Об авторе | Юрий Викторович Казарин — поэт (11 июня 1955 года, Свердловск). Окончил филфак Уральского университета им. М. Горького. Доктор филологических наук, профессор. Автор ряда статей и монографий, посвященных исследованию поэтического текста. Профессор кафедры истории театра и литературы ЕГТИ. Автор нескольких книг поэзии и прозы. Предыдущая публикация в «Знамени»: большая подборка стихотворений «Колодезный лёд», № 2, 2001. Живет в Екатеринбурге.

Юрий Казарин

За глагольной иглой

* * *

В холода по-другому,

потихоньку скрипя,

вещи ходят по дому

сквозь тебя и себя.

В пустоте справедливой,

осязаемой вдруг,

пахнет небом и сливой

и внутри, и вокруг.

Без движенья и звука,

без любви и следа —

как бессмертная мука —

замерзает вода.

* * *

Дерево разговаривает во сне

учится жить в огне,

тянется из огня

ветками сквозь меня —

жарко, хоть руки грей:

ходит среди зверей

дерево снегирей.

* * *

Пахнет река в полынье железом,

ночью тайга шевельнётся снегом:

человек умирает и думает лесом

лес — человеком.

Мы — тишина: и дышим едва,

долго во рту индевеет молва,

словно примёрзла к траве трава —

крепче к щеке прижимаешь дрова,

чтобы согреть слова.

* * *

С мороза в самый тёмный день

трещат молочные поленья.

Не поступь чутких звёзд оленья,

не сила мысли — тень её

лакает вещество явленья

огня и молнии жнивьё,

и призрак жизни, и затменье —

очей безвидное шитьё.

И речки зимнее бельё

* * *

Был водою — станешь льдом:
сам себе окно и дом
и загробная рыбалка —
хлещет в доме голубом
самолётная скакалка,
и себя совсем не жалко,
если небо тронешь лбом.

* * *

Слева болит — говоришь, умирая, тому,

кто над священным письмом догорает в дому,

быстро дрова прогорели —

дымом из дома домой высоко улетели.

Снег на ходулях к наклонному небу прижат

голой спиною,

руки у неба, как голос без горла, дрожат,

пахнет тайгой золотое тепло медвежат,

спящих в берлоге со мною.

* * *

Выслепи сном, гвоздём —

ржавчины, карей, сонной, —

вечный глазной проём:

неба ночной чернозём

вспахан до зрячей звезды оконной.

Только не плачь… О чём?..

Всё уже вплакано в печь кирпичом,

или в лицо — иконой.

В сердце луны — лемех,

медленный мех в охапке —

скоро пройдёт сквозь всех

сон в невидимке-шапке —

грецкий пустой орех

в черепе, весь, горячий,

зрячий, живой, незрячий.

Побег

Пригладишь иней, снежный ворс,

пока до глаз в себя не вмёрз:

пугая гибельной истомой,

сверкнёт скорлупкой ледяной

платочек белый, невесомый —

платочек боли головной…

О мир неясный, мир иной:

вот-вот вода нашарит вёсла

и выгнет берег до кормы —

земля кладбищенская вмёрзла

в тебя, в зернистый мозг зимы,

в свои прозрачные холмы…

* * *

По коршуну на глаз — два коршуна над лесом,

и, отразившись, два — темнеют в озерце,

и по железу клик срывается железом —

до судороги смертной на лице.

Так превращает в мать роженицу младенец —

и коршуном кричит, обманывая смерть.

А снег пойдёт из глаз — не хватит полотенец

воде и сердцу слёзы утереть.

* * *

За нежной вспышкой тьмы

в глазах кошачий свет

с крыжовником зимы —

так низятся холмы:

конца и края нет —

вылизывать кольцо

высокой силой век:

знакомое лицо,

упавшее на снег…

* * *

Пространство — это то, что вынимает свет
из темноты — и спит. Всё остальное
живая пустота, которой нет,
в которой сжато время ледяное:
оно болит и вечности темней
и старше, и случается над ней
мерцающее, влажное, родное,
не новое, а истинно иное.

* * *

Хрусталь откроет небо, как столы,
и — в тёмное берёзы светоносны,
и ночи нежные светлы,
и в книжных переплётах сосны,
и крепких книг сосновые стволы —
и ты, как дрожь твоя, в себе порхаешь,
и над тобой стоят невысоко
и мрамора мороз и молоко,
и статуи с игольное ушко —
и между вечностью и временем легко,
как смерть сама, ты душу выдыхаешь.

* * *

Вывихи синевы
да под водою ива —
это разрыв травы
или трава разрыва.
Или в слезах кусты —
ягодные простуды.
В небе плывут сосуды,
медленной пустоты.
В каждом, уже чиста,
вечность твоя — иная —
тянется мимо рта,
тёплая, ледяная.

