НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Работа стеклодува

Светлана Шильникова. Речитатив. — М.: Стеклограф, 2018.

Издательство и автор очень долго ждали выхода этой книги, так что она — скорее отражение чего-то намного её превосходящего, неуловимого. Это одновременно архаичная и чрезвычайно современная поэзия.

Есть авторы, стихотворения которых (и весь сопутствующий литературоведческий скарб поэтики) хочется разложить пасьянсом по стихиям: земля, вода, воздух, огонь. Это весёлое и приятное занятие, вызывающее аппетит к чтению. Вроде бы вот это похоже на то, а то на это, но не совсем. Полное тождество в поэзии, по-моему, невозможно, а вот интрига — на что похоже — всегда действенна. Следующий ход моего рассказа и так ясен: есть стихи, которые в стихии не уместить, пасьянс ими не разложить, астрологическую карту и аспекты на ней (из кого вырос, к чему пришёл) не начертить. Сделать всё названное можно, но только халтурно, тайна стихов останется нетронутой.

Надя Делаланд в предисловии уверенно и мягко подводит к чтению книги, словно смахивает со лба читателя мух: «Существуют только читатель и стихотворение». Это, пожалуй, всё, что нужно знать о поэтической книге вообще, а «Речитатив» — почти абсолютная книга стихотворений. Именно в этом «почти» и кроются неуловимость, желание изменить, переставить, переписать, вчитать и прочее: чем ближе к абсолюту, тем заметнее отклонения. Тут можно сказать и о немногих недостатках. Видимо, книга составлялась взахлёб, наскоро, она кажется сыроватой, но мне как читателю это не помешало.

От стихотворения к стихотворению меня не покидало ощущение, которое потом вылилось в метафору: это работа стеклодува. Выматывающая из человека душу в прямом смысле работа, дающая миру тёплую хрупкую красоту, взамен себя оставляющая громадное дыхание и кашель. Стихотворения Светланы Шильниковой строятся в книге как стеклянные фигурки на особенной, с любовью выбранной полке, одно к одному, деталь к детали. Если это триптих, то это три связанные манерой и сюжетом фигурки («Аритмия»): начало диалога («ты прав, дорогой товарищ»), кульминация, конфликт («выговариваю: я нянька твоим слезам»), финал («и когда, наконец, затихает боль»). Почти все стихотворения в книге небольшие, редко больше 40 строк, а общее число стихотворений в книге — 48. Такая точность, кажется, идёт от сердца, а не от ума. Так рассчитывают температуру, длину трубки, вязкость среды. Но откуда это в мире, который автор декларирует как безмерность, цитируя неод­нократно возникающую на страницах «Речитатива» Цветаеву? Речитатив материализуется в стеклянные фигурки, стихотворения, и это настоящее чудо речи.

Поэт скорее разрушит замершую форму, чем с ней примирится. Поэт «поднимет и использует». Это уже Пастернак, но он в рассказе об этой книге более чем уместен, это адресат Цветаевой, которая обречена жизни в каждом нынешнем русском поэте. В «Речитативе» эта обреченность ярко, плазменно выражена.

Вторая метафора, возникшая при чтении: агрегат для получения плазмы. Плазма — материя и в то же время не-материя. В «Речитативе» слова текучи, из одного в другое, они плавятся, сливаются в тропы, порой из разных речевых эпох, и вместе образуют чувственно глубокую поэзию. Соска — марля с чёрным хлебом — прекрасно уживается с самокатом, который в недавние годы пережил новое рождение, и это уже новый самокат, а не тот, с облупленной краской на крыле. А чёрный хлеб в марле всё тот же, и вкус родины, её слюны, не покидает уст поэта.

«Речитатив», конечно, и о речи, о смелости говорить, как умеешь. Картаво или длинно, отрывисто или заторможенно. Вот в стихотворении «Постой!»: «Бежать и кричать неприступное «РРРэ!». «Р» — буква бурного горения, так воет запертое пламя. В стихотворении «По вчерашним Сокольникам» снова слышу этот звук: «СыРРая водица» (прописная моя. — Н.Ч.). Устаревшее «ход за фору» рычит, как мотоцикл, но звучит очень свежо. В пронзительном посвящении отцу (одному из героев книги) «Вина» раздаётся громом: «Стар. И имя твоё гоРчит / горошину Разжевать пеРца чёРного».

Поэзия Светланы Шильниковой на первый взгляд неамбициозна, но это лишь первое и обманчивое впечатление. Это стихи очень высокого напряжения:

               Меняется табличка на двери:

               Латунь на медь, количество звоночков,

               Их длительность. Но провода обрыв

               Случается в одной и той же точке.

