Рассказы первого полугодия 2015
года по отношению к читателю можно разделить на две категории: рассказы,
написанные для того, чтобы быть прочитанными, и рассказы, написанные для того,
чтобы быть написанными. Последние, увы, преобладают.
Рассказ как некий срез
литературного умонастроения показывает, что в нашей литературе все еще
преобладает «мысль семейная». Конечно, это совсем не та семья, которая
становилась объектом литературного рассмотрения в XIX столетии. Конечно,
современные «литературные» семьи несчастны совсем по-своему. Чаще всего это
рассказ от лица ребенка или взрослого, который вспоминает свое детство, эти
семьи, как правило, неполные, или они находятся в состоянии глубокого кризиса,
на грани или за гранью распада. Именно рассказы из этой категории в большей
мере направлены на читателя, на то, чтобы резонировать с его чувствами —
воспоминаниями — переживаниями. Так получилось, что рассказы иной тематической
направленности менее интересны. В них нет такого формального стержня, который
мог бы превратить аморфный «текст» в осмысленное и динамичное повествование.
ЕВГЕНИЙ ЭДИН. ПЛЮШЕВАЯ ЖИЗНЬ
(НОВЫЙ МИР, 2015, N№ 1)
Небольшая зарисовка о
несостоявшейся супружеской измене. Он, женатый, но бездетный, и она, одинокая с
ребенком, — сослуживцы, после очередного корпоратива решившиеся разнообразить свою тоскливую и
пустую жизнь мимолетной интрижкой. Однако в мире нет ничего мимолетного и
необязательного. Случайная деталь интерьера — плюшевая игрушка — заставляет
героя вспомнить свою неудавшуюся семейную жизнь, и то, что он все еще дорожит
этой «плюшевой» жизнью. Он: «еще ни разу не изменял жене. Когда два года назад
выяснилось, что с ребенком пока не получится, секс стал редок и не горяч. Все
тепло и радость они стали отдавать вместо желанного первенца чему-то третьему,
какому-то придуманному богу, которого создали, когда не удалось самим стать
богами. Словно перешли с плотоядного на растительный уровень существования».
Она: «немного обиделась, что он оставил ее так легко, но сейчас уже прошло.
Может, заходит сейчас в ванную, берет полотенце сына, вдыхает запах и думает:
как хорошо! Он нравится ей, но она не хотела, чтобы он трогал зеленое полотенце
того, кого она действительно любит».
Автор умеет выстроить сюжет и в
нескольких словах передать внутреннюю драму своих персонажей, уставших,
немолодых и нелюбимых, запутавшихся в этой жизни, которым он искренне
сочувствует.
МАРИАМ ПЕТРОСЯН. ДВА РАССКАЗА
(ДРУЖБА НАРОДОВ, 2015, N 1)
Прозрачные, смешные, неожиданно
легкие после густого текста романа «Дом, в котором» рассказы-рассуждения о
женской доле в современном мире написаны как будто специально, чтобы вызвать
гнев феминисток: «Если ты девочка, родившаяся в Армении, скорее всего, тебе
хотелось бы родиться мальчиком». «Глубокомысленным» размышлениям о гендерном
самоопределении в рассказе предаются две маленькие девочки, каждая из которых,
конечно, хотела бы осчастливить своего папу и родиться мальчиком, но увы... Впрочем, чудо может произойти, если дойти до
радуги: первый, кто пройдет под ней, превратится в мальчика. Самое смешное и
самое замечательное, что в рассуждениях о том, насколько мальчики лучше
девочек, нет никакой обиды, а есть непридуманная непосредственность и легкость
восприятия жизни. И, конечно, на самом-то деле девочкой быть несравненно лучше,
но ради папы можно пойти и на подвиг.
А вообще-то, продолжает свою мысль
Мариам Петросян, мужчины и замужество — это самая ужасная вещь на свете.
Сравните только: «“Она — нежная и кроткая, а он — грубая скотина. Она — умница, красавица, профессорская дочь, три иностранных языка,
два диплома, а он неграмотная деревенщина… Она ради него бросила все, а он
изменял ей с каждой встречной…” Все они носят выстиранные кем-то носки.
Все невыносимы. У всех есть мамы. Скрыться от них невозможно. “Любовь зла,
полюбишь и козла”. Нет — обязательно полюбишь именно козла. И будешь любить
вечно». О том, что не надо бояться быть девочкой, быть дочерью, быть женой и
быть свекровью, рассказано остроумно, лирично и грустно.
