НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Повесть о настоящей философии

И слову слово отвечает. Владимир Бибихин — Ольга Седакова. Письма 1992–2004 годов. — СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2018.

В современной России очень трудно дать определение философии. «Совокупность истинных утверждений»? — но нас сразу заинтересует, как устроена эта совокупность. «Способ подлинного бытия»? — но мы будем спрашивать, что значит «быть» и то же ли это самое, что «существовать». Переписка Владимира Бибихина, философа, и Ольги Седаковой, поэта, — школа интересных определений философии, самое простое из которых — определение философии как поры или времени: философия всегда впору, философией заниматься пора, потому что иначе и так слишком быстротечное время становится слишком однозначным.

Собеседники спорят не так уж редко: так, Седакова упрекает Бибихина, что святой Франциск Ассизский в его изложении делает иногда то же, что другие святые: борется с плотским искушением. Но избранничество Франциска другое — победить лень, брезгливость, чрезмерную поспешность, всё, что отвращает людей от людей. Отец Франциска Ассизского держал его на цепи не за расточительность, замечает Седакова, но за помощь нищим: богатому человеку позволялось в те времена многое, но только Франциск показал, что непозволительно пренебречь сразу множеством людей. Поэтому, хотя переписка очень личная, она не пренебрегает читателями, причём не благодаря щедрости мысли и образов, как эпистолярий Пастернака или Лотмана, но благодаря отсутствию страха объясняться сразу.

Переписка началась в 1992 году, когда казалось, что в России может произойти очень многое, достаточно только захотеть. Но тема переписки — общая нищета, не только экономическая, но и нищета впечатлений. Многие из тех, кто стал ездить за границу или добился академического успеха, по выводам собеседников, бедны впечатлениями: они заранее знают, чего хотят от мира, и поэтому разучились многого хотеть от себя. Бибихин цитирует коллегу-антиковеда, упрекнувшего энтузиаста античной философии в «забвении цели», — речь идёт не о том, что нужно заниматься античностью или Средневековьем с какой-то целью, но только о том, что не надо забывать: в наших желаниях слишком близко стали видны не только их возможности, но и их цели. Можно быть приглашённым в Париж, но сразу все увидят, с чем именно ты едешь в Париж.

И в письмах из Парижа или Рима друзья думают, как можно состояться в этом мире, не в смысле успеха, но в смысле разрешения себе побыть на новом месте и наедине, и в окружении неограниченного числа новых собеседников, от интеллектуалов до простых людей. Поэтому в письмах читаются жалобы, но не на чью-то докучность или невнимание, это не капризы, от которых не свободны обычно даже самые смелые рассказы о путешествиях. Это жалобы-удивления: например, Бибихин сообщает, как его парижский коллега до сих пор удивляется любви Деррида к цветастой одежде, и понятно, что это не сплетня, а попытка для себя разобраться, какими разными бывают философы.

Или Бибихин сетует, что талантливый культуролог объясняет, как работает культура, будто стоя на сцене, и поэтому обладает всеми достоинствами, кроме одного — умения быстро сменить угол зрения, посмотреть на существующее так, будто его могло и не быть, или будто ему только надо состояться. Смена аспекта, смена оптики для Бибихина — урок смирения перед собственной смертностью и временностью. Седакова в свою очередь видит такое смирение в «Критике чистого разума» Канта: русские символисты и авангардисты невзлюбили Канта за его вещи в себе, но кто, кроме Канта, научит, что не только вещи не должны быть комфортными и успокаивающими, но и толкования вещей не должны успокаивать? Седакова критикует пытливых филологов за то, что для них драмы прежних веков — только повод объяснить, как всё работает, в то время как мы этой работы не застали, а она нас застала.

Бибихин и Седакова — лекторы, преподаватели, переводчики. Кафедры 1990-х годов, в широком смысле, включая любые публичные трибуны, для них оказались (так это или нет на самом деле, не знаю) чужды самой идее перевода, при всём поспешном переводе и издании чего угодно. Академический мир пока не научился переводить с русского на русский, объяснять, как сама мысль, только что высказанная, уже будет кем-то полюблена или кого-то утешит. Седакова рассказывает Бибихину о написанной юным композитором опере по «Сказке о мёртвой царевне» и замечает, что в фольклоре есть всё, но нет вот этого «Восхищенья не снесла», самозабвенности при таком первичном переводе. Бибихин в следующем письме рассуждает о зависимости и независимости: можно зависеть не только от господствующих мнений, но и от своей собственной «неславности» (поразительное слово!), неумения порадовать своей лекцией или выступлением, хотя вроде бы всё сказано не только правильно, но даже с небывалой прежде глубиной. Но славное выступление — это и есть начальный перевод, рассказ о том, что тебя удивило прямо сейчас в твоей теме.

Зачем люди поддерживают иллюзию диалога, удивляется Бибихин, говоря со всё большей важностью о важных вещах, точнее, объявленных важными? Настоящий диалог — это право говорить о невероятном, а окажется ли оно важным или потеряется при разговоре, не так уж существенно. Невероятным будет само то, что несколько человек из разных стран и культур рассуждают здраво, или что оказывается — семинар в университете существует, хотя университет не для этого предназначался. Невероятное противопоставлено в переписке тогдашнему истеблишменту, российскому, западному, мировому, оценившему себя, последствия своих слов и поступков, знающего, по каким правилам какие механизмы будут работать, и по этим правилам уже не будет ни стихов, ни семинаров, или если будут, то как диковинка в «уродском сборнике», набирающем побольше таких диковинок. Поэтому так ценят собеседники епископов, священников, поэтов, преподавателей, которые ласково обращаются со всем: английский епископ, ценящий Чехова, окажется сердечнее, чем условный специалист по Чехову, который не знает, как повернуться при разговоре с епископом, не умеет создавать «искусство из неисчерпаемости» (не в смысле притязательной глубины, а в смысле неподдельного впечатления, что любой человек может стать неисчерпаемым).

К тому приложены отдельные выступления собеседников, черновые работы Бибихина о поэзии Седаковой, бибихинские конспекты нескольких семинаров Седаковой, показывающие, что радость собеседования так никто и не отнял. Наследие Бибихина всё больше изучается, и можно только поблагодарить вдову Ольгу Лебедеву за дар публикаторства, значимый как ни один из даров. Виктория Файбышенко, редактор книги, в предисловии обратила внимание на слова Седаковой, что она много раз видела святых и посвящённых. Видеть — не просто осознать их такими: это означает, что можно опустить размышления о них, но поразмышлять о даре, который они просто не могли не подхватить. Переписка — превращение этого дара в дар слова.

Александр Марков