы, в изголовье которой воткнут простой деревянный крест с табличкой.

Старушка перекрестилась и сошла в могилу. Погрузилась в землю, как можно погрузиться в воду. Раз — и ни следа.

Патрульный подступил к могиле, встал на место старушки, перекрестился.

Ничего не произошло. Он прочитал надпись на кресте. Под ним лежал полуторогодовалый мальчик по имени Тимофей. Патрульный вновь перекрестился и вернулся к дороге, там ждала его машина с напарником.

Поздним вечером патрульный не мог уснуть, ушел из спальни на кухню и принялся смотреть все эти видеозаписи с идущей по шоссе старушкой. Некто «Алла» написала в комментариях, что знает эту старушку. Патрульный отправил «Алле» личное сообщение. «Алла» ответила, что ни имени, ни отчества, ни фамилии старушки она не представляет, но может показать дом и подъезд. «Если вы, и вправду, полицейский». Патрульный назначил встречу в поселковом отделении милиции, чтобы «Алла» не сомневалась.

На другой день он с местным участковым звонил в дверь старушки. Никто не открыл. Вызвали слесаря.

Старушка лежала мертвая. Как сказал патологоанатом, не менее двух суток.

Родных у Ксении Яковлевны Правдиной никого не нашлось. Насчет похорон позаботился патрульный. Он же взял к себе оставшуюся сиротой кошку.

Ежедневник

Алисе кажется, что за стеклом витрины, в таинственной, скрытой от глаз прохожего глубине происходит что-то особенное. Время теряет власть за этим стеклом. Потому что книги пишут навсегда.

В высшей степени странно, умонепостижимо. В книгах записаны (отпечатаны) знаки, знаки, знаки. Закорючки, отростки, зародыши, головастики. Если уметь прочесть, то будет какая-нибудь Наташа Ростова — совсем живая. Или китайский мандарин. Или мальчик-с-пальчик. Снег, бутылка минеральной воды, что угодно. Всё. Всё описано в книгах. Или будет описано. Вот только Алисы там нет и не будет. Это совершенно точно. Так что никто не прочитает про нее через тысячу лет, никто не расшифрует знаки, которые расскажут про нее. Ее как бы не взяли в будущее. Хотя, наверное, через тысячу лет людям станет непонятна нынешняя жизнь.

Алиса стоит у мерцающей витрины на совсем уже вечерней улице. Зачем стоит, чего ждет? Почему не заходит?

Телефон зазвонил в сумочке, Алиса очнулась.

Салон красоты. Будет ли она завтра, подтверждает ли запись.

— Да. Спасибо. Спасибо. И вам всего доброго.

Звонок вывел из оцепенения. Алиса медленно вошла в магазин. Медленно прошла вдоль стеллажей. Брала то одну книгу, то другую. Не с полок, а со столов, которые везде стояли со стопками книг, и все книги были нарядные, праздничные, хотя рассказывали, может быть, об ужасе, о том, как топором убивают, как с ума сходят. Или как мертвецы все встают и идут, идут, идут. Наверное, так и надо. Чтобы всё было, чтобы все были. Хотя это невозможно, чтобы все.

Ладно, — сказала сама себе Алиса. — Пусть. Не все. Но я — буду.

Она купила толстый солидный ежедневник с желтовато-серой бумагой. Как бы уже состаренной. Благородной. Выдержанной. Купила ручку. Черную.

Алиса решила вести дневник. Садиться вечером и записывать прошедший день. Во всех деталях. Например: встала, не смогла вспомнить сон, сварила кофе, намазала хлеб маслом. Серый простой хлеб намазала сливочным маслом. Такой завтрак. Почту проверила. Игорек встал. Обещали дождь. Взяла с собой зонт. Ну и так далее.

А потом через тридцать лет буду перечитывать про свою жизнь.

Ничего она не написала в красивый ежедневник. Но берегла его. Перелистывала благородные страницы.

