НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Зачем любить самое дорогое

Михаил Гронас. Краткая история внимания. — М.: Новое издательство, 2019.

Новая книга поэта, теоретика культуры Михаила Гронаса выходит спустя 17 лет после первой, «Дорогие сироты,» (2002, Премия Андрея Белого). Первый сборник подводил итоги поэтического опыта девяностых — возможности независимого голоса, не скованного готовыми просодическими навыками официальной поэзии, но и без уклона в абсурд. Элегичность его сразу же напоминала о Катулле и Проперции, у которых горечь тяжело переживается, но дикция остается ровной и даже рассерженной. Обычно говорили о мягкости Гронаса, о том, сколь долго он всматривается в какой-то один образ, чтобы потом рассказать его историю. Мы не оговорились: Гронас, наверное, был первым поэтом, кто стал рассказывать не истории вещей с помощью поэтических образов, но истории самих образов, когда «январь» вдруг оказывается началом плача Адама о себе, а «сирота вокзальная» — не вызывающий сочувствие герой, но единственный способ сказать о разнообразии маршрутов, которыми движется современная поэзия. Гронас учитывал опыт и метафизической поэзии, и концептуализма: короткие строки и повторы напоминали о Всеволоде Некрасове, а молитвенный, гимнический настрой со множеством риторических вопросов — о Елене Шварц и Ольге Седаковой. Конечно, это только штрихи, просто нам нужно немного вспомнить первую книгу, чтобы объяснить, чему внимает вторая.

Если говорить совсем кратко, во второй книге появляются новые герои, примерно как ангелы в композиции Кватроченто, которые не просто владеют своими инструментами, трубами или ветвями, но держатся непринужденно, держа самое важное. Например, Гронас начинает:

               Ты в соседней шахте

               Мой друг

               Слышу стук

               Твоего молотка

Казалось бы, мы уже готовы думать о развернутой метафоре: труд как любовь, молоток как попытка пробиться к жизни и как стук сердца, — так любой филолог распутал бы эту речь, приведя еще ученые доказательства, вспомнив, когда и кто сближал любовь и работу-усилие. Но Гронас продолжает речь:

               Ты подруга

               Убираешь в метро

               После часа ночи

               Замываешь пятно

И здесь — уже не метафоры, работа не образов, а самого адресата. Душе-подруге приходится несладко, и ночные муки совести напоминают о подземном ужасе метро. Филолог скажет, что здесь тоже система метафор, — но важнее, чем она, — сама возможность окликнуть, назвав не что-то необходимое, а обстоятельство жизни, никак не связанное с этой молитвой. В старой лирике, окликая друга, подругу или музу, лирик объяснял, почему ему без него, без нее жизнь горше смерти. Гронас просто говорит, что всем горестно, и каждый помнит о своем, а не о чужом. В этом и состоит «краткая история внимания» — помнить о том, что душа несомненно пережила.

Такая работа с пережитым — вовсе не поиск готовых формул, но, наоборот, всматривание, вслушивание, знание, что фатальность рано или поздно выдаст себя каким-то намеком, а задача поэта — считывать эти намеки. Например, стихотворение «Каток» начинается так:

