КОНФЕРЕНЦ-ЗАЛ

Проблема читателя

«Писателей сегодня больше, чем читателей». Об этом говорят уже давно, и, кажется, с каждым годом ситуация лишь усугубляется. В нашей стране читают по-прежнему много, однако большинство читает отнюдь не художественную литературу, хотя интерес к нон-фикшн возрастает. Тиражи продолжают сокращаться, но общее количество издаваемых ежегодно наименований книг ниже не становится, а шутки, что скоро писатели будут платить читателям за то, чтобы их читали, в некоторых случаях оказываются правдой.

В предыдущем номере «Знамени» в рамках заочного круглого стола поэты, прозаики и публицисты размышляли о том, зачем нынешняя молодежь идет в литературу. В конце своего выступления Артем Скворцов задал весьма злобо­дневный вопрос, который сегодня мы и решили переадресовать писателям, критикам и литературоведам, попросив их порассуждать о проблеме современного читателя и о его будущем. Кто он, для кого работать, и самое главное: не исчезнет ли он в ближайшее время — любознательный, умный и бескорыстный?

Евгений Абдуллаев

Есть читатель.

И есть — читатель.

А есть еще и — читатель.

И это три очень разных типа, даже антропологически.

Уточню. Есть читатель как пассивный считыватель информации. «Читателем, газетных тонн глотателем…» Необязательно даже газетных. Просто обычным потребителем некоторого количества букв. Чтение как форма заполнения какого-то промежутка жизни, чаще — небольшого. С какой-то прагматической целью или без оной.

Второй тип — читатель активный, пробужденный. Ему недостаточно просто проглатывать буквы и с минимальным выделением мозгового сока их переваривать. Это тип, стремящийся познать — в том числе и через чтение — жизнь. Он задействует свои читательские рецепторы. Он думает. Он, как говорили раньше, образовывает себя.

И, наконец, читатель, для которого чтение — форма самой жизни. Когда личная история чтения почти полностью совпадает с биографией. Поскольку удовольствие от чтения входит в число основных радостей жизни.

Эти типы могут частично совпадать. Второй — превращаться иногда в первого, просто полистывая сайты или читая инструкцию по использованию чего-нибудь. И третий может на время делаться первым или вторым… И все же это три разных типа. А. Просто грамотные. Б. Читающие. В. Книжные. Первых — абсолютное большинство. Третьих — меньшинство, тоже абсолютное.

Как писал Вадим Жук: «Нет, погодите, погодите. / Мы вовсе не в единой стае. / Вы — это то, что вы едите, / Мы — это то, что мы читаем».

И вот этого читателя все меньше. Не «читателя, газетных тонн глотателя…», а «читателя! советчика! врача!».

Тут, конечно, нужны какие-то социологические данные. Но их у меня нет; сомневаюсь, что они есть у кого-то. Читатель у нас, похоже, самая неисследованная группа населения. Количественные данные, на которые иногда натыкаешься, мало о чем говорят. Например, крупнейшая немецкая маркетинговая компания GfK шесть лет назад опубликовала исследование по числу читающих в разных странах. Читающим в нем признается человек, «обращающийся к книге раз в месяц». Простите, это ни о чем. Вопрос не в количестве «обращений» к книге, а в том, к какой книге. Тут нужны не количественные исследования, а качественные. С интервьюированием, фокус-группами.

Лет восемь назад такое исследование по чтению среди молодежи проводила социолог Любовь Борусяк. Предсказуемо печальное (по результатам и выводам). Что с тех пор? Исследований нет, приходится полагаться на наблюдения и ощущения.

Дело не в ностальгии. То, что Советский Союз был самой читающей в мире страной, — это, конечно, из той же серии, что Советский Союз — родина слонов. То есть почти в каждом советском зоопарке или цирке это огромное животное с маленькими несчастными глазами находилось, но родиной слонов СССР не был; то же — и с чтением.

Но вот создатели этого государства читателями были; очень хорошими читателями, вдумчивыми. Ленин, Сталин. Не просто читали — делали пространные выписки на полях... Представить кого-то из современных политиков высшего эшелона «зависшим» над книгой как-то не получается. И не только российских. Нет, они, конечно, что-то читают. Но даже во вторую группу, похоже, не входят. По молодости, возможно, входили — когда нужно было учиться и получать дипломы. Но давно уже перетекли в первую.

