НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

В поисках утраченного Зайца, или О забытом искусстве полной маскировки

Александр Соболев. Грифоны охраняют лиру. — СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2020.

Представьте героя, который маскируется в поисках отца, маскируется и после встречи с отцом. Маскируется не в том смысле, что принимает чужое обличие, а, наоборот, говорит слишком спокойно, ведет себя сдержанно и даже любовные истории разыгрывает со всей возможной стыдливостью. В первой фразе рецензии — уже спойлер всего сюжета: теперь мы все знаем, что героя воспитывала мать-одиночка, он с усердием следователя и фанатизмом проповедника искал отца и наконец нашел его в его новом доме на колесах.

Да, тень «Капитана Фракасса», вообще романа о бродячем актерстве — одна из многих в этой книге. Но стержень этого изящно изданного тома совсем другой — это не авантюрно-философский роман, не роман о художнике, вообще не какой-либо из жанров, который вошел бы в серию «Библиотека приключений» и даже «Литературные памятники». Так что же это, неужели простой детектив?

Библиофил Александр Соболев известен читателям как умелец находить редкости: уникальные экземпляры известных книг, допечатки, коллекционные тиражи. Всякий раз эта уникальность как-то сохраняется временем: проще оказывается найти книгу, вышедшую тиражом 100 экземпляров в 1910 году, чем книгу того же автора с тиражом 10 000 экземпляров в 1950 году. В первом случае это преимущественный предмет собирательства, а во втором — газетно-журнально-книжного оборота. Если говорить совсем просто, роман Соболева — эксперимент, что было бы, если бы коллекционерская культура сохранилась вместе со старой Россией, если бы в 1950-е годы были не пионеры, закрепляющие жуков на иглу стандартного стенда (что блестяще спародировал художник Илья Кабаков в своем «Жуке»), а тонкие ценители нюансов, любители прежней эклектики, люди, для которых спокойный вальяжный жест стал настоящим обыкновением. Иначе говоря, мир, в котором модернистский театр и модернистская живопись стали повседневностью, причем никуда не спешащей повседневностью — где Коломбина будет гулять между мечтательных цветов Чюрлениса, а музыка Скрябина отзываться в звонкой архитектуре московских небоскребов.

Тем удивительнее, что в этом большом романе, который напоминает то Набокова, то Газданова, то Осоргина, с лесковскими и чеховскими нотами, очень мало говорится о том, чем же была эта альтернативная Россия. Например, «Шпионский роман» Акунина представляет вполне понятный альтернативный СССР — как государство, которое всех смогло поставить себе на службу. В отличие от реального сталинского СССР, где были тресты, где колхозный рынок мало чем отличался от дореволюционного, а в пяти километрах от Москвы дома были, как прежде, покрыты соломой, в варианте Акунина достигнут настоящий полицейский порядок, где каждый человек, несмотря на социальное происхождение, знает, какой вклад внести в общее производство — и амбивалентным остается только сам вождь, верящий шпиону. Таков принцип жанровой книги — показать, как мир может стать рациональнее наших о нем представлений. Альтернативную Россию Соболева, в которой победили либералы, стоят памятники Гучкову и Милюкову, в то время как все красные остались в несчастной Латвии вместе с латышскими стрелкми, представить гораздо труднее. Ближе к концу книги, где герой видит через забор латвийский колхоз и слушает жалобы великолуцких крестьян на нищету своей жизни, мы понимаем, что в этой России мало что меняется, и вместе с тем меняется все, меняется сам способ глядеть на происходящие события.

Прежде всего, стал другим сам способ себя жалеть — русские люди в этой альтернативной России разучились причитать, они сначала оценивают ситуацию, а уже потом задумываются о своем несчастье. Большая часть действия происходит в Моск­ве, которая несколько раз изменилась — кварталы, где селились представители одних занятий, оказались вдруг отданы другим — но в романе ни разу не звучит даже ноты ностальгии. Повествователь стоически смотрит на то, как живет и строится город, а мгновенной эмпатией обладают животные, а не люди. Проще говоря, в романе все перестали рыдать и всхлипывать, Москва слезам не только не верит, но и не видит их, и только наличие в городе собак (собачья тема очень важна для строения всей книги) позволяет развернуться сложным эмоциональным драмам, вводя необходимые по сюжету мелодраматичные эпизоды.

Но там, где оценка предшествует опыту, как показали нам феноменологи, неокантианцы и другие критики «философии ценностей», не может возникнуть интенциональности, отношения сознания к опыту, а значит, невозможно и торжество рациональных начал.

Действительно, торжество рационализма в человеческой истории для Соболева исключено — герой, alter ego протагониста, Святослав Залкович Заяц, гибнет, и вокруг его гибели вдруг оказываются выстроены в осмысленную последовательность эпизоды, прописанные с изрядной тщательностью, от спиритического сеанса до приема у некоего самого влиятельного лица. Мысль за этим стоит простая — исторический процесс представляет собой гадание, и мы знаем отдельные правила этого гадания, но никогда не можем понять то самое амбивалентное ядро, которое стоит за колебаниями стрелки или выпадением костей. Чтобы главный герой нашел отца, Заяц (явно отсылающий и к кэролловскому кролику) должен был быть принесен в жертву — только тогда события и смогли принять настолько нерациональный оборот, что он и смог не просто отправиться в путешествие, но и пережить приключения, которых быть не должно по сценарным правилам приключенческой книги — которые, так скажем, вполне мыслимы в прозе про бегство из концлагеря, где человек на пределе возможностей остается человеком, но не в прозе о покорении далеких экзотических островов, где приключения требуют созидать себя не таким, каким ты был прежде. Поэтому я и сказал, что в «Библиотеке приключений» этой книге делать было бы нечего. Замечу только, чтобы не раскрывать все карты, что в отчаянном путешествии герою и помог макгаффин романа, вынесенный в заглавие — водяной знак с охраняющими лиру грифонами, — а как, об этом следует пока умолчать, пока читатели этой рецензии не взяли книгу в руки.

Кролика из Кэрролла и «Матрицы» мы вспомнили не случайно. Если «Шпион­ский роман» Акунина в конце концов оказался кинематографически решен в добросовестной, хотя и несколько лубочной стилистике дизельпанка, то, если роман Соболева получит свое воплощение на широком экране и в сериале, это должен быть киберпанк. Сам главный герой — вариант Джонни Мнемоника, археолог памяти, способный увозить ее с собой большими пластами: он фотографирует родные места в России для коммунистов-эмигрантов и продает этот эксклюзив за огромные деньги. Любовная линия в книге Соболева тоже следует правилам киберпанка — женщина, выступающая как невольный телохранитель, влюбленность, которая заставляет не только забыть о времени, но и потеряться в пространстве, непослушная техника и при этом принципиальная не-катастрофичность мира в момент объявления этой любви — все это как будто посоветовал автору Брюс Стерлинг. Что это означает для понимания романа? Что книга состоялась, не будучи стилизацией, что это вовсе не книга для филологов и что ее будут читать те же, кто любит ходить в кино. Это, если подумать, не так уж и мало.

Александр Марков