Об авторе | Александр Иличевский (1970) — лауреат многих литературных премий, в том числе журналов «Новый мир» (2005) и «Знамя» (2011), премии Юрия Казакова за лучший рассказ (2005), премии «Русский Букер» за роман «Матисс» (2007), российской национальной премии «Большая книга» за роман «Перс» (2010) и роман «Чертеж Ньютона» (2020), израильской премии Юрия Штерна (2015).

Предыдущая публикация прозы в «Знамени» — рассказ «Тележка» (№ 7 за 2024 год).

Александр Иличевский

Париж — Дакар — Мехико

Вариации по Щастному

                                                                                                                                                                         Посвящается Александру Зельдовичу

После Странной войны и Компьенского договора в Париже установилось жаркое лето. Почти не случалось дневных гроз, зато по утрам становилось зябко, и туман заливал Елисейские Поля. 23 июня столбик термометра снова упал до точки росы, и вскоре Лев Щастный, человек двадцати пяти лет, сын легендарного каперанга, казненного Троцким, очнулся в кресле от холода. C чашкой кофе в руке он вскоре вышел на смотровую площадку Триумфальной арки, где еще до мобилизации служил ночным сторожем небольшого музея, хранившего память о триумфах Французской империи.

Над Полями тек туман, а тем временем под ним группа людей в военной форме вышагивала, позируя перед офицером с кинокамерой, который время от времени припадал на одно колено и пятился в такой позе с проворностью, удерживая камеру в горизонтальном положении.

Лев Щастный, чудом избежав плена в Бельгии, вернулся в Париж десять дней назад. Вместе с ретирующимися английскими солдатами и фламандскими беженцами (навьюченные велосипеды, груженные скарбом садовые тачки) он пересек четверть Франции.

Оказавшись в Париже и отоспавшись в музее, Лев бродил по улицам в отчая­нии, заходя то к одному приятелю, то к другому — и никого не заставая на месте: после мобилизации связи оборвались все и сразу. Наконец он спустился в полуподвальный кафешантан на Пляс Пигаль, чтобы напиться. В зале было накурено, но не людно — никого, кроме трех таких же бедолаг, как он, и группы немецких солдат. Певица была немолода, в грубом макияже, одета во что-то потрепанно-перьевое, нетрезва. На руках она держала белого шпица, с пожелтевшим мехом в паху. Солдаты развязно гоготали и натужно зааплодировали в конце песни. Вдруг певица оборвала выступление и, сбросив с рук собачонку, всплеснула руками: «Да здравствует Франция!» — выкрикнула она. Шпиц стремглав кинулся вверх по лестнице. Лев бросился за ним. Кто-то из солдат выругался, трое забрались на сцену и надвинулись на перепуганную собственным поступком певицу.

Но этого Лев уже не видел — на панели он налетел на немцев, в ноги которым ткнулся шпиц. Лев нагнулся, чтобы подобрать собачку, но та шарахнулась, написала одному на сапог и закружила с лаем вокруг. Вдруг один из военных достал пистолет и, почти не целясь, выстрелил в песика. Лев уставился на отшвырнутого пулей, забившегося, грубо прошитого чем-то черным, как-то покореженного шпица… И тут в его руке блеснул кортик. С отцовским кортиком он не расставался с пятнадцати лет. Он выхватил его из-под полы из ножен. Солдаты сначала прянули, но потом рассмеялись. Застреливший шпица солдат, с грубым веснушчатым лицом — перевел пистолет на Льва и подмахнул им вверх: «Убирайся!» Лев вставил оружие в ножны, пятясь. Солдаты снова засмеялись. Тогда Лев повернулся и растворился в городе. Так и вышло, что старая собачонка спасла ему жизнь.

В конце концов испуг занял место ненависти, и он купил бутыль вина в лавке, чтобы выпить ее на набережной Сены близ Нотр-Дама. Немцы гуляли по Парижу, как обычно это делали туристы — глядя во все глаза. Их смех отдавался эхом от стен собора.

Денег не было совсем, и несколько дней он скрывался в запертом для посетителей музее Триумфальной арки (два ключа от входа он благоразумно припас раньше). Питался старыми запасами — варил кукурузную кашу, едва умея извлечь из нее долгоносиков, тщательно пересыпая крупу из ладони в ладонь. В кашу он крошил окаменевший канталь, кусок которого еще не весь успел сгнить. Лев не знал, что именно сталось с певицей, но отправиться на Пляс Пигаль не решался.

