Александр Твардовский

Рабочие тетради 60-х годов

Продолжение. Начало см.: «Знамя», 2000, №№ 6, 7, 9, 11, 12; 2001, № 12; 2002, №№ 2, 4, 5, 9, 10; 2003, №№ 8, 9.

1968 год (август—декабрь)

11.VIII.68. П[ахра]

Вчера Ан[атолий] Макс[имович] сказал, что после Братиславы в некоторых соц[иалистических] странах — он назвал ГДР и Польшу — возможно усиление всяческих прижимов. У нас усиливать куда уж, но что продолжается все так, как будто и не было мальчика? — это ясно.

И то: нам невозможно вдруг заговорить по-иному. Недаром П[олит]б[юро] одобряет само себя, — пленум собрать — нужно было говорить что-то другое, не то что на последнем, перед Варшавой. Приходится продолжать — и продолжаем. Доколе? — Бог весть.

Вчера была Валя, говорит, что в постановлении о 100-летии В.И. <Ленина> своеобразно перефразировано его же крылатое выражение: лучший способ отметить юбилей — сосредоточиться на нерешенных задачах¹. Теперь нет — лучший способ отметить 100-летие — сосредоточиться на величии свершений. (Еще не читал, но и Дем[ентьев] говорит, что именно так там сказано).

Среди листов верстки, вернувшейся из цензуры, — странички рец[ензии] Борнычевой² на книжки по статистике: отчеркнуты все ленинские цитаты («подумайте, посмотрите», т.е. догадайтесь).

Хитров рассказывает со слов Эмилии <Проскурниной>, что была у них там своя «летучка», Романов зачитывал что-то из иностранной прессы насчет № 5 («Н[овый М[ир]» продолжает героическую борьбу с цензурой»)³. Эмилии попало за то, что она проглядела... выпускные сведения, из которых видно, что номер находился в производстве 4 м[еся]ца.

Новация: теперь лит[ературно]-худ[ожественными] журналами будет заниматься один Отдел культуры, агитпроп не будет. Есть основания предполагать, что значение выхода номера в таком виде «дошло», и, м[ожет] б[ыть], кому-то попало (тому же Кириченко), и после чего они уж сами решили не ввязываться в эти дела, где того и гляди — неприятность. Радости это нам не сулит, но все же пусть уж хоть один, а не два. Этим, думаю, не кончится.

Третьего дня на «завтраке» у Михайлова (с чего бы ему вздумалось угощать меня среди бела дня?) я еще раз сформулировал положение: если «Н[овый] М[ир]» в снятых из № 5 материалах действительно «попытался», то уж не материалы нужно снимать, а редакторов, и ставить вопрос об их партийности. Но раз так, то и лица, усмотревшие в этих материалах «попытку», должны отвечать. Да где там! За задержание не наказывают, каким бы диким оно ни было. —

Вдобавок ко всему в какой-то части тиража этого злосчастного номера оказалась вшитой половина публикаций о П.Л. Лаврове впритык с Майским без заглавия (стр. 160-161). Обнаружено было до 4 тыс. экз. таких, но, кажется, по великой милости божьей, не ушло много в рассыл.⁴

Сын К. Симонова получил экземпляр с перевернутым вниз головой портретом Маркса.

Все это, конечно же, из-за нарушения нормального хода производства изъятием части листов, из-за тесноты в типографии, из-за бардака.

Не объявить ли Юлии Исаковне благодарность за обнаружение этого брака в номере?⁵

Завтра начнется «та неделя», когда, м[ожет] б[ыть], будет доложено Л[еониду] И[льичу] о моем напоминании. Скорее всего ему не до меня, он не располагает сейчас уверенностью и самодовольством, от которых быть ему добрым, способным обласкать, ободрить, осчастливить просителя. Ну и бог бы с ним. Но, во-первых, после такой огласки (правда, временно заслоненной «событиями») нельзя быть не принятым. А, во-вторых, может быть, ему как раз будет с руки показать, что все как было. Во всяком случае, жду встречи уже как необходимости, не обольщаюсь ни на йоту.