И это не упрек. На смену «человеку читающему» окончательно пришел «человек играющий»; по элитам это просто лучше видно. Чьи мнения о политической ситуации активнее всего тиражируются и обсуждаются? Комиков, пародистов, юмористов. Люди, конечно, тоже достойные и неглупые, и все же… Похоже, мы все больше погружаемся в эпоху Белого клоуна.

«— Энн! — Она радостно засмеялась. — Да, Белый клоун! Сегодня в вечерней программе!»

Брэдбери многое угадал, но не всё. Когда в домах будут «телевизорные стены» (а у нас дело пошло еще дальше), сжигать книги даже не потребуется...

Чтение, как известно, — это труд. Но труд специфический. Это труд свободных людей. Людей, обладающих свободным временем, свободным мышлением и свободным и осознанным выбором, что и как читать.

То, что художественную литературу читают меньше и меньше (возвращаясь к предложенным редакцией вопросам), и есть результат этого недавнего антропологического сдвига. Поскольку главным читателем серьезной художественной литературы всегда был читатель третьего типа. Книголюб и книгочей. Человек одной «стаи» — или карасса, если вспомнить «Колыбель для кошки», — с самим автором. Потому и «советник и врач».

Такие сейчас есть — но в основном по профессии: филологи, литературоведы, литературные критики. А за пределами литературного цеха? Тот самый «любознательный, умный и бескорыстный»?

Я не знаю. За полвека моей читательской карьеры привычная — и казавшаяся неизменной — экология чтения, усвоенная в ее начале (1970–1980-е), успела несколько раз радикально измениться. Сначала в конце 1980-х, когда обмякла цензура и читающие мозги придавило волной всего-всего-всего (но пока еще — с каким-то отбором). Потом в начале нулевых, когда накатил интернет. Теперь вот нейросети подоспели…

Вчера, когда собирался загрузить одну книгу, меня спросили, не робот ли я. И потребовали отыскать на нескольких фотографиях гуся. Вероятно, робот этого сделать не может (пока). То есть я-читатель отличаюсь от читателя-робота тем, что могу распознать гуся.

Так что я не знаю. Я просто сижу и улыбаюсь. И читаю. А что я еще могу делать?

Ольга Балла

Вообще-то мне кажется, что будущее, по своему обыкновению, непроглядно — и непременно обманет наши ожидания. Тем не менее, в том, что читатель — и любознательный, и умный, и даже бескорыстный — не исчезнет, я как раз абсолютно уверена (этот человеческий тип, как показывает опыт, воспроизводится на материале практически любых обстоятельств), а дальше, не имея в голове статистики (проблематично же без нее говорить о том, что читает или не читает большинство и какова доля этого большинства?), буду рассуждать со всей возможной вольностью.

Я вообще думаю, что чтение — внутренний контакт с другими, чужими жизнями, способ их освоения и присвоения — относится к числу вполне себе базовых потребностей человека, которые культура за тысячелетия своего существования успела сформировать и укоренить в человеке. Это устойчивая культурная форма, ей трудно куда-нибудь деться, она может разве что модифицироваться (скажем, добавлять к слушанию читаемого вслух чтение про себя, совмещать эти способы чтения, чередовать их и т.п.). Тем более что всегда будут интроверты, для которых адекватнее всего прочего будет именно такой — через тексты, сразу внутрь — способ проникновения в другие жизни. Ни один другой способ проживания иных жизней (искусство ведь нужно именно для этого) не удовлетворит этой потребности вполне: ни кино, ни театр, ни, допустим, видеоигры, — потому что все это человек воспринимает извне, а чтение разворачивает перед ним таинственный внутренний театр его собственного воображения, делает другую жизнь из его собственного внутреннего материала. Оно создает возможность интериоризировать чужой опыт, проживать его как свой. Многих, наверное, будоражил в детстве вопрос (меня точно будоражил): почему и зачем я — это только я — и не могу чувствовать того, что чувствуют другие? Чтение отвечает на этот вопрос: я, говорит оно, — это не только я. Я могу переселяться в других — и, читая, только это и делаю.