Теперь снова, в тумане, на фоне Эйфелевой башни, близ Арки, появляется Гитлер и его гиды — архитектор Шпеер и скульптор Брекер. Прежде чем оказаться в эту минуту по правую руку от фюрера, Шпеер за два года до этого стал его личным архитектором. Они сдружились и вместе выбирали ренессансные вещицы из коллекции Хаберштока.

Группа военных вышагивала по плитам мостовой, и туман вокруг них расступался, чтобы дать объективу запечатлеть за их спинами верхнюю часть Эйфелевой башни, которая тоже, казалось, двинулась вместе с ними, нависая позади, как сверхъестественных размеров инопланетное насекомое, олицетворяющее в данный момент не Париж, а наступление чего-то трагически чужеродного, некой неимоверной силы, не принадлежащей человеческой природе.

От Гитлера пахло померанцевой водой и ременной кожей. Брекер во время войны спасет от гестапо певицу Дину Верни, подругу его приятеля Жана Кокто. Шпеер, наиболее импозантный в этой компании, видный мужчина, спустя пять лет проигнорирует «нероновский» приказ фюрера — уничтожить все перед отступлением. Тогда он уже строил планы — не сесть на скамью подсудимых в Нюрнберге, а возглавить комиссию по восстановлению разрушенных войной городов Германии. Шпеер был автором города-солнца Германия, проект которого он ездил утверждать к Гитлеру в Берхгоф. Представьте — за окном хрусталь альпийского воздуха, вставленного в оправу долин, провалов, ущелий, — Шпеер и Гитлер склонились над планом новой столицы мира, затем они переходят к макету, всматриваются в белые картонные проспекты, театры, цирки, соборы, площади и кварталы.

Но девять дней назад в Париже прыгали вверх-вниз штандарты, звучал бодрый марш, некий генерал на белом жеребце появился огромно из тумана, череповидные каски зигзагом двигались в строю, им вторили обтянутые перчатками руки, бил барабан и свистела военная флейта.

Сверху, со смотровой площадки Триумфальной арки — и 23 июня, и 14-го — за этими призраками сквозь туман наблюдал Лев Щастный.

В музее Лев наконец с оторопью почувствовал, что он вжился внутрь пыльных гравюр, изображающих битвы, в портреты генералов, в карты диспозиций. Хотя убежище он покидал на рассвете, возвращался ближе к полуночи, когда становилось безлюдно. Вышагивая по улицам, оглядывая поверженный, сдавшийся, в чем-то заискивающий перед победителями город, он понял, что хочет бежать и вступить в Сопротивление.

Проститутки от голода очнулись для работы, парижане подспудно радовались окончанию войны, они хотели жить по-прежнему — сидеть в кафе, гулять по бульварам, посещать вновь открывшиеся кинотеатры. Иными словами, речь де Голля по Радио Лондона, произнесенная 18 июня, не у всех французов вызвала сочувствие.

Страдая от безденежья, побаиваясь теперь носить с собой кортик, понимая, что тогда его не арестовали только чудом, он решил его заложить. В антикварной лавке, часто посещаемой русскими эмигрантами, на бульваре Сен-Жермен, близ Клюни, Лев бывал не раз. Некоторые вещи так и не смог выкупить — но жалел иногда только об одной. Кроме кортика и своей белой рубашки, отец в прощальном письме определил им с сестрой, оставшейся в России, — семейную реликвию: массивный серебряный браслет с гранатовыми зернышками во вставках. Легенда говорила, что именно эта вещь отвечает за то, чтобы в семье Щаст­ных рождались дети. Этот браслет он и не смог выкупить, точней, не слишком хотел и протянул все сроки, пока его не выставили на продажу — подумаешь, какая мелочь — быть последним представителем в этом проклятом роду.

