ЖУРНАЛЬНАЯ РОССИЯ

Сергей Чупринин

Со «Знаменем»

Как рассказала критику Федору Левину дочь Воронского Галина Александровна, в начале 1930-х ее отец «работал старшим редактором в Гослитиздате. Тут у него возникла мысль об издании литературно-художественного и общественно-публицистического оборонного журнала в связи с нарастанием военной опасности. При встрече с Горьким Воронский поделился с ним своими соображениями. Горький очень одобрил, сказал, что переговорит со Сталиным. Сталин тут же заинтересовался. Пригласил Воронского. Это была их последняя встреча. Воронский изложил свой проект. Сталин предложил ему войти в редколлегию и стать редактором. Воронский поставил условие: единоличное редакторство, редколлегия только совещательная, и чтоб аппарат ЦК не вмешивался. Сталин промолчал. Потом Воронский говорил ему, что надо вернуть к работе Раковского, такая большая культурная сила, образованный коммунист. Сталин сказал: “Обойдемся!”¹

Под конец разговор принял характер спора. Сталин остался недоволен, на прощание не подал руки. Журнал был создан: “Локаф” (Литературное объединение Красной армии и флота), позднее превратившееся в “Знамя”. Воронского к участию не привлекли»².

Зато привлекли испытанных партийцев и военных партработников: ответственным редактором первых номеров был поставлен начальник Воениздата Леонид Дегтярев, номера за 1933 год подписаны редколлегией, куда, помимо литераторов Всеволода Вишневского, Александра Исбаха, Владимира Лугов­ского и Алексея Новикова-Прибоя, по совместительству входили Семен Рейзин и Михаил Субоцкий из Политуправления РККА, а также первый секретарь ЦК ВЛКСМ Александр Косарев. С января 1934 года и по октябрь 1937-го на посту ответственного редактора «Знамени» пребывал Михаил Ланда, армейский комиссар 2-го ранга, занимавший аналогичные должности еще и в газете «Красная звезда» и журнале «Военная мысль»³.

В годы Большого террора писателей — членов редколлегии «Знамени» не тронули⁴, а комиссаров репрессировали всех до единого. Как символическое напоминание о тех легендарных временах журналу остались обложки цвета хаки и непременное, вплоть до 1989 года, присутствие в редколлегии многозвездных генералов.

Но остались, впрочем, и тексты. Прежде всего, конечно, публицистические и беллетризированные агитки да проникнутые лютой классовой злобой романы типа «Одиночества» Н. Вирты (1935, № 10). Но не только они, а еще и рассказы А. Платонова, В. Гроссмана, К. Паустовского, очерково-исторические повести В. Шкловского, «Одноэтажная Америка» И. Ильфа и Е. Петрова (1936, № 10–11), романы, статьи и переводы неутомимого И. Эренбурга, исторические произведения о военной славе России с выразительными названиями «Граф Рымник­ский-Суворов», «Суворов в Европе», «Князь Тавриды», «Гангут».

И чуть ли не в каждом номере переводы, часто в сокращении или фрагментами, но все-таки: «Прощай, оружие!» и «Снега Килиманджаро» Э. Хемингуэя, «Возвращение» Э.М. Ремарка, «Условия человеческого существования», «Рассказы об Испании» и «Годы презрения» А. Мальро, «Успех», «Изгнание», «Москва 1937» Л. Фейхтвангера и даже «Путешествие на край ночи» Л. Селина. Все, словом, что интерпретировалось в антифашистском ключе, что держало общество в ожидании неминуемого мирового пожара.

И вот он разгорелся. «Красную новь», «Молодую гвардию», «Дружбу народов», «Интернациональную литературу» прикрыли, а «Знамя» в течение всей войны выходило бесперебойно, лишь сдваивая многие свои номера. Вполне понятно, что война меняла приоритеты, на второй план отходила предвоенная коминтерновская идеология, открыто прославлялась русская военная история, а на этой основе возрождался державный патриотический пафос, оказавшийся в годы национальной трагедии надежнее и понятнее воюющей стране, чем официальная идеология ВКП(б).

Власть, казалось, могла бы быть довольной. Так ведь нет же!.. 2 декабря 1943 года Маленкову поступает докладная записка о «грубых политических ошибках» в публикациях «Октября» и «Знамени». В ближайшие два дня приняты постановления Секретариата ЦК ВКП(б) «О контроле над литературно-художест­венными журналами» (2 декабря) и «О повышении ответственности секретарей литературно-художественных журналов» (3 декабря), и, хотя всем досталось на орехи, без резких выпадов в сторону «Знамени» тоже не обошлось. Для контроля за каждой из журнальных редакций в том же декабре были назначены персональные кураторы от Агитпропа ЦК: руководство «Новым миром» возложили на Георгия Александрова, «Октябрем» — на Петра Федосеева, «Знаменем» — на Алексея Пузина, которого в марте 1944-го сменил Михаил Иовчук⁵.

Однако, судя по тревожным запискам в инстанции, с заданием партии не справились и они. Так что 23 августа 1944 года власть полностью сменила состав «знаменской» редакции: ответственным редактором был назначен Всеволод Вишневский⁶, а членами редколлегии стали Константин Симонов, Анатолий Тарасенков (заместитель редактора)⁷, Леонид Тимофеев, полковник НКВД Михаил Толченов, чуть позже к ним прибавился Николай Тихонов, беспартийный председатель правления Союза писателей.

