ПРИСТАЛЬНОЕ ПРОЧТЕНИЕ

Об авторе | Алексей Андреевич Конаков (1985 г.р.) — автор статей о русской литературе, публиковавшихся в журналах «Знамя», «Новый мир», «Новое литературное обозрение», на сайтах Кольта и Горький. Лауреат премии журнала «Знамя» и премии Андрея Белого. Предыдущая публикация в «Знамени» — «Критики о non-fiction в журналах первой половины 2015 года» (№ 12, 2015).

Алексей Конаков

Что нам делать с Никодимом Старшим?

о романе Алексея Скалдина

Имя Алексея Скалдина (1889–1943) нельзя назвать совершенно неизвестным. Читатели, интересующиеся литературой Серебряного века, знают Скалдина в качестве соратника Вячеслава Иванова и друга Георгия Иванова, в качестве оппонента Василия Розанова и собеседника Александра Блока, в качестве поэта, продолжавшего традицию символизма, и в качестве прозаика, предвосхитившего ОБЭРИУ. Собственно, главное произведение Скалдина, благодаря которому он остается в истории русской литературы, написано как раз прозой — это вышедший в 1917 году, за несколько дней до Октябрьской революции, роман «Странствия и приключения Никодима Старшего». Долгое время роман был практически недоступен; в 1989 году его опубликовали в США, в 1991-м — в журнале «Юность»¹ . В 2004 году «Странствия» напечатало петербургское издательство Ивана Лимбаха — в составе большого тома сочинений Скалдина² , подготовленного усилиями Татьяны Царьковой³ . И, в общем-то, сегодня уже нет никаких проблем с тем, чтобы прочитать загадочный, своеобразный (да и попросту очень интересный) текст о приключениях Никодима Михайловича Ипатьева (Старшего).

Между тем, роман этот, по большому счету, так и остается непрочитанным.

Вероятно, одно из главных (и в чем-то парадоксальных) препятствий за­ключается в том, что ценители романа, пытавшиеся привлечь внимание широкой публики, несколько поспешно объявили «Странствия» предтечей булгаковского «Мастера и Маргариты». «Внимательный читатель отметит определенное сходство “Никодима Старшего” с “Мастером и Маргаритой” Булгакова, памятуя, что Булгаков взялся за свой роман позднее и, наверное, будучи знакомым с произведением Скалдина»⁴ , — пишет Вадим Крейд. «С этого романа Михаил Булгаков написал “Мастера и Маргариту”. Булгаков просто взял Алексея Скалдина и Густава Майринка, перемешал и написал свой на самом деле шедевр. Но в первооснове — Алексей Скалдин и Густав Майринк»⁵ , — указывает Нина Садур. Процитированные наблюдения отчасти справедливы, однако они сослужили скорее дурную службу роману Скалдина, который многими читателями воспринимается теперь как необязательная (можно и пропустить!) ступенька на пути русской литературы к opus magnum Булгакова.

Между тем тематика Скалдина чрезвычайно далеко отстоит от булгаков­ского анализа сталинистской урбанизированной России, накрываемой волнами репрессий; и потому «пристегивание» Скалдина к Булгакову ошибочно — оно игнорирует изменившийся исторический контекст и встраивает роман в совершенно чуждую ему линию литературной эволюции. Куда более плодотворным выглядит подход Александра Эткинда, выделившего в «Странствиях» социальные и религиозные мотивы, специфические для последних лет существования империи Николая Второго: «Афонские монахи, изгнанные за правду, учат героя Иисусовой молитве. Отвратные чудовища, толпами идущие на сельскую фабрику, кажутся чем-то вроде пролетариев. И, наконец, великолепная Глафира Селиверстовна, в доме которой то слышатся звуки грубого флирта, то сбываются разные чудеса, напоминает Охтенскую богородицу Дарью Васильевну Смирнову»⁶ . Интерес к мистике и эзотерике действительно пронизывал интеллигентную Россию начала XX века⁷ ; и, кажется, символист и розенкрейцер⁸  Скалдин кроит свой роман не столько по абсурдистским, сколько по оккультным лекалам.