Хозяин лавки представлялся Жоржем де Лафаром. Был он выше среднего роста, хорошо сложенным, поджарым господином, с выразительными губными складками и не прочитываемым взглядом, в котором иногда мелькала умная услужливость. Он потянул из ножен кортик, осмотрел и отложил, сказав, что не торгует оружием. Лев решил было взять реликвию, но тут антиквар нагнулся к нему и шепотом произнес:

— Ежели вы в самом деле хотите заложить эту вещицу, я могу познакомить вас с нужным человеком.

— Я готов, — сказал Лев.

Де Лафар пригласил Льва в заднюю комнату, где представил его элегантному господину.

— Лев Щастный.

— Князь Феликс Юсупов.

Князь часто наблюдал за бедствующими соплеменниками из задней комнаты и в качестве благотворительности анонимно приобретал их вещи по большей цене.

Де Лафар и Юсупов рассматривали кортик, пока Лев рассказывал свою историю. Сын каперанга Алексея Щастного, знаменитого Ледового Адмирала. Троцкий в неправедном суде, устроенном в Москве, обвинил тогдашнего начвоенмора в том, что тот употребил свою огромную популярность среди матросов для того, чтобы посягнуть на завоевания революции. Могила Алексея Михайловича Щастного так и не была найдена. В конце своего рассказа Лев добавил, что намерен убить Троцкого, что он восхищен Юсуповым, который в свое время покончил с Распутиным.

— Знаете, я столько раз представлял, как убиваю Троцкого, что единственное, что меня теперь волнует: не станет ли вдруг мне в тот момент противно. Вот почему я спрашиваю вас: не было ли вам мерзко убивать Распутина?

Князь переглянулся с де Лафаром и вздохнул:

— Было не противно, а страшно. Распутин незаурядное существо — на нем была печать, с величием которой еще надо было сравняться.

Юсупов вставил в мундштук папиросу и добавил:

— Таких людей почти нет. Троцкий, Сталин, Гитлер, — это все головы одного дракона. Когда пытаешься такому противостоять, ты противостоишь не смерт­ному, а чему-то большему. Вы готовы к этому?

Юсупов глубоко затянулся дымом и добавил:

— Убив Распутина, мы совершили ошибку. Что-то сместилось в мироустройстве, и это стало последней каплей, плотины обрушились. Кстати, вот — теперь об этом можно говорить, — он кивнул на де Лафара. — Перед вами человек, пославший последнюю пулю в чудовище.

Де Лафар улыбнулся и произнес:

— Так и было. Когда мы столкнули старца под лед Невы, весь ледостав на реке неожиданно треснул с грохотом, трещины от тела разбежались во все стороны и вдаль: так начался ледоход. Хотите верьте, хотите нет — но я это видел. Иногда мне кажется, что чудовище выжило. И вот теперь мы имеем в его ипо­стасях не то Гитлера, не то Сталина. Однако если злу не противостоять — станешь его, зла, частью. Впрочем, вы это, я уверен, знаете сами.

Спрятав кортик в сейф, скорее от греха, чем ради залога, де Лафар предложил Льву работу в лавке. Лев, горячо благодаря, согласился.

Юсупов, уходя, обратился вполголоса ко Льву, когда де Лафар простился и занялся своими делами, снова зарывшись в гроссбух описей:

— Вы с ним осторожнее. Я знал его в Петербурге, ходили слухи, что красные его расстреляли в 1925-м. Поистине он вернулся с того света. И Бог знает зачем.

В 1913 году капитан первого ранга Алексей Михайлович Щастный был командирован на Каспийское море для выбора мест береговых радиостанций на острове Ашур-Адэ, где когда-то зимовал и лютовал отряд Стеньки Разина. На заброшенной метеостанции Ашур-Адэ поэт Велимир Хлебников в 1920 году проведет десять дней, все более убеждаясь, что именно этот каспийский остров станет штабом Председателей Земного Шара.

После прихода к власти большевиков Щастный остался на своем посту. В феврале 1918 года он руководил перебазированием кораблей флота, находившихся в Ревеле, в Гельсингфорс, что спасло их от захвата немецкими войсками. Послед­ние корабли покинули Ревель 25 февраля 1918 года — в день, когда в город вошли немцы. Этот поход из Гельсингфорса в Кронштадт по ледовым полям получил название легендарного Ледового.

27 мая 1918 года Щастный был арестован по личному распоряжению наркома Троцкого: «за преступления по должности и контрреволюционные дейст­вия».