Итак, чтение, прежде всего, дает человеку огромную степень внутренней автономии. Кино жестко подчиняет зрителя себе, своим скоростям, своим ритмам, то же — и даже сильнее — делает и театр с его гипнотизмом непосредственного присутствия; музыка делает это еще более властно (с другой стороны, она все-таки не навязывает слушателю образов, — зато диктует ему эмоциональные состояния, а пожалуй что, даже и телесные. С третьей стороны, она, в силу своей несловесности, содержаний и смыслов чужой жизни в нас не вложит: одни только траектории их движения). Чтение же — давая нам содержания и смыслы — сохраняет притом спасительную дистанцию. Читать можно в любом ритме и с любой скоростью — что бы ни предлагали нам сами тексты.

Кроме того, чтение очень расширяет внутренние пространства (которых ни одни исторические и никакие другие обстоятельства у человека не отберут; уж если что точно наше, так это они), и не может быть, чтобы люди массово перестали в этом нуждаться.

Более того, чувствую я уверенность и в том, что никуда не денется потребность именно в художественной литературе, в вымысле. А нужен он человеку затем, чтобы быть свободным от диктата реальности. В одном только нон-фикш­не душно, даже если автор врет напропалую и выдумывает все подряд (и тогда у него получается автофикшн): все равно он врет о том, что хотя бы теоретиче­ски может быть, — а чистый, ничем другим не притворяющийся вымысел способен говорить о невозможном и создает возможность проживать его. Чистому вымыслу не нужно мимикрировать под правду, рядиться в ее заемные одежды, паразитировать на ней: он сам по себе правда.

Не может исчезнуть — именно на общекультурном уровне — потребность и в поэзии как в особенном, парадоксальном состоянии слова и сознания. Она (если уж подходить к ней прагматически) добавляет мировосприятию измерений, расковывает ум, учит улавливать неожиданные, неочевидные связи, — и да, проживать такие приключения воображения, такие внутренние движения, какие способна устроить далеко не всякая проза, если какая-то вообще — а если устраивает, тогда она уже немного поэзия. Я бы вообще сказала, что литература, именно в своем художественном и поэтическом измерениях, — это усиливающая приставка к человеку, способная сделать каждого из нас огромнее, не­ожиданнее, свободнее себя самого.

Сергей Боровиков

В редакционной вводке сообщается о том, что всем известно, в том числе и тем, кого попросили ответить: «порассуждать о проблеме современного читателя и его будущем. Кто он, для кого работать, и самое главное: не исчезнет ли он в ближайшее время — любознательный, умный и бескорыстный?»

Порассуждать дело приятное, только о чем? Кто он, современный читатель, раньше ведали хотя бы библиотекари, а сейчас, думаю, никто. Категорически не согласен с предположительной его характеристикой, словно советской рекомендацией на работу или в ряды, то есть заведомой ложью. Нет, если любознательный, значит, дурак, если умный и без книг все знает, а бескорыстный — вообще загадка, на которую отвечу своей — что такое корыстный читатель?

Для кого работать, каждый пишущий знает или догадывается, но скрывает, чтобы коллег этим знанием не снабдить. А насчет «ближайшего времени» вопрос смешной. Не то что про читателей, просто про всех предположить невозможно.

В моем съежившемся до предела кругу родственников и знакомых читателей — с книгой! — вовсе нет, а что они в сети читают — их дело.

Ольга Бугославская

Отвечая на ваш вопрос, нужно учитывать разнородность читательской аудитории, которую можно разделить как минимум на две большие категории.

К первой отнесем тех читателей, которые в силу разных причин интересуются прицельно литературой и познают мир, коммуницируют с миром и удовлетворяют эстетические потребности с ее помощью. Либо наравне с кино, театром, музыкой и так далее, либо предпочитая литературу всему перечисленному. Судя по объему книжного рынка, таких читателей в соотношении с численностью населения, прямо скажем, мало.

Причину этого часто видят в высокой конкуренции. Действительно, если говорить не о книгах вообще, а о художественных произведениях, то нужно принять во внимание, что их вытесняют из поля зрения публики литература нон-фикшн, кино, телевизионные сериалы и, возможно, это главное, — соцсети, где присутствуют почти все, за редким исключением, писатели, а также критики и где человек может и читать, и писать сам.

