|
Об авторе | Петр Лобанов родился в Москве в 2000 году. Окончил бакалаврскую программу «Журналистика» в НИУ ВШЭ, сейчас учится в магистратуре «Литературное мастерство».
Рассказ «Рудик» — дебютная публикация автора.
Петр Лобанов
Рудик
рассказ
Мне кажется, так: если бы душа человеческая могла записывать тексты, без посредников и даже без уроков литмастерства, она бы заговорила голосом рассказчика Петра Лобанова. Несмотря на то что Петр учится в магистратуре на писателя. А может быть, как раз благодаря этому.
«Рудик» — это небольшая история сына полка, на самом деле санитарки и директора интерната, у которого та «отрабатывала» свою смену. Герой здесь почти все время молчит. Он только слушает, смотрит, а однажды вырывается из клетки. Автор ему не мешает. Тоже только слушает и смотрит.
Может быть, поэтому здесь все по-настоящему: кроваво-слюнявые цветочки сирени, выплюнутые изо рта в подарок на день рождения, солнце, которое лижет нос, как щенок, «Один в поле неволен» и «Мамина роща». Текст Петра Лобанова совершенен, потому что он сам то ли трясогузка на заборе, то ли украденный белый пион, то ли звуки «красивой и доброй» музыки, звучащей в голове героя. Давайте ее вместе послушаем.
Майя Кучерская
* * *
Рудика зачали в интернате. Так бывает, когда молодая санитарка отрабатывает ночную смену в кабинете директора. Отрабатывает без улыбки. Родился Рудик в феврале — в столовой.
Санитарка кормила Рудика грудью и носила на руках. А назвала так, потому что чувствовала — он все равно чужой, как будто ничей. Рудик, кажется, и правда был ничей — ни мамин, ни директорский и, в общем-то, не интернатовский — здесь людей оставляли, а не делали.
Рудик рос улыбчивым, но часто болел и совсем не разговаривал — общался жестами и рожицами: куксился, кулачками мотал, улыбался, хмурился.
Когда Рудик был совсем маленьким, он увидел, как санитарка лежит на кушетке под простыней, кашляет и что-то пьет из бутылки. Рудик подошел к ней, посмотрел в ее бесцветное лицо и сморщился. Он, наверное, хотел спросить: «Мама, ты пьяная?» Санитарка заплакала. Рудик хотел еще сказать: «Не плачь, мама, я тебя люблю», но вместо этого нахмурился еще сильнее. Через несколько дней санитарка перестала плакать. Потом ее увезли.
* * *
В интернате обсуждали всё: футбол, секс, метро, магазины, сигареты, мотоциклы, крабовые палочки, дни рождения; жизнь за интернатом, жизнь вместо и без интернета. Рудик любил все эти разговоры. И вообще умел слушать. Наверное, поэтому на Юлиных щеках проступала восторженная, почти диатезная краснота, когда они болтали с Рудиком на прогулках. Женщины и мужчины жили на разных этажах и в здании интерната не пересекались. Обычно виделись только раз в день — полчасика в курительном дворике.
— Когда у меня будет квартира, я тебя заберу! Вместе жить будем.
Юля картавила — Рудика это ласковое порыкивание легонько щекотало.
— Лучик, ты чего смеешься? У меня будет квартира… и эта… частичная дееспособность.
Юля игриво тыкала Рудика в костлявое плечо и неспешно покачивалась в такт музыки — она всегда слышала музыку. И ей казалось, что Рудик тоже ее слышит.
Рудик показал пальцем на Юлино ухо.
— Сейчас кастаньеты щелкают. Как попкорн в микроволновке.
Рудик улыбнулся. Юля улыбнулась в ответ — одного зуба не было: потеряла, когда собирала букет. В мае во время прогулки Юля свистанула мимо санитаров, засосавшихся сигаретками, перелезла через высокий забор с острыми колышками, шлепнулась на землю и скрылась в густых кустах. На территории интерната росли тополя и березы. А Юля думала, что у Рудика в мае день рождения — нужны цветы. Когда санитары Юлю нашли, она ломала ветки сирени.
— Юля, ну зачем же ты это придумала?
— Пошли нахер!
Юля зачерпнула столько веток, сколько могла, прижалась к ним, впилась в них зубами, неуклюже дернулась — зуб вылетел и исчез в молоденькой траве. Наломанные ветки взять с собой не разрешили.
Прежде чем Юлю увели, она подбежала к Рудику и задорно прошептала:
— Лучик, быстро. Подставь ладошки.