               одно мне напомни забыл я зачем мне быть пылью зна-

               ченья

               немеющей речью покойника о вещи, о встрече какой-

               то там, о свете

Пыль значения — не просто след от коньков, летящий из-под них снег, но то, что окружает этот след, часто неприглядный снег. Гронас любит такую метафору метафоры, приучая всматриваться в опыт речи. Ведь речь покойника — тоже след, остающийся в памяти, но нужно записать это, например, полюбить вещи покойного, чтобы понять, что встреча возможна. Лирика Гронаса — гадательная и даже магическая, но вовсе не в расхожем смысле игры в тайну или поиска крючков, которыми можно зацепить сразу несколько вещей. Наоборот, это всегда рассказ о том, как вдруг вещь стала вольной. Этой техникой лучше всего владел Григорий Дашевский, памяти которого посвящена книга: например, перелагая Катулла или Проперция, превращая их в современный верлибр, Дашевский показывал, как настроения могут вдруг развернуться во всю силу. Обида может стать настоящим вихрем решительности, разочарование — поводом, чтобы разобрать систему идей и собрать ее на новом месте. Яростный Катулл, мрачный Проперций у Дашевского превращались из привязанных к жанру персонажей учебника — в страстных людей, понимающих, что стоит чуть-чуть измениться интонации, как произойдут тектонические сдвиги в эмоциональной культуре всей цивилизации. Они не работали в жанре, а умели оказаться хотя бы на миг настолько свободными, чтобы распорядиться несколькими жанрами сразу. И умели менять интонацию так, чтобы злоба или ревность становились основанием новой философии, предвосхищающей христианскую смиренную влюбленность.

Гронас вообще очень влюбленный поэт, опять же если понимать любовную лирику не как интимное признание по заранее заведенным правилам, а как возможность оказаться свободным как раз в момент любовной страсти. Хотя Гронас ближе к Овидию, чем к Горацию, но любовный пафос все равно звучит со всей силой:

               Времена настанут такие, что да и нет

               Именами станут двух последних планет,

               И меня растянут по длинной тонкой струне

               Между ними.

               И я буду смотреть, как падает из гнезда,

               Продолжая тлеть, оплавленная звезда,

               Поджидая смерть, пересвистываясь с ней иногда

               Тихими позывными.

Это восьмистишие — одно из лучших любовных стихотворений последнего двадцатилетия. Мы понимаем, и для чего сияет роковая звезда, свист соловья над розой сменяется тихими позывными, а любовное признание и любовное разочарование, как и положено в романтической лирике, именуют планеты. Но только любовная речь должна прозвучать как струна муки, учитывая, и каким бывает признание, и каким — разочарование. По сути, в этом стихотворении реализуется та программа, о которой мечтал Ролан Барт во «Фрагментах речи влюбленного» — любовь как культурное действие, учитывающее все, что сделано в культуре прежде, и именно поэтому способная на парадоксальное высказывание, которое без этой культуры будет лишь игрой в парадоксы. Но только если Барт мыслит прозаически, учетом, то Гронас всегда — поэтическим жестом, особой его пластикой. «Поджидая» — это не просто ожидая, это и приняв определенную позу, как-то особо выгнув спину, как-то поставив ногу. Поэтому каждое стихотворение Гронаса читается очень долго, даже дольше, чем рассматривается статуя.

В этом собрании Гронас опять выступил как переводчик, обратившись и к любимому Целану и показав, как именно должен звучать Целан. Целановское слышится и во многих стихах книги:

               Мы стояли в очереди за

               Молоком в криницах

               И держали очи и глаза

               Глубоко в глазницах.

               Что же происходит, небеса?

Как будто мы еще раз читаем целановскую «Мандорлу», вспоминая и «черное молоко раннего утра». Но у Гронаса перенос «за / Молоком» позволяет понять, как эта очередь вдруг превращается в чинное движение, в лестницу ангелов. Глаза глубоко в глазницах — это не просто глубокий испуг, это встреча с ангелом, которая требует держаться, как-то удержаться в жизни, даже если ты испуган до смерти. Слово Гронаса, как и слово Целана, требует внимания, что «держали» — это не просто «смотрели особым образом»: это и есть удержание себя в бытии, которое возможно только благодаря сдержанной речи стихотворения. Последний вопрос этой строфы, вроде бы наивный, что же здесь происходит — тоже понятен в свете этого ангель­ского явления: ангелы «происходят» с небес, а не просто исходят (ведь они на небеса вернутся), и поэтому все, что происходит с нами в обычной жизни, становится большим знаком вопроса, обращенным к небу. Молитва Гронаса — это рассказ о том, как буква, слово, знак вопроса, алеф или бет вдруг стали ангельской трубой, и задача поэта — вручить ангелу эту трубу. Таков эффект нюансов Проперция или Катулла в мире целановских псалмов, не более и не менее.

Александр Марков