НАБЛЮДАТЕЛЬ

скоропись ольги балла

Одушевленный ландшафт / Ред.-сост. А.С. Белорусец, С.В. Березин. — СПб.: Алетейя, 2021.

На идею этой Скорописи навел нас сборник текстов с нетривиальной дисциплинарной принадлежностью. Он объединил в себе материалы двух конференций — «Психотерапевтические путешествия: теория и практика» (Самара — Подгоры, 2019) и «Одушевленный ландшафт»: развитие человека и территории» (Нечаевские выселки — Москва, 2020), общая тема которых — взаимодействие личности и культурного ландшафта. Его и обсуждали между собой участники конференций, причем в практическом приложении: пространство, насыщамое человеком смыслами, способно оказывать обратное воздействие на человека и помогать ему в создании самого себя.

При слове «ландшафт» первым делом приходит на ум география. Но географов среди участников этого разговора всего двое. Один — Владимир Каганский, специалист по культурному ландшафту, теоретические подходы к которому он сам же во многом и разрабатывает, — единственный из авторов, кто говорит о том, как устроен культурный ландшафт, как его стоит понимать, не впадая в обычные для обыденного сознания неточности. В устах большинства его собеседников «ландшафт» — чаще всего метафора (у чего есть своя продуктивность); Каганский же работает с ним как со строго прорефлектированным концептом («упорядоченность, взаимосвязанность, закономерность явлений на поверхности Земли в пространственном аспекте, прежде всего единство природных и культурных компонентов», «единство тел, форм, функций и смыслов») — постоянно обращая внимание на то, что многое здесь еще ждет своего теоретического освоения. Коллега его, Борис Родоман, показывает, по какой схеме развиваются взаимоотношения личности и окружающей ее среды на предметном и символическом уровнях: от присвоения к отдаче. Впрочем, это уже не столько география, сколько сама антропология.

Остальную территорию сборника делят между собой главным образом психологи и психотерапевты (они тут вообще главные, поскольку ведущая тема разговора — психотерапевтический метод «ландшафтная аналитика», совсем новый — созданный самарскими врачами-психотерапевтами Сергеем Березиным и Дмитрием Исаевым и пребывающий еще в стадии выработки и выяснения своих возможно­стей). Еще один теоретический полюс в книге, уже со стороны психологии, представлен одним из создателей ландшафтной аналитики, Березиным: сборник открывает его статья о том, как личность мыслит себя в пространственных образах, как «сенсорно-двигательный контакт человека с ландшафтом служит основой построения внутреннего пространства/времени “Я”» и почему выражения типа «пещера моего сердца», «река моей жизни» способны быть не просто метафорами, но инструментами понимания, а движение в пространстве, будучи правильно организовано, — средством развития личности.

Кроме двух теоретических полюсов, задающих точность и корректность, у этого трехполюсного сборника есть и третий — практический. Его представляют терапевты-практики, философы, историки и теоретики театра, антропологи, музыканты, участники терапевтических групп, испытавшие воздействие ландшафтной аналитики на себе, путешественники и, наконец, — человек-синтез, интеллектуал-трикстер, нарушитель дисциплинарных границ и понятийного спокойствия Игорь Сид — вольный эссеист, поэт, теоретик и практик геопоэтики и участник разных культуротворческих проектов.

Связанный с этим ход мыслей, интуиций и воображений столь же интересен, сколь мало еще отрефлектирован. Пока это не строгая научная дисциплина, а междисциплинарная область, в которой сходятся, ища общий язык, представители разных специальностей: ученые и художники, теоретики и практики (что само по себе — свидетельство лишь условной разделимости понимания и проживания; даже единого комплекса: понимания-проживания). Ведущие тут — пока практики; протаптывая пути, они выявляют для теоретиков темы предстоящего осмысления. В соответствии с разнородностью состава и направлений внимания у сборника четыре раздела (не считая пятого — «Документы», куда вошли отчеты о конференциях, их программы и стенограмма прошедшего в рамках одной из них круглого стола): «Теория», «Практика», «Культура» и «Я» (размышления о личном опыте). Мы же получаем редкую возможность наблюдать целую культурную форму в процессе ее выработки, заготовки материала для нее, первичного его распределения по ячейкам для будущих классификаций. До цельности тут далеко, зато будоражащих воображение наблюдений и идей — множество.

Глеб Давыдов. Книга трипов: Странствия и перемены. — [б.м.]: Издательские решения, 2021. — (Литературное бюро Натальи Рубановой).