Юля насупилась, покрутила языком во рту, вытянула губы и ласково, будто поцеловав воздух, плюнула.
— Это тебе!
На сухих ладонях Рудика засверкали нежные, кроваво-слюнявые, сиреневые цветочки.
* * *
Летние деньки — юркие. Разбегаются, как муравьишки. Но июнь тогда выдался вязким: ждать Юлю — все равно что гудрон жевать. После побега ее целый месяц не выпускали на прогулки. Когда Юля вышла, Рудик ее не узнал: топает по-медвежьи, покачивается сонливо. Кожа бледная, почти белая, как застиранный халат санитарки. А у Рудика на носу жженый сахар рассыпался и волосы выгорели.
— У тебя веснушки. Потому ты и Лучик.
Рудик улыбнулся. Не дотрагиваясь, поднес палец к Юлиному уху и вопросительно посмотрел.
— Сначала — гитара сплошняком, потом трещотки какие-то. А дальше я и не помню. Спала!
Юля зевнула. Зуб так и не отрос.
— Уже июль, кстати. Юля от июля, — игриво улыбнулась она. — Понимаешь?
Рудик кивнул.
На следующий день он боязливо отвел Юлю подальше от гуляющих.
— Ну что там у тебя?
Рудик взял Юлину руку и аккуратно просунул ее во внутренний карман своей засаленной спортивной курточки «Abidas» с четырьмя полосками. Юлины щеки загудели.
— Да ладно?
В куртке у Рудика был настоящий белый пион. Такой можно было только украсть.
— Мы посадим его!
Рудик нахмурился.
— Посадим! А через год целая роща вырастет.
Рудик вынул цветок из куртки и протянул его Юле.
— Нет, Лучик, мы должны его посадить. Целая роща! Как у моей мамы. Пойдем.
Они спрятались за березами, как два маленьких грибочка. Рудик начал рыть.
— Нужно неглубоко. Небольшую ямку.
Земляная грязька забилась под ногти.
— Хочешь я тебе пальцы оближу? Чтобы потом не мыть.
Рудик спрятал руки в карман штанов.
Пион, который он украл во время завтрака из кабинета администрации, заблестел в земле.
— Красивый. И пахнет. Нюхни.
Рудик наклонился к цветку. Чихнул.
— Я слышу флейту и контрабас. Им уютно вместе.
Рудик закрыл глаза.
* * *
Жизнь в интернате была размеренной — подходящей для поддержания нормативного состояния. Подъем, завтрак, прием лекарств, досуг, — телевизор и настолки, прогулка, обед, досуг, прием лекарств, ужин, прием лекарств, отбой.
Отбой был хуже всего — Рудик его ненавидел. Сначала протестовал: пытался убежать, бросался вещами, отбивался — мол, вот тебе, Отбой, получай. А потом просто недовольно морщился и сам топал в палату — с возрастом люди быстрее устают. Но Юля злилась:
— Пусть сами свой галоперидол сосут. Меня от него так мажет, падла.
По праздникам отбой переносили на целый час. В интернате проводили дискотеки, а вечерний досуг был общим. Мужчины и женщины спускались в актовый зал и общались. А потом санитары включали музыку и все дрыгались и тряслись. Рудик обычно просто сидел. Юля танцевала.
На досуге перед новогодней дискотекой все делали костюмы — картонные колпачки, разноцветные маски, бусы с горошинами из пластика. Пока все копошились, Рудик водил клеем-карандашом по листочку бумаги — туда-сюда.
— Смотри, какая я котиха! — Юля подкрасила губы зеленым фломастером и обмоталась сине-серебряной мишурой.
— Блеск! — она провела мишурой по носу Рудика.
Он зажмурился.
— Щекотно? А вот так тебе!
На дискотеках санитары стоят по периметру всего зала. Трогать друг друга можно только за плечи и талию — во время медляков.
Рудик сидел на краешке стульчика и смотрел на танцующих. Рядом с ним — Леся — ритмично стучала указательным пальцем себя по виску и бубнила:
— Любой день всегда заканчивается. Любой день всегда заканчивается. А люди боятся. День всегда заканчивается. А люди боятся. День всегда заканчивается. День всегда заканчивается.
— Заткнись уже, — сердито рявкнула Юля.
— Это я — ваша тетя, — с улыбкой ответила Леся. — А день всегда заканчивается. День всегда заканчивается. И этот день заканчивается.
— Рудик, пойдем танцевать? Чего с ней торчишь?
