|
КОНФЕРЕНЦ-ЗАЛ
С чего начинаются прозаики
В предыдущем номере в рамках нашего проекта «Журнальная Россия» редакция «Знамени» предложила литературным критикам рассказать о своих дебютных публикациях. Месяц спустя похожие вопросы были заданы уже прозаикам.
Когда и в каком журнале вы дебютировали? Почему решили предложить материал именно в это издание? О чем было то произведение? Кто вас поддерживал или, напротив, ругал? Был ли гонорар? Почувствовали ли вы себя после первой публикации профессиональным писателем или это случилось позднее?
Марина Вишневецкая
Спасибо, дорогая редакция, за прекрасный повод: давно хотела разобраться со своими ранними дневниками — дело в эпоху катастроф и утешительное, и уместное.
Первых журнальных публикаций у меня было минимум две. Когда тебе много лет и ты успел(а) прожить несколько жизней, так бывает.
Вспоминая хронологически самую первую, вижу себя почему-то со стороны — на крыльце нашего семиэтажного дома в центре Харькова (города, чье имя в последние годы отзывается в душе непроходящей болью). Зима, заснеженный двор. Светило ли солнце, не помню. Но сама я лучусь, сияю, сверкаю — и от этого искрящимся светом залит весь двор. Мне шестнадцать. В моих руках журнал «Юность» № 1 за 1972 год. И на одной из его последних страниц после моего имени и слов «ученица 10-го класса» узким длинным столбцом то ли лежит, то ли все-таки высится мой небольшой, мой (не) смешной рассказ. В разделе юмора, естественно. Юмористические рассказы — мой конек той поры. Куда я спешу с журналом в обнимку? Видимо, в школу, видимо, хвастаться, успев записать в дневнике: «Ура! Ура! Ура! Я получила “Юность”! “Юность”! “Юность”! Хочется петь все слова и все повторять, повторять, повторять! Настроение удивительное. А сама я какая-то сумасшедшая».
В журнал рассказ отнес папа. По первому образованию инженер-турбинист, по второму, в те годы заочно получаемому в Щукинском училище — режиссер. А в итоге — режиссер эстрады. Так будет записано у него в дипломе. И это первый диплом, выданный в училище с такой специализацией. Папа уже ставит эстрадные программы, подолгу живет в Москве, очно сдавая сессии, и как режиссер работает с разными командами КВН (сейчас бы сказали «высшей лиги», но тогда лига была одна — и можно было болеть за папину команду, сидя у телевизора). Видимо, КВН и свел папу с Виктором Славкиным, потом замечательным драматургом, а тогда — автором и редактором журнала «Юность».
Рассказ «Три письма», с которым я дебютировала в журнале, незатейлив и глуповат. Но очевидно он попал в модную тогда тему («таланты и поклонники»), в нерв страданий и заблуждений моих ровесниц: героиня рассказа пишет письма известному киноартисту (слово «киноактер» в словарь нашего поколения вошло поздней), смешивая реальный образ и сыгранные им роли.
Смешно стыдиться своего полудетского опуса. Но всем, кто наткнется на этот рассказ в сети, мне до сих пор хочется сообщить телеграммой: я не такая, я писала лучше уже тогда… просто те рассказы попали на страницы «Юности» в 1973 году, а потом и в 1974-м. Честное слово! И в конце, по нынешней моде, поставить смайлик.
Ну вот, будем считать, что телеграмма наконец отправлена. И признаемся, что гонорара как факта и тем более как события память не сохранила. Возможно, потому что гонорары я получала и раньше — за публикации репортажей в харьковской областной молодежной газете «Ленiнська змiна» («Ленинская смена»). Все они до копеечки были отдаваемы в дом. Никаких колебаний в этом вопросе мама не допускала: семья есть семья, жизнь общим котлом — часть воспитательного процесса.
Второй журнальный дебют — дебют уже не юмориста, а прозаика — случился двадцать лет спустя, в декабре 1991 года. В своих декабрьских, то есть двенадцатых, номерах журнал «Октябрь» традиционно печатал подборки авторов-дебютантов. И снова рассказ оказался в редакции без моего участия. К этому времени я уже заметила, что «деятельное вмешательство» в собственную судьбу приносит лишь горечь и разочарование. А все хорошее в жизни происходит как-то само собой. Но кто принес рассказ в журнал? Опять листаю дневник… Возможно, Влад Отрошенко? Молодые авторы, как юные волки, стараются держаться друг друга. Смутно помню это роение вокруг одного молодежного сборника, потом другого…
В «Октябре» рассказ был опубликован под названием «На закате дня и ночи», в сборниках, куда он попал почти синхронно — под названием «Начало». И был написан в стиле магического реализма, сказала бы я сегодня. И еще сказала бы: мне жаль, что больше я в этой манере не работала. Но тогда, полжизни назад, казалось, что так пишут многие, едва ли не все, мне же хотелось расслышать собственный голос.
Рассказ «Начало» до сих пор один из самых любимых. Много раз переиздавала его и в своих книжках. Альберт Иванович, главный его герой — странный, полублаженный, зависимый от матери человек, раздавленный ее властью над собой — постепенно сходит с ума, вбирая в себя умирающую (в рассказе уменьшающуюся) мамашу, становясь, по сути, беременным ею.
Отзывы были пылкие. «Лучший рассказ в книге», — передавали мне слова одного из редакторов молодежного сборника. Наш вгиковский мастер Исай Кузнецов (вечная ему, благодарная память) позвонил с комплиментами и поздравлениями… Друзья, на которых мне очень везло и продолжает везти, люди самые ко мне строгие, сказали, что наконец-то я «выписалась» (в значении расписалась) — подруга и кинорежиссер Таня Чивикова; и что наконец-то уселась на жердочку, которая называется «литература» — подруга, драматург и художник Лали Росеба. Уж они-то знали, сколько вариантов было у каждого из моих рассказов (иные в ту пору писались по несколько лет), и радовались за меня, кажется, больше, чем я сама.
Гонорар точно был, дневник мне в помощь («17 января. Вдруг оказалось, надо ехать в “Октябрь” получать деньги сегодня»). Но в памяти как событие снова не сохранился — на этот раз впечатление затмили суммы иного порядка, получаемые в 1980-е за работу в анимационном и научно-популярном кино.