Такая ситуация обескураживает; не разбираясь в хитросплетениях оккульт­ной теории и практики XX века, мы, вероятно, никогда не сможем разобраться и с текстом Скалдина, чрезвычайно темным и запутанным, наполненным не­обычными персонажами, заигрывающим с мрачными тайнами, оперирующим сложными символами, перемежающим странные ситуации и немотивированные действия. Вероятно, от нас навсегда останется скрыт смысл таких фигур, как Никодим Старший, идущий по Невскому проспекту в шестивершковом шапокляке, господин Лобачев, владеющий фабрикой по производству живых людей, послушник Марфушин (по совместительству — монастырский бес), под мостом через лесную речку ожидающий встречи с респектабельным бизнесменом Арчибальдом Уокером. И сумеем ли мы — среди нелогичных перемещений, внезапных столкновений, эзотерических диалогов и таинственных конфликтов перечисленных выше героев — выявить какой-то «главный» сюжет?

Для решения этой задачи возьмем на время в скобки всю «мистику», составляющую содержание текста, и посмотрим лишь на самое начало и на самый конец романа.

Что же мы видим?

Никодим из последней главы отличается от Никодима из первой главы лишь одним — он сказочно богат. Богатство это появляется внезапно, в самом послед­нем абзаце романа (до сих пор не дававшего никаких намеков на подобную возможность): «Что я могу добавить? Кое-кто говорил в обществе, что Яков Савельевич умер, оставив свои богатства Никодиму, и что поэтому у Никодима появились столь крупные средства. Но я не советую верить этому: Яков Савельевич весьма выдающаяся личность и не может уйти из жизни незаметно, не сыграв крупной роли в надвигающихся событиях. Думаю, что он еще жив, хотя мне известно, что Никодим действительно получил возможность располагать капиталами чудаковатого старика»⁹ . Речь не идет о наследстве; Никодим и живущий в особняке на Крестовском острове Яков Савельевич не родственники, но просто «знакомые»¹⁰ . Тем не менее, каким-то таинственным образом небогатый Никодим, пережив сто с лишним страниц «странствий и приключений», заканчивает историю владельцем очень «крупных средств». Собственно, в этом и состоит весь сюжет: «Странствия и приключения Никодима Старшего» — история о чудесном, волшебном, мистическом обогащении; и главная загадка романа — загадка возникновения капитала.

Загадка эта в полной мере относилась и к самому Скалдину — сыну крестья­нина из Новгородской губернии, в возрасте шестнадцати лет (в 1905 году) оказавшемуся в Петербурге и вынужденному трудиться рассыльным во Втором Страховом обществе¹¹ . Начинавший мальчиком на побегушках, через десять лет работы Скалдин, однако, становится очень богат. «Поэт С., сын крестьянина, круглый сирота, поступил двенадцати лет в страховое общество лифт-боем. А в двадцать пять был директором этого общества, получал огромное жалованье, держал рысака, одевался у Калина <…>»¹² , — с удивлением писал о Скалдине Георгий Иванов. И если мы не знаем, в силу каких причин разбогател Никодим Старший, то Скалдин обязан своим благосостоянием вполне конкретной профессии страхового агента. Тот же Георгий Иванов вспоминает, что внук крепост­ного крестьянина Скалдин остро завидовал дворянам¹³ . В порядке некоей гиперкомпенсации Никодим в «Странствиях» — именно дворянин: у семейства Ипатьевых есть собственный флаг («из двух фиолетовых полос, заключавших между собою третью — белую»¹⁴ ), герб («на серебряном поле французского щита пурпуровый столб, а на нем в верхней части остановившаяся золотая пятиконечная звезда, бросающая свой свет снопом к подножию столба, где три геральдические золотые лилии образуют треугольник; шлем с пятью решетинами, простая дворянская корона, с двумя черными крыльями, выходящими из нее»¹⁵ ) и девиз («Терпение и верность»¹⁶ ). Но чем больше грезит Скалдин о дворянстве, тем вернее угадывается в его романе взгляд нувориша и взгляд наемного работника, вынужденного страховать чужое имущество. Здесь полезно вспомнить, что Второе Страховое общество, в котором служил Скалдин, изначально называлось «Второе Российское страховое от огня общество»; и вот как автор описывает родовое гнездо Никодима Старшего: «Старый ипатьевский дом, где обычно весною и летом жила их семья, стоял среди лесов и полей на горе, на берегу широкого озера, часах в десяти езды по железной дороге от Петербурга. Густой запущенный лес укрывал дом и расположенные близ него службы; только к озеру светлело небольшое чистое пространство, да само озеро уходило широкой гладью, такою широкою, что другого берега его не было видно — как море»¹⁷ .

