ЖУРНАЛЬНАЯ РОССИЯ

Об авторе | Валерий Васильевич Есипов родился в 1950 году на Сахалине. Окончил журфак ЛГУ. Кандидат культурологии. Автор книг «Житие великого грешника», «Варлам Шаламов и его современники», «Шаламов», «О Шаламове и не только». Лауреат премии журнала «Юность» имени В.Я. Лакшина в области критики и литературоведения за 2012 год. По итогам 2023 года награжден орденом «Знамени» за постоянное и плодотворное сотрудничество с журналом. Живет в Вологде.

Валерий Есипов

О «Шаламовском сборнике»

Сборник начал выходить в Вологде в 1994 году как периодическое издание — аналог именным литературным (или, точнее, литературоведческим) сборникам-спутникам, прежде всего, знаменитому Пушкинскому. А что? Сразу, как начали печатать Варлама Шаламова (в конце 1980-х), стало понятно, что он — из плеяды великих, только «опоздавший» в силу особых исторических обстоятельств. С учетом того, что открылся писатель на тот момент еще далеко не полно, можно было заведомо не беспокоиться о продолжении нумерации сборников, устремленной к туманной бесконечности... Теперь, спустя тридцать лет, когда число выпусков доведено, как бы то ни было, до серьезной цифры — до шести (выходили в 1994, 1997, 2002, 2011, 2017 и 2023 годах), и они разошлись и расходятся по стране и миру, став отчасти уже раритетами, есть смысл оглянуться назад.

У составителя-энтузиаста две задачи: собрать материалы и издать. В провинции тяжелы обе, но вторая — особенно. Стоит заметить, что со стороны вологодской писательской организации никакой инициативы и поддержки в издании своего земляка не было, как теперь говорят, от слова «совсем». Доказывала свою живучесть старая черта местных литературных нравов, с наивной простотой выраженная одним из вологодских книжных деятелей еще в 1960-е годы: «У нас тут своих много, а вы с каким-то Шаламовым» (эту убийственную фразу — ответ на предложение издать книжку своих стихов — приводит Шаламов в одном из писем той поры). В новой ситуации это усугублялось еще и ревностью к посмертной славе автора «Колымских рассказов», затмившей славу известных вологодских кумиров, а также их личным неприятием его взглядов («плохо отзывается о крестьянстве» и прочее). Глухое сопротивление приходилось как-то преодолевать: до сих пор помню походы по многочисленным кабинетам с табличками, куда обращался, чтобы выклянчить деньги на первые сборники — «только на печать, ничего больше». А годы-то были какие — девяностые! Из нищего бюджета ничего не выбьешь. И сценарий в итоге оказывался примерно одинаков: в отчаянии добираешься до местного высокого «лица», передаешь ему соответствующее прошение, и «лицо» (проникнувшись затаенным культуртрегерским импульсом) милостиво адресует в какой-нибудь банк: «У них деньги есть, а у нас нет, но они нас уважают, дадут, для них это мелочь». В результате на авантитуле сборника появляется строка об «активной поддержке» такого-то банка, венчающая твой скорбный, но радостный труд...

О том, как добывались материалы, тоже можно вспомнить немало интересного. Разумеется, с первым и главным разделом «Из литературного наследия Шаламова» проблем никогда не было. Ирина Павловна Сиротинская, работавшая в РГАЛИ, присылала расшифрованные ею материалы в избытке, к тому же часто с изюминкой первопубликации. Так было и с широко известным ныне шаламовским текстом «Что я видел и понял в лагере», напечатанном во втором сборнике в 1997-м. С ним связана целая детективная история. Тетрадь с этими записями была украдена из квартиры уже больного Шаламова в конце 1970-х, причем похитителем оказался не кто иной, как сотрудник КГБ, наблюдавший за посещениями квартиры писателя (сам он говорил, что «нашел рукописи на помойке», но поверить в подобное невозможно). Все эти детали выяснились в 1995 году, когда тот же сотрудник, будучи уже на пенсии, обратился в вологод­ский музей Шаламова с предложением купить стопку тетрадей с рукописями и условием сохранить его инкогнито. Музей (филиал картинной галереи) нашел спонсора и купил. Тогдашний руководитель музея, коллекционер по страсти и по должности, но провинциал по сознанию и юридической неграмотности, даже не оповестил Сиротинскую как наследницу Шаламова о сделке, и она страшно обиделась. Конфликт был разрешен, только когда все рукописи (в основном, черновики стихов) перешли в фонд Шаламова в РГАЛИ. Для публикации текста «Что я видел и понял в лагере» требовалось согласие Ирины Павловны, и она написала: «Публикуйте с такой пометой: “Приобретено Вологодской картинной галереей в 1996 г. в Москве у бывшего офицера КГБ вместе с другими материалами, изъятыми при несанкционированном обыске, в отсутствие автора”. Только при этом условии разрешаю опубликовать эту вещь».