А был ведь и третий журнальный дебют — стихотворный, в первом номере иллюстрированного детского журнала «Трамвай» за тот же 1991 год. Слишком быстро исчезнувший из нашего обихода шедевр редакторского и полиграфического искусства, «Трамвай» остался в памяти островком цвета, света, радости и веселья на фоне тревог той поры. А опубликованное в нем стихотворение «Сутки» потом входило даже в учебники русского языка двух бывших советских республик.
Конечно, все это прибавляло уверенности, но профессиональным писателем, к счастью, я не чувствовала себя никогда. И само это словосочетание — применительно к себе — меня только страшило. Профессиональный ли я сценарист? Да, конечно. Но каждый раз, начиная рассказ или повесть, я ничего не умею, я все открываю в первый раз. И это чувство — единственное обещание того, что у меня снова что-нибудь да получится.
Написав все это, подумала: а мораль? Ворошение прошлого должно же иметь какой-нибудь смысл.
Пусть будет такой: с дебютом нельзя опоздать, а поспешить легко — и потом всю жизнь отправлять своим читателям невидимые миру телеграммы.
Или наоборот? Ранний дебют помогает ненадолго задрать нос и на целую жизнь расправить плечи. Нужное — подчеркнуть.
Анатолий Королев
Моя первая публикация случилась в 1978-м, очень поздно (мне — 32 года!): в № 4 журнала «Урал» вышла провальная повесть, которую я больше никогда впоследствии не публиковал. Она называлась «Рисунок на вольную тему». Я жил тогда в Перми. Вот открываю свой кондуит, рабочую тетрадь, читаю: «2,5 а.л. 60 стр. на маш. Гонор. 400 руб. 62 коп.».
С трудом пытаюсь вспомнить суть этой суммы.
В редакции пермской областной газеты «Молодая гвардия», где я тогда уныло тянул лямку корреспондента в отделе комсомольской жизни, я получал содержание от 60 до 100 рублей в месяц плюс смешные гонорары.
Итак — три месяца жизни.
Неплохо, как голосил один бард той эпохи: я нормально живу на сто двадцать рублей!
Между тем этот опус я писал рывками почти два года, извел сотни рукописных страниц, провел шариковой ручкой линию по экватору… В чем дело, творец?
Дело в том, что я стартовал старшеклассником, танцуя легко, как формалист, и уже со школьной скамьи ступил на стезю риска среди бушующих волн, вот хотя бы названия: «Кровь кукол», «Метаморфозы»…
В университете закончил опус «Дракон», который позднее удосужился запустить камнем в «Новый мир» образца 1971 года, не ведая про разгром редакции Твардовского и Лакшина, откуда получил вдохновенный разнос Юрия Домбровского, блестяще раздраконившего моего «Дракона»… И я с яростью перечитывал сей разнос: ну что понимает реалист в сюрреализме!
Но его книги «Хранитель древностей» и вышедший впоследствии «Факультет ненужных вещей» я ценил высоко.
Но мимо…
В армии, куда я был призван служить офицером после университета, потому как у нас была военная кафедра… именно в армии я принялся писать роман о Босхе, под рабочим названием «Корабль дураков». И вот дембель, ура, и я вылетаю прямиком на пушечном ядре в реалии провинциальной судьбы — шлеп! — какой, к черту, Урал?
Я хочу жить в Москве, только там мои звезды.
Но… но тут я опомнился и притормозил, потому что как бы ни был тогда я заносчив, мне хватило ума сообразить, что в стране соцреализма эти фокусы про драконов и кровушку кукол не покатят. И… и… и… и… и… и… стал переводить свою манеру формалиста (страшное слово тех лет) в реалистическую речь своего отечества, вот откуда эти роды горы. 200 или 300 рукописных страниц ушло на пустяк, на лирическую честную дождливую печальную скучную искреннюю повесть про жизнь самого себя.
Я писал ее на конкурс журнала «Юность», в дамки не вышел и забыл о ее существовании.
У нас на сегодня — написал мне рецензент — 4 тысячи единиц прозы.
Но!
Но в те годы публикация была крайне важна для старта писателя, провинциала особенно, и я без азарта тускло отправил повесть в «Урал», не ведая, что там тоже серьезный конкурс, вот вижу строчку из письма редакции: в год «Урал» получает 300 рассказов и две повести в неделю.
Короче, это был успех.
Хвалили?
В местной печати мелькнула, да, одна похвала в газетной колонке, а устно только ругали: ты пойми, дружище, это говно, не обижайся.
Только в столицах можно найти поддержку, тут много святых.
Только через тридцать пять лет после последней точки мне удалось опубликовать представление «Дракон» с тем самым замечательным разносом Домбровского от июня 1971-го, в издательстве «Футурум БМ».
Только в 2004 году в «Знамени» был опубликован роман «Быть Босхом», который в армии молодой лейтенант окрестил «Кораблем дураков».
В России писателю надо жить долго.
И на закуску: вся моя судьба стартующего пермского провинциала, журналиста и писателя, была подорвана одной-единственной бомбой, страничкой сценария для «Фитиля» — был такой сатирический киножурнал в СССР — за которую я получил сумму, равную зарплате за два года работы в газете («Фитиль» № 155, сентябрь 1975 года, «Мосфильм»). После чего был залпом фатума выброшен в Москву и стал наконец навсегда пленником рока.
P.S. В этом году летом набрал пятую мастерскую прозы в Литинституте. Обычно моя вводная лекция — о роли преград и подножках фортуны.