Главная особенность этого описания — в том, что подробности живописные оказываются одновременно подробностями противопожарными, прямо влияющими на стоимость и сумму страховки: важно и то, что дом стоит на горе (изолирован от других деревянных домов), и то, что его окружает «запущенный лес» (риск пострадать при лесном пожаре), и то, что рядом есть огромное, «как море», озеро (источник воды для нужд пожаротушения). Неистребимая, неустранимая, глубоко усвоенная привычка смотреть на мир глазами страховщика, — дотошно фиксируя, скрупулезно оценивая, вдумчиво взвешивая. Совсем не случайно описания обстановок у Скалдина всегда столь (и без всякой нужды) детальны, что начинают напоминать описи: «В ней возвышался у стены громоздкий, очень старый рояль, по внешнему виду совершенно негодный к употреблению; крашеные полы были застланы свежими половиками; в плетеных корзинах-вазах стояли фикусы, латании, виноград, завивавшийся вверх по стене, по направлению к старомодному купеческому трюмо...»¹⁸ , «Гравюры на стенах в гладких рамах рядом с часами, совсем незатейливыми, но очень старинными, бра в две свечи, мягкая удобная мебель, белые занавески на окнах, множество живых цветов, открытый рояль»¹⁹ и т.д. Перед нами отнюдь не «эффект реальности»²⁰  (нужен ли вообще такой эффект мистическому роману?), но, скорее, не­осознанная манифестация профессионального умения оценивать риски, считать вероятности, переводить на язык страховых взносов и премий все на свете интерьеры и пейзажи.

Выбранный Скалдиным заголовок «странствия и приключения» хорошо схватывает устройство романа, представляющего собой череду абсурдных происшествий, объединенных друг с другом лишь тем, что в них замешан странствующий главный герой. Без связующей фигуры Никодима Старшего произведение рассыпалось бы на несколько десятков абсолютно самостоятельных зарисовок, вроде гротескной драки Никодима с госпожой NN, бестолковой беседы с бесом в монастырской гостинице, неожиданной встречи с мертвым оленем в лесу. И крайне показательно, что большая часть таких зарисовок связана с уроном, ущербом или несчастьем: дорогóй головной убор ломается, упав на землю; внезапная молния бьет в дорогу рядом с каретой; голубь гибнет, залетев в клаксон автомобиля; пожар на сцене театра приводит к панике и множеству пострадавших; Евгения Александровна Ипатьева пропадает без вести; Арчибальд Уокер стреляется из пистолета; двум афонским монахам отрубают головы. Перед нами — ряд нелепых «случаев», но случаев не хармсовских, а именно страховых.

Но, разумеется, роман о Никодиме Старшем интересен не только тем, что описывает обстоятельства частной и профессиональной жизни страхового агента, сумевшего вдруг разбогатеть (а заодно и отыскать жену). Гораздо важнее то, что роман удачно схватывает еще и обстоятельства всей николаевской России начала XX века. Эти обстоятельства — включая военную экспансию, бурную индустриализацию, экономический рост, классовую борьбу и многое другое — можно кратко обозначить одним словом: капитализм. И как раз благодаря тому, что Скалдин работает страховым агентом, что умеет ценить (оценивать) материальное изобилие капитализма, что догадывается о неприличной тайне, маячащей за «частной собственностью» (прудоновское «собственность — это кража!»), что сопрягает в своем повседневном ремесле любое владение с риском утраты и соблазном преступления — ему удается написать самый, быть может, лучший роман о буднях русских капиталистов.