20–21 июня Щастный был судим Революционным трибуналом при ВЦИК. Свою вину Щастный не признал. На суде Троцкий заявил: «Щастный настойчиво и неуклонно углублял пропасть между флотом и Советской властью. Сея панику, он неизменно выдвигал свою кандидатуру на роль спасителя. Авангард заговора — офицерство минной дивизии — открыто выдвинуло лозунг “диктатура флота”».

Что брезжит в беспамятстве времени? Ночью перед казнью капитан пишет три записки. Первая — к сестре, присутствовавшей на суде, и ее мужу: «Дорогие Костя и Маня. Благодарю за заботы и хлопоты, направленные к разрешению вопроса о моей участи. Но такова моя судьба. Я не ропщу и иду к месту моего упокоения с теплым чувством о вас. Любящий вас, А. Щастный. 21 июня, 12 часов ночи». Вторая — супруге Нине Николаевне: «Я завещаю сыну моему Льву кортик, фамильный браслет и рубашку. Эту рубашку я носил в тюрьмах Таганской и в Кремле». Третья — адвокату: «Дорогой Владимир Анатольевич. Сегодня на суде я был тронут вашим желанием спасти мне жизнь. Я вижу, что вы прилагали усилия привести процесс к благополучному для меня результату. Пусть моя искренняя предсмертная благодарность будет Вашим некоторым утешением. Крепко и горячо жму Вашу руку. Сердечное Вам спасибо. А. Щастный. 1 час ночи».

22 июня в 4 часа 40 минут утра Алексей Щастный был расстрелян в Москве во дворе Александровского военного училища в обстановке строжайшей секретности.

Расстрельная команда состояла из «красных китайцев», охранявших здание училища, где тогда расположился революционный военный совет. Русского языка они не знали, и кого расстреливали — тоже. Начальником над китайцами был некто по фамилии Андреевский.

Щастный одиноко стоял во дворе училища. На голове белела фуражка. Приехала расстрельная команда. Андреевский говорит:

— Адмирал! У меня маузер. Видите — инструмент надежный. Хотите, я застрелю вас сам?

Щастный снял фуражку, отер лоб платком.

— Нет! Ваша рука может дрогнуть, и вы только раните меня. Лучше пусть расстреливают китайцы. А так как тут темно, я буду держать фуражку у сердца, чтобы целились в нее.

Китайцы зарядили ружья. Подошли поближе. Щастный прижал фуражку к сердцу. Видна была только его тень да белое пятно фуражки... Грянул залп. Щастный взмахнул руками, фуражка отлетела, и он рухнул на землю. Китайцы всунули его в мешок.

Андреевский послал помощника в Кремль, доложить. Получил пакет с ответом: «Зарыть в училище, но так, чтобы невозможно было найти».

Начали искать место. Нужно было спешить — светало. Вошли внутрь — училище пустое. В одной из комнат, где стоял один-единственный стол, остановились и решили закопать здесь, если под полом нет подвала. Оказалось, что нет. Раздобыли плотничьи инструменты, вскрыли паркет. Вырыли яму, опустили мешок, зарыли. Заделали паркет. Так и кончили дело.

* * *

После удушающего Стамбула, где он оказался с семьей тетки, Лев отчетливо помнит себя в Париже с момента казни Горгулова. Это была бессонная ночь на бульварах, в компании новых приятелей — полупоэтов, полушоферов с Монпарнаса. Ждали долго, и почти светало, когда казнь все-таки состоялась. В толпе ходили слухи, — мол, лезвие заело и надо начинать все сначала, или что крупное тело этого бредового господина (Павел Бред было литературным псевдонимом нелепого убийцы) не помещается в ложе гильотины и задержка связана именно с этим. Лев легко подпадал под влияние чужих вибраций, но в случае с Горгуловым даже ему было непонятно, ради чего тот застрелил президента республики, невинного и седовласого старца Думера. Та ночь запомнилась еще тем, что, слоняясь по городу, они старались представить себе, как чувствовали себя аристократы, когда их везли к гильотине по Парижу. Толпа на бульваре рокотала; бистро были открыты всю ночь. Он слышал смех грубо накрашенных женщин, относительно которых тогда еще не понимал — кто проститутка, а кто нет. В городе смешивались флюиды торжественности и азарта. Уже светало, когда издалека, по движению толпы, сплоченной в огромное животное, потянулись последние минуты… и кругом зашептали снова, будто снова нож заело... Но наутро газеты объяснили: могучая шея казака Горгулова не влезала в раму под лезвие.

