ЖУРНАЛЬНАЯ РОССИЯ

Об авторе | Ирина Евгеньевна Винокурова — критик, литературовед. Родилась в Моск­ве. Окончила филологический факультет МГУ. Работала в журналах «Октябрь» и «Вопросы литературы». С 1991 года живет в США. Автор многих статей о поэзии ХХ века и книг «“Всего лишь гений…” Судьба Николая Глазкова» (2006, 2008) и «Нина Берберова: известная и неизвестная» (2023). Предыдущая публикация в «Знамени» — «“Не могу себе представить, чтобы книга не вышла по-русски…” “Курсив мой”: к истории публикации и рецепции» (2017, № 12).

Ирина Винокурова

Как мы застоялись, а потом перестроились:
приключения редактора на рубеже эпох

После окончания филфака МГУ я довольно долго существовала на вольных хлебах, занимаясь в основном поэзией ХХ века. В этой специализации не было ничего удивительного. Мой отец, Евгений Винокуров, постоянно читал при мне (а, когда я выросла, то непосредственно мне) стихи своих любимых поэтов — и широко известных, и практически забытых, и оказавшихся — в силу разных причин — под запретом (их сборники привозили их-за границы или как-то добывали в Москве). Отец сформировал мой вкус в поэзии и в значительной степени передал свою одержимость ею.

Мои тогдашние статьи печатались, как правило, в виде рецензий на выходившие книги, но я старалась брать глубже и шире. Они появлялись в основном в «Новом мире», где меня привечали, а гонорары от публикаций приносили пусть очень небольшие, но все-таки деньги. Пока старший сын был совсем маленьким, такая ситуация казалась наиболее разумным выходом из положения. Но в самом начале 1980-х, когда он немного подрос, я решила попробовать устроиться куда-нибудь в штат.

Учитывая мое образование и интересы, речь шла (в идеале) о каком-либо издательстве или журнале, но эти места справедливо считались «теплыми» и мгновенно расхватывались. Однако вскоре оказалось, что в журнале «Октябрь» освободилось сразу несколько ставок, в том числе и в отделе критики. Претендовать — при отсутствии опыта редакционной работы, а также партбилета (этот момент принимался в «Октябре» во внимание) — я могла лишь на самую скромную должность в журнальной иерархии. В отделе критики она строилась так: заведующий отделом, заместитель заведующего отделом и «просто» редактор. Именно таким «просто» редактором меня были готовы взять в «Октябрь».

Не могу сказать, что этот журнал был пределом моих мечтаний, хотя к тому времени у «Октября» сложилась вполне приличная репутация. После умершего в начале 1970-х Всеволода Кочетова, превратившего «Октябрь» в главный оплот черносотенных сил, главным редактором стал Анатолий Ананьев. Человек не то чтобы самых прогрессивных взглядов, но, безусловно, не сталинист и не антисемит, он явно стремился смыть с журнала тот ярлык, который прилип к нему при Кочетове. Этой задаче мощно поспособствовала публикация «Тяжелого песка» Анатолия Рыбакова в летне-осенних номерах «Октября» за 1978 год.

Характерно, что ни «Новый мир», ни «Дружба народов», куда сначала был предложен «Тяжелый песок», его публиковать не решились, а Ананьев взял на себя этот риск. Как и рассчитывал Рыбаков, Ананьеву было важно показать и авторам, и читателям, насколько радикально журнал изменился с приходом нового главного редактора. Конечно, «Тяжелый песок» печатался в «Октябре» с существенными сокращениями и в тщательно отредактированном виде, но главное было сохранено¹.

Перед тем как дать окончательное согласие, я взяла в библиотеке свежие номера «Октября» (в те годы мы выписывали только «Новый мир»), и убедилась, что среди авторов журнала немало достойных имен. В отделе поэзии публиковались и Мартынов, и Ваншенкин, и Шефнер, и Евтушенко, и Вознесен­ский; в отделе прозы — Григорий Бакланов (именно там появилась в 1979 году его повесть «Навеки — девятнадцатилетние»), Вениамин Каверин, Наталия Ильина, Фазиль Искандер, Юлий Крелин… В отделе критики обнаружила статьи Лазаря Лазарева, филологические штудии Владимира Турбина…

Правда, основное пространство каждого номера (обычно за счет прозы) занимали произведения литературных начальников, особым талантом, понятно, не блиставших, но отнюдь не самых одиозных в идеологическом плане. У меня в результате сложилось впечатление, что у сотрудников «Октября» имелась определенная свобода маневра и что, приложив известные усилия, можно уменьшить количество слабых материалов и увеличить количество сильных. За счет привлечения «правильных» авторов.

Осенью 1981 года я вышла на работу. Отдел критики «Октября» был к тому времени полностью расформирован, и все сотрудники набраны заново. Заведую­щим отделом стал Саша Михайлов, мой почти точный ровесник (старше, возможно, на год или на два), к тому времени успевший поработать и в газетах, и в издательстве. Знакомы мы до этого не были, хотя вполне могли быть: с отцом Саши, Александром Алексеевичем Михайловым, известным критиком, подписывающим свои статьи как «Ал. Михайлов», я встречалась раньше.

Мне почему-то казалось, что мы с Михайловым пришли в журнал ранней осенью, но, как я узнала из книги Владислава Матусевича «Записки советского редактора», это произошло, видимо, в ноябре. Матусевич работал в нескольких литературных журналах, в том числе лет пять в «Октябре» (в отделе прозы), и все это время он вел дневник, на который обильно ссылался в книге. В записи от 5 декабря 1981 года я, в частности, прочла: «В редакции субботник <…>, кончаются они, как правило, пьянкой. И наш субботник закончился пьянкой в нашем отделе. Отмечали приход в нашу редакцию новых редакторов — Саши Михайлова и Иры Винокуровой. Они сами купили три бутылки шампанского, принесли фрукты, торт, благодарили нас за хороший прием. Эти ребята знают, как себя вести, — воспитывались в писательской среде…»².

Что касается меня, то я достаточно смутно помню субботник: кажется, мы должны были наводить порядок в ящиках своих письменных столов и в книжных шкафах. Последовавшее застолье не помню вообще, но оно, конечно, было. И, хотя мы с Михайловым, несомненно, благодарили редакцию «за теплый прием», лукавый Матусевич (это его свойство очень чувствовалось за приторно-ласковой манерой обращения) отлично знал, что сам прием «теплым» не был. В той же записи Матусевич воспроизводит свой разговор с другим сотрудником отдела прозы, молодым веселым парнем Володей Казаченко: «Так, родственнички пошли, — говорит мне по дороге домой Казаченко. — Ну, на них Ананчик так просто не накричит, как на нас с тобой. Папы заступятся…»³.

Скажу сразу, что привычку Ананьева кричать на сотрудников мне на себе испытать не довелось, но Михайлову, похоже, повезло в этом плане гораздо меньше, и «папа» в таких случаях в расчет не брался. Со мной же главный редактор был неизменно вежлив, а однажды проявил даже некую куртуазность. Я спускалась по лестнице со второго этажа, где находился отдел критики, а Ананьев стоял в одиночестве в холле редакции, очевидно, ожидая, чтобы подали редакционную машину. В ответ на приветствие: «Здравствуйте, Анатолий Андреевич», — он неожиданно взял мою руку и поцеловал. От автора романа «Танки идут ромбом», державшегося обычно весьма формально, я такого жеста никак не ожидала. И все же считать, что он это сделал из почтения к моему отцу или к отчиму — Анатолию Рыбакову, с которым Ананьев был знаком гораздо ближе, у меня оснований не было.

О разговорах, шедших в редакции по поводу прихода в журнал двух «писательских детей», я, естественно, в ту пору не ведала, однако известного напряжения не могла не почувствовать. Оно исходило не только от сотрудников отдела прозы, с которыми я, в сущности, только здоровалась, но и от сотрудников отделов публицистики и поэзии, сидевших в соседних комнатах на нашем втором этаже. Не знаю, что думал в этой связи Михайлов, но я отнеслась к такой ситуации с пониманием, не делала попыток никого к себе немедленно расположить, считая, что надо быть просто самой собою, и лед постепенно растопится. Вскоре так и получилось: с большинством обитателей второго этажа возникли приятельские отношения и даже одна серьезная дружба, которая длилась долгие годы.

Другое дело, что обстановка внутри моего собственного отдела вскоре стала достаточно неприятной. С Михайловым трений никогда не возникало: он был добрым, порядочным, обладавшим хорошим вкусом человеком, с которым было легко работать. Зато его заместитель Р., неосмотрительно приведенный самим Михайловым в редакцию, вскоре проявил вполне черносотенные взгляды. Отношения начали накаляться, причем не только между мной и Р., но и между Р. и Михайловым. В результате Р. из журнала ушел, хотя не так быстро, как нам бы хотелось. На его место пришла Нина Константиновна Лошкарева, до этого работавшая в нескольких газетах. В редакции каким-то образом стало известно, что Нина Константиновна была не только членом партии, но закончила ВПШ (для меня это звучало прямо по Галичу: «То ли стать мне президентом США, / То ли взять да и окончить ВПШ»), и я поначалу отнеслась к ней весьма настороженно. Но на примере Нины (при достаточно существенной разнице в возрасте я вскоре стала называть ее просто по имени) еще раз убедилась, что никогда не стоит торопиться с выводами. У Лошкаревой обнаружился на удивление добрый, веселый нрав, чудесное чувство юмора, и в очень многих вещах мы с ней полностью сходились (правда, темы ВПШ никогда не касались, и я так и не узнала, как и почему ее туда занесло).