Деньки августовские, ясные, даже жаркие, но с немного резковатыми свежестью утречками. Наслажденчество: малость малую за столом посидишь, а там выйдешь — пройти по дорожкам, покопаться на дровосеке, подкинуть что-нибудь в компостную копилку — все в радость. Вчера дважды задремывал с Избрантом Идесом и Брандтом («Записки о русском посольстве в Китай 1692—95 гг.»)⁶. Это — чтение, не имеющее отношения к круговерти размышлений и настроений нынешних, просто погружаешься в эту историю, где еще и география детская (Иркутск называется Якутском) и всякие россказни о туземцах, и описания езды по суше и хода по воде, и что где едят и т.д. И все это сладостно, хотя уже исключены мечтания (исключены ли полностью) о том, как ты совершал бы это путешествие — это уже не моего возраста дело.

Отходят, отошли уже мечтания о том, что напишешь что-то неизвестное — какие-то романы, пьесы, остается один «Пан». Но и с этим уже не так свободно и беспечно, как в былые годы, когда ненаписанные, отдаленные замыслы казались способными совершиться сами по себе потом. Теперь этого «потом» все меньше, откладывать все меньше возможности. —

Ну «Пан», а потом? Потом все же кругосветное путешествие? А потом? — Дневник.

Как-нибудь, покамест:*

12.VIII

Вчера и сегодня со старого «крока»:

На дне моей жизни,

на самом донышке

Захочется мне

посидеть на солнышке,

На теплом пёнушке.

И чтобы листва

красовалась палая

В закатных лучах

уходящего вечера.

Что верно, то верно:

морока немалая —

Свой век свековать.

Да об этом уж нечего.

Я думу свою

без помехи подслушаю,

Черту обозначу

заслуженной палочкой:

Нет, все-таки нет,

по счастливому случаю

Я здесь побывал

и отметился галочкой¹.

13.VIII

По утрам предстоящая беседа складывается у меня очень естественно и ступенька за ступенькой — логично, основательно и доказательно.

После самих вступительных слов о том, что как ни далеко оказалось бы все то, о чем я говорю, от большой политики, но в то же время все это неминуемо входит в нее, составляет часть ее (это все очень осторожно, отдаленно). — Прежде чем принять решение, изменяющее мою жизненную и литературную судьбу, я хотел встретиться с вами.

И после этого сразу к № 5, как последнему образцу длинной цепи «мероприятий» в отношении журнала.

Тут мимоходом назвать С. Павлова как одного из самых настойчивых гонителей ж[урна]ла. Особенно, мол, взъярился он после того, как я публично изобличил его во лжи в отношении Солженицына.¹

И тут — о Солженицыне — узловом имени «Н[ового] М[ира]».

Можно к нему по-разному относиться, но необходимо учитывать огромную невыгоду для нас кампании против него. И т.д. И под конец: доверие или недоверие. Без слова «цензура».

Но потом в течение дня все это разрастается, осложняется, очень многое нужно сказать, вернее, караул кричать, а ему это все внове и, более того, он заряжен тем устоявшимся предубеждением, которое висит над «Н[овым] М[иром]» и напускается идеологическими верхами. И невозможно просить: прочтите то, прочтите это, — читать он непривычен, да и не нужно ему читать, ему бы достаточно сообразить общее положение.

Но сегодня мне как-то особо явственно приходит соображение, что встреча не состоится. Так что нечего и перегонять из пустого в порожнее.

Вчера Кондратович, звонивший Беляеву по поводу статьи Лакшина о Булгакове², услышал от него: — Что же это вы такой номер выпустили? — Как?! Это говорите вы, когда при вас Кириченко кричал на меня? — Тот отступил, — деваться некуда, ведь он же сам и есть виновник этого «ЧП», но показательна «школа»: сваливай с больной головы на здоровую, обвиняй других в том, в чем сам в первую очередь и даже единственно виноват, авось, так и закрепится. А что он врет без свидетелей? ³

М[ожет] б[ыть], я напишу Брежневу, что не надеясь уже на встречу, ставлю его в известность... Но это не сейчас.

С разных клочков вчера:

(В «Зап[исную] кн[ижку]»)

К обидам горьким собственной персоны

Не призывать участье добрых душ.

Жить как живешь своей страдой бессонной.

Взялся за гуж, не говори — не дюж.

С тропы своей ни в чем не соступая,

Не отступая, быть самим собой.