Лев сидел у де Лафара за прилавком, рассматривал вещи, посетителей, и воображал о судьбе тех или иных предметов, тех или иных клиентов, например, о золотых часах, испещренных царапинами, чьи стрелки, если прокрутить их вперед, помогали переждать трудные минуты. Он втягивал голову в плечи, если по панели проходили немецкие солдаты, и раздумывал, что лавку эту можно было бы описать, как каюту яхты в штормящем океане.

Лев обожал весну и осень в Париже, считал, что и лето здесь порою чудесно, вопреки угару и зною. Он бродил по рынкам и бульварам, источая юношеский восторг, в поисках идеального воплощения, подвига и греха. А между тем Париж был полон взволнованных иностранок, приезжавших разделаться со своей опостылевшей добродетелью: и ему именно этого хотелось. Но, увы, они, казалось, были предназначены для другого сорта мужчин.

Одно время Лев вдруг увлекся православной службой — постился, молился, плавал в Сене и поднимал тяжести до изнеможения, хлопотал над гимнастиче­скими аппаратами, убивавшими плоть и развивавшими мышцы. Так он сочинял для себя нечто похожее на вериги, и приходил на Монпарнас, пощелкивая кистевым эспандером. Один раз проговел весь Великий пост, так что его даже в кафе почти не видали. «Фу ты, дьявол, — отдувался он удовлетворенно. — Отстоять русскую службу — это не латинские книксены». В сущности, Лев был камнем, отвергнутым строителями из евангельской притчи. Хотя Лев был другом многим на Монпарнасе и никого в отдельности. Стихи он сочинял по одной моде, — подражая Евгению Завадскому, тогда еще живой легенде русского Парижа.

               С моноклем, с бахромою на штанах,

               С пороком сердца и с порочным сердцем

               Ехидно мним: планеты и луна

               Оставлены Лафаром нам в наследство

Случалось, Лев на безрыбье «шомажничал» — получал пособие по безработице, chomage: семь франков в день, и время от времени таскался по ресторанам с богатыми знакомыми, которые его, случалось, рассматривали будто под моноклями и дивились чудесам Импровизатора (ни одной пустопорожней фразы, свидетельствовал один из них). А когда у этих богатеев он однажды попросил реальной помощи — те ему отказали и предложили попробовать героин.

В эти годы Лев и его приятели много ходили; пройти ночью с Монпарнаса к Шатле (где он тогда жил) было не только экономией, но и удовольствием. По дороге он покупал в кафе-табак полые французские свечи: хозяйка его комнаты на ночь перекрывала в квартире осветительный газ, а он просиживал часто до рассвета над листами бумаги. Свечи стоили гроши, и этой мелочью его иногда ссужали приятели.

И здесь подражая Завадскому, летом Лев носил темные очки, совершенно скрывавшие его взгляд, и, оттого что не было видно его глаз, его улыбка была похожа на доверчивую улыбку слепого. Но если он снимал очки, то можно было видеть, что у него небольшие глаза, неулыбающиеся, чужие и холодные. Он понимал гораздо больше, чем нужно; а любил меньше, чем следовало бы любить. И в литературных спорах, которые он вел, часто крылось одно обстоятельство, отделявшее его от собеседников: он говорил о поэзии, они — о том, как пишут стихи.

У Льва Толстого есть где-то замечание о том, что человек не бывает умным или глупым, добрым или злым; он бывает иногда умным, иногда глупым, иногда добрым, иногда злым. По отношению ко Льву категорическая оценка была исключена вовсе; он был сложнее и глубже, чем другие.

Иногда его одолевало сложное движение необычной фантазии, лирических и мгновенных постижений, странный мир флагов, морской синевы, Саломеи, матросов, ангелов, снега и тьмы.

Более всего Лев опасался уйти из жизни обиженным и непонятым.