Сборник очерков журналиста и путешественника Глеба Давыдова о взаимодействии его с иными странами и культурами имел бы все основания быть воспринятым как иллюстрация к теоретическим положениям и предположениям «Одушевленного ландшафта», когда бы тексты, его составившие, не были написаны существенно раньше и обеих давших «Ландшафту» свои материалы конференций, и, наверное, даже того, как был изобретен метод ландшафтной аналитики, — с 2004 по 2011 годы (публиковались они в интернет-журнале «Peremeny.ru»). Но прочитать «Книгу трипов» как такую иллюстрацию ничто не мешает и теперь: Давыдов рассказывает о практике того, к чему авторы «Ландшафта» ищут теоретические подступы: о намеренном использовании путешествий как инструмента для изменения себя. Для делания жизни — динамичной и полной новизны, чувства ее — острым, а себя — открытым, восприимчивым, пластичным и в конечном счете — свободным.

«Трип» в давыдовском употреблении — термин, предполагающий вполне строгое понимание: это путешествие с существенным преображающим опытом. Ближайшим русским соответствием этому слову Давыдов считает странствие — поскольку, полагает он, «отрыв от корней способствует, прежде всего, остранению действительности. Человек буквально начинает чувствовать себя странником, стрэнджером (англ. stranger — чужестранец, незнакомец)». Терминологизируемое им английское trip, по его чувству, богаче английского же travel: «Тут не только путешествия в смысле физических перемещений в пространстве, но нечто более глубокое, метафизическое… <…> психические перестановки, смещения в точке сборки. “Трип” — термин скорее психологический или мистический, чем географический. Часто его связывают с переживаниями, которые испытывает человек под воздействием тех или иных психоделических наркотиков (психоактивных веществ). Однако в моем понимании трип вовсе не обязательно связан с приемом каких-либо веществ или с каким бы то ни было изменением привычных для человеческого ума и тела параметров. С момента первых же моих выездов из России я убедился, что влияние, оказываемое путешествиями на сознание путешествующего, имеет даже более психоактивный характер, чем воздействие на ум и тело путем использования веществ. И дело тут не в познавательности путешествий и не в отдыхе. А точнее — не столько в них (они вторичны), сколько — в моменте освобождения».

Честно сказать, ожидания автора от дальних странствий и экзотических (они тут почти все таковы) стран столь же радикальны, сколь и неконкретны (и несколько наивны в своих установках): «Я <…> начал путешествовать, — признается Давыдов, — побуждаемый сильным импульсом найти выход за пределы приевшейся мне обыденной действительности». Поэтому в качестве инструментов изменения автор избрал края, максимально удаленные от привычных ему мест обитания. России там нет совсем; Европа представлена тремя типичными туристскими топосами: Амстердам, Париж и (дважды) «город-музей» Рим; все остальное — за ее пределами: Ближний Восток, Азия, отдельно — Индия (и еще отдельно, помимо очерков-трипов, письма оттуда разным адресатам), далее, в одном разделе, Куба, Папуа-Новая Гвинея и Сейшельские острова. Наконец, в Приложении «На полях Перемен и Странствий» (заглавные буквы авторские) он подводит итоги пережитому.

«Когда, — объясняет Давыдов, — человек уезжает из страны, где родился и долго жил, он освобождается от условностей и традиций этой страны. С ним начинают происходить необычные и чудесные вещи. Человек как бы читает увлекательную и мудрую книгу, которая изменяет его, давая кардинально новые знания о мире и жизни». С одной стороны будто бы вполне очевидно; с другой — не менее очевидно и то, что все условности и традиции человек благополучно возит с собой, поскольку они — часть личности, и хорошо бы это заметить и продумать. Увы, дальше деклараций вполне общего характера дело по сути не заходит. Факты тут яркие, сочные, часто едва известные массовому европейскому сознанию, но в отношении смыслов обещано, право, больше, чем сказано.

В резюмирующей части книги нас ждут инвективы в адрес потребительского общества, потребительской позиции и тех, кто, разделяя ее и гонясь за экзотиче­скими впечатлениями, забывает «о себе, о своей подлинной жизни». «И это на самом деле — основная, хотя часто скрытая от них самих, цель их путешествия: спрятаться от себя. В этом смысле они ничем не отличаются от офисных рабов, тоже спрятавшихся за своим монитором и должностными обязанностями от самих себя, увильнувших от своей жизни». То есть за всем этим как бы стоит некоторая антропология, жесткое различение «подлинного» и «неподлинного», оно же — «свое» и «не свое», но внятной артикулированности того, что есть подлинное, тщетно ждешь ты, читатель (хотя на уровне общих деклараций все справедливо: «не в путешествиях и не в странствиях дело… Дело просто во внутренней честности и в искреннем желании понять, кто ты по сути и что такое жизнь». Стоило ли для понимания таких очевидных вещей так далеко ездить?).