Вот как вам объяснить? Они не были для нее пусты. Имели для нее значение. Напоминали о том вечере, наверное. А может быть, ей просто нравилось касаться гладкой бумаги. Которую еще можно было бы заполнить словами. Или, может быть, рисунками. Или ничем.

Пальто

В 1995 году одна женщина купила в секонд-хенде пальто, чуть не задаром. Пальто было хорошее, но разорвано на боку, дома она его зашила, аккуратно, мелкими стежками, как будто бы на машинке (у нее имелась машинка, «Чайка», с ножным приводом, но «Чайка» толстый драп не брала). Потом женщина отпорола воротник (жуткую облезлую лису), из драповой изнанки сделала воротник-стойку, почистила пальто щеткой, надела и пошла в магазин.

С собой она взяла сумку, в сумку положила кошелек. Ей требовалось купить хлеба и, если достанется, молока. Дома у нее оставался рис, и она задумала сварить рисовой каши на молоке к приходу из школы сына Витеньки. Ему она взяла в секонде очень хорошую рубашку в клетку, совсем новую, только пахла она какой-то химией, женщина (пусть ее зовут Клавой) рубашку выстирала, выгладила, убила ядовитый запах.

В магазине Клава обнаружила, что кошелек у нее украли. Она заплакала, какой-то дядька принялся совать ей деньги, но Клава отказалась наотрез, куртку дядька носил заношенную, на выброс, так что вряд ли эти деньги были для него лишними. Клава поспешила назад домой, там хранились в шкатулке еще деньги. Плакать она перестала, полезла в правый карман за платком и наткнулась на бумажку. Бумажка оказалась купюрой в пять тысяч рублей (если верить справочникам в интернете, в 1995 году буханка хлеба стоила примерно тысячу двести, а литр молока — две тысячи восемьсот рэ).

Клава подумала, что добросердечный дядька подложил ей деньги, вернулась в магазин, чтобы вернуть. Дядька все еще стоял в очереди. Он сказал:

— Быстро вы обернулись.

Она мгновенно поняла, что он ничего ей не подкладывал.

Подкладывал или не подкладывал, приставать к нему она не стала. Взяла молока, взяла хлеба, а сдачу всю отдала старушке-попрошайке, она всегда дежурила у входа.

Витька вернулся из школы, наелся каши, померил рубашку и побежал к своему приятелю играть в компьютерную игру (предположим, «Command and Conquer»).

Утром Клава вновь обнаружила в кармане пальто пятитысячную купюру. Тратить ее она не решилась, подумала, что купюра наверняка какая-то не такая. Типа волшебная. Или фальшивая. Спрятала ее в пустой конверт, а конверт — в шкатулку с документами. До самого Нового года пальто никаких купюр больше не подсовывало (и слава Богу), и Клава уже перестала его бояться, носила с удовольствием и руки в карманы заталкивала, не задумываясь. Но под самый Новый год вновь появилась в правом кармане пятитысячная. Клава сказала пальто:

— Ну зачем ты?

Открыла шкаф, открыла шкатулку, открыла конверт. Пусто.

Оказалось, что Витька проспорил приятелю пять тысяч, приятель потребовал вернуть долг, Витька нашел в конверте деньги. Клава его, конечно, отругала, а пальто поблагодарила. Но просила больше так не поступать.

— А то разбалуемся.

Пальто ее послушалось.

Прошло немало лет, целая жизнь. Витька вырос, женился, стал отцом. Жил с семьей от матери далеко, в Калининградской области. Клава, конечно, скучала, ездила к ним в гости, но нечасто, дорога ей давалась тяжело. Пальто было живо, Клава его любила и носила по-прежнему. Хотя сын самолично купил ей итальянский пуховик серебристого цвета, с капюшоном. Не полюбился пуховик. Висел в шкафу, светил там серебряным итальянским светом.