Но при всем том преувеличивать значение борьбы за аудиторию не стоит. Нельзя не отметить, что конкуренция в сфере культуры и искусства часто переходит в состояние взаимного дополнения. Кино, театр, нон-фикшн, критика, соцсети и художественная литература — сообщающиеся сосуды. Успех одного во многих случаях стимулирует успех другого. Например, сериалы — причина того, что читательская аудитория одновременно сокращается (кто-то из читателей превращается в зрителей) и растет (зрители начинают читать книги, послужившие основой сериалов). Если посмотреть на профессионально поддерживаемые страницы ведущих мировых писателей, таких как Нил Гейман, к примеру, то мы увидим, что эти страницы служат обрамлением книг и инструментом их продвижения.

Кроме того, очевидно, что у соперников писателей много своих сложно­стей. Недавно Москва и Петербург переживали театральный бум. Но даже при этом число людей, посетивших спектакли, скажем, Дмитрия Крымова или Льва Додина всегда было значительно меньше числа людей, никогда не слышавших ни о Крымове, ни о Додине. Что касается сериалов, то зрители «Нетфликса», к примеру, часто жалуются на то, что им нечего смотреть. Ускоренное производство приводит к быстрому истощению креативного потенциала, заштампованно­сти, искусственному оригинальничанью, злоупотреблению спецэффектами и прочим заметным проблемам.

Теоретически можно предположить, что низкий интерес к художественной литературе связан с соответствующим качеством самой литературы. Но при всем даже самом скептическом отношении придется признать, что те немногие хорошие писатели, которые у нас есть (много хороших писателей в одном месте в одно время встречаются крайне редко), заслуживают большего внимания, чем они сейчас имеют.

Боюсь, что здесь мы вплотную подходим к пресловутой проблеме 80%/20%. Пессимисты говорят о показателе 90%/10%, а оптимисты — 70%/30%. Это соотношение политических предпочтений, по-видимому, с оговорками распространяется и на культуру. Иными словами, в стране есть или по крайней мере были и литература, и театр, и кино, и все прочее, но число потребителей этого контента соответствовало маленькой стране, а не стране с более чем 140-миллионным населением. Существует ли способ разрушения той стены, которая высится между меньшинством и большинством? Тут нам нужно вспомнить о второй категории читателей и зрителей.

В основном публика все-таки не делится отдельно на любителей литературы, любителей кино, театра, музыки и так далее. Человек как потребитель культурного продукта реагирует преимущественно не на форму, а на содержание, то есть на интересное, отвечающее какому-то острому внутреннему запросу и благодаря этому модное, популярное — на явление, феномен. Поэтому роль личности в истории в наше время особенно велика. Когда в той или иной области — литературе, кино, музыке… спорте — возникает заметный феномен, он существенно расширяет аудиторию, которая традиционно следит за появлением новых книг, спектаклей, фильмов, музыкальных альбомов и т.д. Трио Паваротти, Доминго, Каррерас обратило на себя внимание в том числе и тех, кто отродясь не был ни в одном оперном театре. Мультфильмы студии Pixar вместе с детьми посмотрели и их родители, которые до этого последний мультик видели лет двадцать назад. Выступления Cirque du Soleil посещают отнюдь не только поклонники непосредственно циркового искусства. Имена Евгения Кафельникова и Марии Шараповой были известны далеко за пределами той группы, к которой относятся спортивные болельщики. И так далее. Продолжая, можно добавить, что среди читателей Виктора Пелевина, Бориса Акунина или, скажем, Веры Полозковой тоже были и есть люди, которые почти или вообще не читали и не читают книг других современных авторов.

Важно также, что крупные звезды порождают множество сопутствующих явлений — поклонников, биографов, критиков, обозревателей, подражателей. Если речь идет о писателях, чьи произведения экранизируют, то вокруг экранизаций возникает своя жизнь. Лучи звездной славы иногда падают на коллег и вообще освещают вокруг себя довольно большое пространство. В частности, Стивен Кинг существенно повысил популярность жанра романа ужасов как такового. В некоторых случаях сами селебрити к основной своей роли прибавляют новые — общественный деятель, правозащитник и так далее. От масштабного явления, как от брошенного в воду камня, расходится множество кругов.

Подводя итоги, можно констатировать, что публика не ждет терпеливо появления писателя или режиссера, который расскажет или покажет что-то выдающееся. Она перемещается туда, где в данный момент происходит что-то интересное. Добавлю, что популярное не означает качественное или, наоборот, не качественное, хорошее или плохое, обязательно коммерческое и раскрученное. Популярность с этими категориями находится в очень сложных и прихотливых отношениях. Одно из развлечений поклонников кино — составление списков пере- и недооцененных актеров. Публика прекрасно отдает себе отчет в том, что слава далеко не всегда распределяется в соответствии с заслугами и талантом. Можно даже сказать, что способность стать популярным — особый дар, которому для реализации требуется масса благоприятных сопутствующих обстоятельств.