И в жизни журнала начались золотые годы — он стал первым не только по административному, но и, очень условно говоря, по гамбургскому счету.

Конечно, «золотыми» эти годы кажутся лишь сейчас, с безопасного удаления. А тогда каждый шаг был что по минному полю: цензура бдила, Агитпроп отнюдь не миндальничал с ослушниками, а Дмитрий Поликарпов, тогдашний партийный куратор Союза советских писателей, вел со «Знаменем» и его авторами войну на истребление. И настолько рьяно, что «Спутники» Веры Пановой (1946, № 1–3) были опубликованы, удостоены Сталинской премии и возведены в ранг классики лишь благодаря личному вмешательству вождя, а Поликарпов, по легенде напутствуемый словами: «Других писателей у меня для вас нет», со скандалом и на долгие годы потерял возможность руководить советской литературой.

Поэтому все добывалось в боях. Однако бои боями, но в литературной среде «Знамя» очень быстро стало восприниматься как питомник текстов, которые почти непременно отметят Сталинскими премиями: первая редакция «Молодой гвардии» Александра Фадеева (1945, № 2–12), «Люди с чистой совестью» Петра Вершигоры (1945, № 8; 1946, № 4–6), поэма «Дом у дороги» (1946, № 5–6) Александра Твардовского вслед за «Василием Теркиным» (премии за 1941–1945 го­ды), «Пулковский меридиан» и «Ленинградский дневник» (премия 1946 года) Веры Инбер, «В окопах Сталинграда» Виктора Некрасова (1946, № 8–10), «Ночь полководца» Георгия Березко (1946, № 11), «Звезда» Эммануила Казакевича (1947, № 1), «Кружилиха» Веры Пановой (1947, № 8–12).

Разумеется, эти памятные публикации были идеологически выгодно подсвечены киноповестью «Падение Берлина» Михаила Чиаурели и Петра Павленко, романом, которому все тот же Петр Павленко бесстыдно дал название «Счастье» (1947, № 7–8). Но не забыть и того, что в годы, вошедшие в историю под именем самого мрачного семилетия в истории литературы, на страницах «Знамени» появились не только разученные во всей стране стихотворения «Враги сожгли родную хату» Михаила Исаковского (1946, № 7) и «Коммунисты, вперед!» Александра Межирова (1948, № 2), но и переписываемая в тетрадках поэма Маргариты Алигер «Твоя Победа» (1945, № 9), где единственный раз в подцензурной печати внятно говорилось о подвигах солдат и офицеров-евреев.

Андрей Платонов, Эммануил Казакевич, Василий Гроссман, Виктор Шкловский, Константин Паустовский, Александр Бек, Юрий Нагибин — вот авторы «Знамени» в эти годы. Даже у Юрия Тынянова и то предсмертной публикацией стали напечатанные в журнале главы из незавершенного романа «Пушкин» (1943, № 7–8).

По дневникам Вишневского, по частично изданным материалам редакционного архива, по книге Натальи Громовой «Распад» о судьбе критика Тарасенкова видно, что решения принимались не только в противостоянии с властью, но и в спорах между руководителями журнала. До поры до времени у каждого из них было право на свое мнение, и триумфом заместителя главного редактора можно считать апрельский номер 1945 года, где Тарасенков напечатал стихи Анны Ахматовой и собственную восторженную статью «Новые стихи Бориса Пастернака».

Расхождения между «знаменосцами» с годами становились, впрочем, все круче, а главное — адской серой из Кремля, от Старой площади пованивало все убийственнее. Так что стоило в августе 1946-го грянуть постановлению о журналах «Звезда» и «Ленинград», где «Знамя» даже не упоминалось, как Вишнев­ский⁸, а затем и Тарасенков от своих былых литературных, да и дружеских, симпатий наотрез отказались. Почем зря пошли крошить низкопоклонников, космополитов, наймитов мирового империализма, свои собственные ошибки и заблуждения, и флагман советской литературы хоть чем-то перестал отличаться от общего верноподданного строя, но поздно, поздно…

Крупных проколов, то есть «идейно-порочных и неполноценных в художественном отношении произведений», среди «знаменских» публикаций уже вроде и не было, но подлавливали на всем. На том, например, что в невинной повести «Редакция» (1948) действовали «положительные евреи», да и автор повести Н. Мельников при ближайшем рассмотрении оказывался Мельманом.

Вот и дождались — сначала, 4 октября 1948 года, Оргбюро ЦК прицыкнуло «Бойся!»: мол, «редакция журнала “Знамя” не справляется с возложенными на нее задачами и в своей работе допустила ряд серьезных ошибок». И наконец 27 декабря того же года начальство рявкнуло в полную силу: Всеволод Вишневский вместе почти со всеми членами редколлегии был уволен⁹, а главным назначен не слишком пока известный прозаик, зато опытный правдист Вадим Кожевников.

Сформулировали и программу: «На страницах журнала должны публиковаться произведения, правдиво и ярко отображающие жизнь в ее революционном развитии, раскрывающие новые высокие качества советских людей — строителей коммунизма. Руководствуясь методом социалистического реализма, советские литераторы должны смелее вторгаться в жизнь, горячо поддерживать все новое, коммунистическое и смело бичевать пережитки, мешающие советским людям идти вперед»¹⁰.