Само слово «капитал» возникает в романе лишь один раз, в последней строке; тем не менее именно деньги, капитал, богатство — необходимое и достаточное основание, на котором покоится повествование о Никодиме Старшем. Текст посвящен постоянным контактам группы «деловых людей» (Никодима Михайловича, Якова Савельевича, Феоктиста Селиверстовича, Феодула Ивановича, Арчибальда Уокера, господина Певцова и других) — они встречаются, ведут переговоры, передают друг другу записки и т.д. Как и положено бизнесменам, эти люди решительны, целеустремлены и не склонны к пустым умствованиям (оставаясь в одиночестве, Никодим почти не рефлексирует; чтобы заставить его размышлять, рядом обязательно должен появиться кто-нибудь еще, будь то отец, двойник или бес). Эти люди, если им нужно, жестоки: недаром Никодим держит в душе три слова: «человека убить просто»²¹ , недаром говорит о себе: «Я принципиально злой человек»²² . Динамичность скалдинского романа обусловлена, среди прочего, именно этим особым «деловым» габитусом героев — они никогда не сомневаются, не колеблются, но действуют сразу и вдруг: «Никодим сделал еще два-три шага и только столик остался преградой между ними. — Ведьма, — сказал Никодим вслух. — Ведьма, — утвердительно повторила она за ним. Он схватил ее с силой за правую руку, повыше кисти. Она рванулась в сторону, но вдруг стихла и спокойно сняла свободной рукой стекло с горящей лампы, совсем не боясь обжечься. Прежде чем Никодим успел что-либо сообразить, она этим стеклом неожиданно ловко ударила его по лицу»²³ .

Вовсе не «терпение и верность», скорее «неожиданность и решимость». Подобно Достоевскому, Скалдин любит и часто использует «слово о разорванности жизни»²⁴  — «вдруг»: «Чего здесь сидеть, — решил вдруг Никодим, — перейдем прямо к делу, а потом можно и ретироваться от этих подозрительных людей»²⁵ . «Никодим все это наблюдал молча, но вдруг ужасно рассердился и в яром гневе сделал шаг к кровати»²⁶ . «Но оттого это было и жутко и смешно вместе — и вдруг он стремительно схватил Ирину за руки»²⁷ . «Двое или трое из публики вдруг крикнули тогда резко и исступленно на весь зал»²⁸ . «В дверь, оставленную парикмахером открытой настежь, вошел вдруг Феоктист Селиверстович Лобачев»²⁹ . «И вдруг он решился на последнее, но единственное средство спасения»³⁰ . Как показал Бахтин, «вдруг» — характеристика особого «авантюрного времени», разработанного в греческих романах начала нашей эры: авантюрное время «слагается из ряда коротких отрезков, соответствующих отдельным авантюрам; внутри каждой такой авантюры время организовано внешне — технически: важно успеть убежать, успеть догнать, опередить, быть или не быть как раз в данный момент в определенном месте, встретиться или не встретиться и т.п. В пределах отдельной авантюры на счету дни, ночи, часы, даже минуты и секунды, как во всякой борьбе и во всяком активном внешнем предприятии. Эти временные отрезки вводятся и пересекаются специфическими “вдруг” и “как раз”»³¹ . Процитированная характеристика замечательно подходит к роману о «деловом человеке» Никодиме Михайловиче Ипатьеве, и в этом — одна из удивительнейших догадок Скалдина: оказывается, время российских капитали­стов устроено по тем же законам, что и время древнегреческих авантюри­стов. В «Странствиях и приключениях Никодима Старшего», так же, как и в «Левкиппе и Клитофонте», в «Дафнисе и Хлое», «“игра судьбы”, ее “вдруг” и “как раз” и составляет все содержание романа»³² . Специфика места становится иной, но механика времени остается той же, и весь «хронотоп» как бы «съезжает» на север, с берегов Средиземного моря на берега Невы, Валдая и Волги.