Александр Мелихов
Это было в середине семидесятых. Я только что защитил кандидатскую диссертацию, но, столкнувшись с низкой прозой научной жизни, понемногу становился более страстным читателем высокой прозы, чем ученым. И однажды из-за некоего внешнего толчка мне представился неудачливый молодой писатель, который влачит жалкое существование, а пишет о каких-то гордых суперменах. Но однажды вечером он получает коленкой пониже спины от каких-то гопников, и ему открывается фальшь того, что он делает. Он понимает, что он слабое ранимое существо, а потому и должен вызывать сострадание к слабым и ранимым. Я все это видел, слышал и обонял, но долго не мог выбрать стиль повествования — можно писать с юморком, можно с пафосом…
Прошли годы, прежде чем я понял, что выбирать нужно не стиль, а рассказчика: когда поймешь, кто это рассказывает, это породит и стиль. В итоге я выбрал что-то нейтральное: бу-бу-бу — по крайней мере, без претензий, меньше опозоришься. Я понимал, что занимаюсь крайне постыдным делом, ибо все порядочные писатели давно умерли, осталась только какая-то советская шелупонь — вот к ней я и пытаюсь примкнуть (в своем снобистском ослеплении я еще не скоро добрался до Трифонова, Искандера, Шукшина — далее везде). И все-таки писал я, что называется, кровью сердца, так мне было всех жалко, а себя больше всех. В итоге нейтральное название «Инцидент» звенело от подтекста.
У одной начитанной коллеги я узнал, что журнал «Аврора» печатает молодых интересных авторов, а я в ту пору был еще молод и, мне казалось, сравнительно интересен.
Узнать адрес «Авроры» на Литейном — это тоже было целое дело, пришлось посетить журнальный зал в Публичке.
Войдя в редакцию, — если бы это было возможно, я явился бы туда в маске, — сразу же уткнулся в канцелярский стол, за которым сидела строгая классная дама.
— Ну что вы встали? — сурово спросила она и добавила в пространство: — А то схватят что-нибудь со стола…
И я понял, что из молодого ученого, автора пары десятков статей, переведенных ин инглиш, и ответственного исполнителя двух серьезных народно-хозяйственных тем, я превратился в прощелыгу, от которого нужно прятать карандаши и ластики. Так с этим ощущением с тех пор и живу.
Когда я через месяц пришел за результатом, та же дама демократично предложила мне самому порыться в стопке растрепанных рукописей на подоконнике. Господи, как же нас оказалось много, жалких прощелыг! Мне бросались в глаза только первые фразы: «Кровавый закат развернул свои крылья», «Пришел Достоевский к Карамзину», «Захар, отхаркнувшись, врубил третью скорость», «Прожектора вышаривали фашистских стервятников»…
Ага, вот и мой писателишка, в коего теперь превратился и я. По несвежему листу были разбросаны карандашные подчеркивания, вопросительные знаки (в машбюро драли по двадцать коп страница — порция мороженого…), а слева небрежной скрепкой был косо прицеплен малоформатный приговор: мелкотемье, отсутствие крупных характеров и, на десерт, незнакомое мне тогда еще слово «психоложество».
В «Неве», кою я теперь вынужден возглавлять, за таким же столом под расписным потолком меня встретил молодой человек с артистической вьющейся шевелюрой. «Я написал рассказ», — не поднимая глаз, пробубнил я, на что он воскликнул: «Пре-красно!» А через месяц в кабинете с мраморным камином (давно уже утрачены и росписи, и камины…) чеховский интеллигент с седеющей бородкой произнес раздумчиво: «Вы представляетесь мне писателем очень своеобразным, очень талантливым, и я убежден, что вас ждет очень большое будущее».
Будущее явилось безотлагательно. Заглянул главный редактор — кругленький, жизнерадостный — и спросил доброжелательно, почему мой герой не собрал ребят и не дал отпор хулиганам. Он слабый, одинокий, в этом все дело, — начал объяснять я, уже поверив, что меня здесь поймут, и он, погрустнев, снова покивал: да, дескать, я так и думал, — и навсегда исчез. Дальнейшие звенья моего пути опускаю ввиду их однотипности: пакет, адрес, заказное, извещение, пакет, отказ. Снова пакет, адрес, заказное, извещение, пакет, отказ, снова пакет, адрес, заказное, извещение, пакет, отказ…
Зато, когда мой «Инцидент» был опубликован в «Севере», сразу трое знакомых сообщили мне, что критик, если не путаю, Дмитриев по телевизору предъявил мое фото городу и миру в качестве заслуживающего внимания прозаика (а я-то надеялся укрыться под сенью карельских елей!). И тут же следом я получил порцию этого самого внимания от газеты «Советская Россия», где критик, если не путаю, Бондаренко назвал моего героя (а в подтексте и меня вместе с ним) униженной рептилией, про которую противно читать в таком мужественном северном журнале.
Но это еще что: в Первый отдел университета, где я тогда работал, явился какой-то кадр и сообщил, что за таким-то сотрудником надо приглядывать. Впрочем, заметных неприятностей это вроде бы мне не причинило, только тревогу, не удумают ли эти сволочи еще чего-нибудь.
Впрочем, тревога и есть главная неприятность.
Так и пошло. Раз в два года что-нибудь напечатают, потом где-то осудят, то в обкоме, то в хренкоме, и, если бы не перестройка, я бы и сейчас ходил в подающих надежды и боролся за первую книгу. Умела советская власть плодить врагов из лояльных граждан.
Но среднее звено в редакциях полностью меня поддерживало и старалось пропихнуть в каждую щель. Ценители серьезной литературы представляли в ту пору что-то вроде катакомбной церкви — они передавали меня друг другу, и со всеми с ними у меня до сих пор самые нежные отношения.
Даже посмертные.
Да, бывали и часы, и дни, и месяцы отчаяния, когда казалось, что бетонной стене не будет конца, а мои рукописи после моей смерти сдадут в макулатуру и на полученный талон приобретут Пикуля. И лучше бы, наверно, силы, отданные выстаиванию, отдавать творчеству. Я был бы веселее, оптимистичнее — но достоинства ли это для писателя, чье дело видеть трагизм бытия и обращать его в красоту?
Да, тот давний инцидент принес мне, как жароптицево перо, много, много непокою. Но с той поры я начал потихоньку переселяться в неизмеримо более красивую и значительную вселенную.
Которую и творит литература.
