Александр Беляков. Ротация
секретных экспедиций. — М.: Новое литературное обозрение, 2015.
Новая
книга Александра Белякова составлена в хронологическом порядке и, по-видимому,
включает все или почти все написанное автором с 2010 по 2014 год. Скорее всего,
другой задачи, кроме публикации написанного за последние четыре года, автор
перед собой и не ставил. Короткие, часто не больше двух строф, стихи сменяют
друг друга, как фазы быстрого сна, в сущности кошмарного и — при всей
виртуозности — не сказать чтобы тонкого, в котором
происходят посещения свыше... Впрочем, некое Присутствие нет-нет, но
угадывается, постепенно угасая от начала к концу книги, состоящей из семи
разделов, шесть из которых — рифмованная силлаботоника
и один — «Мама не хочет цепляться за мертвых» — колебания между белым и
свободным стихом.
Название книги примечательно тем,
что из трех слов в нем — ни одного русского. Беляков явно не сторонник хлебниковского запрета на употребление иностранных слов.
Возможно, это, как и особенности его поэтики, отчасти объясняется тем, что он
живет в Ярославле, а для губернии, как и для провинции вообще, особенно
характерна тяга ко всему «иностранному», равно как и узаконенное Мандельштамом
презрение к «своему родству и скучному соседству». С Мандельштамом, впрочем,
все гораздо сложнее... Здесь же наблюдается явная чужеродность автора как по
отношению к Ярославлю, так и к «миру державному» вообще. В этом смысле Беляков,
безусловно, современный поэт. Хотя… Очевидно, что весь раздел «Мама не хочет
цепляться за мертвых» — не что иное, как воспроизведение стандартных образцов
французского сюрреализма 20–30-х годов прошлого века, повторение задов почти
столетней давности. Например:
уже пошиты паруса из
каменных трусов
крышует палубу
кромешный гром победы
на полюсе диком назначена встреча
с начальством
там ламедвавники
воскреснут по звонку
воздух полон борьбы и хворобы
дети вручают спасителю
смирну и вольну
минувшее кажется глупым
довольно жертв во имя равновесия!
прощай навсегда силикатная роза!
гори рояль на девичьем лице!
Слегка подкорректированное автописьмо, завещанное Бретоном. Овладев этой нехитрой
техникой, можно писать километрами — ведь у нас, на Руси, это до сих пор
воспринимается как «новая поэзия», об этом можно долго и многоумно рассуждать,
тем более что ни сих глубокомысленных рассуждений, ни самой «новой поэзии»
никто, кроме ее производителей, не читает. Игра в бисер давно закончена — идет
игра в бирюльки. Или в наперстки. Заканчивается же книга так:
картинку перепишут набело
как будто нас и вовсе не было
но тайно перейдем в натуру мы
не перегноями
и травами
а нагноеньями и травмами
трофическими кракелюрами
Нагноения и травмы. Или «углекислые
сны», как называлась прежняя книга Белякова. Или вот круговращение (ротация)
неких секретных экспедиций, по-видимому, на Луну или Марс, коль скоро
результаты этих путешествий — «спекшиеся словесные образчики, привезенные с
Луны или Марса», как определил эти стихи Михаил Айзенберг.
Кроме сюрреалистов можно вспомнить
также обэриутов, двигавшихся в том же направлении, а
то и акмеистов, чьи интонации нет-нет да прорываются в этих «кристаллических
конструктах невозможного дыхания» (еще одно определение стихов ярославского
поэта, данное Михаилом Айзенбергом).
анненский крест одышливый
тихий мороз Введенский
из оборота вышли мы
стертыми не по-детски
кто опознает призраков
после мирской атаки?
вместо первичных признаков
лишь водяные знаки
Когда Беляков не оставляет старой
доброй рифмованной силлабо-тоники, его несомненный «талант
двойного зрения» проступает более выпукло. А что, на мой взгляд, еще важнее —
сквозь живописуемое не без мастерства «мировое уродство» (обезобразившееся
после Георгия Иванова до полной утраты человеческих черт) брезжит некий едва
уловимый, странный, но свет. Свет человечности. Чаще всего — посмертный:
флагманский шатл
выжил один из всех
корпус оплавлен — ни выбраться
ни войти
меру частот затопило море помех
силы небесные сбились видать с пути
больше никто никому не отдаст приказ
ветхая память последний живой связник
кем они стали и как им сейчас без нас?
может быть даже хуже чем нам без них
Свет — или какие-то атавизмы света,
его рудименты. Предполагающие эсхатологическую
Встречу:
всю ночь слепые свет не тушат
глухие радио не глушат
где общий трюм взамен кают
друг другу спуску не дают
как будто знают априори
сегодня к ним ворвется море
и надо бога встретить сонмом
во всеоружии бессонном
Это уже не жалкий сюрреализм,
давным-давно отживший свой век, а русская поэзия новейшего апокалипсического
извода. И это далеко не единственный ее пример. Из чего следует, что Беляков —
как, пожалуй, всякий сегодняшний поэт, не предавший своего дара, — находится в
состоянии внутреннего борения между Традицией и антитрадицей.
Или, говоря иначе, пресловутой борьбы добра со злом, от которой художнику, если
он художник, а не наперсточник, никуда не деться,
сколько ни рассуждай о каком-то будто бы возможном пребывании за гранью добра и
зла. И дело здесь — не в моральных категориях и не в морали вообще, а в
человечности и расчеловечивании, картинами которого
изобилует новая книга «характерного поэта нашего поколения, поколения нынешних
пятидесятилетних» (Валерий Шубинский, предисловие).
Поэта, болеющего теми же ментальными болезнями, используя поэзию как, возможно,
единственное болеутоляющее средство. Как последнюю точку опоры здесь и
как указание на возможное исцеление там:
там по крайности что-то есть
тихий ужас
благая весть
неделимый остаток смысла