Однажды в лавку вошла торжественная женщина лет шестидесяти, c грацией дрофы — с длинной шеей и уклончивыми серыми глазами. Де Лафар встретил ее с особенной лаской и почтительностью, внимательно рассмотрел принесенную ею диадему и выдал аванс, говоря, что у него точно есть покупатель, который зайдет на днях. Прощаясь, он поклонился: «Всего вам самого доброго, Ваше Величество». Не успел Лев удивиться этим словам, как де Лафар обронил:

— Милый Лев, пожалуйста, проводите Наталью Сергеевну до дома.

Лев с готовностью подхватил свертки с покупками и распахнул перед дамой дверь, чтобы поймать такси. Жила она близ Латинского квартала, у Сорбонны, где иногда Лев позволял запутать себя темным тесным улочкам. Проводив даму до ее квартиры, Лев получил приглашение зайти.

— Я прошу прощения за вторжение, но почему де Лафар обратился к вам «Ваше Величество»?

— Что ж, я расскажу вам. Я — графиня Брасова, жена последнего русского императора Михаила II. Мне одиноко и страшно жить… Давайте выпьем кофе, и я расскажу вам о своей немыслимой жизни.

Они стали пить кофе за круглым стеклянным столиком, с обратной стороны столешницы которого был выгравирован матовый павлин, на хвост которого графиня поставила блюдце с печеньем.

— Михаил — главный герой моей жизни. Его судьба драматична, но не слишком известна. Он был храбрецом, красавцем, крайне популярным в войсках. После отречения Николая II у него была возможность немедленно короноваться. К разочарованию соотечественников, он решил отложить коронацию до Учредительного собрания — на январь 1918 года. Миша обещал, что, если Россия выберет монархическую форму правления, он взойдет на престол. В течение 1917 года он был императором де-юре, прислуга звала его Ваше Величество. После переворота Михаил просил Британию предоставить ему политическое убежище, но получил отказ от своего друга и кузена, короля Георга. Ему несколько раз предлагали бежать через Финляндию, однако он отказывался, видимо, предчувствуя свою судьбу и приготовившись принять ее. Ближайшим ему человеком был его камердинер, англичанин Джонсон. Для Михаила, так же, как и для Николая II, английский язык был не менее родным, чем русский.

В начале 1918-го его с Джонсоном сослали в Пермь, на Урал. Ленин отдельным указом велел Джонсона сослать в другой город, но Михаил и его камердинер не желали разлучаться. Их сослали вместе, и зимой 1918-го оба были убиты в Перми. Такая случилась «коронация».

Михаил был моим третьим мужем. У меня тогда еще имелись амбиции, хотя я была из бедной дворянской семьи. Знаете, с детства я была уверена, что мое место на самом верху. Вышла я вначале за мелкого театрального антрепренера, потом за офицера, подчиненного Михаила по Дикой дивизии, затем влюбилась и вскружила голову Михаилу. Муж со мной разошелся, деваться ему было некуда. Михаил тайно женился на мне и вывез в Сербию в 1912 году на автомобиле. По дороге нам пришлось отстреливаться от тайной полиции. В результате Михаил потерял права на престол. В 1915 году его отношения с царствующим братом улучшились, я получила титул графини Брасовой, и мои мечты воплотились в жизнь — целый год я была женой императора. В июне 1918 года я во второй раз решила отправиться к мужу в ссылку, но получила из Перми телеграмму о его «исчезновении». При встрече с Урицким я обвинила его в убийстве родного Миши, и меня поместили в тюрьму. Через несколько месяцев я симулировала сильную простуду, благодаря чему меня перевели в тюремную больницу, откуда я бежала с помощью дочери.

С фальшивым паспортом, переодевшись медсестрой Красного Креста, мы с детьми достигли Киева, находящегося под германской оккупацией. Затем через Одессу бежали из России…

С этого рассказа началось знакомство Льва с Натальей Сергеевной Шереметьевской, графиней Брасовой. От графини Лев вышел уже в сумерках. Надо было спешить — закрывать лавку. В ней он застал де Лафара. Тот при свете настольной лампы взглянул пристально на Льва и произнес:

— А теперь, милый Лев, услуга за услугу. Нравится ли вам маршрут: Каса­бланка — Дакар — Мехико?

— А что в конце этого маршрута?

— Вы убьете Троцкого.