Моей непосредственной обязанностью в отделе было отвечать за рецензии на книги (в каждый номер их шло обычно три или четыре), а также за те статьи и воспоминания, которые я сумела организовать и принести в «Октябрь» сама. Именно на организацию таких материалов были направлены мои главные усилия с первого дня работы в журнале. Это, собственно, было единственной возможностью внести свою лепту в повышение уровня «Октября», а также получить от работы удовольствие.

Что касается рецензий, то я не только знала, на какую книгу следует откликнуться, но, главное, кому из пишущей братии эта книга будет интересна и кто захочет про нее написать (кстати, за рецензии в те годы неплохо платили). Среди тех, кто обычно охотно соглашался на мои предложения, назову Татьяну Бек, Сергея Костырко, Михаила Поздняева, Юрия Болдырева, Аллу Марченко… Иногда рецензии писала я сама, выбирая, понятно, то, что мне было особенно интересно. Именно в «Октябре» появились мои рецензии на новые книги Олега Чухонцева и Давида Самойлова, а позднее на первые публикации Бродского в СССР.

С просьбой дать для журнала статью я обычно обращалась к Льву Аннин­скому, Станиславу Рассадину, Бенедикту Сарнову, не забывая, естественно, их младших коллег — Игоря Шайтанова, Сергея Чупринина, Владимира Новикова. В таких случаях я ничего не предлагала сама, а просто спрашивала, есть ли у них какой-нибудь материал, который они хотели бы напечатать в «Октябре», будь то статья (на любую тему) или, скажем, глава из книги, над которой они в то время работали. И такой материал, как правило, находился.

Рабочий день в редакции начинался в 12 часов, а утром я обычно занималась тем, что обзванивала потенциальных авторов, пытаясь договориться о рецензии или статье. Неудивительно, что на вопрос, как зовут его маму, мой трехлетний сын твердо отвечал: «Мою маму зовут Ира Винокурова»: именно так я обычно представлялась по телефону. Тех, кому звонила из дома, я, как правило, хорошо знала, и представляться по-другому было бы странно.

«Ириной Евгеньевной» я становилась в редакции, когда имела дело с теми авторами (разных возрастов и степеней маститости), с кем до этого знакома не была. А однажды мне довелось побывать и просто «Евгеньевной». «Я знаю, что вы — Евгеньевна, а как ваше имя?» — именно так обратился ко мне влетевший в наш отдел незнакомец: в тот день я сидела в комнате одна. Вид у незнакомца был исключительно интеллигентный (им оказался Анатолий Генрихович Найман), а потому этот странный вопрос прозвучал даже как-то простодушно. Я рассмеялась и, не жеманясь, ответила. Найман, как выяснилось, принес в «Октябрь» свои недавно написанные «Рассказы о Анне Ахматовой», которые тут же легли мне на стол. Ему, очевидно, сказали, что в отделе критики работает дочь Евгения Винокурова, однако спросить, как меня зовут, он то ли не догадался, то ли по дороге имя забыл. И хотя выбранные мною главы (больше двух мы дать не могли) Анатолий Генрихович безоговорочно одобрил, «Рассказы» в результате появились в «Новом мире», где рукопись взяли целиком, напечатав в первых трех номерах за 1989 год.

Но это было уже совсем в другую, гораздо более позднюю эпоху. Возвращаясь к началу 1980-х и к моим попыткам раздобыть для журнала что-нибудь достойное, не могу не сказать, что ряд особенно ценных материалов по истории литературы я получила через посредство Маэли Исаевны Фейнберг-Самойловой. Вдова известного пушкиниста Ильи Фейнберга Маэль Исаевна знала всю литературную элиту, чему немало способствовала ее многолетняя работа в издательстве «Советский писатель», где ей поручали наиболее ответственные проекты. Именно она привела ко мне в «Октябрь» вдову писателя Николая Москвина Татьяну Николаевну Кванину. Татьяна Николаевна написала очень интересные воспоминания о Марине Цветаевой, с которой тесно общалась после ее возвращения из Франции, в 1939–1940 годах. Между ними шла и переписка, а потому воспоминания Кваниной включали в себя фрагменты неопубликованных писем Цветаевой. Напечатанные в сентябрьском номере «Октября» за 1982 год, эти воспоминания (они назывались «Так было») получили высокую оценку специалистов, как отечественных, так и зарубежных, включая Веронику Лосскую, Викторию Швейцер, Ирму Кудрову… Да и многочисленные поклонники Цветаевой не обошли их вниманием…

Перелистывая сейчас этот номер «Октября», вижу, что наш отдел был представлен там очень неплохо. Помимо материала Кваниной, в этом номере были опубликованы статья Сергея Чупринина о Владимире Соколове, воспоминания Владимира Лакшина об Ираклии Андроникове.

Другое дело, что поставить полученный материал достаточно быстро в номер удавалось нечасто. Если мы могли протолкнуть хотя бы одну из заказанных мною рецензий, а вдобавок и содержательную статью, то это уже считалось удачей. Многие из статей и рецензий спускались, что называется, «сверху»: это были или статьи к юбилеям наиболее ортодоксальных советских классиков, или отзывы на книги нужных Ананьеву людей, в основном литературных начальников, принесенные в журнал их клевретами. Хорошо, если эти материалы были хотя бы грамотно написаны и их не требовалось сильно править.

Неудивительно, что номер на номер не приходился. Случались полностью пустые выпуски, которые можно было сразу выбросить. Но иногда, хотя и очень редко, выходили номера, состоявшие процентов на восемьдесят из первоклассных материалов. В 1982 году таким оказался мартовский номер «Октября», включивший в себя замечательный рассказ Владимира Маканина «Человек свиты», новые стихи Ахмадулиной, очерк известного публициста Михаила Зараева, эссе Зиновия Паперного о Корнее Чуковском…

Разумеется, усилия по привлечению к сотрудничеству наиболее талантливых авторов проявляли (за немногими исключениями) сотрудники всех отделов «Октября».

Ирина Барметова, работавшая в те годы в отделе поэзии, ухитрялась заполучить и напечатать стихи Ахмадулиной, Вознесенского, Юнны Мориц, Владимира Соколова, не говоря о менее заметных, но одаренных поэтах. Несколько позднее, опять же благодаря усилиям Барметовой, в «Октябре» появились стихи Давида Самойлова.

Стараниями работавшей в отделе прозы Риты Тимофеевой в журнале стала регулярно печатать фрагменты из своей автобиографической книги Наталия Ильина. Рита привлекла в журнал и Владимира Маканина, а также так называемых сорокалетних прозаиков — Анатолия Кима, Анатолия Курчаткина, Руслана Киреева. К этому поколению принадлежал еще один автор «Октября» — Александр Проханов, тогда не обладавший специфической репутацией, которую он обретет позднее, но уже уверенно шедший в том направлении. Роман Проханова «Дерево в центре Кабула», прославлявший, как понятно уже из названия, войну в Афганистане, был опубликован в первых двух номерах журнала за 1982 год.

После публикации в журнале «Дерева в центре Кабула», написанного романтически-приподнятым слогом, Алла Латынина остроумно окрестила Проханова «соловьем Генштаба».

В те годы в журналах было принято, что называется, работать с авторами. И, хотя такая работа шла в основном в отделе прозы, редакторам отдела публицистики, а порой и редакторам отдела критики не приходилось сидеть сложа руки.

Понятно, что у каждого редактора имелась в этом плане своя стратегия, моя же стратегия была достаточно проста. Как я знала из собственного опыта, лишний внимательный и доброжелательный глаз никогда не помешает, и каким бы высоким профессионалом ни был тот или иной литератор, разного рода шероховатости неизбежны практически в любом тексте. И, хотя я исходила из того, что автор, за исключением, конечно, начинающих, отвечает за свой текст сам, если я видела, как материал можно сделать еще хотя бы немного лучше, я должна была внятно об этом сказать.

Как ни странно, самым трудным в этом плане литератором в моей редакторской практике оказался человек, которого я знала практически с детства и с которым находилась в самых сердечных отношениях. Речь идет о Станиславе Борисовиче Рассадине. Он ни минуты не сомневался в моей к нему расположенности, доверял моему вкусу, и все же первой реакцией на любое мое замечание было самое резкое отталкивание. В такие моменты я спокойно, хотя несколько холодно говорила: «Хорошо, оставим как есть». Рассадин задумывался, долго вчитывался в текст и, как правило, со мной соглашался.

Полным антиподом Рассадину был в этом смысле Лев Аннинский. До прихода в «Октябрь» я Аннинского лично не знала, мы познакомились только в редакции. Лев Александрович никогда ни с одним из моих замечаний не спорил, а только говорил, что поправит сам. Сразу поправлял, и получалось идеально.

