Об авторе | Михаил Юрьевич Кукин (07.10.1962, Москва) поступил в МИФИ на факультет кибернетики, но круто изменил жизнь, ушел в Советскую армию. Служил на Западной Украине недалеко от города Хотин. После армии поступил на филфак МГПИ им. Ленина, позже защитил диссертацию в ИМЛИ РАН по специальности «теория литературы». Читает лекции по истории культуры, преподает в вузах Москвы. В «Знамени» печатается с 1993 года, перечень публикаций нашего постоянного автора: «К Фурдуеву» (№ 12, 1993); «Кто там с флагом?» (№ 10, 1995); «Поругание романтизма» (№ 11, 1996); «С привычкою к классическим сравненьям» (№ 4, 1998); «Коньковская школа» (№ 12, 1998); «Фотовспышки» (№ 9, 2000); «Я сна не запомнил…» (№ 12, 2001); «Состав земли изменился» (№ 11, 2003); «Ровное сияние» (№ 7, 2007); «Маргарита» (№ 10, 2008); «Империя, как любовь…» (№ 3, 2014); «Не можешь, а живи» (№ 1, 2017); «Свободный день» (№ 1, 2018); «Сквозь эту ночь» (№ 9, 2020); «Не взрыв, но всхлип...» (№ 3, 2023).

Михаил Кукин

Хорошо молчанье получается

* * *

Входя в эту пасть, вспоминала ли ты, что зима,

насев на Москву, загоняла сюда, к батареям,

двух юных балбесов — тебя и меня — и сама

толкала в объятья любого Амура быстрее,

как жарко под куртку моя проникала ладонь,

как был поцелуй потрясеньем, мозги отключало,

и плоть трепетала, и миллисекунды одной

хватало понять: вот прекрасное жизни начало!

Как смешаны горечь и счастье, уже не разъять

ни губ и ни рук, как шептал я: до смерти, до смерти...

Дверь хлопала сверху, и мы выходили опять

к трамваям, в метель и слонялись в её круговерти.

Пять прожито жизней, а может быть, семь, но подъезд

остался таким же, как был, обзавёлся замком лишь.

«Карету такого-то! — помнишь, читал я. — Разъезд!»

Конечно, не помнишь, не помнишь, не помнишь, не помнишь.

* * *

В «Благовещеньи» Яна ван Эйка

под ногами у Девы Марии

ослеплённый врагами Самсон

вырвал с корнем колонну —

на пирующих рушатся камни,

разбивают им головы —

гады! ползите под стол,

закрывайтесь руками, кричите — никто не спасёт!

По соседству Давид-пастушок,

прямо в лоб угодив Голиафу,

меч огромный его кое-как приподняв,

пилит горло ему.

Сверху синее платье и лилии белой цветы,

неземные из радуги крылья.

— Аve gratia plena...

— Ecce Ancilla...

Дух Святой,

семь лучей золотых из окна.

* * *

Защемило и не отпускает.

Вроде мало жёлтого ещё,

но погода в городе такая —

дождевым шуршащая плащом.

Про неё не скажешь, не рассеешь

эту грусть, рукой не разведёшь...

Выпить — выпил. Что ещё умеешь?

Чирк да чирк — штрихует стёкла дождь.

* * *

Два облака волнистых

пересекают осень

два облака над жёлтым полем

я провожаю взглядом их

не вспоминаю

смотрю и только

Два облака волнистых медленных

как ясно видно мне

где ярко-белый переходит в тень

а серо-синий в густо-синий

и хорошо что никому слова

ни этим облакам ни нам с тобой

не требуются больше

любовь моя

* * *

Мне город говорит: прости меня!

А я молчу... что я ему отвечу?

Пусть Бог тебя простит. И ты меня.

Пусть наши две навстречу будут речи

звучать, смыкаясь, в воздухе сыром,

в ноябрьской хмари над шоссейным смогом,

над гаражами, над пустым двором,

над этим сквериком, опять прости, убогим...

Пусти меня! — я говорю ему

и проезжаю мимо, мимо. — Хватит

держать меня за горло и слезу

выдавливать из глаз моих некстати.

Но резкость линий, сетка голых крон,

ряд фонарей сутулых, к повороту

идущих, стаи чёрные ворон,

но эта вот пронзительная нота —

куда её? куда всё это деть?

Зачем в глаза он смотрит, как собака?

С кем без тебя мне стариться, болеть,

смеяться, пить, бродить, стихи калякать?

* * *

Ямы, ямы, ямы, ямы,

храмы, храмы, храмы, храмы —

вот история какая:

вся история такая.

Трудно О. Э. Мандельштаму

на воздушных на буграх,

на эоловой дороге,

мёрзнут руки, вязнут ноги,

снизу сыплет мелкой дробью

блоковское трах-тах-тах.

* * *

Снова бело-розовы сады.

Снова окна зимние промыли.

Об отчаянье на все лады

вроде мы уже поговорили?

Остаётся, значит, помолчать.

Каждый сам решает, как отчаяться.

Белый бланк да синяя печать.

Хорошо молчанье получается.

* * *

Я только печальную слушать готов,

особенно, если без слов,

музыку, — не оставляет следа,

и всё же, как никогда,

насущна она, драгоценна она,

(по сути, она лишь одна).

А сотни извилистых наших речей,

товар палачей-стукачей,

ловчилы навар и винтилы улов —

уволь меня, я не готов.

Я слухом хотел бы за музыкой вслед,

в ней слышно прекрасное, ясное «нет», —

единственный точный ответ.