НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Два Бурича

Владимир Бурич. Тексты. — М.: О.Г.И., 2023.

О Буриче писали и говорили мало. Мало — относительно его масштаба. Вроде бы в последнее время интерес растет: то тут, то там промелькнет его имя, а подступаться — не подступаются. Список весомых высказываний о поэте после Вячеслава Куприянова, Алексея Алехина и Валерия Липневича едва ли пополняется. О нем как о «стоящем у истоков» часто упоминается среди ряда других в статьях о верлибрах. Верлибр, кажется, уже признали. Спорить уже будто и не о чем. Можно поговорить о поэзии.

«Тексты»¹ 1989 года затерялись в недрах времени, почти десять тысяч экземпляров давным-давно разошлись. «Тексты. Книга Вторая» — из разряда невозможного: она вроде бы есть, но ее вроде бы и нет. Невозможно найти ни обложки, ни издательства, ни тиража, разве что год выхода — 1995-й, посмертная.

Было странно, что Бурича не переиздавали. Казалось самым очевидным, что это нужно сделать, но никто не делал. И вот наконец «О.Г.И.» выпускает собрание сочинений — «Тексты» на 672 страницах. При жизни автора ничего такого не было: первые «Тексты», единственная книга, которую он застал, уместились в 176. Публикации в журналах и альманахах были редки. Новые «Тексты» собрали в себя удетероны², записные книжки, заметки, статьи. Есть и примечательная для литературоведов хронология жизни и творчества поэта: что в каком году у него произошло. Теперь весь буричевский эфир — все, что он думал и писал — наконец выплавлен на бумагу и запечатлен.

В книге два Бурича: поэт и теоретик. В то время как теоретик проникает и в поэта, поэт в теоретика — нет, а теоретизирует Бурич добрую треть книжки — это его «кухня». Выкладки по теории стиха, над которыми он скрупулезно трудился, раскладывают поэзию на списки, таблицы, диаграммы. То же производится и в «Теории адаптации», только с жизнью. Бурич снимает ореол священности и с жизни, и с искусства, — кстати, ведь и сборник назван не «Стихи», а «Тексты». Просто тексты, ничего больше, — тут и аскетизм, и скептицизм автора.

«Итак, в жизни нет смысла, но есть цель. Целью всего сущего на земле является приспособление, или адаптация, к окружающей среде»³.

Бессмысленность жизни — вещь довольно пугающая, особенно если удалось прочувствовать ее (или если не удалось прочувствовать обратное). Тогда зачем это все? Так, Бурич призывает на помощь логику и разум и выводит теорию, согласно которой бога нет, а искусство — «одна из форм психологической адаптации».«Теория адаптации» вызывает больше грусти и растерянности, чем понимания:

«Хороший писатель — это адаптатор, который психологически адаптирует наибольшее количество адаптантов».

«Шедевр — произведение с постоянной адаптационной актуальностью».

Здесь по-своему продолжается толстовская идея «заразительности» искусства. Только выписана теория тяжело и вязко; слова, лишенные музыки, тяжелы, как серванты. Еще и дребезжат запыленным хрусталем, когда начинаешь передвигать. Это не исповедь художника и не исследование ученого: здесь нет фактов и доказательств, есть лишь мрачная концепция, которая последовательно развивается из тезиса и обрастает понятиями, определениями. А по сути, все растет из вопроса: как жить эту жизнь? Если бога нет, то...

Если бога нет, то что это?

человек —

место любовной встречи

воздуха и земли

Иногда лучше все-таки не знать, что творится за кадром и «из какого сора», а видеть только то, что оформилось в произведение. Бурич-поэт неизмеримо больше Бурича-теоретика. В стихах он как будто тоже рационален — с точки зрения языка (афористичность, емкость) и логики разворачивания образа и сюжета — но эта рациональность внешняя, она обманчива, ведь основа их все же иррациональна: чувство, впечатление. Так, в момент чуда поэт побеждает свой ум, перепрыгивает через него. Впрочем, термин «чудо» у Бурича лишен божественного толка: та самая нерукотворность, которую он ставил себе главной задачей, дело не чуда, а случайности⁴. Причем случайности бытовой (совпадение), а не пастернаковской («и чем случайней, тем вернее»).