Этой программы «Знамя» и старалось держаться несколько десятилетий. Выставкой достижений литературного хозяйства журнал так и остался, но уже совсем иных достижений: «Плавучая станица» Виталия Закруткина (1950), «Жатва» Галины Николаевой (1950, № 5–7). «Югославская трагедия» Ореста Мальцева (1951)¹¹, «Волга-матушка река» Федора Панферова (1953), «Русский лес» Леонида Леонова (1953, № 10–12)¹². В том же ряду одаряемых Сталинскими премиями оказались и водянисто-патетическая «Весна на Одере» (1949), которой Эммануил Казакевич оправдался после подвергшейся разгромной критике повести «Сердце друга» (1948, № 5)…

За Кожевниковым уже навсегда закрепилась репутация редактора патологически осторожничавшего и, — как сказал бы Солженицын, — «чутконосого», каждый свой шаг сверявшего с показаниями минутной стрелки на кремлевских часах.

«Член редколлегии “Знамени”, весьма почтенная дама¹³ говорила гордо: “Мы никогда не отклонялись от линии партии. Вадим шел на этажи и узнавал линию партии на неделю…”» (Григорий Бакланов)¹⁴. Кожевников, — вспоминает Ася (Анна) Берзер, — еще в начале своей редакторской карьеры «жаловался очень искренно, что не может жить без указаний из ЦК, описывал, как бегал по этажам ЦК, чтобы узнать, чтобы вынюхать там — у дверей»¹⁵. Да и позднее этой привычки он не утратил: «По слухам, — говорит Ирина Янская, — Кожевников ежеутренне отправлялся в ЦК и в тамошних коридорах собирал свежую информацию на предмет дальнейших действий. Однажды, возвратившись, он созвал весь коллектив: “Вот ведь совсем скоро будет праздноваться пятидесятилетие СССР. Все начнут им (? — И.Я.) лизать… И мы можем оказаться в хвосте! Па-анимаете, какая история!” (это было его любимое присловье)»¹⁶.

Все так, конечно. Однако же: в годы истребления безродных низкопоклонников ни одного еврея из редакции он не выгнал и, более того, — напоминает Наталья Иванова, — «когда был назначен главным редактором, позвал на работу в редакцию пострадавших или, с точки зрения борцов с “космополитами”, сомнительных»¹⁷. Так что на всех этапах кожевниковского правления и редакторы собирались в журнале отменные: от Бориса Сучкова, Софьи Разумовской и Нины Каданер до Ольги Труновой, от Льва Аннинского и Станислава Куняева, в ту пору еще не сведенного с ума собственной национальной озабоченностью, до Натальи Ивановой и Эльвины Мороз...

Да и печатал Кожевников отнюдь не только своих сановных товарищей по секретариату Союза писателей. Все, разумеется, знают, что в «Знамени» были опубликованы пастернаковские «Стихи из романа» (1954, № 4) — «любопытные страницы, где, — как прокомментировал автор в письме Ольге Фрейденберг, — лени и стали [т. е. ритуальных упоминаний Ленина и Сталина] нет и в помине»¹⁸. Но нелишне напомнить, что «Новые строки» Пастернака появились на журнальных страницах и в августовском номере за 1956 год, когда «компетент­ные товарищи» уже знали, что «Доктор Живаго» передан на Запад. Недаром ведь, никак не откликнувшись на «Стихи из романа», новую подборку разбирали и на совещании с главными редакторами, и даже на заседании Секретариата ЦК. Всемогущий Суслов назвал эту публикацию, и в особенности стихотворение «Быть знаменитым некрасиво…», «очень большой ошибкой», а Кожевников, вместо того чтобы покаяться, сказал: «Я решил, что Пастернака надо публиковать почему? Потому что Пастернак ходит как бы в терновом венце мученика и тем более за рубежом, что его непубликация неправильно расценивается за рубежом против нас»¹⁹.

Это со стороны Кожевникова был поступок. Как поступком была и публикация «Оттепели» Ильи Эренбурга (1954, № 5; 1956, № 4) — повести, может быть, и поспешной, но не случайно давшей имя целому историческому периоду. «Знамя» при Кожевникове — это «Испытательный срок» (1956, № 1) и «Жестокость» (1956, № 11–12) Павла Нилина, «Утоление жажды» (1963, № 4–5) и «Отблеск костра» (1965, № 2–3) Юрия Трифонова, «Иван» (1958, № 6) и «Зося» (1965, № 1) Владимира Богомолова, «Южнее главного удара» (1958, № 1), «Мертвые срама не имут» (1961, № 6) и «Июль 41 года»²⁰ Григория Бакланова (1965, № 1–2), «Живые и мертвые» Константина Симонова (1959, № 4–12), «Капля росы» Владимира Солоухина (1960, № 1–2), «Приезд отца в гости к сыну» Эммануила Казакевича (1962, № 5)²¹, «Иду на грозу» Даниила Гранина (1962, № 8–10). Здесь состоялась первая после каторги публикация стихов Варлама Шаламова (1957, № 5)²², здесь постоянно печатались Юрий Казаков и Виктор Конецкий, Андрей Вознесенский и Евгений Евтушенко, иные, в том числе отнюдь не сервильные, авторы…

Так что перечень удачных или хотя бы заметных вещей совсем не плох. Однако его едва не напрочь перекрывает сообщение Семена Липкина о том, что Кожевников лично отправил рукопись великого романа Василия Гроссмана «Жизнь и судьба» в КГБ. Впрочем, в КГБ ли?