Не припомню, чтобы я когда-нибудь пыталась снять в статье или в рецензии слово, предложение или параграф из опасений, что это может не понравиться цензуре. Даже если у меня возникали такого рода опасения, я не спешила проявлять инициативу, предоставляя возможность это сделать начальству. Но начальство в лице заведующего отделом (они с течением времени менялись), курирующего критику заместителя главного редактора (они тоже менялись, но в какой-то момент им стал Саша Михайлов), и ответственного секретаря журнала Инессы Климентьевны Назаровой, отличавшейся исключительным добродушием, не было склонно выискивать всюду крамолу.

Однажды жертвой цензуры оказалась я сама, хотя мой случай был, скорее, комическим. Это случилось в период очередной антиалкогольной кампании, начавшейся весной 1985 года. Когда кампания набрала обороты, цензор, курировавший «Октябрь», попросил убрать из всех материалов фрагменты, где в положительном или в просто в нейтральном контексте упоминалось спиртное или процесс пития.

Именно такой фрагмент, представлявший собой стихотворную цитату, содержался в написанной мною статье «Поэт праздника. О ранней лирике Александра Прокофьева». Эта статья была отчасти «социальным заказом», за который я в первый (и в последний) раз в жизни взялась. От отдела критики начальство потребовало отметить 85 лет со дня рождения поэта Александра Прокофьева. Ставший в 1940-х литературным боссом, он очень сильно испортил себе на этом посту репутацию, да и как поэт кончился еще до этого.

Однако ранний Прокофьев (со второй половины 1920-х и до начала 1930-х) обладал немалым лирическим даром. Ему была свойственна какая-то особая лихость, удаль, бесшабашность, словом, забубенность, которая выделяла Прокофьева даже на фоне таких задиристых его сверстников, как Борис Корнилов и Павел Васильев.

Именно эти прокофьевские качества я старалась подчеркнуть в своей статье, цитируя среди прочего стихотворение, которое мне очень нравилось и по-прежнему нравится, причем настолько, что не могу отказать себе в удовольствии его процитировать: «Не боюсь, что даль затмилась, / Что река пошла мелеть, / А боюсь на свадьбе милой / С пива-меду захмелеть. / Я старинный мед растрачу, / Заслоню лицо рукой. / Захмелею и заплачу. / Гости спросят: “Кто такой?” / Ты ли каждому и многим / Скажешь так, крутя кайму: / “Этот крайний, одинокий, / Не известен никому!” / Ну, тогда я встану с места, / И прищурю левый глаз, / И скажу, что я с невестой / Целовался много раз. / “Что ж, — скажу невесте, — жалуй / Самой горькою судьбой… / Раз четыреста, пожалуй, / Целовался я с тобой”».

Меня, признаться, несколько смущало, что для юбилея столь крупного литературного чиновника моя статья получилась не совсем юбилейной, но начальство заверило, что все отлично. Статья была поставлена в ноябрьский номер, он был вовремя сдан в набор, спокойно прошла и верстка, но в сверке выяснилось, что первые две строфы, в которых упоминались «пиво-мед», необходимо снять. Снять пришлось, естественно, все стихотворение (без этих строф оно теряло смысл), а дыру я решила заткнуть фрагментами из прокофьевской лирики конца 1920-х, благо, было из чего выбрать.

Я и выбрала такие залихватские строчки: «Одежа на ять и щиблеты на ять, / Фартовые парни идут на Оять… / В ней целая волость зажата в кольце, / В ней парни танцуют кадриль и ланце. / Парнишки танцуют, парнишки поют, / К смазливым девчонкам пристают…» И другие, не менее залихватские, особенно из-за диковинных (к тому же в их диалектном варианте) названий деревень Санкт-Петербургской губернии, откуда Прокофьев был родом: «Пиргала, Митала, Гавсарь, Выстав, / С кораблей червонных ладною порой / Где-нибудь да в Гамбурге выйди да выстань, / Тырли-бутырли — дуй тебя горой! / Где-нибудь под Гавсарью: майна-вира! / Райны и шкоты, разрыв-трава. / Где-нибудь да в Гамбурге за моей милой / Иноходью ходят солнце и братва!..» И, разумеется, я не могла не процитировать заключительную строчку прокофьевского стихотворения 1925 года: «Девочки голубоглазые, / Тю­-тю!» Характерно, что ни дурашливое «Тю­-тю!», ни заумное «Тырли-бутырли» не вызвали ни малейших проблем, а статья в результате стала, пожалуй, лучше, чем прежде.

В то же самое время, ранней осенью 1985 года, я случайно узнала, что существует исключительно талантливая молодая писательница по имени Татьяна Толстая, почти никому тогда не известная. В качестве подработки я иногда писала для «Нового мира» внутренние рецензии на пришедшую самотеком прозу, и таким самотеком пришли рассказы Толстой. Не помню, какие именно это были рассказы, но помню ошеломляющее впечатление, которое они на меня произвели, о чем я и написала в рецензии. В отделе прозы «Нового мира» немедленно встрепенулись и сразу связались с Толстой. В январском номере журнала за 1986 год был напечатан ее шедевр — «Петерс», после которого Толстая «проснулась знаменитой».

«Октябрь», однако, проявил еще бóльшую оперативность. Своим впечатлением от рассказов Толстой из новомирского самотека я тут же поделилась с редактором отдела прозы Ритой Тимофеевой, и Рита начала действовать. В результате два рассказа Толстой, одним из которых был другой ее шедевр — «Милая Шура», появились в декабрьском номере «Октября» за 1985 год. Когда Толстая приходила в редакцию, она обычно давала мне знать. Мы уединялись в закутке под лестницей (больше было негде хоть как-нибудь уединиться) и позволяли себе немного почесать языком.

Примерно тогда же, в последние месяцы 1985 года, в редакции «Октября» стал появляться Виктор Астафьев. Шла работа над его романом «Печальный детектив», который будет опубликован в январском номере за 1986 год. Позднее критика расценит этот роман Астафьева — наряду с «Плахой» Айтматова, «Пожаром» Распутина, «Детьми Арбата» Рыбакова, «Белыми одеждами» Дудинцева — как «начало новой эпохи в литературе»⁴. Правда, по сравнению со всеми этими произведениями, у «Печального детектива» имелась одна особенность: «едва появившись, роман Астафьева вызвал возмущенные отклики, причем с противоположных сторон. Одни увидели в нем “клевету на русский народ” и “поклеп на советскую действительность”. Других возмутил антисемитский выпад писателя: в четвертой главе романа содержалась фраза об “еврейчатах”, изучающих в пединституте провинциального Вейска лермонтовские переводы с немецкого»⁵.

Трудно представить, что слово «еврейчата» не насторожило в свое время редакторов «Октября» и они не стали настойчиво просить Астафьева убрать это слово. Но писатель, очевидно, встал насмерть, а журналу было важно напечатать его действительно очень сильный роман.

Как и следовало ожидать, «еврейчата» не прошли незамеченными. После публикации «Печального детектива», а позднее рассказа Астафьева «Ловля пескарей в Грузии» («Наш современник», 1986, № 5) к писателю обратился с письмом Натан Эйдельман. Он обвинял Астафьева в антисемитизме и ксенофобии, на что тот тоже ответил письмом, где не только не пытался опровергнуть вы­двинутые обвинения, но с вызовом их как бы подтверждал. Эйдельман послал Астафьеву еще одно письмо, а затем пустил всю переписку в самиздат, где она разошлась в большом количестве копий, став предметом оживленного обсуждения в интеллектуальных кругах.

В кулуарах редакции этот факт обходили молчанием, но в кабинете Ананьева был созван совет из его заместителей и заведующих отделами. В результате в газете «Правда» появилась статья Ал. Михайлова (отца нашего Саши Михайлова) под названием «Позиция и амбиция». Не называя имени Эйдельмана, Ал. Михайлов писал: «Затевается, например, переписка, провоцирующая на резкость <…> Затем эта переписка предается широкому тиражированию с целью ком­прометации адресата», квалифицируя этот поступок как «эпистолярную гапоновщину»⁶. Примерно в том же духе стали высказываться правые критики, близкие к кругу «Нашего современника».

Другое дело, что единодушия по этому вопросу не наблюдалось «и в стане столичной интеллигенции, ибо далеко не все были на стороне Эйдельмана. Пустил, дескать, по рукам частные письма! — этот довод звучал особенно часто. Да и зачем было затевать Переписку — взял и спровоцировал вспыльчивого, несдержанного Астафьева…»⁷

Помню, в частности, как Маэль Исаевна Фейнберг-Самойлова, в принципе, очень чувствительная к малейшим проявлениям антисемитизма, сказала, иронически усмехнувшись: «Ну, конечно, Царь-рыба эту приманку сразу заглотил…» «Царь-рыбой», как известно, называлась повесть Астафьева 1976 года.

В любом случае, переписка Эйдельмана и Астафьева не нанесла репутации «Октября» ощутимого ущерба: «Печальный детектив» был безоговорочно записан журналу в актив. При «Октябре» остались все его прежние авторы, и к ним прибавились новые, в свою очередь, составившие гордость журнала. Одним из них был Давид Самойлов, чьи стихи появились в апрельском номере того же 1986 года.