* * *

Это ласточки в воздухе вяжут узлы,

и пружинит на выдохе господа волос.

И апостольский голос безвидной пчелы —

вызывает то эхо, то голос.

Можешь с эхом, но шёпотом поговорить,

можешь с речью в слезах намолчаться.

Чёрно-белую с ласточкой вытянуть нить

и за нею отсюда умчаться.

И одну запятую на куст уронить,

чтоб она продолжала качаться.

* * *

Что ты, куда ты? В плаще и с котомкой?
Всё поспешаешь по божьей версте
палочкой дудочки — ломкой, негромкой —
звук провести в темноте
да повторить золотые изгибы
воздуха в музыке, слышимой, где
плавятся думы серебряной рыбы,
небо нашедшей в воде.
Звук заводить в горловые пустоты,
сбросить котомку — звучать налегке:
что ты, куда ты, откуда и кто ты —
с дурочкой-дудочкой в левой руке…

* * *

Мерцает, движется, болит

то вербы свежее сознанье,

то звёзд знакомых осязанье —

воды в ладошке тёплый стыд:

заплаканное мирозданье

повсюду бабочку двоит,

стекло распахнутое множит

и ничего не говорит,

и тишиной молчать не может…

* * *

Бабочку читаешь — лесбиянку —
 стрельчатую совку с бородой,
вывернется небо наизнанку —
 и земля укроется водой.

Ни присесть, ни капюшон расправить,
ни смотреть иное наяву:
на окне разлившемся оставить
тайный лик — полярную сову.
Если три дождя переживу.

* * *

Здесь места месту нет.

Здесь время не бывало.

Стоял несветлый свет —

и свету было мало:

так, мотыльков щепоть —

рассыпчатое тело…

Умри меня, Господь,

чтоб в мире посветлело.

* * *

Как пальцы зябнет костяника.
Всё холодней, всё горячей
восход прозрачных кирпичей —
и кладка лёгкая без стыка:
вся из молчания и крика —
и плачет небом Эвридика
в молочной музыке ночей.

* * *

Зеркало надевает твоё лицо —
смотрит себе в глаза:
в каждом зрачке кольцо
карее, а по краям слеза.
Зеркало знает, что это твоя слеза,
это твоих морщинок сквозит вязанье.
И зеркало плачет тебе в глаза
 из себя голубыми слезами.

* * *

Где кончаются птицы,
начинается тишина:
сквозь слепые ресницы
она лучше видна,
чем слышна: золотая,
с фиолетовой мглой,
помолчит, пролетая
над земною золой
за дымком пустотелым —
между словом и делом —
за глагольной иглой.

* * *

Как хорошо ознобило страну
долгое пенье — во всю длину
воздуха, голоса, голода, ветра и взгляда,
в холод малина за изгородь сада
вытянула золотые смычки —
скрипочка снега найдёт каблуки:
видишь, на шее берёзы надсада

от топора — это промах со звоном: услада —

нежные синяки.

* * *

Снег вывалился из глуши
из пустоты, где ни души:
все по колено или локоть
упали в снег, чтоб жизнь потрогать:
так и сидят, лежат, стоят
и образуют общий взгляд —
лучи, звучащие в пустыне,

где звёзды разгребает иней,

как пустоту тому назад.

* * *

Ступил на тень свою —
на твердь иного зренья,

отдавшись бытию

тоской исчезновенья.
Дышал рекой в руке,
хрустел снежком отвесным —
на главном языке,
родном и бессловесном.
От жизни отвыкал —
являлся и мелькал,
молчал точнее птицы,
чтоб у воды учиться
волнению зеркал…

И выпавшей ресницей
сугробы протыкал.

* * *

Намолчишь тишины про запас —
пригодится и снегу, и богу;
не слезой, а пыльцой, понемногу —
изживается небо из глаз,
чтобы небом смотреть на дорогу:

чей там свет или волк, или пень —
 это голоса тянется тень,
налипая на слух, на теснины
нерасслышанного — у осины
оперяется снега сирень
притяжением пальцев и глины.

* * *

Вспышками, тьмою читают грозу

рыбьи монетки в садовом тазу:

хлопья, жиринки, родинки мака —

птицы сомненья в левом глазу

ходят по кромке зазренья и мрака,

гонят по кругу слезу.

Голая ветка сирени зимой —

липкий, живой, алюминьевый иней.

Птицы смятенья шуршат бахромой

летней, осенней и зимней.

Ветка сирени, прости мне

всё, что случится, в тоске ледяной,

господибожетымой…

* * *

Без дураков и потрясений
Евгений, Осип и Арсений,
и Тютчев ждут наверняка,
куда в тиши стихотворений
качнётся речь без языка,
когда качнётся тень растений,
луна промоет облака:
свеча залижет хруст осенний
самоубивца-мотылька,
уже летящего на пламя
иное, где светлеет тьма

и разверзается над нами

родная звёздная зима.