Щедрый авансовый договор²³ на публикацию еще никем не прочитанного романа был заключен с автором 2 апреля 1960 года, а 8 октября Гроссман сдал тысячестраничную рукопись в редакцию. Ее стали читать и, убоявшись прочитанного²⁴, отправили — по обычаям того времени — заведующему Отделом культуры ЦК Дмитрию Поликарпову — чтобы «посоветоваться». Тот, — по словам Корнея Чуковского, — «разъярился»²⁵, и первым дошедшим до нас отзывом стала его докладная записка Суслову от 9 декабря: мол, «это сочинение представляет собой сборник злобных измышлений о нашей действительности, грязной клеветы на советский общественный и государственный строй»²⁶.

И что же теперь делать, чтобы предотвратить распространение опасного текста, тем более — свят, свят! — его появление за границей? Ведь, — мы цитируем уже докладную записку писательского начальника Георгия Маркова, — «если “Жизнь и судьба” к несчастью станет добычей зарубежных реакционных кругов, то они немедленно поднимут ее на щит в борьбе против нашей Родины»²⁷.

Спасительный совет, — по его собственным воспоминаниям, — подал Игорь Черноуцан, самый либеральный (или хитроумный?) из работников ЦК, и председатель КГБ А.Н. Шелепин за этот совет схватился: произвести, — сказано уже в его записке от 11 января 1961 года, — «обыск в квартире Гроссмана и все экземпляры и черновые материалы романа “Жизнь и судьба” у него изъять и взять на хранение в архив КГБ. При этом предупредить Гроссмана, что если он разгласит факт изъятия рукописи органами КГБ, то будет привлечен к уголовной ответственности»²⁸.

Так вот и состоялся, — подытожил Твардовский, — «арест души без тела»²⁹. Поэтому, — сошлемся на мнение современницы, — «день, когда роман Гроссмана был арестован, можно считать началом новой литературной жизни, новой эры самиздата. Писатели поняли, что нельзя свои сочинения держать в одном месте, в одном письменном столе. Читатели поняли, что если они будут дожидаться только очередного номера журнала, они мало что прочитают. Писатели поняли, что редактор журнала, ЦК, КГБ — все это сообщающиеся сосуды. Читатели поняли, что надо и им потрудиться для сохранения литературы, для свободы книгопечатания»³⁰.

Гроссману в порядке утешения подарили переиздание его старой книги и публикацию его рассказа «Дорога» в «Новом мире». Что касается конфискованных рукописей, то 26 июля 2013 года по Первому каналу прошел сюжет о том, что представители ФСБ передали Министерству культуры в общей сложности около 10 000 листов по этому делу. А Кожевников… Измученный волнениями Кожевников перенес, — по свидетельству Чуковского, — «сердечный приступ»³¹ и мог выдохнуть.

Жизнь продолжилась, и для «Знамени» это были поначалу никак не худшие годы. Репутацию главного редактора было, конечно, уже не поправить, но вот Андрей Вознесенский, стихи которого особо привечали в редакции³², например, предположил, что у Кожевникова «под маской ортодокса таилась единственная страсть — любовь к литературе. Был он крикун. Не слушал собеседника и высоким сильным дискантом кричал высокие слова. Видно, надеясь, что его услышат в Кремле, или не доверяя ветхим прослушивающим аппаратам. Потом, накричавшись, он застенчиво улыбался вам, как бы извиняясь»³³.

Однако со временем, с убыванием Оттепели эта «страсть к литературе», если она и была, все последовательнее перекрывалась боязнью ошибиться, не угодить начальству, и, судя по антологии «Наше “Знамя”» (2001), среди журнальных публикаций 1970-х — первой половины 1980-х годов выбрать что-либо достойное становится все труднее. Да и собственно писательский талант Кожевникова будто убывал тоже. Если историко-революционный роман «Заре навстречу» (1956, № 2–3; 1957, № 8–10) и производственная повесть «Знакомьтесь, Балуев!» (1960, № 4–5) еще находили своих читателей, а роман «Щит и меч» (1965, № 3–10) о советском разведчике, внедренном в Абвер, и вовсе воспринимался как бестселлер, то все последующее стало эталонно нечитабельной, — как тогда говорили, — «секретарской прозой», написанной по казенным лекалам и с чужой помощью. «Мне, — вспоминает Эльвина Мороз, — как-то выпала честь редактировать вторую часть его романа “Корни и крона”³⁴. Это был, в сущности, черновик. По первому чтению возникло множество вопросов, и я отправилась к автору. Кожевников выслушал и, глядя на меня ясными глазами, сказал: “Напишите сами. Я вам доверяю”. И я дописывала. Автор ни после машинки, ни в верстке, ни в номере романа не читал»³⁵.

Вытесняя все живое, место собственно прозы в журнале заняли сочинения больших начальников, членов и кандидатов в члены ЦК КПСС: первого заместителя председателя КГБ Семена Цвигуна, печатавшегося под псевдонимом С. Днепров, первого секретаря правления Союза писателей Георгия Маркова, главного редактора «Литературной газеты» Александра Чаковского, а «тираж до четверти миллиона»³⁶ поднимали остросюжетные романы Юлиана Семенова.