Подлинность Бурича растет не из остроты его ума, а, как и любая поэзия, любое искусство, из впечатления о мире, особого эмоционального соприкосновения с ним, так что все явления вдруг предстают как они есть и раскрывают свои настоящие имена. А кроме всего прочего, Бурич это умел (знал ли сам, что умел?).

Так и не смог доесть

золотую буханку дня

Посмотрел на часы

половина семидесятого

надо ложиться спать

гасить свет

в глазах

Руки можно поднять

чтобы капитулировать

чтобы взлететь

Здесь нет никакого вывода. Ничего не утверждается. Язык выходит за собственные пределы (косноязычия, метафоры), его ведет музыка и чувство. И вот он — инобытийный сквозняк, врывается через стихотворение, как через форточку. Исключительно логикой такого не добьешься.

Часто логика — только обманка. Кажется, будто на ней все основано, и создается впечатление, что мы просто читаем сводки, бегущую строку в срочных новостях, ничего важного, только факты:

Я проецируюсь в сознание

девяти соседских мальчишек

семи членов комиссии по проведению водопровода

четырех трактористов

трех штукатуров

пяти бакенщиков

начальника плеса

председательницы сельского совета

участкового милиционера

Живу столикий

Удивительны мои судьбы

Этот коллаж — элемент игры, которая так похожа на обычную жизнь (штукатуры, трактористы, милиционер). Но если всмотреться, все гиперболизировано, доведено до абсурда. «Я» стоит в центре круга, вокруг которого собрались причудливые персонажи, поглядеть на него. И вдруг — все обрывается, как будто ленту обрезали. Сиюминутная, ироническая ситуация с «просмотром» героя перерастает во всеобъемлющее «живу», а дальше — в «судьбы», многие в одном «Я».

Бурич переворачивает и обобщает. Иногда тонко, иногда грубо. Выходит из маленького в большое, так, будто в комнате открывают окно и врывается шум улиц, широта неба, свет.

Впрочем, собрание сочинений не избирательно, оно показывает нам все: и победы, и поражения. Когда поэт остается только в плоскости рационального, выходят стихи, выстроенные алгебраически, похожие на вывод нерассказанной истории, умозаключение, причем сомнительное. Это больше похоже на реплики в дневнике или заметки на полях:

Скоро писать последнее сочинение:

«Как ты провел свою жизнь?»

Срезáть цветы — одно из доступных вам убийств

Достояние автора не может быть одинаковым по ценности: выдающиеся вещи соседствуют с проходными, а иногда и с вовсе неудачными. Собрание сочинений дает широкую картину, но требует от читателя самостоятельно определять достоинства и промахи (и лояльно относиться к последним), что в случае с Буричем, еще мало пнятым, может просто сбить с толку. Его творчество — как первопроходца верлибра, большого поэта в лучших своих вещах — нуждается в первую очередь во вдумчивом и чутком отборе, в подсвечивании откровений, открытий. Все-таки объем поэта — не все когда-либо написанное им, а разные стороны его художественного мира. А сторон у Бурича много, и они будут переливаться, только если отсечь все лишнее.

Мария Затонская

1 Владимир Бурич. Тексты. — М.: Советский писатель, 1989.

2 Термин В. Бурича, как отмечено в предисловии к сборнику: «переводится “ни то, ни се”», жанр, находящийся между поэзией и прозой.

3 Владимир Бурич. Теория адаптации // Тексты. — М.: О.Г.И., 2023.

4 Вячеслав Куприянов, «Бурич дикорастущий», Арион, 1998, 3