От множества обстоятельств зависит не только само появление феномена, но и длительность его существования. Но с чем популярность связана довольно прочно и надежно — это репрезентативность и влиятельность. Популярные явления — отличный показатель того, как и в каком направлении развивается общество. Что же касается инфлюенса, то в момент, когда популярное явление сходит на нет, число поклонников того жанра или вида искусства, к которому это явление принадлежало, постепенно возвращается к исходным показателям, а вслед за этим ослабевает и влияние. Но, оставаясь на подъеме, оно способно оказывать мощное воздействие на публику и в том числе играть роль тарана, разрушающего стены.

Вопрос о том, для кого работать, имеет два ответа. Первый: для маленькой европейской страны внутри большой России, которая по-прежнему нуждается и в художественной литературе, и в театре, и в кино, и в науке, и в просвещении. Второй: поспособствовать слому барьеров между меньшинством и большинством, переносу центра тяжести с арьергарда общества на его авангард, который сегодня находится в униженном и подавленном состоянии. Большая проблема в реализации обоих подходов состоит в том, что все коммуникации внутри общества сейчас нарушены или вовсе сломаны. Но это уже отдельный вопрос.

Александр Ливергант

Сегодня писателей, может, и не больше, чем читателей, но если раньше читатель долго читал «чужое», прежде чем рискнуть написать «свое», то теперь период литературного ученичества сильно сократился. Читать стало неинтересно, писать — куда интереснее. Зачем читать про чужую жизнь, когда можно писать про свою — и сюжет придумывать не придется.

Теперь даже термин, кажется, появился — autofiction. Не фикшн, не нон-фикшн, а некая новая литературная субстанция, когда что ни пишешь — роман ли, стихи ли, эссе — все о себе, о своем «несравненном» жизненном опыте. Вот и читатель сегодня, как никогда раньше, голосует за исповедальную литературу: «Исповедь» Руссо — сегодня больший бестселлер, чем «Граф Монте-Кристо».

Сегодняшнему автору интересен, прежде всего, он сам, и он пребывает в опасной, отчасти забавной иллюзии, что интересен он не только себе самому, но и своему потенциальному читателю.

И такой читатель почитает такого писателя и скажет себе: «Чем я хуже? Пусть читают другие. А я буду писать, это ведь так просто. Моя бессонница, моя любовница, мой аппетит, стул или головная боль — нет темы завлекательней! Ну а чтение, пусть даже не детективов, а Толстого, Пруста или Кафки, — удел посредственностей».

Одним словом, как в анекдоте с бородой: чукча не читатель; чукча писатель. Число плохих писателей неудержимо растет; число хороших читателей неудержимо падает. Читателей — вообще. Ныне человек с книгой — экзотика, нелепость; вспомним Дикаря в «Прекрасном новом мире» Олдоса Хаксли.

Александр Мелихов

По своему первому и последнему образованию я математик, и за годы работы в науке усвоил, что такое признание в этой деятельности: на улице тебя не узнают, но, если ты приезжаешь в Москву с докладом, тебя съезжается слушать вся столица — девять человек. И от этих девяти человек зависит твоя судьба. Если они тебя признают, ты входишь в научную элиту в своей узкой области, а других областей не бывает. Если же они тебя отвергнут, тебе не поможет ничто. Ты можешь голый плясать на Мавзолее, можешь прибить какие-то нежные части к брусчатке Красной площади или провозгласить по телевизору, что ты величайший математик всех времен и народов, — у этой великолепной девятки все подобные ухищрения не вызовут ничего, кроме презрения. Апелляцию к толпе научная аристократия не прощает.

Точно так же обстоят дела и в серьезной литературе, да и вообще в высокой культуре: и создавать, и воспринимать ее способны только особо одаренные люди, прошедшие специальную выучку, обычно два-три процента населения, — для России это небольшое европейское государство. Перестать рождаться такие люди не могут, но остаться без необходимой им выучки могут вполне. Музыкально или математически одаренные дети будут рождаться всегда, но, если закрыть музыкальные школы и математические факультеты, музыканты и математики исчезнут. Вернее, они будут искать утоления своей жажды творчества (а серьезное чтение — это творчество) в каких-то суррогатах, в домашних и кружковых поделках, в крупицах серьезной музыки и науки, которые как-то будут пробираться через цензуру невежества.