Репутация «Октября» взлетела на новую высоту весной 1987-го, когда в мартовском номере впервые в Советском Союзе был полностью опубликован «Реквием» Ахматовой. Текст был получен редакцией от Зои Томашевской, дочери известной ленинградской четы литературоведов и друзей Ахматовой — Бориса Томашевского и Ирины Медведевой-Томашевской. В предисловии к публикации «Реквиема» Зоя Борисовна рассказала о том, как этот текст оказался в ее распоряжении: «…весной 1963 года Ахматова подарила моей матери машинописный экземпляр “Реквиема” с подписью и пометками, сделанными ее рукой. Тетрадь с рукописными стихами “Реквиема” я имела возможность видеть незадолго до смерти Анны Андреевны. Но сейчас следы этой тетради утеряны. Это делает принадлежащую мне авторизованную копию особенно ценной»⁸.

Правда, как впоследствии выяснилось, публикация в «Октябре» была сделана без ведома сына Ахматовой, Льва Гумилева, а также комиссии по ее литературному наследию⁹. Такая накладка объяснялась и смутным представлением о легальной стороне дела (с подобной ситуацией в журнале еще не сталкивались) и, конечно, желанием не упустить возможность напечатать «Реквием». Сохранится ли такая возможность в дальнейшем (а работать с этой вещью Ахматовой начали в «Октябре» в конце 1986 года), было тогда совершенно неясным. Перестройка еще только началась.

Как известно, за идеологию в ЦК отвечали в то время два человека: «консерватор» Егор Лигачев и «реформатор» Александр Яковлев. И хотя Ананьев, очевидно, заручился поддержкой Яковлева, Лигачев обладал значительным влия­нием. В отсутствие Яковлева, часто сопровождавшего Горбачева в зарубежных поездках, именно «остававшийся на хозяйстве» Лигачев отдавал директивы главным редакторам газет и журналов. Словом, решение о публикации «Реквиема» потребовало от Ананьева немалой смелости.

Видимо, с целью достичь хотя бы какого-то баланса в том же номере «Октября» был напечатан материал историка Николая Яковлева, обладавшего крайне сомнительной репутацией. Этот материал, называвшийся «ЦРУ против СССР», был помещен вдобавок прямо вслед за «Реквиемом». Столь неожиданное для Ахматовой соседство вызывало известную оторопь.

Впрочем, за исключением очерка Яковлева, все остальные материалы номера были как на подбор: проза была представлена повестью Бориса Васильева «И был вечер, и было утро», поэзия — новыми стихами Беллы Ахмадулиной, критика — статьей «итальянистки» Цецилии Кин о писателе Леонардо Шаша. Не подкачали и рецензии, первая из которых представляла собой отзыв на только что появившийся сборник Замятина (что, в свою очередь, было событием огромного значения), вторая — на две книги Давида Самойлова, третья — на посвященный Фонвизину труд Станислава Рассадина «Сатиры смелый властелин».

Появление «Реквиема» побудило многих литераторов начать рассматривать «Октябрь» как такое издание, где могут быть напечатаны непроходимые в других журналах вещи. Думаю, что именно по этой причине Анатолий Найман решил предложить свои «Рассказы о Анне Ахматовой» сначала в «Октябрь». Когда он узнал, что мы можем дать только две главы, а «Новый мир» готов печатать «Рассказы» целиком, Найман все равно продолжал колебаться. Помню свое удивление, когда он на полном серьезе спросил у меня совета, как ему в этом случае поступить. Я, естественно, сказала: идти в «Новый мир». И там, как уже говорилось, «Рассказы» и вышли.

Успешная публикация «Реквиема» несомненно способствовала желанию главного редактора, да и остальных сотрудников «Октября» закрепить успех.

Следующий шаг в этом направлении был, пожалуй, еще более амбициозным: Ананьев принял решение напечатать роман Василия Гроссмана «Жизнь и судьба» (1950–1960). Перипетии, через которые пришлось пройти этому роману, были необычайно драматичны даже по советским временам. В 1961 году Гроссман отдал недавно законченную рукопись в «Знамя», откуда — по поступившей из редакции докладной — она была изъята органами госбезопасности. Одновременно были изъяты все хранившиеся у автора копии и черновики.

Роман, казалось, был бесследно потерян, однако со временем обнаружилось, что два экземпляра «Жизни и судьбы» все же сохранились, один — у ближайшего друга Гроссмана Семена Израилевича Липкина¹⁰. В 1987 году, явно после публикации «Реквиема», Липкин счел возможным передать Ананьеву (в то время председателю комиссии по наследию Гроссмана) рукопись «Жизни и судьбы». Как вспоминал впоследствии Липкин, «Ананьев, ознакомившись с романом, увидел, что книга эта великая. С необычайной смелостью, я бы сказал, с литературной дерзостью он решил напечатать “Жизнь и судьбу” в своем журнале»¹¹. И, хотя как раз в это время Лигачев обратился к главным редакторам журналов с советом «не трогать в печати 30–40-е годы», ибо «грядет юбилей Октября»¹², Ананьев, как видим, его совету не внял. Но поддержкой Яковлева, надо думать, заручился.

В результате всю вторую половину 1987 года в отделе прозы «Октября» шла интенсивная работа по подготовке романа к печати. В этой работе принимала непосредственное участие дочь Гроссмана Екатерина Васильевна Короткова, часто появлявшаяся в эти месяцы в редакции. «Жизнь и судьба» был опубликован в первых четырех номерах «Октября» за 1988 год. Тираж журнала составлял к тому времени 250 тысяч экземпляров.

Между тем, перестройка набирала темп. В идеологическом секторе ЦК произошли серьезные перемены: Лигачев практически полностью лишился влияния, тогда как позиции Яковлева значительно укрепились. Необходимость соблюдать на страницах журнала идеологический баланс, таким образом, отпала, хотя ситуация с балансом художественным порой оставляла желать лучшего. Впрочем, это было проблемой не только «Октября».

Однако январский номер журнала за 1988 год был на редкость хорош во всех отношениях. Помимо первых глав романа Гроссмана, в том же номере был опубликован обстоятельный очерк об арестованном в 1937 году и вскоре расстрелянном выдающемся экономисте-аграрнике Александре Чаянове. Поэзия была представлена подборкой замечательного, но практически не известного читателю поэта Георгия Шенгели, с начала 1940-х публиковавшего только переводы. В отделе критики была напечатана большая статья о поэзии Высоцкого, написанная ведущим знатоком его творчества Владимиром Новиковым.

Менее ровными, но в целом вполне достойными были два следующих номера «Октября» — февральский и мартовский, в которых шло продолжение «Жизни и судьбы». В февральском номере, в частности, была опубликована очень сильная подборка из литературного наследия Бориса Слуцкого, подготовленная Юрием Болдыревым. В мартовский номер, помимо прозы Гроссмана, вошли два рассказа Беллы Ахмадулиной. Там же была напечатана и весьма нетривиальная по тем временам статья Евгения Добренко «Превратности метода». Речь шла о «превратностях» не какого-либо другого «метода», а метода соцреализма. Эту статью вела Нина Лошкарева, и я прекрасно помню, что она с большим удовольствием работала с Добренко.

Но особенно ударным оказался апрельский номер. Помимо окончания романа Гроссмана, там была напечатана большая подборка Александра Галича со вступительной статьей Станислава Рассадина. Это была первая публикация Галича в Советском Союзе¹³.

Как уже не раз говорилось, я работала в «Октябре» в отделе критики, но заниматься отбором и подготовкой стихотворений Галича к печати было поручено мне. Во-первых, начальство знало, что идея дать такую подборку исходила от нас с Рассадиным. А во-вторых, у меня имелся составленный и выверенный самим Галичем машинописный сборник его текстов (он подарил его моей све­крови, с которой был дружен с послевоенных времен). Такая книга существовала в нескольких экземплярах («Эрика берет четыре копии…»), у нас был второй или третий, но где находились остальные копии, никто не знал.

Подобной книги, как оказалось, не было даже у младшего брата Галича, Валерия Аркадьевича, с которым я немедленно связалась: после накладки с публикацией «Реквиема» заручиться согласием прямых родственников считалось в журнале важнейшим делом. Валерий Аркадьевич сказал, что он очень занят и что работать со мной будет его падчерица Нина Крейтнер, а также попросил, чтобы работа шла у них дома, а не в редакции. Я, разумеется, не возражала.

После нескольких встреч с Ниной и телефонных консультаций с Рассадиным была составлена подборка из одиннадцати стихотворений. Среди них были такие знаменитые впоследствии тексты, как «После вечеринки» («Под утро, когда устанут / Влюбленность, и грусть, и зависть…»), «Ошибка» («Мы похоронены где-то под Нарвой…»), «Черновик эпитафии» («Худо было мне, люди, худо…»), «Облака», «Спрашивайте, мальчики!», «Уходят друзья» с посвящением Фриде Вигдоровой, «Засыпая и просыпаясь» («Все снежком январским припорошено…»), а также «Я выбираю свободу». Правда, это наиболее уязвимое с идеологической точки зрения стихотворение было сознательно помещено в середину подборки.