Сотрудники редакции воспринимали все это как ярем барщины старинной, да и сам Кожевников вряд ли обольщался. Увы, — размышляет его дочь, — «режим всех принуждал к подчинению, но одни становились в известную позу с видом жертвы, а другие — мой отец, писатель Вадим Кожевников, например, — так держались, будто им это нравится, они-де удовольствие получают, корежа свою личность, свой талант»³⁷.

Если в чем ему и посчастливилось, так в том, что умер незадолго до начала перемен, переворотивших всю жизнь в стране: «повезло Вадику — он до этого не дожил», — сказал Чаковский³⁸. На вакантную позицию в «Знамени» назначили поэта и газетчика Юрия Воронова, но вскоре же забрали его заведовать Отделом культуры в ЦК. Редакция на короткое время оказалась предоставлена самой себе и наилучшим образом воспользовалась этим междуцарствием.

Рассказывает Наталья Иванова, руководившая тогда в журнале прозой: «Рукопись “Ювенильного моря” в “Знамя” принес Коля Тюльпинов³⁹. Он появился в отделе прозы с небольшой картонной папкой в руках — и сообщил: только что из “Нашего современника”, там не берут. <…> Журнал оставался без главного — принял решение Катинов⁴⁰. <…> Для “конвоя” заказали врезку Сергею Павловичу Залыгину, он ее срочно написал. <…> А Платонов вышел в “Знамени”, номер уникальный, совсем без главного редактора. Номер июньский за 1986 год»⁴¹.

В том же июне, впрочем, сюжет с новым главным редактором разрешился. Им стал писатель-фронтовик Григорий Бакланов. Верный памяти Твардовского, он, вероятно, предпочел бы «Новый мир», но туда уже посадили Сергея Залыгина, так что знаком продолжения новомирских традиций в «Знамени» стало приглашение Владимира Лакшина в первые заместители главного редактора, то есть на ту же роль, какую он играл при Твардовском.

И дело пошло круто. Ошеломленному Чаковскому вернули роман «Нюрнбергские призраки», а в набор первого же номера, который подписывал Бакланов (1986, № 10), поставили «Новое назначение» Александра Бека, впервые принятое «Новым миром» к печати еще в октябре 1964 года.

Для литературной журналистики наступила эпоха реабилитации всего того, что советской властью было либо отброшено в там- и самиздат, либо томилось в ящиках писательских столов. «Знамя» здесь не стало исключением: «По праву памяти» Александра Твардовского (1987, № 2), «Мы» Евгения Замятина (1988, № 4–5), «Добро вам!» Василия Гроссмана (1988, № 11), «Верный Руслан» Георгия Владимова (1989, № 2), «Колымские рассказы» Варлама Шаламова (1989, № 6), «Наскальная живопись» Евфросинии Керсновской (1990, № 3–5), «Памятник современному состоянию» Вадима Сидура (1992, № 8–9), вынутые из-под спуда стихи — от Николая Клюева до Марии Петровых и Леонида Губанова, мемуары А.И. Аджубея (1988, № 6–7), А.М. Лариной (Бухариной) (1988, № 11), Н.С. Хрущева (1989, № 6), А.Д. Сахарова (1990, № 10–12; 1991, № 1–5).

Всего не перечислишь. Однако в самозабвенную гонку за утаенными сокровищами «Знамя» все-таки не включилось, как, напечатав-таки «Крестного отца» Марио Пьюзо (1987, № 10–12; перевод Марии Кан и Александры Ильф), журнал не включился и в охоту за переводными бестселлерами.

Хотел взять современной русской прозой, написанной здесь и сейчас. А если ее пока недоставало, брал публицистикой. Ее век, что и говорить, недолог, поэтому, возможно, многие из текстов, вызванных злобою дня, умерли, как безымянные на штурмах мерли наши, но, например, страстный очерк Ю. Карякина «Стоит ли наступать на грабли?» (1987, № 9) вошел в историю не только журналистики, но и общественной жизни.

Ключевым событием в мировоззренческой самоидентификации «Знамени» стала публикация монументальных «Воспоминаний» и других работ Сахарова, где в неявной полемике с Солженицыным⁴² был представлен свод идей отечественного либерализма.

Либерализма экономического, социального и конфессионального, а если отнестись к нему расширительно, то и либерализма эстетического. Тогда как с этим на первых порах была закавыка. Придерживаясь «староновомирских» литературных вкусов, и Бакланов, и Лакшин по своим убеждениям были скорее традиционалистами, может быть, даже консерваторами, а к новейшим веяниям относились, мягко говоря, настороженно. Между тем литературный ландшафт на глазах менялся, и мне не забыть, как из верстки годового обзора «Предвестие: Заметки о журнальной прозе 1988 года» (1989, № 1) Владимир Яковлевич недрогнувшей рукой вычеркнул страницы, посвященные тому, что я же в «литгазетовской» статье (1989, № 6) назвал «другой прозой».

