|
НАБЛЮДАТЕЛЬ
рецензии
Дневник большого перелома
Геннадий Кацов. На Западном фронте. М.: Формаслов, 2021.
Привычный мир зашатался.
Люди реагируют на перемены общественного климата по-разному. Геннадий Кацов, хотя его основное занятие — освещение политических событий, отреагировал на тектонические сдвиги новыми стихами.
Живущий в США с 1989 года ведущий популярных программ русскоязычного телевидения, автор десяти поэтических сборников и множества публикаций в России и Америке, Кацов широко известен в иммигрантских кругах, не только литературных.
Перед нами новый, десятый сборник автора, пишущего постмодернистским языком, замешанным на литературных аллюзиях. Он воссоздает военизированную атмосферу 2020 года с его борьбой с коронавирусом и яростной атакой левых на традиционную Америку. Сборник иллюстрирован (или орнаментирован) грозной винтовкой, венчающей каждую страницу как знак нашего тревожного времени. Вот портрет обезлюдевшего города:
Давно в пиццерии нет пиццы,
в автобусах нет пассажиров,
и вени — для види и вици
как мессидж о том, что все живы
домами вдыхаемый, поздним
молчаньем отравленный воздух
росой выпадает гриппозной...
Автор призывает к стойкости, как во времена военных потрясений:
империи падают с громом,
пред троном шатается трон —
за фатумом следуя скромно,
храни свой последний патрон
то кризис весенний наступит,
то кризис за ним нефтяной —
будь с ангелом зла неподкупен,
противься любою ценой.
Сколько безнадежности уже в первых строках стихотворения: «позабыты и быт, и уют, рот заклеен серебряным скотчем...»! Беспомощность, как перед цунами. Что могут поделать после стихийного бедствия «толпы бесцельно бредущих кривых человечков»? По мере движения календаря тон все мрачнее, образы — страшнее и безжалостнее к читательским нервам:
комнат мертвый паркет,
пса за стеной знобит —
стекол небитых нет,
вход фанерой забит.
Обратите внимание на «мертвый паркет». Паркет с обыденной точки зрения неодушевленный, но в поэтическом мире «мертвенность» его нужна как изобразительное средство, добавляющее густоту к тьме, которая все сгущается и выливается в строки второго стихотворения диптиха: «бита, цепь и кастет, / череп, коса, костер…» От сарказма к пафосу отчаяния и опять к сарказму («Товарищу по политкорректности»).
Внешне оптимистичное стихотворение «когда закончится тревога» и, значит, коронавирус уйдет в прошлое, содержит, однако, тревожное пророчество в последнем, ударном четверостишии:
И каждый в этот день причастный
к победе будет и к труду,
и всем достанется по счастью
в обед в тридцать седьмом году.
Палитра поэта разнообразна: иначе получилась бы пресловутая «чернуха». Ирония легко переходит в сарказм, сбивая грозный пророческий тон. Остроумно-иронично обрисовывают новую реальность картинки, созданные фантазией и чувством абсурда, хотя, кажется, сегодня художнику трудно соревноваться с жизнью: «душа пуста, как вытрезвитель, которого в природе нет». Доказательство от противного: хоть плюнь сто раз в полицейского, белому человеку ничего не будет, потому что все полицейские, известное дело, расисты. Запоминается и прелестная гавань из стихотворения «нелегко мореходу сегодня», где сбываются мечты поклонника Че Гевары:
там по всем справедливость и слабых не бьют,
по желанью пускают амброзию в вену
а чуть что — нарушителю строгий кашрут
и расистa читать до утра, марка твена.
В той же фантазийно-ироничной манере написано стихотворение «на руинах империи дивный снимают закат».
Литературная закваска автора, укорененного в западной культуре, — в непрямом конфликте с американской мультикультурной реальностью. Многие ее представители имеют очень ограниченное знание об иных мирах и цивилизациях. Это прямой результат влияния современной американской философии мозаики, провозглашенной из всех рупоров и постепенно сменившей прежний взгляд на Америку как на «плавильный котел», где есть доминирующая культура и признаны единые ценности. Отголосок этого конфликта — в стихотворении:
женщина в прозрачном платке и цветном сари,
что ты знаешь о домашнем борще и сале,
о средневековой возвышенности и вековом запое,
о двух германиях и между ними заборе...