Так со своей управиться судьбой,

Чтоб в ней себя нашли судьба любая

И чью-то душу отпустила боль.

Огромный, грузный, многоместный

И тесный — через всю страну

Тянул в пустыне поднебесной

Свою тяжелую струну.

С натугой ровной делал дело —

Тянул — ни кренов, ни толчков.

И небо нижнее синело

Кой-где в разрывах облаков.

По стрелкам выверенным правил —

Видна земля иль не видна.

И как канат на переправе

Брунжала басом та струна⁴.

Пустяк:

Что всюду пользуется славой

Твой громкий смех и кашель бравый.

Что на боку и на спине

Ты спишь, как камушек на дне.

Труня привычно над опекой,

Что учреждает лекарь-пекарь...

Какие к черту перебои —

Так только разве с перепоя.

Пей, обжирайся и кури,

Но вслух всего не говори.

Не уверяй, мы так поверим,

Что ты еще отнюдь не мерин...

(бедная старуха).

И на почтенном рубеже

Подумай все же о душе.

(если уж не о теле).

Не обременяй своим здоровьем, как иные своими недугами.

14.VIII.П[ахра]

Слышано вчера с чьих-то слов от С.Г. Карагановой¹, что Л[еонид] И[льич] со внуками отдыхает где-то на лоне. Сегодня в 12 Кондр[атович] с Лакшиным должны быть у Беляева по поводу статьи о Булгакове. Вчера Кондратович вдруг сказал с большой убежденностью: с одной стороны, такой разгром (№ 5 и т.п.), а с другой — мы стоим, м[ожет] б[ыть], прочнее, чем когда-либо, — нас нельзя сейчас разгромить, как желалось бы.

Кондратович о Кириченко («Печатайте, что хотите, вы же сами отвечаете перед партией и правительством» — раздражение и злобный сарказм — следствие, по-видимому, нахлобучки, полученной за № 5)².

Жду звонка от Кондратовича или Лакшина.

Начал с утра лепить «М[аркс]—Э[нгельс], Л[енин]» (знать бы вам)³.

16.VIII.П[ахра]

Чешка-журналистка, гостья Верейских, которую они, как часто делали, пытались еще загодя переадресовать гостеприимству М[арии] И[лларионовны] («Мы к вам придем, или как»? Отговаривался, что жду звонка и, м[ожет] б[ыть], уеду. — Но ты приедешь? Тогда, м[ожет] б[ыть], ты задержишь и машину, чтобы она отвезла чешку, и т.п.¹.

Зашел. Она уже все рассказала, и Верейские уже заказывали: — А вы расскажите про сбор пожертвований золота. Ах, это как при Минине и Пожарском и т.п.

Она рассказывала с искренним воодушевлением и о пережитых страной днях страха, и о решимости, идущей снизу, стоять насмерть, и о Дубчеке («Он не вождь, не вождь, но он просто замечательный, обаятельный и твердый»), и о том, что можно было видеть в телевизоре (поцелуи Брежнева: в Чиерне только Свободу, а в Брати-славе уже и Дубчека — «как будто 30 лет не видались», и всех по порядку).

Было очень интересно и местами трогательно, так что я едва удерживал слезы. Но в то же время не хотелось быть в роли того шофера такси, который вез ее и, узнав по разговору, что она чешка, всячески выражал свое одобрение чехословакам («Молодцы! А наши — что же? — они шерстью обросли».). И Людмила Марковна², всем видом своим, скорбно поджатыми губами выражала глубокое понимание и только «заказывала». Плохо была скрыта обида, что я уклонился от приема их с гостьей-рассказчицей у себя.

Гостья же, — и ее трудно судить за это, — в воодушевлении своем забывала, что я член КПСС и гражданин СССР и что я не могу демонстрировать радость по поводу конфуза наших лидеров. Старался задавать объективные вопросы, кивать, гмыкать и как только она чуть-чуть приустала, распрощался, поблагодарил, поспешил домой к 17.45.

Дважды слышал (и вчера сверил слышанное с Кондратовичем) о письме Подгорному Хоххута, Бёлля, Артура Миллера, Нимейера (строителя г. Бразилиа, лауреата Лен[инской] премии мира), Фельтринелли, издателя, и еще кого-то с просьбой снять запрет с Солженицына.³

Впервые узнал из этой передачи, что в Европе цензура сохранилась только у нас да у Франко и греческих полковников.