И кто бы мог подумать, что спустя всего несколько месяцев Лакшин уйдет главным редактором в журнал «Иностранная литература», а на освободившееся место Бакланов в августе 1989 года пригласит меня — человека и другого поколения, и других художественных ориентиров⁴³? Редакторских идей тогда у меня было числом две: 1) ни одного номера без нового имени; 2) преимущественное внимание к тому в литературе, что еще не канонизировано и, соответственно, сопряжено с эстетическим риском.

Они были приняты — и начались самые азартные, наверное, годы моей жизни. Голова к голове, вдвоем, а после возвращения в родное «Знамя» Натальи Ивановой летом 1991 года уже и втроем складывались журнальные книжки, а на заседаниях редколлегии уже вместе со всеми творческими сотрудниками обдумывались в спорах очертания того, что критик Андрей Немзер назовет «выставкой достижений литературного хозяйства».

Заниматься пришлось, впрочем, и судебной тяжбой с Союзом писателей, попытавшимся оспорить наше право на статус независимого издания, и арендой, отношениями с типографиями и распространителями, а главное — заниматься финансами. Тираж, на пике достигавший миллиона, неудержимо пополз вниз. К тому же в условиях гиперинфляции стоимость журнального экземпляра быстро уравнивалась с ценой трамвайного билета. Так что плохи были бы дела у «Знамени», не придумай Григорий Яковлевич совместно с Джорджем Соросом⁴⁴ программу библиотечной подписки отнюдь не только на «Знамя», но едва ли не на все заметные московские и питерские литературные издания. На семь лет журналы в России были спасены, а дальше выкарабкиваться нужно было все-таки самим — при далеко не покрывающей расходы государственной грантовой поддержке.

Все это, однако, можно было перетерпеть ради того, чтобы выпускать такой журнал, какой всем нам хотелось. С реалистической, социально ориентированной и психологически продуманной прозой традиционного образца на страницах «Знамени» было по-прежнему все в порядке, но теперь она выгодно оттенялась и высвечивалась такими непривычными вещами, как «Записки экстремиста» (1990, № 1) Анатолия Курчаткина, «Пробег — про бег» (1990, № 5) Валерии Нарбиковой, «Русские сказки» (1990, № 7) Юрия Мамлеева, «Омон Ра» (1992, № 5) и «Жизнь насекомых» (1993, № 4) Виктора Пелевина, «Голова Гоголя» (1992, № 7) Анатолия Королева, «Урок каллиграфии» (1993, № 1) и «Всех ожидает одна ночь» (1993, № 7–8) Михаила Шишкина.

Не все, далеко не все из перечисленного было в равной степени близко Григорию Яковлевичу. Но он доверял своим помощникам, так что из наших предложений признал непозволительной лишь действительно нахальную повесть Андрея Матвеева «Эротическaя Одиссея, или Необыкновенные похождения Каблукова Джона Ивановича, пережитые и описанные им самим». Споры на заседаниях редколлегии, со всем редакторским коллективом были нормой. И не забыть, как наш главный редактор радовался совпадению позиций, когда самотеком из Смоленска поступили афганские «Рассказы» (1989, № 3), а за ними и роман «Знак зверя» (1992, № 6–7) Олега Ермакова, как он сблизился душевно с Владимиром Маканиным и Александром Кабаковым, написал прочувствованное предисловие к «Цыганскому счастью» (1991, № 1) Ильи Митрофанова или по повести «Зимний день начала новой жизни» (1991, № 3) высоко оценил писательский потенциал Александра Терехова.

Журнальное строительство — дело живое, часто не бесконфликтное, и понятно, что кто-то из «своих» авторов от «Знамени» отходил или бывал отодвинут. Так случилось с Владимиром Максимовым, Эдуардом Лимоновым, Юрием Козловым и Сергеем Есиным, чьи идеологические приоритеты перестали согласовываться со знаменскими. Так произошло с Василием Аксеновым, который напечатал у нас «Желток яйца» (1991, № 7–8), им же переведенный с «американского» на язык родных осин, но, почувствовав, что к поздним его романам в «Знамени» относятся, скажем так, без энтузиазма, родной дом обрел в журнале «Октябрь». И Владимиру Войновичу в публикации антисолженицынского памфлета «Портрет на фоне мифа» было отказано, а кто-то, как Владимир Маканин, продумывая собственную стратегию, отдавал поочередно свои новые вещи то в «Новый мир», то в «Знамя»…

Дело, повторимся, живое, и можно, конечно, сожалеть об ошибках вкуса и утраченных возможностях. Но не лучше ли помнить, что после прихода Бакланова именно в «Знамени» и только в «Знамени» до своих последних дней печатались Белла Ахмадулина, Булат Окуджава, Фазиль Искандер, Георгий Владимов, Феликс Светов и Юрий Давыдов, благодаря именно «знаменским» публикациям приобретали известность Майя Кучерская, Юрий Буйда, Андрей Дмитриев, Андрей Волос, десятки других авторов тогда молодого еще поколения?

Тираж, как ты ни бейся, между тем от года к году падал, остро требовалась, как стали говорить, креативность, и одна из книжных полок в моем кабинете до сих пор до верха забита самыми разнообразными проектами и прожектами. Создали фонд «Знамя», чтобы аккумулировать средства, поступавшие от спонсоров-друзей журнала, но собранных денег хватило лишь, и то только поначалу, на ежегодные премии нашим авторам. Придумал я, в параллель к тяжеловесному «Знамени», легкое и непременно иллюстрированное приложение «Флажок», но без финансовой поддержки запустить его не удалось. Затеялись, как и все прочие журналы, попробовать себя в книгоиздании, однако и тут, как, впрочем, почти у всех, дело не пошло: подготовить-то подготовили, даже выпустили несколько книжек пробным тиражом, а вот с их распространением, тем более с продажами не справились.

