НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Прозрачные вещи

Я/сновидения Набокова / Сост., публ. и коммент. Геннадия Барабтарло; Пер. с англ. Геннадия и Аллы Барабтарло. — СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2021.

Время и способы существования в нем — одна из центральных философских проблем культуры модерна. Одержимость этим вопросом подчеркивается уже языком самоописания: эпоха начинается с переосмысления прошлого (fin de siècle), а заканчивается мощным прорывом в будущее (авангард). Бергсон, Эйнштейн, Хайдеггер — мыслители модерна посвящают времени свои главные труды, поэтому нет ничего удивительного в том, что поискам его же, утраченного, посвящено ключевое литературное произведение тех лет. Заметно, как на рубеже веков меняется профетическая, так сказать, функция гения: пророк-романтик был охвачен религиозной стихией, предсказывающий позитивист Жюль Верн изображал картины вполне линейного развития техники. Модернистский же визионер мыслит не совсем «вперед», его понимание будущего относительно, как относительным становится и само время, даже уэллсовские хронопутешествия совершаются в обе стороны. Безо всяких сомнений, главным ясновидцем русской литературы в тот период был Хлебников, который «Досками судьбы» нагадал все мыслимые беды XX столетию, а затем написал по мотивам футур-откровений сверхповесть «Зангези», архаичную, как сама революция.

Казалось бы, Набоков имеет к утопическим прозрениям самое опосредованное отношение, особенно поздний Набоков, стареющий затворник из Монтрё. Но все-таки он был выращен той же культурой, а основной субъект прошедшего времени — человеческую память — легко можно назвать главной героиней его романов. С набоковским же восприятием грядущего все не так очевидно, не считать же футурологическим извечно повторяющееся приглашение на казнь. Новинка от Издательства Ивана Лимбаха серьезно поднимает вопрос об отношениях Набокова с материей будущего.

Стержнем исследования Геннадия Барабтарло стало увлечение пожилого писателя мыслителем Джоном В. Данном, согласно теории которого человеческие сны могут не только взбалтывать уже имеющийся у человека опыт, но и предсказывать грядущее, причем непосредственно. По Данну, прошлое и будущее расположены не линейно, а сосуществуют, и орган восприятия этого сосуществования у человека — сны, в которых можно узнать детали не только случившегося, но и того, что должно произойти. (Вадим Руднев иронически суммировал посыл книги Данна в трех предложениях: «Человек видит сны, которые сбываются. Почему это происходит? Потому что время многомерно»). Вывод очевиден: философ призывает записывать сны сразу после пробуждения и затем следить, какие эпизоды ночных прозрений находят оклик-отклик в реальности. Вслед за экспериментами Данна Набоков начал фиксировать сны, записывая их на протяжении нескольких месяцев 1964 года. Карточки с этими набросками стали центральной публикацией «Я/сновидений». Корпус текстов расширяется за счет других сновидений, записанных писателем на протяжении жизни, и соответствующих сцен его прозы. Обрамляют это великолепие две статьи Барабтарло, первая из которых вводит ряд важных контекстов, а вторая содержит рассуждения о рефлексии писателя над событиями будущего.

Льва узнают по когтям, и лабораторные записи Набокова остаются высокой прозой: «Несколько снов вытесняют один другой, когда я пытаюсь вспомнить их; мог восстановить только несколько обломков. Узорчатый лоскут похожих на плющ листьев или светотень, отпечатавшаяся в подсознании и повисшая около меня, была узнана мной как судьбоносный знак неизбежного конца, чувства “вот оно!”, которое часто меня посещает. Другой сон, тоже частый, был род кошмара, когда я охочусь за интересными бабочками без сачка и вынужден ловить и портить пальцами редкостные экземпляры: в этом случае — испанское насекомое, выцветшую голубянку». Правда, «проснувшийся» писатель вряд ли бы поставил в тесный ряд «меня — мной — меня», и именно сюжет о быстром, сыром письме Набокова мне кажется центральным в книге. Важна в записях не идея о том, что писателю приснилось название крематория, где он закончит земное существование, а возможность разглядеть наброски мастера, тем более что один из разделов позволяет сравнить готовую сновидческую прозу с этими карточками. Налет мистицизма в предсказаниях Морфея интересен в меньшей степени, тем более что Барабтарло указывает на некоторые неточности писательского эксперимента — конечно, самая впечатляющая из них заключается в том, что Набоков всю жизнь страдал бессонницей, его видения нередко «обогащались» снотворным разной степени тяжести, на это указывает оригинальное название книги: Insomniac dreams, «Сны страдающего бессонницей». О ночной депривации, тем более о психоделическом опыте Данн, кажется, не пишет, но русский читатель хорошо знает, что во время бессонницы чуткий поэт способен расслышать бабье лепетанье своей судьбы и без записей на карточках.

Опрокидывается ли в литературное измерение сюжет об усложненном времени? Легко, недаром ведь хроноструктура Данна сравнивается с книгой: все страницы существуют одновременно, а читатель воспринимает их в последовательном порядке. Это рифмуется с практикой перечитывания, важным концептом в набоковедении. Лишь в перемещении от конца к началу романы писателя демонстрируют всю сложноустроенность, тесноту плетения мотивов, поэтому способность к путешествиям во времени — необходимая квалификация набоковского читателя. Развивая эту мысль, Барабтарло доходит до критики привычного определения жанра: «Термин “роман” крайне неудачен; скорее этот род искусства можно назвать хронопейей — укрощением времени в словесной форме». Литература — это сон, а сны Набокова — литература, во всяком случае, оба служат одной цели.

Конечно, нельзя забывать, что для вечного эмигранта путешествие в прошлое по определению трагично, а в будущее — либо безнадежно, либо утопично. Об этом рассказывает четвертая хронопейя писателя, «Подвиг». В комментариях «Я/сновидения» указано: «В 1926 году в Берлине, отвечая в эмигрантской анкете на вопрос “ваш самый памятный сон”, Набоков ограничился одним словом: “Россия”». Так есть ли что-то удивительное в том, что через несколько десятилетий писатель захотел увидеть в этом сне — вещий?

Вместо выводов хочу предложить читателю наглую спекуляцию. Аннотация к книге сообщает, что автор в течение эксперимента записал шестьдесят четыре сна. Мимо этого числа можно было бы пройти, если бы речь не шла о самом шахматном писателе нашей словесности. Дарю идею любителям комбинаторики — пронумеровать эти сны по шахматной нотации и посмотреть, как по ним разыгрываются какие-то набоковские ходы, например, решения составленных им задач, легко доступных в интернете. Отзовутся ли мотивы биографии писателя и его романов в получившихся раскладках? Результаты экспериментов прошу присылать в редакцию, любые совпадения неслучайны.

Валерий Отяковский