Письмо это, как и прочие, не возымело, конечно, никаких результатов. Хотя бог весть.

На все, что нам против шерсти, у нас готовы названия, исключающие необходимость задуматься, разобраться, что-нибудь понять: ревизионизм, происки империализма, обострение идеологической борьбы.

Был очень подавлен, хотя это не явилось неожиданностью, «Письмом», записанным почти дословно Анной Васильевной на райпартактиве, на которое велено не ссылаться⁴. —

Кондр[атович] и Лакшин в Отделе <культуры ЦК>. Что-то другое, чем обычно: комплименты ж[урна]лу, статье Лакшина, которая, казалось бы, должна была неминуемо погибнуть из-за имени автора и объекта. И вместе — опять попытки переложить вину за «чп» в № 5 на нас. «А мы выполняли приказ, мы на редколлегии записали, что не согласны с запрещением этих материалов — хотите протокол посмотреть?». — Мимо.

Ласкались, даже (и особенно) подошедший к разговору Мелентьев, даже несколько сдерживавший агрессивность <...> Беляева.

Последний, ликуя, в предвкушении желанного результата сообщил, что Мондадори выпускает «Пир <победителей>» С[олженицы]на.

«Народ его растерзает». Тот же Мелентьев остановил его: «Ну зачем же так уж...» Но нет сомнения, что и он видит в появлении (да еще за границей) этой вещи возможность закрыть «дело Солженицына». И нет сомнения, что «Пир» попал туда из «тиража», выпущенного на Старой площади, а м[ожет] б[ыть], и не сам по себе попал, а по некоей воле.

Распорядился уведомить Солженицына, где бы он ни был, что ему нужно приехать (он должен сделать все возможное, чтобы помешать выходу этой злосчастной вещи). Раздражился опять идиотской его конспирацией, когда Анна Самойловна знает, где его искать, а я не знаю. Да еще, приехав, скажет: зачем вы меня отрывали от работы.

В проспекте, в общем перечислении мы поставили имя Солженицына, но строго предупреждены Отделом: <культуры ЦК>: — «Смотрите, худо будет». Это бы черт с ними, но такое предупреждение наверняка обернется запрещением в цензуре. Но мы оставляем.

Одно вчера было хорошо, что я, не зная, как избежать инструктивного совещания у А.С. Белякова (зам. Пономарева), позвонил ему, чтобы отпроситься и увернуться. — Отложено. — Оч[ень] хор[ошо], а то я хотел, поскольку, по-видимому, не поеду в Лозанну... Условились встретиться один на один, и я рад, что заронил уже ему в память о своем намерении не ехать и он что-то понял. —

17.VIII.П[ахра]

Заказывая в четверг Солженицына, не ждал его раньше понедельника-вторника, а он — вот он — вчера, т.е. в пятницу, нагрянул сюда об эту пору — около часу. Расцеловались, чего уже как-то давно не делали. Я в темной прихожей и не рассмотрел Нат[алью] Алексеевну¹, которая поздоровалась со мной первой. Она очень заметно подвинулась к старости, подувяла как-то и потемнела. («Работать, быть среди людей, имея такого мужа», — сказала она, когда он куда-то метнулся, а я спросил ее о жизни. Действительно: слухи, «разъяснения» в партийной системе, «Литгазета», иностранное радио и всевозможный фольклор.)

Когда я сообщил о возможном появлении «Пира <победителей>» в издании Мондадори, он быстро, точно готовился и к этому, быка за рога:

— Где это сказано? Откуда они знают. — Я-то, мол, знаю, откуда они знают, но на что они сошлются. Не могу же я так, по одному этому слуху, м[ожет] б[ыть], даже провокационному, что-нибудь предпринимать, лишний раз называть эту вещь своей, напоминать о ней.

— Хорошо. Телефон у меня спит, но я сейчас пойду к Верейскому, позвоню в редакцию, чтобы ребята позвонили сейчас же Беляеву или Мелентьеву — что они скажут.

Он завертелся нетерпеливо, как всегда спеша куда-то.

— Нет, зачем же. Мы поедем. Лучше до понедельника. И мы с вами сразу же — телеграмму.