Или вот еще. Благодаря живущей в Париже переводчице Галине Аккерман вступили в отношения с тамошним издательством «Роше», и оно успело выпустить на французском языке антологию «Дом на Никольской», повесть Ильи Митрофанова «Цыганское счастье», обдумывало, не принять ли к публикации пелевинский роман «Омон Ра» — и заморозило проект ввиду его коммерческой бесперспективности.

Так — с горделивым ощущением собственной журнальной миссии и одновременно с ощущением тщетности внежурнальных начинаний — мы и жили в те годы, благо сложился отличный редакционный коллектив: Евгения Александ­ровна Кацева и Юрий Буйда, который сменил ее в роли ответственного секретаря, Ольга Ермолаева, держащая привычно высокий уровень знаменской поэзии, Карен Степанян, отвечавший за критику, Александр Агеев, приглашенный из Иванова руководить отделом публицистики, Елена Холмогорова, подхватившая отдел прозы…

Так бы и держать, но в конце 1993 года Григорий Яковлевич Бакланов, почувствовав свои задачи выполненными, запросился к письменному столу, к сосредоточенной работе над собственными писательскими замыслами, и — при одном голосе против — коллектив избрал меня своим главным редактором, с тем чтобы подтверждать принятое решение во все последующие годы.

Жизнь, какой бы она ни была, продолжается. Но о сегодняшнем дне «Знамени» — в другом месте и в другом жанре.

1 Х.Г. Раковский (Станчев), видный большевик болгарского происхождения, был исключен из партии еще в 1927 году; расстрелян 11 сентября 1941 года, реабилитирован в 1988 году.

2 Данные из архива Ф. Левина приводит Т. Левченко (Вопросы литературы, 2023, № 6. — С. 59).

3 См. Назин С. Михаил Ланда, редактор «Знамени: От политуправления к литературе // Знамя, 2021, № 11.

4 Арестуют, правда, еврея Исбаха, но уже только в 1949 году и по вполне ожиданному обвинению в «буржуазном национализме».

5 Власть и художественная интеллигенция. Документы ЦК РКП(б) — ВКП(б), ВЧК — ОГПУ — НКВД о культурной политике. 1917–1953. — М.: МФ «Демократия», 1999. — С. 507.

6 Как автор, а затем еще и член редколлегии он активно сотрудничал с журналом с 1933 года.

7  «Его, — сообщает Н. Громова, — вызвали с фронта и вернули на должность заместителя главного редактора, которую он занимал до войны» (Громова Н. Распад. Судьба советского критика: 40–50-е годы. — М.: Эллис Лак, 2009. — С. 18).

8 См. Литературная газета, 1946, 7 сентября.

9 Из писательской номенклатуры он, впрочем, не вылетел: остался одним из руководителей ССП, успел получить Сталинскую премию первой степени за напечатанную в «Новом мире» пьесу «Незабываемый 19-й».

10 См. История советской политической цензуры. Документы и комментарии. — М.: РОССПЭН, 1997. — С. 94–97.

11 Занятно, что, «когда Сталин умер, Орест Мальцев в этот буквально момент кончил вторую часть своего романа против Тито. И понес ее в “Знамя” к Кожевникову. Я уже писала, что тогда работала там. Но Кожевников хорошо знал свое дело — когда печатать, а когда не печатать романы против Тито. И надо сказать, что все в редакции, включая Кожевникова, хохотали над Орестом Мальцевым, что он именно сейчас принес эту вещь. Он вел себя гордо. И сказал, уходя из редакции:

— Вы еще позовете меня!

Этого, правда, не произошло» (Берзер А. Сталин и литература // Звезда, 1995, № 11).

12 О том, что этот роман был заслан в набор до чтения и обсуждения редколлегией, и вообще о всей истории его публикации, рассказывается на основе архивных разысканий в статье «Надавить на Леонида Леонова ни у кого не получилось» (Огрызко В. Приказано не разглашать. — М.: Литературная Россия, 2021. — С. 336–348).

13 Имеется в виду Людмила Ивановна Скорино, с конца 1940-х до 1976 года бессменный заместитель Кожевникова.

14 Бакланов Г. Жизнь, подаренная дважды. — М.: Вагриус, 1999.

15 Берзер А. Сталин и литература // Звезда, 1995, № 11.

16 Однажды в «Знамени»…: Ирина Янская // Знамя, 2001, № 1.

17 Иванова Н. Такова литературная жизнь: Роман-комментарий с ненаучными приложениями. — М.: Б.С.Г.-Пресс, 2017. — С. 39.

18 Пастернак Б. Полное собрание сочинений с приложениями: В 11 т. — М.: Слово/Slovo, 2005. — Т. 10. С. 38.

19 РГАЛИ. Ф. 618. Оп. 16. Ед. хр. 254.

20 Рукопись, — как вспоминает Ю. Трифонов, — была предложена в «Новый мир», однако «Александр Трифонович разнес баклановскую рукопись, Гриша был убит, понес Кожевникову, тот напечатал» (Трифонов Ю. Записки соседа // Юрий и Ольга Трифоновы вспоминают. — М.: Коллекция «Совершенно секретно», 2003. — С. 190).