Для авантюрных греческих романов очень важны путешествия, и Никодим Старший тоже постоянно перемещается по свету. Полезно проследить череду мест, которые посещает главный герой, траекторию, по которой он двигается: деревня Корыхново Новгородской губернии (дом Ипатьевых) — Крестовский остров в Петербурге — деревня Корыхново — Царское Село — Надеждинская улица в Петербурге — деревня Корыхново — Надеждинская улица — Семенов­ская площадь в Петербурге — поселок Исакогорка Архангельской губернии — дом за Обводным каналом в Петербурге — Крестовский остров — дом за Обводным каналом — слобода Селиверстовщина Новгородской губернии — деревня Корыхново — слобода Селиверстовщина — деревня Корыхново — Валдайский монастырь — имение Ирины близ Валдая — дом за Обводным каналом — деревня Корыхново — большой поволжский город — Яффа — Иерусалим — Мерт­вое море — Петербург — деревня Корыхново — дом за Обводным каналом — дом на Сергиевской улице в Петербурге³³ . В этом путаном маршруте есть и штаб-квартира старообрядцев (бывших ключевыми фигурами петербургской деловой жизни³⁴ ), и станция железной дороги Вологда — Архангельск (которую строил знаменитый Савва Морозов), и управляемая английским специалистом фабрика. Однако главное чувство, вызываемое маршрутом, бесконечными поездками туда и обратно, метаниями между Корыхново и Петербургом с внезапными вылазками на Поволжье или в Палестину — это чувство глубинной иррационально­сти происходящего. Словно какая-то неведомая, но могучая сила не дает человеку покоя, постоянно срывает его с места, заставляет мчаться то в православный монастырь, то в логово раскольников, то в дом петербургского миллионера.

Как назвать эту силу?

Капитализм; сравнительно новый для царской России экономический уклад, изобретение западной цивилизации, претерпевшее в империи Романовых особенно мощные «деформации», приобретшее дополнительную радикальность³⁵ . Алексей Скалдин, быть может, и мечтал бы жить дворянином в семейном особняке, иметь какую-нибудь ренту, читать книги да сочинять стихи, но, увы, все застывшие, покрывшиеся ржавчиной отношения, вместе с сопутствующими им, веками освященными представлениями и воззрениями, разрушаются, все возникающие вновь оказываются устарелыми, прежде чем успевают окостенеть. Все сословное и застойное исчезает, все священное оскверняется, и люди приходят, наконец, к необходимости покидать дом, садиться в коляску и ехать за сотни верст куда-то, где ведутся дела, решаются вопросы, крутятся капиталы, растут барыши и цветет собственность, которую надо застраховать.

Впрочем, глядя на причудливый маршрут Никодима Старшего, мы должны сделать вывод о том, что капитализм в «Странствиях» функционирует не только как объективная, подлежащая изображению реальность, но еще и как принцип экономии нарративных средств. Для объяснения каждого последующего вояжа главного героя Скалдин вроде бы придумывает формальный повод: первая поездка на Крестовский остров связана с внезапным исчезновением матери, поезд­ка в Царское Село — с получением, по просьбе кавказского друга, десяти шкафов, поездка в Исакогорку — с влюбленностью в госпожу NN; с ростом числа поездок нарастает и число поводов, становящихся все более странными, нарочитыми, шитыми белыми нитками, никак не связанными между собой и не сообразующимися с требованиями реалистичности («Уже успокоившись совершенно и попросив себе горячего чаю, Никодим подумал: “Все это пустяки. А нужно мне съездить в Палестину непременно”»³⁶ ). Соответственно, читатель оказывается перед простым выбором: либо объяснять запутанную траекторию Никодима Старшего двумя десятками разнородных (и малоубедительных) причин, либо ограничиваться одной-единственной, но всеобъемлющей причиной: капиталистической погоней за добавочной стоимостью, заводящей предприимчивого героя в самые неожиданные города и страны.

