НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Метафизика боли

Ирина Котова. #температураземли / предисл. И. Кукулина. — М.: Новое литературное обозрение, 2021.

Одной из важнейших проблем современной поэзии является проблема насилия и говорения о насилии. Как считает Марк Липовецкий, «работа с языками насилия породила сложные и интересные формы субъективности в современной поэзии»¹ . Особенно эта проблема актуальна для феминистской поэзии, во многом опирающейся на опыт Елены Фанайловой, где «вкус насилия все чаще сплетается с эстетикой (деборовского) спектакля — буйства фикций, danse macabre призраков смысла, циничной театрализацией фантомных ценностей»² . При этом феминистский этический поворот усилил внимание к проблемам гендерного насилия и патриархальной структуре авторитарной машины государственной власти. В этом контексте новая книга Ирины Котовой продолжает художественную артикуляцию «радикального пацифизма»³ , начатую в предыдущем сборнике «Анатомический театр».

Семь разделов книги Котовой так или иначе изображают повседневное насилие и состояние перманентной войны всех против всех как «на обломках противотанковых баррикад», так и во время «эпидемии ковид-19». Но в сравнении с предыдущей книгой манера письма усложняется: возникают полижанровые образования типа «протокола задержания подозреваемого», «операционного журнала» или «либретто балета в 4 действиях», часто выстраивается поэтический диалог (см. тексты, посвященные Алексею Парщикову, Геннадию Айги, Аркадию Драгомощенко и т.п.), и все сильнее деформируется язык в описании сцен физического или ментального насилия:

              матерящиеся лататели дыр

              наши механизмы ломаются от перегрева

              от трения от усталости металла

              наша жизнь состоит из крови-вони-опухолей-

              стонов-заклеенных ртов

              и

              ничего личного

              мы — проданные в рабство суррогатные младенцы

              рубцов родины

В этом тексте, как и во многих других, важен прием сращения нескольких слов в одно, к которому часто обращаются Геннадий Айги и Илья Риссенберг, однако в случае Котовой таким сращениям чаще подвержены не понятия индивидуальной поэтической философии, а образы боли («лужи-руки-реки-флаги-фуги / крови», «грабителем-казаком-разбойником-насильником», «одиночество-нелюбовь-голод-войну-палачей» и т.п.). Отсылка к таким философским поэтическим языкам не случайна: Ирина Котова пишет не просто о насилии, а, по выражению Елены Фанайловой, «о его неосознанности, о разлитом бытовом присутствии во всей метафизике современного “русского мира”»⁴ .

Наверное, самый тяжелый текст о такой метафизике боли в сборнике — это «Поэма дистиллированной воды», монтирующая истории бытового и государственного насилия. В финале поэмы посредством ведущего для поэтики Котовой тропа — трансгрессивной метафоры (метафоры телесного насилия / телесной боли) — изо­бражается не только рефлексия искаженной реальности, но и метарефлексия по поводу такого письма:

              взрослая женщина мать двух детей

              внезапно понимает что в юности ее тело

              использовали как тренажер в физкультурном зале

              может быть даже изнасиловали

              тогда казалось — первая любовь

              теперь

              ищет старые тапочки тех времен

              пятидесятилетний девственник

              копит деньги —

              мечтает о пышных похоронах собственной матери

              два тела в одной постели

              закатаны тугими коконами одеял

              между ними — горные реки дистиллированной войны

              что общего в этих обыденных историях — спросишь ты

              хочется о любви — отвечу я

              правда меня не интересует

Та «любовь», о которой «хочется» говорить в поэме, — это патриархальный паттерн («любовь до гроба», «любовь как в кино»), как и «правда», которая не интересует. Такое внимание к языку патриархата возникает во многих текстах Котовой, ведь, как она говорит в интервью Владимиру Коркунову: «Человек не запрограммирован природой на то, о чем я пишу. Моя цель — передать это так, чтобы у него возникло желание найти выход»⁵ . Но как именно работает преодоление насилия в ее текстах?