Рудик нехотя встал.
— Танцуй! — завопила Юля.
Ой вай, война, эти черные глаза,
Ой вай, война, я уже схожу с ума,
Она точит динамит! Ща рванет — не подходи,
Все внутри меня горит! Ну-ка, бармен, повтори!1
— Лучик, ну давай!
Бж-бж-бж — мы просто пчелы,
Бж-бж-бж — мы просто пчелы,
— Давай жгать!
Бж-бж-бж — на все готовы,
Бж-бж-бж — на все готовы.
Юля знала правила и касалась только локтей и спины Рудика. Иногда ее рука случайно соскальзывала. Рудик вздрагивал и замирал. Потом снова начинал раскачиваться — нелепо, против ритма. Юля кружилась вокруг него, развевая мишуру и заполняя собой весь зал. Маленькая блестючка прилипла к носу Рудика.
— Давай уберу? — Юля дотронулась влажными пальцами до лица Рудика. Черная родинка под его глазом запульсировала. Юля обхватила Рудика за плечи, слегка выпрямилась и поцеловала его в сухие колючие губы.
Рудик дернулся и оттолкнул ее.
— Лучик, ты…
Рудик сморщился.
— Ты — червяк! Пшеница ты дутая!
Он сжался, попятился.
— Ну и вали! Вали нахер!
Рудик не хотел уходить. Ноги сами вели его прочь. Он скривился. Голова гудела.
А мой мальчик едет на девятке
По автостраде вдоль ночных дорог,
Я кружилась с ним на танцплощадке,
А ты и дальше будешь одинок.
Все звенело. И зал, и пол, и мишура, и галоперидол, и пчелы, и колпачки, и война.
Будущие мамы, хвастайте телами,
Парни, не бойтесь, обнимите их сзади.
Раскачаем клуб сегодня вместе с вами,
Пусть все знают, как мы отдыхаем.
Рудик зашатался.
Щекотно, пион, мама, стакан, ты пьяная, ты червяк, простыня, сирень.
Упал.
— Утомился? Я тебя провожу, — санитар поднял Рудика и повел его к выходу.
Рудик обернулся — Юли не видно. Ему показалось, что в противоположном конце зала синяя мишура извивается, как змея, скользит, переливается, кого-то щекочет и облизывает.
Рудик моргнул. В палате холодно и почему-то влажно, как в оранжерее с цветами. Свет на этаже погас — последний день старого года закончился.
* * *
— Ты знаешь, что Колю выпустили? Этот урод бомжа поджег. И все равно дали частичную. А мне нет. Сказали, будут дальше наблюдать, — Лева сидел с Рудиком на лавочке и по кругу гонял одно и то же, — Мамка меня сюда запихнула. Не хотела, чтобы служить шел. И сдохла. Сука. Я брату звонил. Обещал, что к сентябрю меня заберет. Буду с ним.
Рудик вздохнул.
— Куплю автотранспортное средство. «Мерседес». Компьютерами буду заниматься. И водку с друзьями пить.
Рудик посмотрел на Леву — огромного мужика лет пятидесяти — руки опухшие, под глазами синие мешки, на висках седина лезет.
После новогодней дискотеки Юля на улице не появлялась. Рудик обходил здание интерната с другой стороны, чтобы заглянуть в окно крыла, где жили женщины. Но Юлю там не видел. Над ним почему-то стали посмеиваться. Рудик только хмурился в ответ.
— А где музыкантша-то твоя? Болеет? Фея цветочная, — ухмыльнулся Лева, — Я вот не люблю эти цветы. Вообще не люблю все живое. А городское люблю.
Рудик коснулся пальцем верхней губы и вопросительно посмотрел на Леву.
— Воду люблю. Но она неживая — она для жизни. Всего две молекулы — водород и кислород. А мотоциклы гораздо сложнее. Или метро. Столько станций. Все наизусть знаю, даже новые. У тебя есть любимая ветка?
Рудик ничего не ответил.
— У меня — кольцевая. По ней можно всю Москву объехать. Как стрелка на часах крутишься и тоже не кончаешься — всегда двигаешься, даже если заснешь. Я когда к брату перееду, буду на метро ездить. К сентябрю он меня заберет.
Рудик кивнул.
На завтрак — каша. Порция размером со слезку. На вид — слизька.
— Не будешь? — Ваня по-котеночьи посмотрел на Рудика.
Рудик равнодушно отодвинул тарелку.