Москва «Речитатива» не есть нечто особенное для автора, она в костях и в крови, это плазма (и снова она) поэзии, она есть вечно, и смотреть на неё с высотки нет необходимости. Например, «Два этюда о душе»: «Её Москва петляла…» вызывают в памяти строчки петербурженки Елены Шварц: «По извивам Москвы, по завертьям её безнадежным / чья-то тень пролетала в молчании нежном…». Город мерцает в книге, то возникает ближе, совсем близко, то удаляется. Более московской книги я не читала давно.

Цветаевость, если так можно выразиться, этой книги будет для критиков не то шалью, не то пионерским галстуком, в который завёрнут чёрный хлеб. В любом случае на неё будет бурная реакция, и есть точки зрения, с которых такой взгляд оправдан. Однако меня интересует скорее отличие поэтик. Стихотворение «А вдруг меня не станет поутру?» кажется школьной рифмой к известному и классическому «Уж сколько их упало в эту бездну». Однако Марина не догадалась бы (а возможно, сейчас она, с помощью Светланы Шильниковой, уже знает) о таких знакомствах слов, как «вода цветастая».

Тема жизни после смерти пронизывает всю книгу, и я бы выделила её как основную. Прошедшая жизнь — не грезы и не реальность как таковая. Нынешнее существование — не смерть и не сон, но и не реальность. Это скорее подполье, которое в ударной, последней трети книги и возникает.  В «Подполье» есть как будто ключ ко всем метаниям говорящей: «Когда я была живой». «Дачное смс другу» вторит этому: «Где было лето, я была жива…». Изменение жизни, жизнь после жизни, а не после смерти, плазменное состояние, нечто вроде кремации, пережитой вживую. «Речитатив» — и о страсти, о боли, о любви. Пламя, на самом деле, — очень мягкое. И отсюда возникают удивительные образы: «Ватин хранит в себе монеты» («А вдруг меня не станет поутру). «Тихо не станет» (как монета упала на ватин). «Я одна. А мир един». Вспоминается Рильке, Четвёртая дуинская: мы не едины. И это контрапункт книги.

Книга невероятно насыщена векторами культуры. Кто же автор по ремеслу? —возникает вопрос. Музыкант? Да, она играет на фортепиано, если верить стихотворениям, и знает сольфеджио. Художница? — половина книги исчерчена дачными пейзажами, завалена холстами с портретами, интерьерами и снова пейзажами. Однако она — поэт, она не может жить, «лишая память кислорода» («И снег внезапно принялся»). Ей нужно всё, что не нужно другим.

Поэтические открытия книги, которые близки именно мне, полнозвучны и щемяще-нежны. У Фета «ночь как ясновидящая шла», Шильникова тоже создаёт сомнамбулический образ ведуньи: «…вплетаются дожди, раздумчиво зашёптывая раны». Или в стихотворении «Шпалы» вместо «не удержать» написано «не утешать», происходит внезапное и точное оглушение. Троп «щенок ионическим машет хвостом» или другой, тоже о собаке: «пел как вшивый пёс», отлично иллюстрируют природную культурность этой поэзии.

Неологизм «новобранка», возможно, и не неологизм, но в контексте книги он звучит свежо и ярко. В самом слове — рассказ о поэзии, новобранка и ранка. Сходство поэта и раны развивается в этом же стихотворении: «Разве живая ломается? Гнётся и хлещет». Рана открывает то, что под кожей, скрытое обыденностью: «Ветхое крыльцо взахлёб калечит мысочком лаковым» («За тех»), рана — это конфликт обывательского отношения и беззащитности, конфликт неразрешимый.

Говорящая обречена на такой конфликт, а это ссора со всем миром: «Никуда от распятий» или «Лишняя, вниз бегущая с теми, кто вверх», «сплю с родиной в обнимку», «в ком пломба опечатала стоп-кран и слово обесчестили кавычки». («Когда бы дождь не подминал пути»). Она видит себя как горло, в котором обречены жить Цветаева и отец, и это горло бессмертно и бесконечно, как боль и тревога. Тревога подразумевает движение. Движение есть жизнь.

И наконец, о самом тайном и интересном. Несмотря на светлые тени Цветаевой, Ахматовой и Ахмадулиной, возникающие в книге то здесь, то там, у автора особенный голос, который вызывает ассоциации скорее с античностью, с поющими божествами. А что, если Эвридика отомстила Орфею? И это была не просто нежная женская месть, а проклятие, в результате которого Орфей превратился в плазму вместе с Эвридикой? Но за этой мыслью приходит и другая. Это Федра смотрит на статую Афродиты.

«Стихи для женщины оковы, божественная месть».

Наталия Черных