Михаил Кураев
Мне кажется, что мой журнальный дебют, случившийся в канун пятидесятилетия, был едва ли похож на другие дебюты. В подробностях историю своей первой публикации («Новый мир», 1987 год) я рассказал в предисловии «Как я старался не стать писателем» к одной из своих книг. Дебют… Достаточно сказать, что небольшая, на семь листов, повесть «Капитан Дикштейн» писалась лет десять, если не больше. Почему так долго? Да потому, что писал я ее для себя, писал от случая к случаю, без оглядки на публикацию.
После окончания института я был приглашен в сценарный отдел «Ленфильма». Работа мне нравилась, и уже лет через пять сам дебютировал как сценарист. Все было бы хорошо, если бы не чувство вины перед словом. В кино слово если не на вспомогательной службе, то во всяком случае не созидательно. Кино — искусство изобразительное!
Да, сценарий в нашем кинематографе по праву звался литературным, слов «проект», «синопсис» в обиходе не было. Сценаристов нечасто, но принимали в Союз писателей. Но все же сценарий даже не пьеса, имеющая многообразную сценическую судьбу. По одному сценарию никогда не снимался фильм дважды. Обреченность слова в сценарии и породила чувство, похожее на вину. И вот, приходя с работы, я стал писать, писать «анти-кинематографически», так, чтобы написанное невозможно было снять на пленку! Со стороны глядя, чем не Башмачкин? Он тоже продолжал дома свои письменные занятия из любви к искусству.
Иоанн Златоуст сказал: «На всем видимом написано свидетельство невыразимого».
Позволю продолжить: открыть во всем видимом невыразимое доступно лишь слову и музыке.
Днем служил «видимому», а дома, как правило, ближе к ночи посредством слова пробивался к «невыразимому».
Рождались неприступные для кино фразы: «Я белые ночи до ужаса люблю». Или: «Игоря Ивановича Дикштейна покидал сон»…
Долго ли, коротко ли, но история моего родственника, по несчастью участника Кронштадтского мятежа, относительно благополучно проживавшего в Гатчине, была, наконец, мною дописана. И вот рукопись зажила своей жизнью. Зная о моих сценарных «успехах», друзья сомневались, что я ограничился только этим жанром. Пришлось показать плоды моих путешествий к невыразимому. К немалому моему удивлению, друзья, причастные к литературе, стали носить сочинение в журналы. А я приходил и забирал рукопись обратно. Выслушивать, почему не хотят печатать, категорически отказывался. «Не я к вам рукопись приносил… Претензий не имею. Сам на “самотеке” год сидел. Все нормально!»
Первым отказался журнал «Звезда». За ним последовала «Нева».
К моей коллеге по кино Татьяне Хлоплянкиной рукопись попала через третьи руки. Помню ее слова, огорошившие меня: «Миша, имея такую рукопись, вы ходите на службу? Можно, я отнесу в “Знамя”?» Никаких возражений. Через месяц получаю обстоятельный и доброжелательный отклик: «Талантливая неудача». И на том спасибо.
Совершенно неожиданно, снова из третьих рук, рукопись попала к Дмитрию Сергеевичу Лихачеву. Отзыв был короткий: «В какой журнал М.Н. хочет, чтобы я послал его повесть?» Я был знаком с Дмитрием Сергеевичем, он был главным консультантом на фильме «Князь Игорь», а я редактором, но и в мыслях не было о чем-то его просить. Рукопись Дмитрий Сергеевич отправил в «Новый мир».
В одну из ближайших командировок в Москву я решил заглянуть в «Новый мир», благо он от Госкино по другую сторону Пушкинской площади. Пока я объяснял в приемной приветливой помощнице Залыгина, кто я и откуда, из кабинета вышел Сергей Павлович. Услышав, кто я, Сергей Павлович почти скороговоркой, почти сердито произнес: «Я занят. Я вас не вызывал. Будем печатать. Идите в отдел к Виноградову. Приносите еще…».
Пошел в крохотный кабинетик к заведующему прозой. С первого взгляда Игорь Иванович производил впечатление человека деловитого, сухого, немногословного. Папка с моим сочинением лежала перед ним на столе.
«Вот это мы печатаем, — сказал Игорь Иванович и положил ладонь на рукопись, как на конституцию принимающий присягу. — А теперь расскажите, о чем вы написали?»
И я начал рассказывать. Дернули меня за язык!
Что и сколько я говорил, уже не помню. Когда закончил, Игорь Иванович четко произнес: «То, что вы сейчас рассказали, нас устраивает. Но не все есть в повести. Завтра прийти ко мне сможете? Запишите адрес. Я сформулирую наши предложения».
Я полетел домой в Ленинград на крыльях сформулированных в «Новом мире» предложений.
Дома я бросился к столу, к машинке и начал строчить во исполнение пожеланий… А когда через неделю очнулся и прочитал написанное, взвыл. Полный бред! Ни в какие ворота… Потужился еще с неделю, тот же бред. Набрался духу и позвонил в Москву, чтобы признаться в своем бессилии, по сути, отказаться от публикации. Издержки дилетантизма!
Трубку сняла редактор Наталья Михайловна Долотова и не дала мне рта раскрыть: «Михаил Николаевич, очень хорошо, что вы позвонили, мы сами хотели вам звонить. Мы тут посовещались относительно предложений, сделанных вам. Не делайте ничего. Это в нас редакционный зуд говорит».
Вот это да! Редакционный зуд! В «Новом мире»?!
«…Если что-то надумаете, даем вам пол-листа. Но не тяните, ставим в сентябрьский номер».
Недаром сказано: доверие нужно нашему брату, как канифоль смычку виртуоза!
И что же? Пошел текст. Съел предоставленные пол-листа, а текст идет.
«Игорь, вот М.Н. принес… Я посмотрела, великовато…»
Игорь Иванович берет и читает тут же, при мне.
«Пойдет целиком».
«Игорь, но у нас уже места нет».
«Найдем. Выкинем публицистику. Это нам важней».
Вот так, по-деловому, немногословно.
Дома пришла в голову вроде бы не худая мысль. Звоню Виноградову, чтобы узнать, могу еще полстранички или уже нет.
Слышу в трубке: «Диктуйте».
Но текста еще нет. А через два часа номер уйдет в набор.
Полстранички написались за час прямо на студии, даже успел сбегать в библиотеку, чтобы уточнить фамилии военачальников, подавлявших Кронштадтский мятеж.