Все было выполнено неукоснительно.

Кстати, об этой истории тогда писали «Известия», и я не раз ссылался на нее в своих публикациях. Решил еще раз сослаться в недавнем шестом сборнике, высказав закономерное, на мой взгляд, пожелание, что «ФСБ РФ когда-нибудь все же внесет полную ясность в этот вопрос, проведя служебное расследование (разумеется, можно с сохранением инкогнито)»... Поскольку эта фраза в малотиражном сборнике вряд обратит на себя внимание уважаемой государственной службы, а в «Знамени», может быть, обратит, хотелось бы, чтобы пожелание сбылось, и этот эпизод перестанет, наконец, быть мутным двусмысленным пятном биографии писателя. Тем более что он никогда не давал повода заподозрить себя в какой-либо противозаконной деятельности.

Щепетильная честность и прямота характера Шаламова, его презрение к лицемерию («хитрожопости» на его лагерном языке) — факт известный. Таким он был и на Колыме. Второй важнейший раздел сборника — «Воспоминания о писателе» — в 1990-е годы всегда включал свидетельства бывших колымчан. Долго уговаривать кого-либо из них написать о Шаламове не приходилось — они сами чувствовали себя «уходящей натурой» и считали своим долгом рассказать о его неповторимой личности. Киевлянка Елена Евгеньевна Орехова-Добровольская (вдова друга Шаламова Аркадия Добровольского) так и писала: «Варлам ведь был совсем не обычным человеком. Далеко не каждый мог приблизиться к нему, тем более — стать его другом и знать о нем от него самого. Я даже не знаю никого, кто бы имел право писать о Шаламове. По причине сложности его натуры, взыскательности к людям, к их поступкам, строгости и бескомпромиссности его взглядов, высоты и недоступности этого исключительного интеллекта».

Ее воспоминания касаются совместной работы в центральной лагерной больнице в конце 1940-х годов, где она, заключенная, стала лаборантом, а он, тоже заключенный, был фельдшером. Там же работала хирургом Елена Александровна Мамучашвили — легендарная женщина, с которой в 1952 году Шаламов переправил свои колымские стихи Борису Пастернаку. Ее биография сама по себе уникальна: она принадлежала к роду Багратионов, перед Великой Отечественной войной окончила медицинский институт, побывала на фронте, получила серьезное ранение (в ногу), подлечилась и по объявлению заключила договор с колымским Дальстроем, не зная, что это такое. Ей было тогда 25 лет... Красивая и мудрая грузинка, Елена Александровна приезжала в Вологду в 1995-м (сохранилось небольшое видеоинтервью с нею — https://shalamov.ru/video/10.html) и потом прислала свои подробные воспоминания о Шаламове. Они интересны, кроме прочего, тем, что воссоздают его реальный, ничуть не прикрашенный образ («со всеми бородавками», как говорят англичане, — warts and all). Надо уточнить, что больница УСВИТЛ — управления Северно-Восточных исправительно-трудовых лагерей — была закрытым режимным учреждением с решетками, охраной и штатом осведомителей, там находилось много уголовников, которые пытались диктовать свои нравы и угрожали врачам и санитарам (иногда случались и убийства). Вместе с тем здесь была более свободная, чем в лагере, обстановка, где иногда удавалось тайком проводить поэтические вечера, описанные потом Шаламовым в рассказе «Афинские ночи». В моей переписке с Еленой Александровной был затронут и деликатный вопрос, был ли Шаламов в этой закрытой больнице, где преобладал все же женский персонал, «монахом», как его некоторые представляют. Ответ оказался таким: «Монахом он не был, но он был лишен цинизма бесшабашных лагерных любовных приключений. Отношение к женщинам у него было, я бы сказала, прагматичным, без романтики. Хотя в это время “любовный дух” витал над больницей: влюблялись все, от начальника до санитара. В первое время меня это поразило, потрясло. Потом стало по-человечески понятно, ко многому научилась относиться со снисхождением и с юмором, ведь случались иногда истории подстать “Декамерону”. Шаламов в сем не участвовал и закрывал на это глаза — очевидно, проявляя мужскую солидарность и понимание. Аскетизм, подобный мрачному аскетизму Савонаролы, был ему чужд. Впрочем, эта тема лучше всего отражена в его рассказе “Уроки любви”».