Дело в том, что трансгрессивная метафорика поэзии Котовой направлена не просто против патриархальных паттернов позднего путинизма, а против его идеологического субстрата, приватизировавшего языки насилия в их национализирующем перверсивном наслаждении: как «жертвенное служение», реализованное на всех уровнях коммуникации в России от ежедневной рутины до милитаристского кинематографа, так и жесты путинской властной машины от «мочить в сортире» до эстетизированных внешних конфликтов. При этом перформативный концепт «ты должен служить» лишен прямого референта, так как деполитизированный субъект редко понимает, чему именно он должен служить. О таком способе идеологического наслаждения философ Славой Жижек пишет следующее: «откажись от наслаждения, пожертвуй собой и не спрашивай о смысле этих жертв: ценность жертвы состоит в самой ее бессмысленности, цель жертвы — в ней самой. Ты должен видеть позитивность жертвы в ней самой, а не в ее целях, — именно это отречение, этот отказ от наслаждения и производит прибавочное, избыточное наслаждение»⁶ .

Именно это патологическое избыточное наслаждение от бессмысленного насилия стремятся устранить тексты Ирины Котовой, обнажая не столько идеологическую анестезию государственного и маскулинного насилия, сколько самоценность его перверсии:

              при сборке всех фрагментов/паззлов воедино

              скелеты-смерть

              костями соединяют всех людей

              в общий хоровод

              хоровод утопает в складках савана

              как страшно жили люди — растерянно произносишь ты

              чумные зоонозные бактерии yersinia pestis

              выглядывают на нас из каждого мазка полотна

              бактерия/вирус — больше человека — отвечаю я

              на фото из интернета от марта 2020 года

              священник благословляет паству

              в черепе-противогазе

              паства смеется

              паства исполняет пляску смерти

Тот же Жижек считает, что как только субъекты «осознают, что целью является незыблемость самой идеологической позиции, идеологические конструкции окажутся разрушенными»⁷ . Такое осознание и происходит в текстах Котовой через изображение «ковид-весны», диалоги с Лолой, через «эклектику» перверсивного бессмысленного насилия и его «любовь/лицо/изнанку». Не случайно поэтому в финал книги вынесен текст «насилие и восьмое марта» из предыдущего сборника, во многом манифестарно аккумулирующий эту интенцию.

Деидеологизирующий язык боли с его метафорикой и деформацией слова в стихах Ирины Котовой, вгрызающийся в основания патриархального мышления и стоящей за ним реальности, позволяет создать такую сборку субъективности, при которой патриархальные «любовь», «война», «насилие» уже не работают как способ наслаждения, но при этом способность по-настоящему радоваться, любить и доверять друг другу не утрачивается, она теперь зависит только от нас самих.

Алексей Масалов

1 Ларионов Д. Марк Липовецкий: «“Новый реализм” — это ранний симптом затяжной болезни» // Colta.ru: https://www.colta.ru/articles/literature/3003-mark-lipovetskiy-novyy-realizm-eto-ranniy-simptom-zatyazhnoy-bolezni

2 Липовецкий М. Негатив негативной идентичности. Политика субъективности в поэзии Елены Фанайловой // Воздух № 2. 2010.

3 См. предисловие Ильи Кукулина, с. 7.

4 Фанайлова Е. «Есть такие зоны жизни…» // Котова И. Анатомический театр. Стихотворения. Харьков: kntxt, 2019. С. 4

5 Ирина Котова. О насилии — ради жизни // Коркунов В.В. Побуждение к речи: 15 интервью с современными поэт[к]ами о жизни и литературе. Самара: Цирк «Олимп»+TV, 2020. С. 178.

6 Жижек С. Возвышенный Объект Идеологии. М.: Издательство «Художественный журнал», 1999. С. 87.

7 Там же. С. 89.