Звоню. «Игорь Иванович, вот тут я написал, послушайте… Годится ли?..» В ответ: «Диктуйте!»
«Теплым лучом надежды коснулась сердца Игоря Ивановича (так звали и героя повести) весть о том, что…»
«Годится?» — спрашиваю в неуверенности.
«Успели, — сухо сказал завотделом прозы журнала “Новый мир”. — Приносите еще».
А приносить было нечего. Пришлось уйти со студии и для начала приписать к полюбившейся мне фразе: «Я белые ночи до ужаса люблю…» целую повесть, «исповедь стрелка ВОХР тов. Полуболотова». Повесть пошла в журнале, что называется, с колес.
«Что у нас будет следующее?» — певучим голосом спросила Наталья Михайловна Долотова…
…А гонорара Сергей Павлович положил мне триста пятьдесят рублей за лист. Зарплата у меня была — двести двадцать. Щедрость удивила.
«Сергей Павлович, что так много?..»
«А кому ж еще платить? Больше платили только Шолохову…»
Елена Долгопят
Рассказ назывался Exit. Журнал назывался Mega. Четвертый номер за 1993 год.
Последний мой вгиковский год. Журнал выходил в Минске с 1990-го. Один раз в два месяца. То есть четвертый номер — это июль-август. ВГИК уже ту-ту, позади. Диплом получен. Распределения нет. Иди куда хочешь. А точнее — куда возьмут.
Печатали в Megа исключительно фантастику. Мой — вполне фантастический — рассказ им показала однокурсница Лена Сазанович, так что публикация состоялась благодаря ей. Лена и привезла мне несколько номеров. Один у меня сохранился. Вот он лежит передо мной. Бумага пожелтела по краям, самую малость, едва незаметно.
Гонорар Лена тоже привезла. Но я не помню сумму и не помню, на что ее потратила. Силюсь вспомнить и не могу. Записывать надо было, вот что. Но записывать я стала года через четыре. Возникла наконец потребность.
Журнал за 1993 год каким-то образом, в некотором странном смысле, и есть 1993 год.
Я открываю страницу. И оказываюсь в том давнем времени. И это мое личное время, мое собственное; никакие не лихие девяностые всех и каждого, а мои девяностые, когда я была никто и все. А, впрочем, я и сейчас никто и все. Ну почти по Державину. Только в девяностые я это острее чувствовала — свою ничтожность, призрачность, но и свое значение в этом мире, в этом воздухе. Какой-то свой смысл. Ну не знаю. Простите. Отвлеклась.
Была ли я счастлива, взяв в руки журнал? Еще бы. Мне словно билет в рай дали. И вот я еду туда. А за окном Маленковская, а за Маленковской — Яуза. И кто-то поет в проходе жалостливую песню. Рай. Понимаете? Конечно. Всякий в подобном земном раю побывал. А земной рай и рай небесный — это примерно одно и то же. Наверное. Так что я Лене Сазанович по гроб жизни благодарна. Как и Ларисе Григорьевне Судиловской, которая через семь лет после девяносто третьего покажет другой мой рассказ Елене Хомутовой, работавшей в «Знамени».
Кто тогда прочитал мой рассказ в Mega? Кто-то прочитал (кто-то даже не поленился, выложил в интернет).
В том же номере журнала Mega был опубликован сценарий Нади Кожушаной, точнее, киноповесть (советское изобретение, сейчас уже киноповести не пишут и не публикуют) под названием «Бессонница». Напомню несколько тогдашних фильмов по сценариям Кожушаной: «Зеркало для героя» (1987), «Нога» (1991), «Прорва» (1992). Я понимала ее значение, не могла не понимать.
В 1997 году Нади не стало. Ее муж Борис и дочь Катя принесли в Музей кино (вот куда меня взяли после ВГИКа) Надин архив. Я его разобрала и описала.
С Катей я не теряю связь по сей день.
В 2018 году (25 лет после 1993-го) Катя написала мне по поводу Exit. Рассказ прочитала ее знакомая, захотела снять мультфильм. Конечно, пожалуйста.
Дальнейшего развития событий с мультфильмом я не знаю. А вот у рассказа развитие случилось. Я рассказ перечитала и захотела переписать. Увидела эту историю, ситуацию, другими (из другого времени?) глазами. Ситуация фантасмагорическая: девушка, только что окончившая технический вуз (прямо как я в 1986 году), едет по распределению на военный объект (в точности как я), теряет пропуск и потому не может объект покинуть.
Переписанный рассказ вышел совсем другим и совсем о другом, его опубликовали, кстати, в «Знамени». Под названием «Объект».
…Я не помню, по какой такой причине. По какому, вернее, поводу. Но тогда, в 1993-м, я позвонила Наде Кожушаной. Услышала ее голос. Помню интонацию. Доброжелательную и, я бы сказала, доверительную. Как будто Надя допустила меня в свое пространство. Или мне так хочется помнить.
Роман Сенчин
Первая моя «публикация» состоялась на радиостанции «Пионерская зорька» в 1986 году. Мне было лет четырнадцать. Я отправил туда рассказ «Борьба с кличками», вскоре пришел ответ, что рассказ прочитают в одной из передач, «немного его изменив». Прислали даже гонорар — почти 27 рублей.
Несколько недель я внимательно слушал «Пионерскую зорьку» и наконец услышал свой рассказ. Его переделали до неузнаваемости. Я был хоть и начинающий автор, но страшно обиделся, долго, почти десять лет, никуда больше ничего не посылал. Исключением стал журнал «Парус», который я и многие мои сверстники уважали. Там печатали стихи и прозу, в том числе и подростков. Но мое не напечатали — писали в ответных письмах, что нужно поработать еще.
Пробовать печататься я начал уже после армии, лет в двадцать. И некоторые мои рассказы и одноактные пьесы вышли в газетах и альманахах Абакана, Минусинска и моего родного Кызыла. Гонорары платили, и они, хоть и небольшие, здорово помогали нашей семье в первой половине 1990-х.