— Они боятся. Не только инакомыслящих боятся, но и здравомыслящих. Обычных людей, которые думают. Таких, как мы — боятся, — Саша наклонился к Рудику и, смотря ему в глаза, зашептал: — Могут любое вещество подсыпать, подмешать. Так уже делали, и будут еще.
Рудик только слегка приподнял брови.
— Меня накачивали: всего воротит, колбасит изнутри, в сон клонит. А спать не дают. Мучают. Здесь только самая отмороженная срань работает. Только таких и берут — злых. Равнодушных сволочей.
Ваня, причмокивая остатками Рудикиной каши, ухмыльнулся:
— Саш, да нормально тут. И вообще — это ин-тер-нат. А не ин-сти-тут.
— Моя мать — кандидат наук, — Саша сжал губы, — филолог. Русский и литература. И нихера. Она меня сюда сдала.
Рудик облизнул указательный палец и провел по столу — собрал хлебные крошки.
— А интернатов будет только больше, — продолжил Саша. — Я видел сводки — понаставят на каждом шагу. Им не нужны добрые люди. Им нужны жестокие. Которые карать умеют. Больно карать.
Рудик посмотрел в окно — сугробы по колено. А небо весеннее. И солнце через решетки на окнах пробивается — нос лижет, как плешивый неуклюжий щенок.
Наступил март. А Рудик в дерьмо вляпался — кошачье, слегка теплое. Весна все-таки.
На прогулке он подошел к березкам, где летом они с Юлей посадили пион. Снег почти сошел. В маленькой лужице плавал потрепанный стебелек — будто его кто-то лапал и мял.
На следующий день Юля впервые вышла на прогулку. Рудик сидел на неказистой мокрой лавочке — самой дальней от входной двери в здание интерната.
— А я почти музыку не слышу... Только ночью, когда засыпаю. Думаю о маме, и ксилофон звенит. По-грустному. Как будто плачет кто-то.
Рудик ничего не ответил.
— А ты музыку слышишь? А? Лучик.
Рудик ласково посмотрел на Юлю. Она улыбнулась. Он коснулся ее уха — музыка стрельнула в головы им обоим. Он прижался к ней, она наклонила голову. Снова запахло сиренью, июнем, солнцем. А под лавочкой заблестела молоденькая трава.
Юлю коротко подстригли — волосы такие же, как у Рудика, — колючие. Уткнулись друг в друга, как два ежика, и греются.
Рудик дотронулся до Юлиного живота — большой. Круглый и немного твердый. Рудик одернул руку, будто случайно тронул чужое.
— Мне ты нравишься. Другие — нет.
Рудик сжал челюсть.
— Я тебя тогда… Помнишь? Это ведь я серьезно.
Рудик отвернулся.
— Лучик…
— Прогулка окончена. Все внутрь! — резко закричала санитарка.
Рудик привстал, но Юля схватила его за руку.
— Смотри! Птичка.
Крохотная трясогузка плясала напротив лавочки, где сидели Рудик и Юля.
— О-о-о, как танцует. Ать-ать попочкой, ать-ать…
Трясогузка пощекотала хвостиком землю и замелькала тонкими ножками по черным проталинкам в сторону забору. Кивнула, вспорхнула, исчезла.
В тот день Рудик ушел спать раньше обычного. На завтрак следующего дня не вышел.
— Еще один заболел, — недовольно прогундел санитар.
Почти неделю Рудик не вылезал из палаты: лежал под простыней, пил из стакана воду и даже не ворочался почти. Когда Рудик вышел, то на завтраке он ни с кем не разговаривал. Только внимательно всех разглядывал — Леву, Сашу, Ваню.
На прогулке Рудик подошел к Лесе. Она стояла поодаль от остальных гуляющих и теребила сапогом уже надоевшую всем слякоть:
— Маленькие люди сидят дома. Маленькие люди сидят дома. А маленькие люди… сидят дома. Маленькие люди сидят...
Рудик протянул Лесе руку — зачем-то захотел дотронуться. Леся дернулась, поджала плечи и настороженно попятилась:
— Один в поле неволен. Один в поле неволен. Один в поле неволен. А один в поле не-во-лен.
Рудик ничего не ответил. Только аккуратно кивнул.
Он обошел территорию интерната и остановился у небольшого сарайчика с хозяйственным богатством: покоцанные грабли, облезлый веник, ведерко с треснутым дном. Сарай стоял в самом дальнем углу участка, возле забора. Весной здесь сидел полуохранник-полутролль Федорыч — грубый жухлый дед. Матерился и близко никого к своей сокровищнице не подпускал. Но прошлой осенью Федорыч то ли спился и умер, то ли уехал куда-то — никто так и не понял.