— Хорошо. В понедельник или вторник я и сам буду иметь кое-какие возможности (я имел в виду Белякова А.С.), но сегодня мы уже через 15—20 минут будем знать что-то.

— Нет, нет, мы поедем. А где Нат[алья] Алекс[еевна]?

Маша говорит, что она приняла что-то от головы и прилегла в Олиной комнате.

— Я ее сейчас подниму, ей лучше будет дома, на травке. — Настояния Маши остаться пообедать: Вот уж все готово — Саша, задержи, — ничего нельзя было поделать.

— Нет, вы вызовете меня, когда будете что-то знать определенное, тогда сразу вызывайте и сами заготовляйте текст телеграммы. А не вызовете, значит, ничего и нет, — значит, так только — на испуг берут...

Поднял жену, едва я вышел, смотрю, — они уже у калитки, а следом Маша идет, уговаривает, искренне огорченная и даже обиженная. Я проводил их до машины, кот[о-рая] стояла не у калитки, а у ворот наших, и Маша, подойдя к воротам изнутри, все еще звала их: — Я вам здесь открою.

Нет и нет, я, правда, не был особенно настойчив, зная его и не желая приходить в раздражение. Я уже видел, как он, мгновенно схватив то немногое, что я мог ему рассказать касавшееся его, больше уже ничего не хотел знать и слушать. Показал, было, я ему пятый номер с бракованным экземпляром и отпечатанными листами, изъятыми из него, — он только глазом скользнул, — ему это было совершенно неинтересно.

Более, чем в какие другие разы, он показался мне больным, что и Маша отметила, нервучим до крайней степени, одержимым, счастливым этой одержимостью и безразличным ко всему на свете; даже Чехословакия его не занимала, хотя, по-видимому, он все знал, радио слушает, знает о письме Хоххута и др[угих]. Подгорному, письмо Лидии Чуковской знает². Не знал, конечно, только письма Мондадори, прочел его с жадностью и, м[ежду] пр]очим], сказал:

— Нет, это порядочный человек, он этого не станет делать, — ведь он же знает из моего «Письма», что я отрекся от этой вещи и все объяснил.

— Не прочесть ли мне «Пир»?

— Прочтите, м[ежду] пр[очим], и там не все так уж, как они излагают.

М[ежду] пр[очим], оказывается, пьеса эта в стихах, перевод будет безрифменный — это ерунда полная.

— Руку даю на отсечение, что это у меня был единственный экземпляр. Если бы они его уничтожили, то и конец всей истории. Но он был размножен, и за границу попал экземпляр из этого «тиража». —

Вчера и сегодня читал (кончил рано утром в постели) Жореса.³ Впечатление огромное, хоть как будто и не на ту тему, что обозначена в заглавии. —

Там — о Солженицыне, о Нат[алье] Алексеевне. Это бы выписать в мое «досье С[олженицына]», которое сегодня дополнял кой-чем из его писем и др[угих] материалов. —

18.VIII. Воскресенье

Последние три дня купался по утрам — вода посвежее июльской, но очень хорошо. Сегодня ночь была пожестче, спал под двумя одеялами, — еще не знаю, пойду ли на озеро.

Вчера были Валя с Сашей. Валя умна на редкость. Очень хвалила Быкова (правда, неясно, что там за «каски» в конце — наши или немецкие).¹ В связи с этим сказала с опаской, что как ни хорош «Рак[овый] корпус», но «Ив[ан] Денисович» сильнее. Отмежевалась от ее институтских читателей, кот[орые] кроме Солженицына уже ничего не хотят — Залыгина, Абрамова, теперь Быкова. Номер, говорит, нарасхват — людям импонирует, что они понимают, почему он такой тонкий². —

В «Правде» опять Ю. Жуков («Подстрекатели») в новом сальто. По радио ничего веселого. Чаушеску, по-видимому, жулик³. <...>

Маркс, Энгельс, Ленин, знать бы вам,

Когда еще вы были в силе,

Каким ученым головам

Мы вас потом препоручили.

Вам вечный выделен почет

Всем вместе и поодиночке,

А все наследство на учет

И под контроль до малой строчки.

Ни шагу нам ступить без вас,

А между тем, — по обстановке, —

За вами нужен глаз да глаз,

Чтоб вам не сделать шаг неловкий.