Надо напомнить, что рассказ «Уроки любви» начинается фразой, обращенной к автору-повествователю, то есть к самому Шаламову: «Вы — хороший человек… Вы никогда не говорите плохо и грязно о женщинах». Неслучайно тема лагерной любви в его рассказах лишь едва намечена¹…

Свидетелей послелагерной жизни писателя нашлось, как ни странно, немного. Огромной удачей считаю запись рассказа о встрече с Шаламовым в Твери (тогдашнем Калинине) в 1954 году, включенную в пятый сборник, вышедший в 2017-м. Она была опубликована уже после смерти автора — Юрия Сергеевича Апенченко, известного журналиста, в свое время работавшего и в «Знамени». Шаламов хорошо знал его отца, директора Калининского торфотреста — благодаря этому знакомству он и стал после Колымы снабженцем на Решетников­ском торфопредприятии. Иногда Шаламов наезжал в Калинин и останавливался в квартире Апенченко. Во время одного из приездов он встретился с юным Юрием, в ту пору студентом МГУ, писавшим стихи. Заглавие мемуара «Урок литературы от Шаламова в 1954 году» говорит само за себя: за день, проведенный с Шаламовым в беспрерывном разговоре о литературе, Апенченко узнал о ней больше, чем в школе и университете: от классиков до Пастернака и даже Джойса («Улисса» издавали фрагментами еще в 1920-е годы). «Было понятно, что Шаламов ценит модернистскую прозу и всякую новизну в литературе», — говорил Апенченко. Эти детали тем более ценны, что в том же 1954-м Шаламов начал писать свою колымскую прозу, изначально задумав ее как «новую».

Мемуаров о Шаламове, как я уже сказал, немного, и не все из них можно признать вполне достоверными. Самыми ценными являются, безусловно, воспоминания Ирины Сиротинской, печатавшиеся еще в первом сборнике и вышедшие отдельной книжкой («Мой друг Варлам Шаламов») в 2006-м. «Конечно, я тоже не идеальный мемуарист, — подчеркивала Ирина Павловна. — Одно достоинство — я не вру…». К слову сказать, недавно подготовлено новое издание ее мемуаров и переписки с Шаламовым, дополненное не публиковавшимися прежде дневниками, которые она вела в 1982–2007 годах, и другими уникальными материалами. К сожалению, с выпуском книги возникли некоторые проблемы, но надеюсь, что они будут решены и книга увидит свет.