А публикации придали мне уверенности, и я решился попытаться поступить в Литературный институт, о котором, конечно, слышал, читал у советских классиков, но считал для себя недостижимым, тем более со своим слабеньким аттестатом. Но мне повезло — в 1996 году курс прозаиков набирал Александр Евсеевич Рекемчук. Мне, одному из двух абитуриентов (второй была Светлана Тремасова из Саранска), он поставил за творческую работу пять с двумя плюсами, а это означало, что к нам на остальных экзаменах нужно относиться мягче. Наверное, отнеслись, и мы поступили.
Буквально месяцев через пять после начала учебы Александр Евсеевич сказал мне: пора печататься в московских газетах и журналах, тем более что я довольно много писал — обитание в общежитии Литинститута способствовало не только усилению алкогольной зависимости, но и желанию облекать разные сюжеты из жизни в рассказы.
Александр Евсеевич предложил отнести их в журнал «Знамя» и в еженедельник «Литературная Россия». Я отобрал рассказа три в «ЛитРоссию» и рассказов десять в «Знамя» и отнес. В еженедельнике сказали, что рассказы очень мрачные, а в «Знамени» штук семь взяли, хотя они были уж точно не светлее тех, для «ЛитРоссии».
В толстых журналах редко что-нибудь печатают быстро. Мои рассказы вышли через полгода, в майском номере за 1997-й. Подборка называлась «День без числа». (Этот номер «Знамени» в «Журнальном зале» не оцифрован, а бумажного экземпляра у меня сейчас нет — с тех пор я сменил не только несколько жилищ, но и три города — помню, что в подборке были «Ничего», «Кайф», «Еще одна ночь», которые через четыре года вошли в мою первую книгу.)
Немного раньше — в апреле — «ЛитРоссия» все же напечатала два моих рассказа, тоже, кажется, не особенно светлых. (Уже тогда я понял, что, если отказали, нужно нести еще, а не обижаться и не уходить в запои.)
Эти полгода мои рассказы не просто лежали в редакции «Знамени». Над ними шла работа. Моим редактором стала Ольга Васильевна Трунова. И оставалась почти двадцать лет…
Нынче немало редакторов, что, кажется, не заглядывают в рукописи, а говорят: все замечательно, печатаем. Раньше были такие — они без ведома автора исправляли не только огрехи, несуразности, но и устраняли так называемую косноязычность, которая нередко является авторским стилем.
Ольга Васильевна ничего не исправляла, не меняла. Она отмечала определенные места и просила автора прочитать их. Я читал первый раз и ничего не замечал. Потом второй, третий. И наконец видел несуразность, логическую неточность, а то и ляп, который до этого мгновения казался мне находкой, жемчужинкой, изюминкой. Увидев, я долго искал, как исправить. Мы с Ольгой Васильевной молча курили (тогда еще можно было курить в помещениях); она обычно ничего не подсказывала, не советовала.
В конце концов получалось исправить. А через несколько недель оказывалось, что исправил я нехорошо. И снова искал.
Как-то раз, когда искал, мучительно, до ломоты в голове, Ольге Васильевне позвонила Людмила Стефановна Петрушевская и стала диктовать исправления. За несколько минут чистенькая верстка ее рассказа была вся измарана вставками, вычеркиваниями, корректорскими знаками, которые я еще не умел читать и писать (в Лите этому, к моему удивлению, не учили).
Отложив верстку Петрушевской, Ольга Васильевна молча посмотрела на меня, и во взгляде читалось: «Вот как надо работать». Позже я этот метод перенял. И раза два мои вещи в «Знамени» отправлялись на переверстку…
Редакция находилась тогда во дворе на Никольской улице. Рабочий стол Ольги Васильевны соседствовал со столами Елены Хомутовой и Александра Шинделя. Елена (к сожалению, не помню отчества) всегда встречала меня такой радостной улыбкой, будто я самый дорогой гость в их отделе прозы, а Александр Данилович был замкнут, печален; по обе руки от него возвышались стопки так называемого самотека.
Но однажды Александр Шиндель вонзился в нашу с Ольгой Васильевной работу. В одном рассказе у меня было так: «Серега здесь вымер бы сразу». Ольга Васильевна жирно подчеркнула слово «вымер» — дескать, нужно заменить. Я робко настаивал, что нужно оставить. И Александр Данилович сказал: «Но ведь точно же — “вымер”». Ольга Васильевна вспыхнула, потом долго молчала, потом кивнула: «Хорошо, оставляем. Дальше».
В конце концов номер с моими рассказами вышел. Мне вручили три авторских экземпляра, гонорар, и я пошел. Два экземпляра положил в сумку, а третий нес в руках, чтобы все видели. И меня удивляло, что никто не обращает на меня внимания, не узнает, не поздравляет…
Я стараюсь не называть себя писателем. Представляюсь прозаиком, литератором, но в те дни я был не студентом-первокурсником, с трудом сдавшим зимнюю сессию, а — писателем. Я был горд и окрылен. У меня уже была семья — беременная жена, пасынок, и вот я принес домой не только журнал, но и солидную для нашего бюджета сумму. Один экземпляр выслал родителям: вот, не зря помогаете порой последними рублями — ваш сын не только учится, но и начал работать по будущей специальности: «литературное творчество».
Потом были новые публикации в толстых журналах, которых теперь набралось далеко за полторы сотни, были книги, литературные премии, но то чувство, какое испытал в мае 1997 года, больше не повторилось…
Анна Матвеева
Моя первая серьезная литературная публикация была в журнале «Урал», в 1999, кажется, году. Мне было 27 лет. Я жила в Екатеринбурге, так что выбор издания вполне очевиден. Рассказ про несчастную любовь и не в меру активную девушку назывался «Супертаня», и я его с тех пор ни в какие «взрослые» сборники не включала. К публикации текст принял тогдашний главред «Урала» Николай Коляда, он же через пару лет опубликовал в двух номерах журнала роман «Перевал Дятлова».
Впрочем, если быть совсем уж честной, задолго до «Урала» мои рассказы публиковались в журнале Cosmopolitan — в середине девяностых, когда он только начал выходить в России и пользовался сумасшедшей популярностью. Я этим раньше очень гордилась, потом стала стесняться — я же серьезный писатель, а тут глянец, понимаешь! — но сейчас решила, что стыдиться неправильно: во-первых, на страницах Cosmopolitan не считали зазорным публиковаться Сомерсет Моэм и Фрэнсис Скотт Фицджеральд, во-вторых, те самые первые публикации, конечно же, добавили мне уверенности.