21 Первоначально этот рассказ был сдан в «Новый мир». Однако, — 28 февраля 1960 года рассказывает Казакевич в письме к дочери, — «Дементьев испугался чего-то и послал рукопись Твардовскому в Барвиху. Твардовский тоже испугался, звонил мне оттуда, завтра мы увидимся. Они испугались конца, где старичок, казавшийся просто темным и глупым, оказывается темным и подлым. “Жестоко, слишком жестоко”, — твердил горестно Дементьев. Конечно, разрушена деревенская идиллия, столь милая его сердцу (и сердцу Ал-ра Триф.); не все, что старое, хорошее; не всякая старина — благо. Напротив, старое часто отвратительно. Умиление Ивана стариком, его приверженностью старине сродни умилению наших квасных патриотов; его разочарование больно задевает их. Выходит, я написал не такой уж простой рассказ, как мне это казалось. А может, он и прост, да редактора запутаны и запуганы» (Казакевич Э. Слушая время. Дневники; Записные книжки; Письма. — М.: Советский писатель, 1990. — С. 476).

22 «В Москве, — вспоминает Шаламов, — есть человек, который является как бы дважды моей крестной матерью — Людмила Ивановна Скорино, рекомендовавшая когда-то самый первый мой рассказ “Три смерти доктора Аустино” — в “Октябрь” в 1936 в № 1 Панферову, Ильенкову и Огневу и в 1957 году в “Знамени” напечатавшая впервые мои стихи — “Стихи о Севере”» (Шаламов В. Собрание сочинений. В 6 т. — М.: Терра — Книжный клуб, 2005. — Т. 4. С. 308).

23 Сумма прописью: сто шестьдесят пять тысяч восемьсот семьдесят рублей.

24 «Пожалуй, “Доктор Живаго” — просто вонючая фитюлька рядом с тем вредоносным действием, которое произвел бы роман В. Гроссмана», — заявил Александр Кривицкий, тогдашний член редколлегии «Знамени» (цит. по: Бит-Юнан Ю., Фельдман Д. Василий Гроссман: Литературная биография в историко-политическом контексте. — М.: Неолит, 2016. — С. 80).

25 Чуковский К. Собрание сочинений: В 15 т. — М.: Терра — Книжный клуб, 2008. — Т. 13. С. 306.

26 Аппарат ЦК КПСС и культура. 1958–1964. Документы. — М.: РОССПЭН, 2005. — С. 415.

27 Там же. — С. 426.

28 Бит-Юнан Ю., Фельдман Д. Василий Гроссман. — С. 107.

29 Твардовский А. Новомирский дневник: В 2 т. — М.: ПРОЗАиК, 2009. — Т. 1. С. 18.

30 Роскина Н. Четыре главы: Из литературных воспоминаний. — Paris: YMCA-Press, 1980. — С. 118.

31 Чуковский К. — Т. 13. С. 305.

32 Два принципиально важных примера: стихотворение «Гойя» (1959, № 4) и «Тридцать отступлений из поэмы “Треугольная груша”» (1962, № 4).

33 Однажды в «Знамени»…: Андрей Вознесенский // Знамя, 2001, № 1.

34 Знамя, 1981, № 9–10; 1982, № 1–2.

35 Мороз Э. Паек // https://www.pseudology.org/kojevnikov/Paek.htm.

36 Иванова Н. Такова литературная жизнь. — С. 42.

37 Кожевникова Н. Коллекционеры // Новая газета, 2001, 12 сентября.

38 Кожевникова Н. Незавещанное наследство. Пастернак, Мравинский, Ефремов и другие. — М.: Время, 2007. — С. 23.

39 Николай Александрович Тюльпинов — журналист, литературный критик. Он же, — свидетельствует Н. Иванова, — принес «в “Новый мир” — “Котлован”, в “Дружбу народов” — “Чевенгур”, познакомил с Машей Платоновой, которая дальше уже и занималась наследием, всеми публикациями и книгами» (Иванова Н. Такова литературная жизнь. — С. 87).

40 Василий Васильевич Катинов — в ту пору первый заместитель главного редактора.

41 Иванова Н. Такова литературная жизнь. — С. 86.

42 То, что в отличие от других журналов, в «Знамени» не появилось ни одной строки Солженицына, заметили все, как и полемику, в какую с ним постоянно вступали знаменские авторы. Менялось и отношение Бакланова к нему. Автор одной из первых восторженных рецензий на повесть «Один день Ивана Денисовича», отчаянно воевавший за публикацию «Ракового корпуса» и романа «В круге первом», солженицынскую публицистику Бакланов не принял, а годы спустя на книгу «Двести лет вместе» откликнулся яростным памфлетом «Кумир».

43 Первой версткой, которая легла на мой редакторский стол, была повесть Эдуарда Лимонова «У нас была Великая Эпоха» (1989, № 11), своим имперским ресентиментом резко контрастировавшим со знаменским кругом идей. Меня это, признаться, подивило, но не снимать же из номера текст, одобренный моим предшественником?

44 В ноябре 2015 года Генеральная прокуратура России признала фонды «Открытое общество» и «Содействие» «нежелательными организациями».