Точно такого же попечения требуют и литературно одаренные дети. Препятствует этому прежде всего жлобократия — термин, позаимствованный из книги Сергея Чупринина «Оттепель». Высокая культура — продукт аристо­кратического общества, и, чтобы она жила и развивалась, демократическому обществу необходима своя аристократия: общественная группа, одновременно культурная и влиятельная. К сожалению, при демократии культура и влиятельность разошлись, и не уверен, что их слияние возможно при господстве демократических и рыночных ценностей, убеждающих, что всегда право голосующее и покупающее большинство. Наука, культура всегда были делом творческих меньшинств, и демократичность их заключается не в том, чтобы опускаться до уровня посредственности, а в том, чтобы стараться привлечь к себе людей неординарных.

Идея не новая: «Дело поэта вовсе не в том, чтобы достучаться непременно до всех олухов; скорее добытая им гармония производит отбор между ними, с целью добыть нечто более интересное, чем среднечеловеческое, из груды человеческого шлака» (Александр Блок). Вопрос в другом: как технически осуществить этот отбор. Не для писателей — мы и так получаем свою дозу экзистенциальной защиты, иллюзии значительности нашей судьбы, а для читателей, остающихся без утоления важнейшей духовной потребности — потребности в эстетизации и возвышении реальности. Эстетический авитаминоз — одна из главных причин депрессий, алкоголизма, наркомании, немотивированной преступности и даже распада СССР: мы перестали ощущать нашу жизнь красивой и увлеклись другой красивой сказкой. Поэтому забота о серьезной литературе должна сделаться одной из важнейших государственных забот.

Должна, но рассчитывать на это было бы в высшей степени легкомысленно: спасение утопающих — дело рук самих утопающих. Каждому демократическому обществу необходима, может быть, и под другим названием, аристократиче­ская партия. Каким образом она может возникнуть и не выродиться — вопрос отдельного обсуждения, но для начала хотя бы самому творческому меньшинству необходимо высвободиться из-под власти демократических догматов и сменить лозунг «искусство должно принадлежать народу» на лозунг «народ должен принадлежать искусству».

Хотя бы для внутреннего пользования.

Николай Подосокорский

Сейчас мы подошли к тому рубежу мировой истории, когда исчезнуть может не просто читатель как таковой, а человеческая цивилизация в целом. Этот страх, как и всякий другой, не стоит преувеличивать, но не стоит его и напрочь игнорировать. К тому же настоящая литература начинается не с всеобщего самоуспокоения, а с осознания факта, что мир лежит во зле и может в любой момент быть окончательно разрушен, а человеку, чтобы стать самим собой и вообще сохраниться, нужно постоянно трудиться, воспитывать и преодолевать себя.

Чтобы литература не утратила, а укрепила в дальнейшем свое значение в жизни современного общества, нужно вернуть ей ее прежнюю и традиционную функцию, которая вовсе не сводится ко всего лишь одой из форм интеллектуального развлечения пресыщенной публики, саркастическому отражению несправедливости и уродливости мироустройства или радостному выплескиванию на читателей «прогрессивными» авторами и авторками своих психологических патологий, неизжитых страстей, непроработанных или попросту выдуманных «травм» и манифестов по поводу собственной малопривлекательной идентичности.

Главное назначение литературы, как и искусства в целом, — исцелять больных, исправлять поломанное, давать пищу голодным, показывать надежду отчаявшимся, возвышать тех, кто пал духом и сердцем. Без всего этого утрата читательского интереса к «вампирическим» текстам самовлюбленных писателей и писателек не только неизбежна, но и благотворна. И тут важно помнить, что писатель-мастер никогда не разделяет для себя «литературу» и «реальную жизнь» и должен не просто верить в то, что провозглашает, но и быть готовым пострадать за свои убеждения вплоть до костра включительно.