Клава состарилась, и пальто состарилось и принялось чудить. Клава находила в кармане то расческу, то бусину, то перочинный ножик. Мелкие, когда-то потерянные вещички. За них Клава пальто не ругала. Доставала, к примеру, мятную карамельку в бумажном фантике, нюхала и вспоминала, как мама ей давала эту конфетку, но только одну.

Однажды вечером Клава вышла гулять. Шла, шла и зашла в незнакомый район. Заплутала, замерзла, сунула руки в карманы, нащупала в правом кармане бумажку, вынула ее, развернула и прочитала адрес: улица такая-то, дом такой-то, квартира номер…, а последней строкой: «ты Клава, ты там живешь».

Клава тут же вспомнила, кто она и где, и пошла домой.

Другой человек

Одна женщина была очень добрая с понедельника по субботу, а по воскресеньям она становилась очень злой (привет, доктор Джекил и мистер Хайд). Жила одна, людей сторонилась.

Воскресным утром она просыпалась другим человеком. Одевалась элегантно, во все черное. Глаза подводила черным, губы мазала багровым и становилась красивой, только это была опасная красота, лучше наблюдать издали, не приближаться. Многие это чувствовали, но не все. И она непременно находила себе жертву, юношу. Вечером в воскресенье она садилась с ним в электричку и везла на дачу, дачи никакой не было, дача была обман.

Женщина выбирала самую дальнюю электричку, и они ехали на ней долго-долго, до самой ночи, выходили на какой-нибудь захудалой платформе и пробирались по тропинке в лес, там они целовались и занимались любовью на ее длинном черном плаще, а потом она молодого человека убивала и оставляла в лесу. К слову сказать, все ее дети, трое, были от этих печальных юношей (она выбирала печальных). Детей она сдавала в приют (злая их ненавидела, добрая боялась).

После убийства она возвращалась к платформе и ждала поезд на Москву. Первый поезд приходил в четыре утра понедельника, к тому времени она становилась доброй, нежной и потерянной.

Как же она убивала своих печальных юношей?

Когда они, ослабев, затихали подле нее, она их душила. Они не пытались вырваться. Ее взгляд парализовал.

Весь этот ужас происходил с конца мая по начало сентября; чуть раньше, чуть позже, — в зависимости от погодных условий. В холода эта женщина во все дни недели становилась скучной, вялой, никакой. Она с трудом переносила зиму, тосковала по теплу.

Работала она бухгалтером в одной конторе, когда пили чай, угощала всех пирожками с яблоками, пирожки пекла сама, тесто замешивала на кефире. В этой конторе она познакомилась с милым юношей-программистом (почти десять лет разница) и влюбилась в него. Юноша только что устроился к ним на работу в начале августа. Она ничего ему о своей любви не говорила, таила. И вдруг в пятницу, в конце рабочего дня, юноша подошел к ней и пригласил на свидание. В воскресенье.

— Нет-нет, в воскресенье я никак не смогу.

— Я вас умоляю, я ведь билеты достал, помните, вы говорили, что хотели попасть на концерт этого пианиста, Гумбольта, но не достали билетов, вмиг разлетелись, а я достал, поймал. Я вас буду ждать у входа.

Она говорила, что не придет, а он говорил, что будет ждать.

И, конечно, в воскресенье она пришла, вся в черном, красивая и опасная. Он ждал, как и обещал, и тоже весь в черном (и сразу стало заметно, какое бледное у него лицо). Бледный, красивый и опасный. Они вмиг все поняли друг о друге и, не сговариваясь, направились к метро. Доехали до Ярославского вокзала, взяли билеты на александровскую электричку, сели в последний вагон. Машинист объявил, что двери закрываются, двери закрылись, поезд покатил.

Юноша и женщина, оба в черном, сидели в полупустом вагоне и молчали.

Ехали час, ехали еще сорок минут. Сошли на захудалой платформе, направились в лес. Целовались, обнимались, занимались любовью на его и на ее плаще. Затихли на миг и бросились друг друга душить.

Наутро их нашел грибник, мертвых.

Всё.