Фиксация всего значительного, сказанного о Шаламове на посвященных ему конференциях (чтениях), тоже всегда была важнейшей задачей, притом что конференционные сборники, начиная с 1997-го, как правило, выходили отдельно. Приходится сильно сожалеть, что не удалось целиком записать яркое вы­ступление Олега Чухонцева на Вологодских чтениях 1994 года. Он был одним из немногих, с кем Шаламов был доверителен и кого впускал в свою одинокую комнату. Но сподвигнуть поэта на написание воспоминаний о Шаламове не удалось — очевидно, это не его жанр. Позже Чухонцев вспомнил Шаламова в числе иных в своем стихотворении, сопутствовавшем речи на вручении ему премии «Поэт» в 2007-м:

Маршак угощал меня чаем с печеньем,

Чуковский книгами и беседой,

Слуцкий супом, Мартынов камнями,

Тарковский грузинским вином и сыром,

Глазков армянским коньяком

и «Записками великого гуманиста»,

Домбровский пивом с прицепом, скорописью

школьных тетрадок в линейку и селем

экстатического клокотанья,

Шаламов содержимым своего сундучка,

где были валенки, рукавицы, кожух, носки, ушанка,

все, что нужно, когда придут оттуда

и дадут пять минут на сборы,

а под шмотьем машинопись в трех томах,

переплетенных вручную, плюс однотомник,

тоже машинопись, но в ледерине,

подарок из новосибирского Академгородка —

сколько их, старших друзей и наставников...

Все очень ценно поэтически, но явно недостаточно биографически!.. На мой взгляд, все же куда как важнее и интереснее были бы свободные размышления поэта о прозаике и поэте — то, что и проделал отчасти Чухонцев тридцать лет назад в Вологде, в присущем ему синкопическом импровизационном стиле, с глубокими обобщениями метакультурного порядка. Ныне о них можно судить лишь по случайно сохранившемуся трехминутному фрагменту видеозаписи (https://shalamov.ru/video/7.html) да по изложению тезисов его речи в кратком отчете, напечатанном в третьем «Шаламовском сборнике». Полагаю, этот сухой текст стоит привести, чтобы оценить направление мысли поэта и ее богатый внутренний потенциал: «...Поэт О. Чухонцев говорил о Шаламове как явлении очень редкого, на его взгляд, в русской истории мужского, рационального начала (в противовес «вечно бабьему», по терминологии Н. Бердяева). В этом отношении О. Чухонцев сопоставил личность Шаламова с личностью П. Чаадаева: в том и другом случае определяющим был вызов режиму и господствующей идеологии, построенной на преобладании “мира” над субъектом, над личностью. Он говорил также о “неэтнографичности” Шаламова-писателя, что отделяет его от основной черты русской литературной традиции. В поэтическом творчестве Шаламова выступающий нашел аналогию с кинической римской школой, подчеркнув — “не христианской”. Противоречия и парадоксы Шаламова, которые касаются и отношения к религии, по мнению О. Чухонцева, не поддаются формально-логическому объяснению — “это признак духовного величия, которое имеет способность саморазвития”».

Очень глубоко, не правда ли?

Немало подобных деталей содержится и в других материалах, которые удалось собрать в «Шаламовских сборниках». Особенно интересен, мне кажется, шестой, где сконцентрированы необычайно ценные архивные записи, касающиеся Бориса Пастернака (ранее они апробированы в «Знамени»), а также те, где раскрывается гражданская позиция Шаламова в сложной ситуации начала 1970-х годов. По последним можно еще раз убедиться, сколь сильно было в его характере мужское бескомпромиссное начало, отвергавшее пресловутую интеллигентскую «амбивалентность» и заставлявшее его идти «против течений», в сущности — на костер...

Вместе со всем остальным материалом сборников — статьями и исследованиями отечественных и зарубежных авторов, библиографией, документами и справками — архивные публикации создают базовые основания для научного изучения жизни и творчества писателя (что априори и составляет задачу подобных изданий). Разумеется, все это интересно и рядовому читателю — поклоннику Шаламова. Знаю, что есть коллекционеры сборников, даже за рубежом, разыскивающие ранее вышедшие издания. Могу их сориентировать: в Вологде, в Шаламовском доме, кое-какие старые выпуски еще остались...

В заключение нельзя не признать: несмотря на появление в последние годы довольно значительного количества публикаций о Шаламове, главное о нем как о личности и художнике еще не сказано. И это задача скорее не сборников, а книг.

1  Шаламовский «прагматизм без романтики» не стоит абсолютизировать. В его стихах любовной романтики более чем достаточно.