Порой у вас кой-что вразброс,

И вырывается из рамок,

И происходит перекос

В вопросах выверенных самых.

Не догляди — и хвать-похвать:

Превратно поняли в глубинке.

Нередко, попросту сказать,

Вам не хватает дисциплинки.

Что есть добро, что недобро,

Самим как будто неизвестно,

И что уместно на бюро,

Зачем же этак повсеместно.

Вы ради красного словца

Порой приводите в смущенье,

Что, м[ожет] б[ыть], не до конца

Вы своему верны ученью⁴. —

Вяло. Подтянуть размер. —

29.VIII.68. Пахра

Страшная десятидневка.

Что делать нам с тобой, моя присяга,

Где взять слова, чтоб рассказать о том,

Как в сорок пятом нас встречала Прага

И как встречает в шестьдесят восьмом. —

Записывать — все без меня записано.

Встал в 4, в 5 слушал радио — в первый раз попробовал этот час. Слушал до 6, курил, плакал, прихлебывая чай. Потом еще задремал до 8. Сейчас 9.30. Еду в Москву мыться и, собрав все силы, оформлять отпуск¹. —

2.IX.68. П[ахра]

В прошлый четверг — разговор с Воронковым насчет отпуска. — «Но до вашего отъезда я хотел бы увидеться с вами». — Всегда готов. «Я хотел бы на нейтральной почве». — Пожалуйста.

В тот же день его звонок: завтра, 30.VIII. у П[етра] Н[иловича] собираются руководители творческих союзов, не все, сказал, а лишь крупнейшие.

У П[етра] Н[иловича] было человек 40. — Тоска, пришедшая на смену опасениям насчет «приведения к присяге». — Умильно-многозначительная, начальственная и в то же время ученическая (блокнотик) речь о том, как империалисты, потеряв надежду победить в открытом бою, сосредоточились на усилении идеологических средств воздействия на социализм; о том, что чехословацкие социологи (одно имя «и мн[огие] другие») стали ревизовать марксизм, а в литературе стали превозноситься Кафка и Солженицын¹...

В сев[ерно-вост[очном] Иране погибло свыше 8000 чел[овек], но сообщение об этом идет третьим или четвертым, после Чехословакии, и это естественно, там бедствие, трагедия, не зависящие от воли людей (властей), «божья стихия», с которой «царям не совладать», а здесь то, что могло и должно было не быть.

Сегодня звоню Воронкову, который, м[ожет] б[ыть], приедет сюда. Скорее всего, будет (по поручению) готовить меня, склонять к «выражению отношения».

Отвратительный Сурков (по пути от ЦК до «Н[ового] М[ира]», где на прощанье я ему вонзил насчет того, почему ему не пишется (мемуары, которыми он грозился лет 20—30)².

Флюс безбольный, но неприличный.

Вчерашняя попытка отдать Каплеру³ «должок» и сокрушение его (2 поллитровки) у Дементьева. Чур меня!

5.IX.68. П[ахра]

«Пахра, 5.IX.68.

Дорогой Константин Васильевич!

Телеграмму правительству Греции, разумеется, готов подписать, хотя совершенно очевидно, что в нынешней ситуации она менее всего может оказать желаемое воздействие на мировое общественное мнение, тем самым облегчить судьбу Янниса Рицоса¹.

Письмо же писателям Чехословакии подписать решительно не могу, т.к. его содержание представляется мне весьма невыгодным для чести и совести советского писателя.

Очень сожалею.

Ваш А. Твардовский.

Отправляю с ожидающим посыльным — шофером от К. В[оронкова].

Худо ли хорошо, так или иначе, по канату рубанул, который очень долго был натянут, аж «брунжал». Перерубил ли — неизвестно, во всяком случае, если сочтут, что перерубил, так тому и быть.

Жаль, что, оговорившись насчет телеграммы (правда, эта оговорка отчасти подводит ко второму пункту, т.е. письму), — не сделал этого в отношении письма, имея в виду его очевидную бесполезность, если не хуже. Да мало ли какие набегают сейчас формулировки вдогонку или про запас, для объяснений, кои могут воспоследовать. —

Насчет «чести и совести». Я дорожу моим прошлым и будущим (у меня, мол, миллионы верящих мне читателей).

— А у других нет этих миллионов?