В пространстве между задней стороной сарая и забором чего только не было: пустые банки от пива, гнилые картофельные очистки, обделанный памперс, булыжник, россыпь бычков. Рудик заметил прилегающий к забору металлический лист, подпертый скопившимся мусором и толстой пачкой серого побитого шифера. Рудик прищурился. Боязливо дотронулся до листа, будто погладил. А потом резко дернул — лист не двинулся.
— Прогулка окончена! — заорала санитарка.
Рудик потянул лист еще раз — ничего. Тогда он раскидал мусор, сдвинул булыжник, опрокинул пачку с шифером.
— Черт побери! Обе-е-ед! Все внутрь! — грозно орала санитарка.
Рудик потянул снова. Лист колыхнулся — но не сильно. Примерз.
— Обе-е-е-е-е-д! — санитарка вопила в бешенстве. — Сегодня без досуга! Без телевизора будете!
Рудик просунул пальцы в щель между листом и забором. Рванул. Лист отлетел. А там — дыра. Небольшая, но пролезть можно.
Через спрятанную дырку в заборе виднелись реденький лес и пара тропинок. Рудик наклонился.
— Я с тобой пойду. Можно, Лучик?
Юля стояла рядом. Бледная, сгорбившаяся. В руках она зачем-то держала мокрую веточку.
Рудик ничего не ответил.
— Лучик, я с тобой хочу.
Рудик протиснулся через дырку.
— Не уходи.
Юля задрожала и просунула голову.
— Лучик, у меня квартира будет! Вместе будем жить!
Она попыталась пролезть, но живот был слишком большой.
— Сука, — зарыдала Юля. — Сука, падла. Больно.
Рудик молча шагал по лужам и не оборачивался.
— Лучик, стой, я сейчас.
Шлеп. Шлеп.
— Подожди!
Шлеп. Шлеп.
Вместо Юлиного плача Рудик слышал флейту. Одинокую, без контрабаса.
* * *
Рудик остановился у шоссе. Все серое — и размокшие сугробы, и облака, и дорога. Постоял пару минут и побрел дальше. Остановилась машина. Старенький зеленый «Мерседес». Фыркнул. Выхлопы царапнули ноздри.
— Брат, тебя подбросить?
Рудик кивнул.
— Ну садись.
Рудик попытался открыть дверь, но ручка была слишком тугой — каши мало ел.
— Ты это, живой вообще? Поедешь?
Рудик кивнул, но уже неуверенно.
Из машины вышел высокий мужчина, лет сорока. Смуглый, глаза голубые, но потускневшие.
— Че бледный такой? Садись.
Рудик уселся на переднее сиденье — заляпанное, но мягкое. В салоне воняло сладкой вишней. Голова закружилась.
— Ты откуда такой?
Рудик ничего не ответил.
— Говорить не могешь? — усмехнулся мужчина.
Рудик кивнул.
— А-а… Ну так бы сразу и сказал, — мужчина захохотал.
Рудик улыбнулся.
— Я к жене еду. Но сначала на рынок заехать надо. Цветов купить.
Рудик радостно закивал.
— А тебе куда?
Рудик ничего не ответил.
— Ладно, там уж разберемся.
Мужчина по имени Рустам рассказывал Рудику про жену, про детей, про работу, про свою родину — Ингушетию. Потом переключился на цены, политику и новости. Говорил, что уже такое было. Он сам видел, когда был ребенком. Мать Рустама прятала в своем доме солдат. Считала, что лучше уж так, чем убивать будут. Да и все равно они — чьи-то сыновья. Но сейчас Рустам уже ничего не понимал. И не верил никому. Хотя верить хотелось.
Рудик слушал. Кивал и вздыхал.
Остановиться у самого рынка не получилось — пробка.
— И че все поперлись сегодня? — возмутился Рустам. Он протянул руку — попрощаться. Но Рудик уходить не собирался.
— Ну, пойдем вместе тогда. Поможешь сторговаться, — улыбнулся Рустам.
Людей на рынке — тьма: подростки с тремя тюльпанами, старички с мимозами, мужчины в кожаных куртках с букетами из тысячи и одной розы. Топчутся, выбирают, торгуются. А вокруг все в цветах. Эустомы, нарциссы, гиацинты, ирисы. Облако разноцветной гипсофилы пролетело над головой Рудика — румяный юноша торопился на свидание.