И гонорары были, да. За журнальную публикацию «Перевала Дятлова» заплатили вполне прилично — я сразу решила, что потрачу эти деньги на то, чтобы как-то увековечить память о погибших на перевале смерти туристах. Пыталась передать гонорар в турклуб, в ведении которого находился памятник дятловцам на Михайловском кладбище в Екатеринбурге, но от моего пожертвования там отказались (роман, видать, не понравился — бывает). Тогда я передала деньги в храм — чтобы каждый год, 1 февраля, служили панихиду по погибшим. Насколько я знаю, это выполняется.
Ярких примеров поддержки или ругани в свой адрес вспомнить не могу — но мне кажется, что раньше на публикации в литературных журналах обращали больше внимания, чем сейчас, когда издать собственную книжку ни для кого не проблема. Я стараюсь периодически отдавать «толстякам» какие-то тексты — возможно, мне самой это сейчас уже не очень нужно, но это моя благодарность за то, что именно журналы поддерживали меня в самом начале пути. Некоторыми публикациями я и теперь очень горжусь — например, в марте 2024 года главу из моей книги «Картинные девушки. Музы и художники: от Веласкеса до Анатолия Зверева» опубликовала «Иностранная литература». Я большая поклонница этого журнала.
Что же касается чувств после первых публикаций, то я хорошо помню, как мне позвонил Руслан Тимофеевич Киреев, заведующий отделом прозы журнала «Новый мир», и сказал, что мой рассказ «Остров Святой Елены» ему очень понравился и будет опубликован. Я отправила рассказ в редакцию в конверте, никто за меня не просил, не хлопотал, текст пришел в журнал самотеком — и выиграл, и прозвучал, судьба его сложилась счастливо.
Именно после того звонка я подумала, что, наверное, иду по правильной дороге.
Илья Кочергин
На первом курсе Литинститута мне исполнилось тридцать лет.
Я никогда не мечтал заниматься литературой, а тем более становиться писателем, если не брать в расчет, что в детстве мне хотелось быть волшебником из фильма «Обыкновенное чудо», которого играл Олег Янковский, а тот волшебник занимался сочинением чудесных историй.
Я пробовал учиться в Менделеевке, затем на геологии в МГУ, затем на китайской филологии в ИСАА, затем уехал в Сибирь. И, вернувшись после работы лесником в Алтайском заповеднике, оказался на заочке в Литинституте, на семинаре у Александра Евсеевича Рекемчука. Незадолго до своего тридцатилетия я за день написал первый рассказ в своей жизни. Он назывался «Алтынай».
В рассказе девушка из алтайской деревни едет на патрулирование заповедника с молодым лесником, приехавшим из большого города, надеясь, что ее возьмут замуж, но парень слишком очарован тайгой, романтикой и свободой и боится, что женщина отберет у него бескрайние таежные просторы. Молодым лесником, конечно, был сам сочинитель, а у девушки я даже не стал менять имя.
На семинарском обсуждении Александр Евсеевич отмечал, как умело автор справился с тем-то и с тем-то, как хитро вставил такие-то слова, а я, не смея поднять головы, старался на всякий случай все это запомнить. Не чувствовал ни своего умения, ни хитрости, ведь рассказ (как и вообще первые мои тексты) писался сам, практически безо всяких планов и рефлексии. Затем мастер сказал мне отнести «Алтынай» в «Новый мир».
В журнале рассказ взяли, он был опубликован в ноябрьском номере 2000 года. И даже отметили премией «За лучший дебют года». Премию мы с женой потратили на бутылку «Алазанской долины», которую выпили тем же вечером в одном из арбатских двориков. Затем рассказ попал в шорт-лист премии «Антибукер».
Я написал еще пару рассказов и получил премию «Эврика». Затем первая повесть собрала целый урожай призов и очутилась позже в литературном «Русском Гиннессе» Сергея Ивановича Чупринина как произведение, набравшее больше всего премий. К окончанию института у меня была книга, вскоре ее перевели на французский, и она вышла во Франции в престижном издательстве. Я проводил месяцы в зарубежных резиденциях, жил в замке французского дофина. Мэр вручил мне премию Правительства Москвы в области литературы и искусства.
Странные чувства я испытывал. С одной стороны — все идет успешно, можно радоваться. С другой стороны — было ощущение, что меня хвалят как ребенка, который хорошо покушал или успешно сходил на горшок. Слишком мало осмысленного труда я вложил в свои немногочисленные рассказы и повесть.
То ли труд писателя настолько легок, то ли просто так принято в этом странном литературном мире. Стоит не очень начитанному человеку, торговавшему в метро жвачками и мывшему по ночам «Макдоналдс», совсем недавно месившему снег лыжами в алтайской тайге, вдруг написать первый рассказ, а потом еще несколько текстов, как его начинают снабжать премиями и поселять в замки французских наследников. Недаром, наверное, мой отец, химик-технолог, несколько свысока смотрел на гуманитариев. Ну что же, будем работать Гулливером в этой стране лилипутов, будем водить за собой на ниточках целые королевские флотилии.
А потом вдруг не случилась премия за очередное мое сочинение. Книжка опять вышла в России и во Франции, но премии-то не дали! Мир, в котором я вроде бы немного разобрался, правила которого я себе объяснил, стал предательски рушиться.
Надо искать ошибку. Значит так, я сажусь и легко выделяю из себя текст. Текст публикуют в журнале. Текст берут в издательство, текст переводят и издают на иностранном языке. Каждый этап я тщательно обмываю в компании других литераторов или в одиночку. А премию не дают. Непонятно.
Я убеждал себя, что такое тоже бывает. Не всем и не всегда дают премии. Я несколько избаловался, и нужно просто писать, работать. Премий и так уже достаточно. Ты пишешь не для премий, а, конечно, для вечности. Великолепная божья дудка тоже должна иметь некоторую скромность.