Кроме того, настоящий писатель должен работать не для читателя (то есть не его дело — приноравливаться к постоянно меняющимся запросам и сомнительным вкусам толпы), но для Читателя в читателе, то есть обращаться к высшему идеалистическому началу в человеке, его внутреннему спящему воину-мудрецу, открытому ко всему прекрасному и таинственному и не соглашающемуся принимать в качестве всеобщей нормы разнообразные социальные ухищрения по лишению человека его индивидуальности, красоты, свободы и достоинства.

Основная проблема сегодня и в будущем и для писателя, и для читателя — это сопротивление всевозможным технократическим проектам по расчеловечиванию общества, десакрализации культуры и навязыванию всем единой модели потребления, самовыражения и думанья. Уже сейчас пора отказаться от любых количественных показателей в пользу качественных, не гнаться за модой и коммерческим успехом, а сосредоточиться на постижении глубоких, серьезных текстов. Таких читателей никогда в истории не было много, но именно они являются хранителями высокой культуры. Что нужно, чтобы они не исчезли окончательно? Как минимум самому оставаться таковым, даже если новые медиа, профессиональные союзы писателей и ведущие критики навязывают мнение, что ты — не более чем белая ворона, ископаемый мамонт и выродившийся тип чудака-мракобеса, что эпоха сакральных текстов прошла и что надо быть «как все», находиться в общей информационной повестке. Свою жизненную повестку каждый человек имеет право и даже должен создавать себе сам, и перед всяким читателем в этом смысле открыты бездонные кладези мировой мудрости от Гомера до Гете и от Достоевского до Пелевина. Не будет гениальных писателей среди ныне живущих — всегда можно переключиться на классику!

Мария Черняк

«Ничто так не характеризует степень общественного развития, степень общественной культуры, как уровень читающей публики в данный исторический момент», ­— писал более 100 лет назад известный библиограф Николай Рубакин. И его слова абсолютно актуально звучат сегодня. В гуманитарной и педагогической среде постоянно обсуждаются два вопроса: как стать писателем (невероятный рост школ креативного письма — явная примета нашего времени) и что происходит с читателем. Я попытаюсь ответить как литературовед, изучающий современную литературу, и как преподаватель, который постоянно сталкивается с «новым типом» читателя.

Очевидно, что проблема читателя оказывается в эпицентре сложно переплетенных, прямо и косвенно взаимообусловленных проблем, социальных стереотипов и мифов. Интерес к новому читателю XXI века объединяет сегодня книговедов, педагогов-психологов, нейрофизиологов, культурологов, филологов и др. Такой междисциплинарный подход был представлен в первом в России энциклопедическом словаре «Чтение»¹, в котором я принимала участие. Его цель — обобщить накопленное знание о феномене чтения в разных областях (философии, психологии, педагогике, филологии, книговедении, библиотековедении, физиологии и др.) и представить его в концентрированном виде, что позволит увидеть чтение в его подлинном масштабе. В словарь включена 371 дефиниция, и каждая словарная статья так или иначе отвечает на вопрос, что такое читатель и как он меняется со временем.

В 2006 году на страницах журнала «Знамя» был опубликован рассказ-антиутопия Олега Хафизова «Последний читатель», в котором описано государство, борющееся с писателями: «По новому законодательству продавать литературные произведения разрешалось только после смерти автора, но от этого количество писателей не уменьшалось. С этой заразой не помогали справиться ни штрафы, ни публичные порки в прямом эфире. Власти боролись с литературой формально, для отвода глаз. Все прекрасно понимали, что и без порки в стране не найдется такого чудака, который согласится добровольно купить книгу и прочитать ее». Прошло почти 20 лет, а «последнему читателю» все предлагают и предлагают новые книги. Так, например, количество зарегистрированных авторов «Литрес:Самиздат» в первом квартале 2023 года выросло на 26% по сравнению с аналогичным периодом 2022 года и сегодня составляет более 203 тысяч пользователей. Означает ли это появление 200-тысячной армии читателей — вот вопрос.

За последние 30 лет русская литература столкнулась с мощными социокультурными вызовами времени (кризис литературоцентризма, трансформация литературного поля, требования новой постгутенберговской эпохи, ревизия культурных ценностей, коммерциализация литературы и др.). В этих условиях появился не только новый тип писателя, но и новый тип читателя. Сегодня уместно вспомнить сказанные 100 лет назад слова литературоведа Александра Белецкого: «Придет, наконец, эпоха, когда читатель, окончательно не удовлетворенный былой пассивностью, сам возьмется за перо». Характеризуя эпоху и ее читателей, Белецкий писал: «…они сами хотят творить, и если не хватает воображения, на помощь придет читательская память и искусство комбинации, приобретаемое посредством упражнений и иногда развиваемое настолько, что мы с трудом отличим их от природных настоящих писателей. Такие читатели-авторычаще всего являются на закате больших литературных и исторических эпох».