Печальнее того, автор очень уж горазд на размашистые — до грубости и несправедливости — обобщения. «…большинство жителей Индии не достойны того, чтобы жить здесь, они могут сколь угодно гордиться и индульгировать, утверждая, что они — носители великой древней культуры, наследники йоги, аюрведы, веданты, потомки разработчиков буддизма, “Камасутры” и классической раги… Но по сути, они не имеют к этому всему никакого отношения, это лишь достижения отдельных великих личностей, рожденных на этой земле. А в массе своей индийцы так и остались скудоумными, бестактными, нечистоплотными и ленивыми полуживотными».

Конечно, кому же, как не пришлому европейцу (совершенно свободному, разумеется, от европейского романтического представления о великих личностях и низкой толпе), решать, чего достойны жители Индии, к чему они имеют отношение и люди ли они вообще.

Оксана Тимофеева. Родина. — М.: СИГМА, 2020.

Книга философа Оксаны Тимофеевой — четырехчастное эссе о местах своего происхождения и связанных с ними личных смыслах, о понимании себя с помощью этих мест и всего, с ними связанного. Родина может быть множественной: их столько, сколько и мест, повлиявших на наше становление решающим образом. Книга — воспоминание лишь в первых трех частях, закладывающих фундамент для последней, четвертой, где происходит философское осмысление доставленного воспоминаниями материала. Начинаясь как очень личный, разговор приводит к общечеловече­ским основаниям.

Три первых части — потому, что родин волею судеб у автора три: сибирское село Кожевниково — место рождения, откуда Оксану увезли в возрасте одного года, маленький городок Чу в южном Казахстане и Сургут, где она жила с семи лет до окончания школы. Каждая соответствует одному из этапов становления личности — даже та, первая, о которой личной памяти не осталось, только семейные предания.

О каждой Тимофеева вспоминает внимательно, честно, не идеализируя ни их, ни бывшей там-и-тогда себя.

«Начало девяностых в Сургуте было страшным. Насилие, смерть, наркотики, алкоголь — все эти вещи стали для меня обыденным, каждодневным опытом. Мои 13, 14, 15 лет смешались в один тревожный комок, из которого надо было как-то выплести себя. Мне это в конце концов, наверное, удалось, но не до конца. Какое-то жуткое существо без лица и имени родилось в это время и стало жрать меня изнутри. Примерно такие у меня были приступы тревоги: как будто его желтые зубы-щупальца сжимались прямо в груди — мое же собственное безумие и жестокость. Я уехала из Сургута летом 1995 года, сразу после окончания гимназии. Вдвоем с одноклассницей мы отправились в Москву. Мамы провожали нас на вокзале и долго махали с перрона, когда поезд тронулся. Я почувствовала освобождение, решив про себя, что больше сюда не вернусь».

Все-таки родина — это то, от чего нельзя вполне освободиться. А вот переосмыслить, сделать смысловым ресурсом — возможно. Это здесь и происходит.

Важно — все, потому что все легло в основание личности, дало почву для исходного чувства и понимания мира. Даже (может быть, в особенности) то, что потребовало преодоления. И, значит, достойно не только внимания, но и благодарности и — так родственной ей — любви.

«Помимо скрюченных сосен, я скучала по тяжелому северному небу, настолько низкому, что в самые пасмурные дни оно, казалось, вот-вот упадет на голову. “Небо давит”, — говорила мама, а я полюбила эту близость облаков. Северяне ходят, глядя в пол, потому что из-за низкого неба солнце не над головой, а почти прямо по курсу, хотя оно и совсем неяркое; чаще всего это маленький, почти неразличимый мутный белый шар».

Родина — одно из имен значительного и глубокого. Может быть, из главных. Форма проживания — телесного, всем существом — оснований жизни.

Но более того: разговор о родине, усилие припоминания ее формирующего воздействия предстает в понимании автора как коренное философское действие, имеющее прямое отношение к существу человека: «Философия ориентирована на поиск первоначала или истока, того места, откуда мы пришли. Априори, врожденные идеи или анамнесис играют роль трофеев, связывающих нас с этим местом, каким бы оно ни было». И это необязательно загробный мир, как у Платона, от которого автор наследует такое понимание. «Наша изначальная животная неукорененность, или безродность, делает тем более ценным тот самый внутренний Шварцвальд, который мы носим с собой».