У меня более или менее получалось уговаривать свое сознание, но психика никак не хотела слушать голос разума и устраивала мне сцены или, хуже того, стоило написать мне хотя бы несколько предложений, говорила под руку: «За это тоже не дадут».
Самое трудное после того, как бросаешь пить, — научиться получать удовольствие и видеть смысл в таких простых вещах, как прогулки, еда, общение с любимыми, если ты теперь занимаешься всем этим без алкоголя, насухую. То есть ты приходишь на красивую опушку леса у водоема, разводишь костер, слушаешь птиц или тишину, глядишь на заходящее солнце или на осенние краски — и при этом даже не откроешь бутылочку пива? Ты зажигаешь свечи, садишься напротив любимой, берешь ее за руку и даже не наливаешь ей и себе по бокальчику белого вина? Ты с лодкой, полной рыбы, ловишь паузу между страшными волнами, проскакиваешь с моря в узкий тихий пролив, выбираешься, мокрый, на берег, выливаешь с улыбкой воду из сапог, вычерпываешь ее из лодки и даже не делаешь обжигающего глотка, чтобы благодарными потеплевшими глазами взглянуть на мир?
Научиться писать без премий и без расчета на премии было тоже очень нелегким делом. По крайней мере для меня.
Лет пять вообще ничего не получалось. Хотелось опять как тогда, как с «Алтынай».
Потом постепенно, шажочек за шажочком, рассказик за рассказиком…
Арина Обух
Первая моя публикация была с ладошку.
А началось все с того, что я очень хотела на море. Такая нехитрая мечта была у меня, студентки-художницы. И вот я увидела в интернете конкурс под названием «Волошинский сентябрь» с номинацией «Рассказ с ладонь». Награда победителю: поездка в Коктебель — в дом Максимилиана Волошина и публикация в журнале «Октябрь» (ныне почивший).
— Если хочешь на море — выигрывай и поезжай, — сказали родители.
Я поняла это буквально. Написала рассказ, стала лауреатом и начала паковать чемоданы. Мне было двадцать лет. Это был мой первый в жизни рассказ. Он назывался строчкой Волошина: «И океан времен катил прибой столетий…» (позже рассказ приобрел более лаконичное название — «Ангел»). Этот крохотный рассказ считаю своим талисманом, вот он:
Ангел
На берегу Фонтанки сидели два рыбака. Они наливали в стаканы вино, когда пред ними вдруг предстала девочка (сущий ангел!). И этот ангел сказал:
— Дяденьки, а третьего стаканчика у вас не найдется?
Обомлев и не поверив собственным ушам, один из них растерянно протянул свой стакан ангелу.
— Ой! — благодарно воскликнул ангел. — А он вам не нужен? Спасибо.
И ангел пошел своей дорогой.
Рыбаки, переглянувшись, двинулись за ним (а может, за своим стаканчиком).
И им открылось: чуть поодаль расположился целый творческий пленэр ангелов-студентов, видимо, забывших взять с собой все, кроме кисточек (беспечность свойственна ангелам и художникам).
Они дружно макали кисточки в их стаканчик, смешивая вино и акварель и создавая дивную картину мироздания, в котором два брата-рыбака, Петр и Андрей, на берегу Галилейского моря забрасывают сети…
— Хороший день сегодня, Андрей, — сказал один рыбак. — Мы услужили искусству.
— Бери выше, Петя: мирозданию, — улыбнулся другой. — Сподобились.
— Ладно, тащи сеть, Андрей. И пойдем с Господом.
Рассказ я написала с натуры. Хотя крыльев у меня не было. (А может, и были.) Вообще с рождения было решено, что я буду художником: потому что художников в семье было целых три (папа, бабушка, дедушка), а писатель всего один (мама). Художники в семье побеждали количеством. И я послушно жила свою жизнь художника. Но потом, когда я победителем вернулась из Коктебеля, мои родные художники сделали шаг назад: на авансцену вышла литература. Мама торжествовала.
Мне очень нравилось проживать свой дебют. Мой «Ангел» был опубликован в журнале «Октябрь» (2015, № 12). Редакция журнала предложила мне нарисовать ладошку, в которую будет помещен мой рассказ. Конечно, я с радостью это сделала. Гонорара не было. Да я и не ждала, что за мою радость мне еще и заплатят.
Но можно сказать, что настоящий дебют у меня был в родном петербургском журнале «Звезда» (2017, № 1): в «Звезде» мне перечислили гонорар и сказали, что с этого момента я могу считать себя профессиональным писателем, чей труд оплачен.
Знаю, что советский писатель мог на свой гонорар пожить изрядно, а я купила несколько мотков суровой веревки. Для дела: веревку эту я натягивала на раму — ткала гобелен. Я училась на художника по ткани: для жизни этот опыт совершенно не пригодился, а вот для прозы — да. Из ниток, в частности, соткалась моя повесть «Муха имени Штиглица». Которая, кстати, была опубликована в журнале «Дружба народов».
Да, точно: главный журнальный дебют случился все-таки в «Дружбе народов». Помню, что с замиранием сердца отправила свою рукопись, думая, что ее будут читать год, но редакция приняла решение достаточно стремительно: печатаем!..
Моя радость не имела границ. Впрочем, моя глупость тоже: я поспешила объявить, что у меня выходит дебютная книга (на грант Министерства культуры), дескать, ура!.. А у журналов, как известно, право первой ночи. В общем, публикация в журнале была под угрозой. Тогда я поклялась, что пять пилотных экземпляров закопаю в землю и остановлю печать тиража… так я и сделала. Все закончилось хорошо.
А впереди был дебют в журнале «Знамя»: подборка моих рассказов под названием «Падали и смеялись», она была удостоена премии «Дебют в “Знамени”». Дальше была публикация в журнале «Юность» под названием «Рыбалка и цветоведение». Можно сказать, что каждая публикация была дебютом.
А в 2019 году появилась моя книга «Муха имени Штиглица» в издательстве «АСТ» в «Редакции Елены Шубиной», и все почему-то стали поздравлять меня с «первой книгой». Хотя книга была уже не первая.
Мне кажется, жизнь вообще состоит из дебютов…
|