Рудик встал у прилавка, где собралось больше всего покупателей.
— Белый пион, бери, тыща рублей за штуку, в пачке десять штук, — навязчиво фонил продавец. — Ты покупаешь? Выбираешь? Что выбираешь? Если выбираешь, но не покупаешь, то отойди. Витрину не закрывай.
Рудик нахмурился. Постоял немного, помялся и отошел от назойливого продавца. Устал. А Рустам исчез — пропал среди цветов, торгов, онлайн-переводов, шуршания крафтовой бумаги и целлофана, молодых и не очень молодых людей, уже расплатившихся и только-только присмотревших парочку букетов.
— Да Кать, долбанутые эти рынки. Не для интровертов местечко, — вздохнула высокая черноволосая женщина. — Для мамы букет взяла, да. Красивые, да. Сиреневые такие. Короче, я по кольцевой поеду, мне минут двадцать. Открыли уже, да. Давай, ага. Щас буду.
Рудик последовал за женщиной. Она шла быстро, Рудик ковылял, как мог.
Женщина зашла в метро. Снова толкучка — из черных, коричневых, бежевых и серых курток.
Рудик остановился перед турникетами. Все прикладывали проездные. Рудик приложил руку — не сработало.
— Дай пройти, — усатый мужчина грубо толкнул Рудика.
Людей много, лица у всех недовольные, даже злые. Но обратно уже не получится, только вперед — иначе раздавят.
Рудик приложил руку к турникету еще раз — ничего.
— Мальчик, ты дебил? — женщина в шляпке с гигантским фиолетовым стразом презрительно хмыкнула.
Рудик заплакал. Он стоял, окруженный кучей людей, и все толкались, сердились, цыкали.
Все звенело.
И люди, и «Мерседес», и целлофан, и тюльпаны, и куртки…
— Это ребенок. Пропустите ребенка! — раздался строгий, но добрый голос. — Пойдем, сынок. Я тебя пропущу.
Женские морщинистые руки приобняли Рудика со спины. Одна рука приложила проездной, другая подтолкнула вперед — через турникет.
Рудик спустился, как и положено, на эскалаторе, и зашагал по платформе.
Люди вокруг шли уверенно, будто знали, куда и зачем они спешат. Девочка с плюшевым Пикачу под мышкой. Рыжеволосый парень в накладных наушниках с черным кожаным рюкзаком. Старушка с клетчатой складной тележкой. Наверное, устала — поставила тележку перед собой и толкает, покачивает. И тележка теперь, как будто не тележка, а детская коляска. В конце платформы — лестница. Рудик пошел к ней. Поднялся. Белый свет стрельнул в глаза. Рудик зажмурился.
Несколько поворотов, снова эскалатор, снова платформа. Направо или налево? Разницы нет. Рудик запрыгнул в последний вагон.
— Следующая станция — «Мамина Роща», — предупредил спокойный женский голос.
Двери закрылись. Поезд тронулся.
Рудик достал из внутреннего кармана куртки пион — тыща рублей за штуку. Погладил пальцем гладкий белый бутончик, улыбнулся, закрыл глаза и уснул. Во сне он слышал музыку — красивую и добрую. Но больше ее никто слышать не мог — в метро всегда очень громко. Говорят даже, что сами поезда не слышат себя из-за собственного грохота — и целую круглую бесконечность куда-то несутся в тишине.
* * *
У высокого забора с острыми колышками шумели строители. Харкались, матюкались и сверкали сварочным аппаратом — зачем-то лепили на забор огромный металлический лист.
Рома отошел, вытянул шею, пошире раскрыл глаза, но все равно ничего не увидел — забор шел сплошняком. Даже маленькой щелочки не было, чтобы подсмотреть.
— Там птицы, — уверенно отсекла Соня. — Бабушка говорила, что это птичий двор.
— А почему они не улетают? — недоверчиво спросил Рома.
— Так у них крыльев нет.
— Почему?
— Отрезали. Бабушка говорила, что сюда попадают подбитые.
— Это что значит?
— Ну там, человек взял и подбил. Или просто птичка больная родилась.
— Жалко их.
— Да ладно тебе. Пойдем.
Соне тоже было жалко, но ей казалось, что старшие сестры о таком говорить не должны. Она поправила брату шапку, вытерла рукавом своей куртки его прозрачную весеннюю соплю, и они зашагали домой, оставляя на мокром снегу маленькие человеческие следы.
| 