Наверное, второе объяснение может показаться даже чересчур удобным. Капитализм в нем выглядит как идеальная палочка-выручалочка, как универсальная отмычка, открывающая почти любую дверь. Однако не стоит забывать, что всего за полвека до Скалдина дело в русской литературе обстояло прямо противоположным образом — капитализм был не решением, но повествовательной проблемой.

Как показывает на примере «Идиота» Вадим Шнейдер, изощренная оптика русского реализма, прекрасно описывающая многочисленных купцов (а-ля Парфен Рогожин), оказалась не приспособленной к репрезентации нового типа дельцов — предпринимателей-капиталистов (вроде Тоцкого или Епанчина): «абст­рактные экономические процессы зарождающегося капитализма трудно поддавались описанию, которое органично вписывалось бы в рамки поэтики русского реалистического романа. Если купцы-скандалисты, с их напряженной внутренней жизнью и приковывающими внимание пачками наличных, служат чрезвычайно продуктивными инициаторами сюжетных событий, то капиталисты, напротив, склонны избегать экономически непродуктивных конфликтов и скандалов. Как следствие, они оказываются большей частью вне основного сюжета, а их окончательное преобладание над купеческим сословием угрожает оставить реалистический роман как жанр вообще без какого-либо повествовательного материала»³⁷ . Как раз эту проблему — перед которой на самой заре русского капитализма пасовал Достоевский — и сумел решить Скалдин, прекрасно знакомый с реалиями капиталистического способа производства. Такое знакомство позволило автору «Странствий» понять, что капитализм не только абстрактен, но еще и иррационален, мистичен; любовь же Скалдина к оккультизму и розенкрейцерству помогла найти удачный «объективный коррелят» одновременно абстрактных и иррациональных процессов бесконечного, бесцельного, бессмысленного обращения средств по формуле «деньги — товар — деньги» — таким коррелятом и стала проницающая роман о Никодиме Старшем мистика. «Скалдина привлекали такие темы, как алогичность мира и освобождение мысли от надгробного камня рационализма», — пишет Вадим Крейд³⁸ . Подобный интерес обычно рассматривается в контексте деятельности Петербургского религиозно-философского общества, куда Скалдин был вхож; но что, если этот интерес  был обусловлен острым пониманием новых (алогичных с точки зрения дворянства) экономических процессов, идущих в Российской империи эпохи Николая Второго?

Впрочем, нужно ли здесь противопоставление?

Видимая алогичность капитализма (отраженная в алогичности маршрута Никодима Старшего) во многом сближает его с религией. Спустя четыре года после написания «Странствий и приключений Никодима Старшего» Вальтер Беньямин прямо назовет капитализм — религией; религией бесконечного, наделяющего виной культа без всякой надежды на спасение³⁹ . Возможно, именно в этом и заключается историко-литературное значение фигуры Алексея Скалдина: он понял, как писать о новой «исторической формации» (уже не схватываемой средствами реалистического романа) и дал убедительный пример такого письма, проявив тайную механику капитализма через яркие мистические символы. Вот почему предшественников Никодима нужно искать не у Гофмана (как предлагали современники)⁴⁰ , но, скорее, среди героев позднего Достоев­ского, одержимых мечтой о «капитальце», и позднего Чехова, ради денег готовых вырубить любой на свете вишневый сад. Вот почему и последователем Скалдина будет не живописующий советские гротески Булгаков, но кто-то из уже постсоветских авторов, авторов эпохи успешной реставрации капитализма в России. Так, например, ранний Виктор Пелевин, изображающий девяностые годы как постоянное пересечение двух основных логик, «нью-эйджа» и «первоначального накопления капитала», действует в полном соответствии со схемой, сто лет назад придуманной Скалдиным.

1 Вадим Крейд. Скалдин, Алексей Дмитриевич. СКАЛДИН, АЛЕКСЕЙ ДМИТРИЕВИЧ | Энциклопедия Кругосвет (krugosvet.ru)

2 Скалдин А.Д. Стихи. Проза. Статьи. Материалы к биографии. — СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2004.

3  Автор признателен Татьяне Сергеевне Царьковой за обстоятельную беседу о Скалдине, позволившую уточнить ряд моментов при подготовке статьи.