Предисловие Рассадина и отобранные нами стихотворения были одобрены редакционным начальством, номер благополучно был сдан в набор, прошла верст­ка, а, возможно, и первая сверка.

И тут гром среди ясного неба: письмо Нины Андреевой!

Сейчас об этом письме, озаглавленном «Не могу поступаться принципами», мало кто знает, но в свое время оно наделало много шума. Преподавательница Ленинградского технологического института выражала серьезную озабоченность изменением идеологического климата в стране, осуждала появившиеся в прессе материалы, ставящие под сомнение завоевания социализма и критикующие политику Сталина, призывала цензуру не терять бдительности.

13 марта письмо Андреевой появилось в газете «Советская Россия», а на следующий день Лигачев созвал руководителей средств массовой информации на совещание, где дал настойчивые рекомендации серьезно отнестись к опубликованному письму, назвав его «во всех отношениях замечательным документом»¹⁴.

Не знаю, как реагировали на рекомендации Лигачева руководители других литературных журналов, но начальство «Октября» пришло в явную растерянность, не понимая, что считает по этому поводу Горбачев (он находился в те дни в Югославии), и не зная, что делать с уже сверстанными материалами из апрельского номера. Неслучайно о Нине Андреевой говорили впоследствии как о «женщине, приостановившей перестройку».

Заключительные главы романа Гроссмана, скорее всего, трогать бы не стали: это выглядело бы слишком скандально. Но предисловие Рассадина и откровенно антисталинские тексты Галича висели на волоске, учитывая к тому же статус автора — антисоветчика и недавнего эмигранта. Правда, в январе 1988 года в Центральном Доме архитекторов состоялся вечер, посвященный творчеству Галича, что, как казалось, сделало его имя вполне легитимным. Но в создавшейся ситуации это не помогло бы.

Такая неопределенность тянулась почти две недели, пока не стало известно, что на экстренно созванном заседании Политбюро Горбачев выразил самое резкое несогласие с письмом Андреевой, поручив Яковлеву публично ответить автору¹⁵. В результате сверстанный номер «Октября» остался цел и невредим. В самом начале апреля он был подписан в печать и вышел более или менее в срок.

В том же номере журнала шел материал, который я считала очень интересным и важным, но с которым возникли свои проблемы. Речь шла о статье Михаила Эпштейна «Концепты… Метаболы…». Там впервые в советской печати появилось слово «концептуализм» в приложении к определенному стилевому течению в современной российской поэзии, были сформулированы основные особенности этого течения и названы имена его представителей — Дмитрия Пригова и Льва Рубинштейна. Именно в этой статье были впервые процитированы стихотворения Пригова («Выдающийся герой…», «Течет красавица Ока…», «Неважно, что надой записанный…»), а также несколько отрывков из «каталогов» Рубинштейна «Всюду жизнь» и «Маленькая ночная серенада»¹⁶.

Проблема состояла в том, что эти тексты никогда напечатаны не были, что — по давно сложившейся в «Октябре» традиции — исключало их появление в статье. И, хотя Эпштейн сразу же подчеркнул, что представители концептуализма «неоднократно и с успехом выступали перед большими аудиториями в клубах, дворцах культуры, домах творческих работников, где их произведения не только выслушивались, но и заинтересованно обсуждались»17, это вряд ли бы сработало. Не были никогда напечатаны и стихи Ольги Седаковой, представительницы метареализма, второго стилевого течения современной поэзии, о котором писал Эпштейн.

Понятно, что без этих цитат статья теряла всякий смысл, но дать разрешение процитировать не публиковавшиеся ранее тексты мог только лично главный редактор. Уже не помню, по какой причине — то ли из-за отсутствия моих непосредственных начальников, то ли из-за их нежелания идти с этим вопросом к Ананьеву, к нему — в нарушение всякой субординации — отправилась я. И вышла из его кабинета с победой: Ананьев дал отмашку.

Решили просто-напросто дать примечание, что ряд стихотворений, необходимых для серьезного обсуждения темы, публикуется впервые, и статья благополучно увидела свет. Она была сразу замечена не только в России, но и за границей. В редакцию вскоре пришло поздравительное письмо от Константина Кузьминского, ветерана отечественного андеграунда, составителя масштабной антологии неофициальной поэзии «У Голубой лагуны». Кузьминский давно эмигрировал в Америку, но, очевидно, в целях конспирации письмо было отправлено из Москвы. Заведующий отделом критики (тогда им был пришедший из «Нового мира» Василий Литвинов) явно не знал, кто такой Кузьминский, и даже думал опубликовать письмо в недавно появившемся разделе «Отклики». Но в итоге оно не только не было опубликовано, но и бесследно исчезло. Задним числом стало понятно, что если бы письмо Кузьминского пришло из Америки (а к тому времени письма из-за рубежа в своем большинстве доходили исправно), то вопрос о его публикации в журнале бы не встал, и его просто отдали бы автору¹⁸.

В эти годы я часто вспоминала пословицу «На ловца и зверь бежит». С какого-то момента в журнал стали обращаться доверенные лица находившихся за границей литераторов-эмигрантов.

В конце июля 1987 года в отделе критики «Октября» раздался звонок, и я сняла трубку. На другом конце провода была молодая женщина, сказавшая, что ее зовут Екатерина Ивановна Лубянникова, что она действует от имени Нины Николаевны Берберовой, и спросила, интересует ли журнал что-нибудь из ее прозы или стихов¹⁹.

Имя Берберовой мне было хорошо известно. Я знала не только то, что она была женой одного из самых значительных поэтов ХХ века Владислава Ходасевича, но и то, что сама Берберова — незаурядная писательница. В этом меня убедила ее книга «Курсив мой», которую в свое время мне удалось прочитать: с середины 1970-х в Москве циркулировало несколько экземпляров. А потому я первым делом спросила Екатерину Ивановну, как обстоят дела с «Курсивом». К моему удивлению, оказалось, что эта книга еще никем не востребована: «Знамя», «Новый мир» и «Дружба народов» — по разным причинам — медлили с ответом.

Это означало, что надо было действовать быстро. Суть своего разговора с Лубянниковой я тут же довела до сведения начальства, и уже в начале августа Екатерина Ивановна получила официальное письмо из «Октября». В письме говорилось, что журнал, безусловно, заинтересован в ее предложении и что в редакции хотели бы ознакомиться с книгой. Принесенный Лубянниковой экземпляр «Курсива» (2-е издание, исправленное и дополненное) сразу пошел, так сказать, по инстанциям, и вскоре вопрос о его публикации в «Октябре» был в принципе решен положительно. Екатерина Ивановна немедленно доложила об этом Берберовой, чем ее, разумеется, очень обрадовала. Работать над подготовкой «Курсива» к печати должна была я как человек, давно знакомый с текстом. Лубянникова взялась написать краткое предисловие.

Понятно, что о публикации в журнале полного текста книги (шестьсот с лишним страниц) речь идти не могла. А потому показалось разумным отобрать для начала цельный отрывок (страниц сто пятьдесят) из первых глав «Курсива», разделить их на более или менее равные части, и дать в трех номерах журнала подряд²⁰.

Оставалось выбрать такой отрывок, который представил бы opus magnum Берберовой в максимально привлекательном и питательном виде как для узкой, так и для широкой аудитории. Обсуждать детали с самой Берберовой не было возможности, да и особого смысла: выбранный отрывок должны были сначала одобрить внутри редакции, а затем послать на утверждение в цензуру. Я, конечно, советовалась с Екатериной Ивановной, благо между нами было полное взаимопонимание.

В результате мы решили пожертвовать теми страницами книги, в которых шла речь о детстве и ранней юности Берберовой, и начать с момента ее появления в Петрограде летом 1921 года. Таким образом читатель получал возможность узнать о знакомстве Берберовой с Гумилевым и о посвященном ей стихотворении поэта, ее встрече с Ходасевичем, начале и развитии их романа, сов­местном отъезде за границу, жизни в Берлине и общении с находившимися там литераторами, включая Андрея Белого, многомесячном проживании в непосредственном соседстве с Горьким. И, главное, на отобранных нами страницах шла речь о переезде Берберовой и Ходасевича в Париж, бывший в то время главным центром интеллектуальной и художественной жизни русской эмиграции. Мережковский, Гиппиус, Ремизов, Бунин, Набоков, Добужинский, Керен­ский — это очень неполный список тех, кого Берберова близко знала и о ком писала в своей автобиографической книге.

Анонс о намерении «Октября» печатать «Курсив» появился в «Литературной газете» в конце июля 1988 года. Но это, как оказалось, не помешало другому журналу — «Вопросам литературы», — в свою очередь, готовить «Курсив» к публикации, не пытаясь при этом связаться с «Октябрем»²¹.