АНАТОЛИЙ БУЗУЛУКСКИЙ. ХОРОШИЙ
ПИСАТЕЛЬ (ВОЛГА, 2015, NN № 3–4)
Сначала кажется, что это рассказ о
Захаре Прилепине. А о чем еще можно подумать, читая
такое: «Известный писатель был внешне сильным, гладким, с лысеющей и поэтому
бритой головой. Ему не было и сорока, но последние десять лет он числился
мэтром, в молодых же авторах он не ходил и дня. Он родился с фактурой
хозяина, вожака, властителя дум». Но на самом деле не о Прилепине,
а о проблемах орфоэпии. Молодая симпатичная журналистка Нина берет интервью у
умного и импозантного писателя. Он нравится ей, она нравится ему. И все бы
хорошо, но писатель произносит имя Бальмонт с ударением на первом слоге. Может
ли хороший писатель неправильно ставить ударение в фамилии известного поэта
Серебряного века? Анатолий Бузулукский пытается
«срифмовать» этот вопрос с классическим вопросом о гении и злодействе. Правда,
нынче «гении» измельчали, да и «злодейство», конечно, весьма относительное:
«Он, этот известный писатель, — не абсолютно тонкий книжный человек. Вот
Толстой был тонкий книжный человек, и Чехов был тонкий книжный человек. Правда,
для писателя это не главное. Хотя именно ей, Нине, хочется от настоящего
писателя абсолютной культуры, орфоэпической, интеллигентской».
Но и Нина до уровня абсолютно
тонкого книжного человека явно недотягивает. Иначе она бы знала, что в фамилии
Бальмонт ударным может быть и первый, и второй слог. Последний вариант
произношения является, если можно так сказать, творческим псевдонимом поэта. То
есть получается, что оба правы и оба неправы, да и неважно все это: гений,
злодейство — какая разница? На самом деле разница большая. Но рассказ просто не
дает возможности поразмышлять на эту тему. Остается только пожать плечами и
перейти на другую страницу.
АЛЕКСАНДР СТОЛЯРОВ. МОЯ ПЕРЕПИСКА
С ГОГОЛЕМ (УРАЛ, 2015, N№ 5)
Название столь же многообещающее,
как и первый абзац: «“Дорогой Николай Васильевич…” Нет. “Уважаемый Николай
Васильевич…” Не пойдет. “Товарищ Гоголь…” Это уже из прошлого. “Брат мой во
Христе Николай…” Тоже не то. Был бы я лицом духовного сословия. Я и в Бога-то
верую кое-как. Н-да. “Пушкин против Гоголя
мыльный пузырь” — это Хармс. А я кто?» Звучит вполне по-хармсовски и вполне
законченно. Увы, продолжение много слабее. Постмодернистский
микс из «Вия», «Носа», «Записок сумасшедшего»,
«Выбранных мест...» не отличается ни глубиной, ни оригинальностью. Чего стоит
один такой пассаж:
«— Это что у вас? — спрашиваю и
утираюсь.
— Нос.
— Вижу, что не ухо. Чей нос?
— А шут его знает. Говорят, Гоголя.
— Как Гоголя? Такой большой?
— Николай Васильич
вообще великий писатель-с, а тут всего-с нос.
Тут я, Николай Васильич,
представил себе другие Ваши части тела. В этом масштабе. Фантазия у меня
изощренная».
Очень заметно, что автор рассказа
просто не знает, что бы такое ему спросить у Гоголя, с чем, собственно, к нему
обратиться. Ему пока просто нравится произносить это слово: «Гоголь». «Я ищу
Гоголя, встречаюсь с кем-то глазами. Нет, не он. Отчего мне кажется, что он
разрешит все? Вот только увижу, спрошу. Что спрошу, я не знаю. Но верю, он
ответит на самый главный вопрос: зачем я жил?». Что ж, остается надеяться, что
в следующий раз так оно и будет.
ИЛЬЯ
КОЧЕРГИН. ЧУЖОЙ ДОКТОР (ОКТЯБРЬ, 2015, N
6)
Сначала кажется, что это рассказ о человеке, который ощущает себя чужим
в этой машине, на этой дороге, в этом городе, в этой стране, в этом мире. Он
пытается с пониманием глядеть на мельтешение окружающих, включает рефлексию,
самоиронию: «Опять ты за свое, сам же говорил, что тебе надоело оправдывать
людей. К тому же этим ты ставишь себя выше них. Такой типа
крутой, что даже не злишься. Позлись, будешь как свой».