Описанный Белецким феномен в полной мере можно обнаружить в стратегиях и практиках современного читателя, который не удовлетворяется только лишь процессом чтения, но активно включается в общение с писателем в социальных сетях, в создание текста, в его комментирование, в написание разного рода вторичных текстов (фанфиков, приквелов, сиквелов, ремейков и др.).

Писатель же сегодня остро понимает, что «адекватность восприятия порождаемых им текстов зависит от “объема общей памяти” между ним и его читателями», — справедливо полагает филолог Н.А. Фатеева. А этот «объем общей памяти» резко сокращается. Трансформация национального культурного кода, изменение общего культурного багажа влечет за собой сдвиги и в читательской компетенции, и в авторских стратегиях. Современный студент зачастую этот «объем общей памяти» пополняет не благодаря чтению книг, а благодаря чтению пересказов. Так, например, показательна популярность у школьников и студентов сайта с краткими содержаниями художественных произведений «Брифли» (сейчас в этой библиотеке пересказов находится более 2 тысяч художественных произведений, и сайт постоянно пополняется).

Еще один маршрут современного читателя, наметившийся в последние годы, — это чтение детской литературы. Созревавшая в девяностые годы, выплеснувшаяся в нулевые и окрепшая в десятые, современная литература для детей демонстрирует приверженность молодых прозаиков острой проблематике, а молодых поэтов — чистоте звучания и лирической фантазии, что заставляет критиков говорить о «золотом веке» детской литературы. Именно такие современные тексты оказываются востребованными «молодыми взрослыми» читателями.

Значение детской литературы как особого социокультурного феномена мы не всегда осознаем. Часто возникает вопрос: где, собственно, искать границу между взрослым текстом и текстом для подростка и существует ли она? Ведь подросток — это, по сути, уже взрослый человек, просто его жизненный опыт еще минимален. Детская литература подразумевает особые отношения автора, текста и читателя, которые определяются представлениями о детстве. Показательны ответы студентов на вопрос о том, нужно ли взрослому читать и знать детскую литературу: «детская литература позволяет вновь поверить в чудо и волшебство»; «детская литература объединяет поколения»; «детские книги могут научить взрослого радоваться мелочам, у героев детских книг можно взять прекрасный мастер-класс по этому умению, так как они способны с легкостью, наслаждением и благодарностью жить настоящим, не думая о том, что когда-то наступят лучшие времена для хорошего настроения»; «у каждой эпохи своя детская книга, родителям важно понимать, что читают сейчас дети и что нравится новому поколению»; «детская литература — это своеобразная “машина времени”, способная возвращать взрослых людей в их далекое детство». Ну и, конечно, нужно понимать, что чтение взрослыми детской литературы — это своеобразный эскапизм, сравнимый с чтением массовой литературы.

Кроме того, нужно учитывать, что читатель цифровой эпохи — это потребитель новых текстов (от блогов до «молчаливых книг», от графических романов до нон-фикшна, от фанфиков до текстов из эмодзи, от биографических романов до инфографики). Так, Марина Гудова в своем исследовании «Чтение в эпоху постграмотности: культурологический анализ» говорит о том, что в современной культуре возникает новый тип текстов — полифонические, сетевые и не-сетевые гипертексты, которые освобождают читателя от созидающей воли автора, его диктата в отношении грамматики языка, наделяющие читателя свободой конструирования текстов и их смыслонаделения. Чтение таких текстов, представленных в современной культуре, называется «постграмотным чтением». Мы обречены жить в этих социокультурных условиях, поэтому следить за трансформациями читателя мы будем постоянно, будем беспокоиться о качестве чтения и новых его форматах. Но будем всякий раз убеждаться в том, что Читатель жив, пока живо Слово.

1 Чтение. Энциклопедический словарь / Под ред. чл.-корр. РАО Ю. П. Мелентьевой. — М.: ФГБУН НИЦ «Наука» РАН, 2021. — 448 с.