4 Цит. по: Т.С. Царькова. Комментарии. // Скалдин А.Д. Стихи. Проза. Статьи. Материалы к биографии. С. 488–489.

5 Там же. С. 489.

6 Александр Эткинд. Хлыст (секты, литература и революция). — М.: Новое литературное обозрение, 1998. С. 356.

7 Maria Carlson. Fashionable Occultism: Spiritualism, Theosophy, Freemasonry, and Hermeticism in Fin-de-Siecle Russia. // The Occult in Russian and Soviet Culture. Edited by Bernice Glatzer Rosenthal. — Ithaca: Cornell University Press, 1997. Pp. 135–152.

8 Эткинд. Указ. соч. С. 353.

9 Скалдин. Странствия и приключения Никодима Старшего. // Он же. Стихи. Проза. Статьи. Материалы к биографии. С. 224.

10 Там же. С. 119.

11 Татьяна Царькова. «…нить блестящая тонка». // Скалдин. Стихи. Проза. Статьи. Материалы к биографии. С. 6–7.

12 Георгий Иванов. Невский проспект. // Он же. Мемуары и рассказы. — М.: Прогресс — Литера, 1992. С. 125.

13 Там же. С. 126.

14 Скалдин. Странствия и приключения Никодима Старшего. С. 103.

15 Там же. С. 104.

16 Там же. С. 104.

17 Там же. С. 102.

18 Там же. С. 219.

19 Там же. С. 137.

20 Ролан Барт. Эффект реальности. // Он же. Избранные работы: семиотика, поэтика. — М.: Издательская группа «Прогресс», «Универс», 1994. С. 392–400.

21 Скалдин. Странствия и приключения Никодима Старшего. С. 153.

22 Там же. С. 153.

23 Там же. С. 128.

24 Виктор Шкловский. Энергия заблуждения. Книга о сюжете. // Он же. Избранное в 2-х томах. Т. 2. М.: Художественная литература, 1983. С. 567.

25 Скалдин. Странствия и приключения Никодима Старшего. С. 141.

26 Там же. С. 162.

27 Там же. С. 178.

28 Там же. С. 205.

29 Там же. С. 205.

30 Там же. С. 213.

31 Михаил Бахтин. Формы времени хронотопа в романе. Очерки по исторической поэтике. // Он же. Вопросы литературы и эстетики. — М.: Художественная литература, 1975. С. 242.

32 Там же. С. 242.

33 Топоним Корыхново прямо не используется в романе, но исследователи указывали на «глубокую автобиографичность» романа (Царькова. «…нить блестящая тонка». С. 13); расположение дома Ипатьевых «часах в десяти по железной дороге от Петербурга» примерно соответствует расположению деревни Корыхново, где жила семья Скалдиных до переезда в столицу. Ближайшим к этой деревне крупным монастырем, расположенным на берегу озера, является Валдайский монастырь.

34 Лев Лурье. Соседский капитализм. Крестьянские землячества Петербурга конца XIX – начала XX века. — СПб: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2020. С. 266–283.

35 Франко Моретти. Буржуа: между историей и литературой. — М.: Издательство Института Гайдара, 2014. С. 225–231.

36 Скалдин. Странствия и приключения Никодима Старшего. С. 206.

37 Вадим Шнейдер. Капитализм как повествовательная проблема, или Почему деньги не горят в романе Ф.М. Достоевского «Идиот» // Русский реализм XIX века: общество, знание, повествование / Сборник статей; под ред. М. Вайсман, А. Вдовина, И. Клигера, К. Осповата. — М.: Новое литературное обозрение, 2020. С. 275–276.

38 Крейд. Указ. соч. СКАЛДИН, АЛЕКСЕЙ ДМИТРИЕВИЧ | Энциклопедия Кругосвет (krugosvet.ru)

39 Вальтер Беньямин. Капитализм как религия. // Он же. Учение о подобии. Медиаэстетические произведения. Сб. статей. — М.: РГГУ, 2012. С. 100–102.

40 Царькова. Комментарии. С. 487.