В результате первые публикации Берберовой в России — фрагменты «Курсива» — появились в 1988 году сразу в двух журналах: в «Октябре» (№ 10–12) и в «Вопросах литературы» (№ 9–11). Правда, «Вопросы литературы» готовили материал не по второму, а по первому изданию книги. Да и отобранные журналами фрагменты совпадали только частично. В «Октябре», отмечу, отнеслись к такой ситуации достаточно философски: застраховаться от подобных вещей все равно возможности не было. К тому же тиражи журналов были несравнимы: 20 тысяч у «Вопросов литературы» и 250 тысяч у «Октября»²².

Когда вышел номер журнала с первым фрагментом «Курсива», я тут же отправила три экземпляра Берберовой, и они дошли на удивление быстро. Прочитав и тщательно сверив этот фрагмент с книгой, Берберова писала: «Дорогая Ирина Евгеньевна, два дня тому назад я получила номер 10 “Октября”. Спасибо Вам за прекрасно сработанный текст. Спасибо за все Ваши заботы обо мне. Вы правы, цензурные купюры минимальны. <…> Если в следующих двух кусках (номера 11 и 12) все будет как в первом, я буду абсолютно счастлива и очень, очень Вам благодарна»²³. А я, в свою очередь, была «абсолютно счастлива», что Берберова осталась довольна не только этим «куском», но и следующими двумя.

Цензурные купюры в октябрьском номере журнала были действительно минимальными. Собственно, сняли лишь замечание Берберовой о том, что Маркса в России приняли слишком всерьез. В то же самое время все ее ремарки, связанные не только со Сталиным (его пинали уже со всех сторон), но и с Лениным, остались нетронутыми.

Сама я, естественно, «Маркса» не снимала, это было сделано кем-то из редакционного начальства или позднее по просьбе цензора.

Должна, однако, признаться, что в следующем, ноябрьском, номере журнала, где шел очередной фрагмент книги Берберовой, я отступила от своего обычного правила не делать цензурных купюр и сняла несколько строчек. Речь шла о том эпизоде «Курсива», где говорилось о встрече Берберовой и Цветаевой в Праге и где содержался достаточно прозрачный намек на бисексуальность последней. Убрать эти строчки меня робко попросила Екатерина Ивановна Лубянникова. Она считала, что, поскольку ни творчество, ни эпистолярное наследие, ни биография Цветаевой еще не были известны советским читателям в сколько-нибудь полном объеме, такого рода информация будет преждевременной. Я была склонна с ней согласиться.

Берберова, конечно, обратила внимание на эту купюру, но не стала обсуждать ее ни со мной, ни с Лубянниковой. Она была в принципе готова пожертвовать и значительно бóльшим, но главное, что этот момент не относился для Берберовой к особенно важным. Гораздо более существенным, как я поняла позднее, был для нее еще один деликатный, хотя и совсем в другом роде эпизод, связанный на этот раз с Буниным. А именно с полным до краев ночным горшком, стоящим в бунинской квартире на видном месте. Именно эта деталь, вызвавшая бурное негодование в эмигрантских кругах, в «Октябре» никого не шокировала, и никто не собирался ее трогать.

Других купюр в напечатанном в журнале отрывке из «Курсива» сделано не было. Неудивительно, что Берберова осталась очень довольна публикацией, что обусловило теплоту и доверительность нашей дальнейшей переписки, а затем и сердечность нашей встречи в Москве в сентябре 1989 года. Да и читатель был явно доволен. Тираж январского номера «Октября» взлетел до 380 тысяч, достигнув практически своего максимума!

К этому времени эмигранты первой волны, большинство которых уже давно ушло в мир иной, были в Советском Союзе как бы «реабилитированы». Их произведения (за исключением самых антисоветских) журналы публиковали не только охотно, но буквально рвали друг у друга из рук.

Несравнимо сложнее дело обстояло с представителями второй волны эмиграции, так называемыми «перемещенными лицами», оказавшимися в Германии во время войны и сумевшими остаться на Западе. Их по-прежнему считали «предателями родины», и их стали печатать на много лет позднее.

Что же касается эмигрантов третьей волны, уехавших в 1970-х и в начале 1980-х, то, хотя власти относились к ним не без подозрения, их постепенно начинали публиковать. На редкость гладко прошло «возвращение» Галича, хотя тот факт, что он уже умер, этому очевидно способствовал. С конца 1987 года в журналах стали появляться подборки Бродского, а с конца 1988-го начали печатать Войновича, в том числе и его роман о Чонкине…

«Октябрь» в этом смысле не только не отставал от других журналов, но я бы сказала, шел впереди. Галич, Берберова… В августовском номере за 1988 год были опубликованы стихи Наума Коржавина, в сентябрьском появилась большая подборка стихотворений Дон-Аминадо. В январском выпуске за 1989-й — статья Георгия Адамовича о Набокове, в мартовском — роман Саши Соколова «Школа для дураков».

В самом начале того же 1989 года в редакции «Октября» появился литературовед Вячеслав Воздвиженский, взявший на себя заботы по продвижению в российские журналы текстов Андрея Синявского. Он предложил в отдел критики статью Синявского «Река и песня». Та была быстро всеми прочитана, и вопрос о ее публикации в «Октябре» не вызвал ни у кого возражений. Статья была поставлена в апрельский номер, и у нас появился хороший шанс стать первым журналом, напечатавшим Синявского.

Мне «Река и песня», безусловно, понравилась. Но… дело было в том, что я только что прочитала другую вещь Синявского — «Прогулки с Пушкиным», изданную под псевдонимом Абрам Терц. Эта книга еще находилась у меня дома: ее недавно привезли из-за границы моя мать и отчим, много общавшиеся в Париже с Синявскими и, видимо, от них ее и получившие. «Прогулки с Пушкиным» мне показались значительно интереснее «Реки и песни», и я подумала, что было бы здорово, если бы Синявский-Терц впервые вышел к российским читателям именно с этой вещью, хотя бы с ее небольшим фрагментом.

Первым делом, понятно, надо было выяснить, что считают по этому поводу сами Синявские. А потому я решила им позвонить: номер телефона мне дала моя мать. Я говорила, естественно, с Марьей Васильевной (Андрей Донатович, как я узнала позднее, очень редко брал трубку сам), изложила свои соображения и предложила дать вместо «Реки и песни» сопоставимый по объему фрагмент из «Прогулок с Пушкиным». Марья Васильевна с восторгом одобрила идею, Андрей Донатович присоединился, и мы решили прямо на месте выбрать подходящий фрагмент. В результате была выбрана главка из середины (с 48-й страницы по 76-ю по лондонскому изданию 1975 года). Мы также решили, что в редакции журнала я объясню необходимость такой замены просьбой самого Синявского, что было, в сущности, чистой правдой.

С этой новостью я отправилась в редакцию, где Саша Михайлов, заместитель главного редактора, курировавший критику, охотно пошел навстречу. Как он впоследствии напишет, «я с глубоким удовлетворением подписал материал в печать <…> Беспокоить главного редактора по этому поводу я посчитал лишним, да он к тому же был в отъезде. <…> Номер с “Прогулками” благополучно вышел. Мы с Ирой Винокуровой как сообщники были весьма довольны проделанной работой»²⁴.

Охотно подтверждаю: мы были «весьма довольны проделанной работой», однако в статье Михайлова есть одна неточность, которую надо поправить. Саша написал, что выбранный мною фрагмент включал фразу про «тонкие эротиче­ские ножки», на которых «Пушкин вбежал в литературу»²⁵.

В выбранном мною фрагменте имелось немало другого, что будет поставлено журналу в вину, но эта сакраментальная фраза там как раз отсутствовала: она находилась на первых страницах книги, а наш отрывок, как я уже писала, был взят из середины. Однако такая аберрация памяти совершенно понятна. Именно эти «тонкие эротические ножки» будут постоянно склоняться в гневных откликах на публикацию в «Октябре», которые вскоре появятся в «Нашем современнике», в «Литературной России» и в других изданиях того же направления.

На «Октябрь» посыпались обвинения в гнусном покушении на «наше все» и — соответственно — в «русофобии», и гнев Ананьева был выплеснут в первый момент на Михайлова, подписавшего фрагмент «Прогулок» в печать. «Примерно после получасовой беседы в кабинете “главного” я был уволен за то, что “подсунул” в журнал Синявского», — вспоминал в этой связи Михайлов, а затем продолжал: «Но самое удивительное в этой истории было то, что по мере нарастания скандала вокруг публикации, Анатолий Андреевич ко мне, фактически уже уволенному, но еще по инерции ходившему на службу, все больше и больше теплел, а потом и вообще предложил остаться»²⁶.

Между тем скандал вокруг «Прогулок с Пушкиным» продолжал нарастать и дошел в какой-то момент до того, что самого Ананьева чуть было не сняли с поста главного редактора. Однако при поддержке демократически настроенной «общественности», включая Дмитрия Лихачева, Андрея Сахарова, Олега Ефремова, Марка Захарова, Альфреда Шнитке и многих других, журнал смог не только себя отстоять, но выйти из подчинения Союзу писателей РСФСР и зарегистрироваться как первое в стране независимое издание. И хотя главному редактору «Октября» и другим сотрудникам журнала изрядно потрепали нервы, в итоге все обернулось к лучшему²⁷.