— М[ожет] б[ыть], есть, но они, эти другие, по-видимому, не так дорожат доверием этих миллионов или давно уже потеряли его.

Насчет «содержания»; оно рассчитано на понимание и одобрение Отдела <ЦК>, а не чехословаков, — это нам наплевать, что оно не затронет их сердец.

Запоздалость и ненужность письма: иное бы дело послать его до и вместо танков, я бы его подписал обеими руками. —

И вчера еще Воронков сказал, что тема его беседы со мной другая и что он, м[ожет] б[ыть], завтра-послезавтра подъедет ко мне.

Сомневаюсь. —

Читаю, как всегда, много, но голова стала совсем дырявая, — вчера Лакшин спросил насчет рукописи Жореса, а я не вдруг и вспомнил, хотя не то, что книга печатная. И как всегда, что ни возьмешь, находишь нечто, близкое тому, что занимает голову в это время.

Так, мемуары Штакеншнейдер², где есть о польском восстании 63-го г. и отношении к нему передовых людей, вообще интеллигенции, подпали прямо под «события».

«Село Степанчиково», вообще, и без «событий» входит в круг привычных размышлений и представлений («не мужика дайте, а селянина»)³. Сейчас читаю какого-то Эша «Выбор оружия» (белый, воевавший вместе с туземцами против японцев, воюет в составе их партизанских отрядов в джунглях, сталкивается с догматизмом и прямолинейностью одного из вождей, стоящего на строго классовой точке зрения, не допускающего возможности полного слияния с «классом» проклассового элемента — сам, м[ежду] пр[очим], из «бывших»). Даже удивительно, как проскочила книжица: вопросы цели и средств, меры и правомерности насилия, личности и «класса» — в оригинале бы — ни за что не прошло бы⁴.

Помирать собирайся, а жито сей, — это уже было у меня вкручено в стихи, но поговорка в цельности, как она есть, лучше и может быть начальной строкой в этом же ритме. —

Через силу, превозмогая расслабленность от этого флюса, что и сегодня еще не прошел (удалось лишь хорошо поспать после завтрака, а ночь была плохая), написал «врез» к мемуарам Крылова. Лакшин говорит — хорошо, но нужно подписывать — слишком, мол, явствен «почерк». Согласился было, но сегодня позвонил Хитрову, что либо пусть кто из них превратит этот опус в дистилированно-редакционный, либо поставить вслед за окончанием в виде послесловия, — причем я бы и развил маленько — так будет удобнее в отношении автора маршала. Допускаю, что ему будет даже не неприятно, но для «генеральской массы» это — «не по чину берешь». А я не Михалков. Послесловие же, выполняя назначение ред[акционного] «экслибриса», все же — после словие, т.е. не рекомендательная записка. — Можно хорошо кое-что добавить: портреты, «перемены на КП»; когда редактор становится читателем; предвосхищение таких же книг о Севастополе и Сталинграде⁵.

В «Зап[исную] кн[ижку]»

(прошлогоднее)

Там-сям дымок садового костра

Встает над поселковыми задами.

Листва и на земле еще пестра,

Еще не обесцвечена дождями.

Еще земля с дерниною сухой

Не отдает весенним духом тленья,

Как наизнанку вывернув коренья

Ложится под лопатой на покой.

Еще не время непогоды сонной,

За сапогом не волочится грязь.

И предается, у земли бодрясь,

Своим утехам возраст пенсионный.

По крайности, спасибо и на том, —

Что от хлопот любимых нет отвычки.

Живи бодрясь, и тем же чередом,

Не торопясь, укладывай вещички⁶.

С 1 сентября я в отпуску, — Воронков сказал, что все сделано.

И тетрадь на исходе.

Написать бы за отпуск мой стародавний замысел, как избу перевозили тракторами, не разбирая ее, целиком⁷. —

По овечкинской записи:

Старуха готовила немцам закуски

И кланялась низко, мол, кушайте, гости.

А вслух говорила негромко по-русски

Другие слова, задыхаясь от злости. —

Она предрекала им сроки расплаты

За все их вины и за все свои слезы.

— Ужо, погодите, побьем вас, проклятых,

Дойдем до Берлина и всех вас — в колхозы.