Страшноватая картинка — предчувствие погрома. Тревога перерастает в чувство обреченности: им пронизано бравурное обращение американского штурмовика (простите, активиста и борца с расизмом) к его историческому прототипу. «Письмо другу» заканчивается словами:
так что, гюнтер, шмотки собирай,
курицу возьми с собой в дорогу:
здесь мы, все разрушив, строим рай!
жду! твой друг, и враг расизма!
с Богом!
Генетическая память о еврейском погроме отзывается на вид разбитых витрин в стихотворении «осторожнее ходишь по улицам».
Современнику в книге все понятно: и про «человека в кепке», и про президента, правящего в коме, не приходя в сознание. Бывшему советскому человеку ничего объяснять не надо: у нас правил некогда Черненко, а человек в кепке и ныне стоит по вокзалам и площадям России. Ковид-19 шествует по сборнику, проявляясь то отсылками к перчаткам и маскам, то в отмене любого тесного общения — от застолий до рукопожатий. Преобладающая реакция Кацова на абсурд и угрозы — не гнев, а мрачная обреченность. Эмблематично, что сборник заканчивается словами о «страшном суде», но беспафосными, обыденными.
Однако вот стихотворение, где он взрывается. Это касается языка, страсти к переименованиям, безумия политкорректности, замешанной на чувстве расовой вины. Вот тогда в нем возмущается поэт, естество которого — слово!
я себя торможу, но, бывает, срываюсь, как с петель
непослушная дверь, как на митинге мирном шпана...
Несмотря на эсхатологический характер многих стихов, тяга к словесной игре — большое искушение для поэта. Словотворчество, неожиданные разбивки слов на слоги, придающие им новый смысл, подмена некоторых букв иными... Особенно это видно в стихотворении «в хвостхитительном мире по ламарку живем». Кстати, отчего все имена собственные в стихах сборника со строчной буквы? (Единственное исключение — упоминание о Всевышнем). Откуда эта попытка выравнивания и уплощения интеллектуального поля? Не от духа ли времени, дыхания нового тотального китча, рядящегося в одежды демократии?
Точек и прописных букв нет, заглавия редки, зато везде указаны даты, что естественно для поэтического дневника.
Кацов — из тех поэтов, которые не только любят стихи Бродского, но переняли кое-что из словаря предшественника. Отпечаток этой любви виден не только в желтофиоли, мелькающей в одном из стихов. Бытовая разговорность, размышления о времени и пространстве, империя, вандалы — излюбленный лексикон Бродского.
В сборнике множество аллюзий, отсылок к историческим и литературным фигурам. Он рассчитан на образованного читателя. Мелькают имена: пруст, джойс, набоков, соколов, стивен кинг, сэлинджер, эзра паунд, все с маленькой буквы. Им вторят литературные герои: онегин, дядя из бородино, герман, родион. Литература становится первичнее земного. Более того, реальность воспринимается автором, только будучи пропущена через литературу:
вся здешняя практика — форма подкаста,
раскрытая всюду аудиокнига:
кого ни включи, вплоть до экклезиаста,
в конце попадаешь на стивена кинга.
В сборнике есть неотделимые от поэзии блестки восхищения красотой мироздания. Мы видим и оленей на газоне, и радость утренней свежести, и росу, сверкающую на щебне тропинки... Жизнь продолжается.
Возможно, призывом не забывать о надежде продиктованы и строки: «всякий предмет выделяет пространство и время, а пока его нет — не возникнет галактика». Пока сохраняется разум хоть в одном человеке, мир не погиб. Процесс воссоздания мира бесконечен, пока существует человечество. Может, оттого в стихах — ни одной точки.
Лиана Алавердова
| 