По чистой случайности я осталась в стороне от всей этой эпопеи. Только я успела вычитать верстку фрагмента «Прогулок», как мне позвонил Лазарь Ильич Лазарев, в то время заместитель главного редактора «Вопросов литературы», сказав, что у них появилась вакансия в одном из отделов, и предложив перейти в их журнал. И, хотя речь шла о более высокой должности и более высокой зарплате, меня несколько смущало, что главный редактор «Вопросов литературы» Дмитрий Михайлович Урнов, относительно недавно назначенный «сверху», был человеком с определенной репутацией, которая мне не могла импонировать. Однако, судя по тому, что печаталось в журнале, Урнов проявлял завидную широту взглядов, и я согласилась. А потому к моменту выхода апрельского номера «Октября» с фрагментом «Прогулок» я уже месяц с лишним работала в «Вопросах литературы».

При этом, естественно, я не могла не чувствовать своей ответственности за обрушившуюся на «Октябрь» травлю. Я явно недооценивала ту степень неприязни, которую журнал уже давно вызывал у «Нашего современника», «Литературной России» и подобных им изданий, и не понимала, что они только и ждали удобного повода для атаки на «Октябрь». Впрочем, обвинения «Октября» в «по­следовательной антирусской политике», в публикации «русофобских» произведений и настойчивые требования разобраться с главным редактором вызвал не только фрагмент из «Прогулок», но и повесть Василия Гроссмана «Все течет», напечатанная в июльском номере журнала²⁸.

Между тем, история с публикацией в России «Прогулок с Пушкиным» на этом отнюдь не закончилась, хотя ее продолжение можно назвать счастливым. По иронии судьбы к этой вещи Синявского-Терца проявил прямой интерес именно тот журнал, где я теперь работала, хотя в данном случае я была совершенно ни при чем. В середине 1990 года «Вопросы литературы» решили напечатать «Прогулки с Пушкиным», и напечатать целиком, без каких-либо сокращений и изъятий, а затем (вместе с Пушкинской комиссией ИМЛИ) устроить обсуждение книги «за круглым столом». Предполагалось собратьлитературоведов и критиков разных направлений и взглядов с целью «прийти, насколько это возможно, к объективному результату»²⁹.

«Прогулки» появились в июльском, августовском и сентябрьском номерах «Вопросов литературы» за 1990 год, а в октябрьском была помещена стенограмма «круглого стола», посвященного обсуждению книги. «Круглый стол» оказался весьма представительным, собралось почти два десятка участников. Заключительное слово предоставили Марье Васильевне Розановой, которая присутствовать очно не смогла, но, получив стенограмму обсуждения, написала о своем впечатлении из Парижа и, главное, рассказала о том, когда была задумана и где написана эта книга.

Что же касается меня, то после прочтения напечатанной в «Вопросах литературы» стенограммы я, наконец, получила ответ на вопрос, который задавала себе несколько месяцев: стоило ли заменять «Реку и песню» (которая, кстати, была позднее опубликована в «Дружбе народов») фрагментом «Прогулок»?

Теперь мне стало ясно: не опубликуй «Октябрь» этот фрагмент, книга, возможно, еще долго не была бы напечатана в России. Где, когда и в каком составе состоялось бы ее обсуждение, было тоже непонятно. «Прогулки с Пушкиным», вышедшие в Лондоне в 1975 году, вызвали практически у всей эмиграции ярост­ные нападки, порой переходящие в площадную брань. Состоявшийся в 1990-м «круглый стол» был первым обстоятельным и относительно спокойным разговором о «Прогулках». И, хотя вести разговор в строго академической манере были способны не все участники обсуждения, и многое из того, что уже говорилось на страницах «Нашего современника» и «Литературной России», прозвучало там вновь, было высказано немало крайне доброжелательных, точных и тонких соображений по поводу этой книги Синявского-Терца.

При всем стремлении руководства ИМЛИ и главного редактора «Вопросов литературы» Дмитрия Урнова обеспечить равенство сил между «обвинителями» и «защитниками» «Прогулок», этой цели добиться не удалось. Большинство «обвинителей» (А. Казинцев, С. Куняев, С. Небольсин, Ю. Давыдов, Е. Сергеев) были в совсем иной весовой категории, чем «защитники» книги — С. Бочаров, И. Роднянская, Ю. Манн, А. Марченко, И. Золотусский, П. Вайль и А. Генис. Критические замечания представителей «Вопросов литературы» известных литературоведов В. Непомнящего, С. Ломинадзе и самого Урнова были сделаны в безусловно уважительном тоне.

Опубликованный в «Октябре» фрагмент, вызвавший столь сильные страсти, подогрел читательский интерес к этой книге, побудив Марью Васильевну Розанову срочно переиздать «Прогулки». В 1989 году она вышла в издательстве «Синтаксис» в очень изящной обложке работы Михаила Шемякина.

Эту книжку с нежной дарственной надписью я получила от Синявских в подарок, когда летом 1990 года они оказались в Москве и зашли ко мне в «Вопросы литературы». Это была не первая и не последняя наша встреча, но от всех предыдущих и последующих она отличалась тем, что в этот раз мы были только втроем. Шел веселый разговор на разные темы, и даже Андрей Донатович, обычно помалкивающий, вставлял время от времени слово. В какой-то момент речь зашла о знаменитом в Москве доме Нирнзее, на последнем, десятом, этаже которого находится редакция «Вопросов литературы». Мой отдел, к тому же, располагался в комнате, в которой имелась интересная особенность: через одно из огромных, чуть ли не до пола окон можно было с легкостью выбраться на крышу, с который открывался впечатляющий вид на Москву. Так как стояла теплая безоблачная погода, я предложила Синявским воспользоваться этой возможностью, и они, конечно, не отказались. Остались довольны.

В «Вопросах литературы» я проработала существенно меньше, чем в «Октябре»: два года c небольшим. Я ушла из журнала, так как должна была уехать, присоединиться к мужу, уже несколько месяцев работавшему в Америке. Уходила с сожалением. Мне нравилось то, что я делала, мне нравились мои коллеги. Радовалась возможности часто общаться с Лазарем Ильичом, одним из самых очаровательных людей, каких я встречала в жизни. Ценила неизменную приветливость старейшей сотрудницы «Вопросов литературы» Нины Николаевны Юргеневой, работавшей в отделе русской классической литературы. Отдавала должное легкому, доброму нраву Жени Сергеева, ответственного секретаря журнала. Считала немалой удачей, что с Олегом Салынским, вторым сотрудником отдела современной литературы, сидевшим со мной в одной комнате, обнаружилось полное взаимопонимание. Сердечные отношения сложились с нашими корректорами — Ксенией Васильевной и Верой, чей исключительный профессионализм произвел на меня большое впечатление. Да и Дмитрий Михайлович Урнов был со мной чрезвычайно любезен. Цену этой любезности я узнала позднее, когда Женя Сергеев рассказал мне по большому секрету некую любопытную историю.

Когда я пришла в «Вопросы литературы», мне сообщили, что первый месяц на работе считается испытательным сроком, но, если не происходит ничего чрезвычайного, то беспокоиться не стоит: никого просто так не увольняют. Я и не беспокоилась, а начала спокойно трудиться, тем более что работы, причем весьма ответственной, было много: надвигалось столетие Ахматовой (июнь 1989-го), материалы надо срочно организовывать, и очень не хотелось ударить в грязь лицом. И вроде бы получалось не ударить. Мне удалось раздобыть неопубликованные письма Ахматовой к Николаю Харджиеву с замечательными комментариями Эдуарда Бабаева, а также очень интересные воспоминания Эммы Герштейн об Ахматовой, и, вдобавок, ее письма к Эмме Григорьевне, раньше, разумеется, не публиковавшиеся.

Про испытательный срок я и думать забыла, но Урнов, как оказалось, про него прекрасно помнил.

По прошествии четырех недель с моего прихода в редакцию Урнов пришел к Лазареву с таким разговором: «Месяц кончается, с Винокуровой расстаемся». Лазарь Ильич спросил: «Почему? Она отлично работает». На что Урнов с каким-то даже трогательным цинизмом ответил, что, мол, работает-то отлично, но с ее появлением в редакции образовался явный перевес в сторону левых сил, а этого он допустить не хочет. Тогда Лазарь Ильич сказал: «Если Винокурову мы не оставляем, я немедленно подаю заявление об уходе». Такой поворот Урнова категорически не устраивал, ибо в журнале все держалось на Лазареве. А потому, характерно усмехнувшись, он быстро произнес: «Раз вопрос стоит так, то пусть продолжает работать».

Любопытно, что как до, так и после этого разговора Урнов держался со мной одинаково приветливо, любил пошутить, обычно достаточно смешно. И, должна признать, ко мне он никогда не придирался, в мою работу не вмешивался, мои материалы не резал. А работать в журнале было в те годы очень интересно, да и желание раздобыть и напечатать «что-нибудь эдакое» еще было в полной силе. «Новый мир» в это время стал публиковать Солженицына, и, помню, я пыталась у работавшего в журнале Вадима Борисова (он был доверенным лицом «вермонтского отшельника») хоть что-нибудь выцыганить для «Вопросов литературы». Не вышло: Александр Исаевич хотел печататься только в «Новом мире». Тираж журнала превышал в это время два с половиной миллиона экземпляров!