Но потом как-то очень неожиданно
рассказ сворачивает на тему событий на Украине, информационных войн в фейсбуке, того, как они делают друзей и просто хороших
знакомых — врагами. Подмечено точно. Но виртуальная война, как оказалось, с
трудом поддается литературному осмыслению, потому что уж очень велика опасность
превратить размышление о том, что с нами сейчас
происходит, в очередное блоговое высказывание.
Повествование требует действия, а действия как раз и не хватает.
Фабула рассказа заключается в том,
что одна из пациенток героя (он врач-психоаналитик или психолог), замученная
жизнью и начальником, начинает активно высказываться на политические темы в соцсетях. Она расправляет плечи и становится «прекрасной
коммунаркой, комсомольской богиней из песенки Окуджавы. Рукой она отбрасывает
волосы со лба. Выпрямляет спину», она «вчера, даже не поужинав, сидела до
поздней ночи на кухне, яростно стуча по клавишам ноутбука. Она разместила
десять или двенадцать длинных постов в своей ленте, написала хренову тучу комментов. А главное
— отфрендила штук тридцать уродов, которым на все наплевать, которые бесятся с жиру и
ненавидят Россию».
Но с доктором она расстается,
потому что понимает, что не может иметь ничего общего с человеком, который еще
не определился, как он относится к Украине:
«— Вы, вообще, как относитесь ко
всему этому? В смысле к Украине?
— Это абсолютно неважно. Давайте
будем считать, что никак.
Тут наконец Лера проснулась. Ответ был неверный».
Вообще-то она права. Есть такие
вещи, которые не могут быть ни поводом, ни фоном, к которым нельзя относиться
«никак». События на Украине как раз из этой категории.
Дело не в том, что в рассказе нет
публицистики, публицистический посыл в этом тексте как раз вполне внятен. Дело
в том, что рассказ скользит по касательной, едва затрагивая темы важные и не
очень.
Малый объем предполагает остроту,
четкость постановки вопросов, столкновение ярких характеров, хотя бы
использование ярких деталей. Жанровые возможности рассказа ничем не ограничены.
Примером может служить
замечательный рассказ
ВИКТОРИИ ЛЕБЕДЕВОЙ «ПЛЮША»
(ОКТЯБРЬ, 2015, N 4)
Фабула рассказа чем-то напоминает
известную коллизию из детской книжки о Малыше и Карлсоне:
«Дашка хотела котеночка, сколько себя помнила. Маленького, беленького. Или
рыженького. Или серенького. Или черного в
белых носочках. Или хоть полосатого, ладно уж. Но мама не разрешала». Однако выверенность деталей позволяет на этом очень ограниченном
материале создать пронзительный рассказ о трагедии матери, которая никогда не
найдет общего языка со своей дочерью, матери, которая настолько глуха к своему
чаду, что дарит ей мертвый суррогат детской мечты: «Мама сидела на диване. На
коленях у нее развалился пушистый белый кот с рыжими ушами и хвостом, совсем
взрослый. Мама гладила его промеж ушей, а он урчал и
время от времени говорил “Мяу!”
— Плюша! — выдохнула Дашка.
Она застыла на пороге, не в силах
сделать шаг, и только расставила руки, как будто хотела обнять весь мир.
Расставила руки и благоговейно прошептала:
— Мама, ну пусти!
— Кого пусти? Куда пусти? —
растерялась мама.
— Плюшу ко мне! — прошептала Дашка.
Мама встала с дивана и подошла к
дочери, протянула ей кота. Он еще раз мякнул и часто закивал головой. Дашка
коснулась белоснежной спины и почувствовала под ладонью шелковистый игрушечный
мех. И отдернула руку, словно ошпарилась». Хороший рассказ, как и хорошее
стихотворение, должны отличать воля к форме. Такая воля, несомненно, есть у
Виктории Лебедевой.
Ее текст построен по правилам
драматургического искусства: душевный конфликт матери и дочери развивается с
нарастающей интенсивностью и достигает логического завершение в финале
рассказа. Несколько секунд юная героиня, а вместе с ней и читатель видят в мертвой
подделке воплощение своей светлой мечты. Рассказ написан с большой
эмоциональной силой, что и заставляет выделить этот текст как цельное явление
из ряда ему подобных.