Не получилось напечатать Солженицына, зато получилось напечатать книгу о Солженицыне, что, учитывая острейший интерес читателей не только к его творчеству, но и к его личности и биографии, тоже было немалой удачей.

По стечению обстоятельств как раз в тот момент в Россию прилетела художница и писательница Ольга Андреева-Карлайл, внучка Леонида Андреева, дочка его сына Вадима. Но главное, что Андреева-Карлайл была автором книги «Solzhenitsyn and the Secret Circle», написанной на английском и вышедшей в американском издательстве в 1978 году.

В этой книге рассказывалось о том, как во второй половине 1960-х годов Андреева-Карлайл познакомилась в Москве с Солженицыным, попросившим ее посодействовать переводу и публикации на Западе его романа «В круге первом», а затем и книги «Архипелаг ГУЛАГ», фотопленку которой вывез на Запад родной брат Ольги. Другое дело, что к середине 1970-х ее отношения с Солженицыным полностью испортились, и книга была написана с целью обнародовать собственную версию событий.

Появление Андреевой-Карлайл в Москве зимой 1990 года было, в частности, связано с тем, что она собиралась напечатать книгу о Солженицыне (естественно, в переводе) в каком-нибудь из журналов. Когда Ольга начала искать человека, который мог бы взять на себя такого рода хлопоты, кто-то из общих знакомых назвал ей мое имя, и она обратилась ко мне с просьбой стать ее представителем в России (в начале 1960-х Андреева-Карлайл встречалась с моими родителями и помнила меня ребенком). Заметив, что я замялась с ответом, она умоляюще сказала: «О вас все так хорошо говорят!..» — и после этих слов я уже не могла отказаться. По Ольгиному настоянию договор был нотариально оформ­лен. Никаких материальных вознаграждений не предусматривалось, но я надеялась, что особых усилий от меня не потребуется. Так оно и оказалось.

Первым делом, конечно, я дала экземпляр Урнову. Будучи специалистом по британской и американской литературе, он, естественно, читал по-английски, а потому очень быстро просмотрел книгу и сказал, что печатать будем. Сообщил и о переводчице — Оксане Кириченко, готовой немедленно взяться за работу. В последующие несколько месяцев я корпела с Оксаной над переводом, стараясь сделать книгу читабельной на языке родных осин, и мы ухитрились все закончить в срок. Книга Андреевой-Карлайл под названием «Солженицын. В круге тайном» была напечатана в первых пяти номерах «Вопросов литературы» за 1991 год. Это была моя самая большая, а также самая последняя работа в журнале.

Вскоре я улетела в Америку, как оказалось, навсегда. Но связь с журналом я сохраняла очень долгие годы, тем более что Урнов вскоре отбыл в том же направлении, а Лазарь Ильич стал главным редактором. Все, что я тогда писала, я отдавала прежде всего в «Вопросы литературы», а когда приезжала в Москву, старалась обязательно забежать в редакцию — увидеться, обняться, поговорить.

В Америке, как я это, в общем, и ожидала, мне пришлось освоить новые специальности. Хотя моя должность в университете называлась «ответственный редактор» (я руководила главной в западном мире базой данных по славистике), к работе редактора в литературном журнале она имела самое отдаленное отношение. И хотя эта работа мне, безусловно, была интересна и я делала ее с удовольствием, свои «труды и дни» в «Октябре» и в «Вопросах литературы» я всегда вспоминала и вспоминаю с особым чувством.

г. Шампейн, США

1 См.: Рыбаков А. Роман-воспоминание // Огонек, 1997, 10 августа. — С. 19.

2 Матусевич В. Записки советского редактора. — М., 2000. — С. 91.

3 Там же. — С. 91–92.

4  Азадовский К. Переписка из двух углов Империи // Вопросы литературы. 2003. № 5. — C. 6.

5 Там же. — С. 6–7.

6 Михайлов Ал. Позиция и амбиции // Правда, 1987, 30 января. — С. 3.

7 Азадовский К. Указ. соч. — С. 9–10.

8 Томашевская З. Предисловие к поэме «Requiem» // Октябрь, 1987, № 3. — С. 130.

9 На это было указано в заметке «От редакции», сопровождавшей публикацию «Реквиема» в журнале «Нева» (1987, № 6). Однако, «учитывая и читательский интерес к творчеству А.А. Ахматовой, и высокое художественное значение “Реквиема”, редакция “Невы” решила не отказываться от своего права на эту публикацию». Там же. — С. 79.

10 См.: Липкин С. Жизнь и судьба Василия Гроссмана. Берзер А. Прощание. — М., 1990. — С. 119.

11 Там же. — С. 120.

12 См.: Яковлев С. На задворках «России». Роман-хроника // Нева, 2001, № 1. — С. 67.

13 Вслед за «Октябрем» несколько стихотворений Галича появились в майских номерах «Нового мира» и в недолго существовавшем журнале «Горизонт». В июньском номере «Знамени» была опубликована представительная подборка с послесловием И. Грековой.

14 См.: https://www.gorby.ru/presscenter/news/не разрешенное сочетание_29840/.

15 Статья Яковлева шла без подписи и называлась «Принципы перестройки, революцио­н­ность мышления и действий» (Правда, 1988, 5 апреля). Письмо Андреевой было названо в статье «манифестом антиперестроечных сил».

16 Я, помню, удивилась, что в разговоре о концептуалистах не упомянут Всеволод Некрасов, но Эпштейн мне объяснил, в чем было дело. Он позвонил Некрасову, рассказал, что пишет такую статью, и попросил разрешение процитировать стихи, но получил самый грубый отказ.

17 Эпштейн М. Концепты… Метаболы… О новых течениях в поэзии // Октябрь, 1988, № 4. — С. 194.

18 Я имела возможность убедиться в этом лично, когда после публикации моей рецензии на появившиеся в Советском Союзе подборки Бродского («Октябрь», 1988, № 7), в журнал пришел отклик из парижской газеты «Русская мысль». Характерный, светло-горчичного цвета конверт спокойно дожидался меня на моем столе.

19 Екатерина Ивановна Лубянникова (1953–2021) была известным специалистом по наследию Марины Цветаевой. На этой почве и возникла ее переписка с Берберовой, вскоре принявшая регулярный характер. Когда стало понятно, что писателей-эмигрантов начали печатать в России, Екатерина Ивановна взяла на себя функции неформального (и совершенно безвозмездного) литературного агента Берберовой.

20 Отрывки из оставшихся глав «Курсива» будут напечатаны в «Октябре» в № 7–9 за 1991 год.

21 Как я узнала много позднее, оказавшись в архиве Берберовой в Йеле, в такой «накладке» была непосредственно виновата она сама, хотя не собиралась в этом признаваться. Еще до начала переговоров с «Октябрем» Берберова дала «Вопросам литературы» разрешение печатать «Курсив», но ничего не сказала об этом Лубянниковой. Узнав про решение «Октября», Берберова забыла (или не захотела) как-то уладить возникшую проблему.

22 В «Вопросах литературы», к тому же, не обошлось без комической накладки: в редакционном предисловии к сентябрьскому номеру сообщали, что Берберова «умерла в июле с. г.», в спешке не проверив кем-то пущенный слух. Берберова действительно не подходила какое-то время к телефону, так как находилась в больнице (ей удаляли желчный пузырь), но было понятно, что, если бы она скончалась, об этом немедленно сообщили бы западные средства массовой информации.

23 Письмо от 14 ноября 1988 г. // Nina Berberova Papers. MSS 182. B. 13. F. 357; Beinecke Rare Book and Manuскрипт Library, Yale University.

24 Михайлов-младший Александр. Тоненькие эротические ножки в «Октябре». Гуляли мы с Пушкиным и Ананьевым в конце 80-х // Кулиса НГ, 1999, № 1, январь. — С. 12.

25 Там же.

26 Там же. Михайлов, подумав, остаться отказался, решив издавать свой собственный журнал. Этот журнал будет назван «Соло».

27  См. подробнее: Перельмутер В. Журнал «Октябрь». Прогулка с Абрамом Терцем // Прогулки с Андреем Синявским. Вторые международные историко-литературные чтения, посвященные жизни и творчеству Андрея Синявского (Абрама Терца). — М., 2011. — С. 52–55.

28 См.: Антонов М.Ф., Клыков В.М., Шафаревич И.Р. Письмо в секретариат правления Союза писателей РСФСР // Литературная Россия, 1989, 4 августа. — С. 2.

29  Обсуждение книги Абрама Терца «Прогулки с Пушкиным» / А. Казинцев, С. Куняев, С. Небольсин, П. Вайль, А. Генис, В. Сквозников, А. Архангельский, Д. Урнов, Ю. Давыдов, И. Золотусский, С. Ломинадзе, В. Непомнящий, А.М. Марченко, Ю. Манн, С. Бочаров, И. Роднянская, Е. Сергеев // Вопросы литературы, 1990, № 10. — С. 77.