У Овечкина — в прозе — лучше⁸. —

7.IX.П[ахра]

Вчера забирал надписанные книжки из редакции¹— три большие связки, — пока связывал, вел с Лакшиным и Хитровым неприятный разговор о том, что в понедельник райкомиссия, что она, говорят, хочет доступа ко всем протоколам редколлегии (хрен из них поймешь и выведешь) и что, мол, нужно ей воспрепятствовать, — тошнехонько: у кого искать защиты от этой дурацкой второй комиссии? А они смотрят, как увязываю, и мне неприятно, точно делаю что-то нехорошее. «А не дурная ли это примета, А[лександр] Т[рифонович]»?.. Отшучиваюсь (да и всерьез, что потом будет неловко съезжать со своим барахлишком. И С[офья] Х[анановна] вдруг цитирует: «Что-то я начал болеть о порядке»... Выбрался с неприятнейшим чувством — все что-то понимают, догадываются.

Странная (да странная ли?) телеграмма Берггольц: «Всегда, всегда, всегда с вами». «Преступник» идет в № 8, и Беляев находит, что там много ценного, но, конечно, нужно было поправить то, се (поправлено уже — пустяки), и для порядка говорит, что вторую часть он будет читать².

Радио слушать невозможно — заглушка, но в 6 ч. ничего. — Вряд ли все рассосется, как думают верха. Рассказ Х. об Орлове³.

8.IX.Воскресенье

Проснулся от дождя близ 6 ч. Не вдруг и понял, что это дождь. Дождь вскоре и перестал, но было, как говорила мать, притемно, и в этой утренней притеми как-то совсем по-осеннему выглядели березы, еще более зеленые, чем желтые, но уже сильно прокропленные желтизной и много обронившие листвы. — Прохладно, хотя посветлело и даже солнце пытается светить по-вчерашнему. Вчера же был, м[ожет] б[ыть], предельно прекрасный денек из всех последних — нежаркий, но ясный и ласковый, — из тех дней, что хочется целиком вдохнуть, вобрав в себя, и что примиряют со всем на свете — даже со старостью и смертью, даже с непоправимостью прожитого. —

По совету соратников готовлю две доп[олнителеьные] главы для сдачи в набор. Сегодня прошелся по «Пяти словам» — нечего говорить, насколько они серьезней маленькой главки «На сеновале», которой тоже занимался этими днями. Пусть хоть оттиск будет и пусть почитают рук[оводящие] товарищи¹.

О Чехословакии думается неотрывно — больше, чем о своих делах, хотя они на редкость связаны с «событиями» и внутренним образом, и внешним. — Даже эти главы, странным образом, говоря о чем-то очень своем, как-то смыкаются со всем, что сейчас заполняет сознание, по кр[айней] м[ере] для меня, да и Демент сказал что-то такое вчера (читал ему главку). —

Из чтения:

В дни флюса прочел «Прощай, оружие» и «Иметь и не иметь», — в последней есть сильные страницы явно под Толстого. Перечитывать не буду, знаю наперед. Занятно, что такая жох-бабенка, как Н.О. Ильина², и та говорит, что после Солж[еницы]на Хемингуэй показался ей жидковат.

Находка для ж[урна]ла «Род Пушкина в русской истории» акад[емика] Веселовского, автора «Опричнины». Чудесные коренные русские слова в основе русских фамилий. Оказывается: загоска* (зегзица), а не татарин Загоска в основе известной фамилии; или чичера — непогодь, дождь со снегом — Чичерин³.

Фамилия Пушкин молодая — со времени понятия об огнестрельном оружии на Руси — XIV—XV вв. — чудесный глагол умздить**. Прозвище — Очунная рожа.

9.IX.68. П[ахра]

Как не вдруг и с каким трудом и торможением изживают себя формы политиче-ской жизни, обреченные на слом.

Но наступает момент, когда они уже только по инерции существуют и по инерции обязывают. Пока еще справляют службу по памяти и по книгам, раскрываемым (не глядя) на известных страницах, заляпанных воском и с обтерханными уголками, но уже проповедей не только не произносят, но и не читают «по тексту». И прихожанам уже наскучило подмечать за ними все их слабости — недостаток благолепия и натурального воодушевления, — они выходят из церкви и, надев шапки, говорят и помышляют о своем, житейском, будничном, частном. —

Предстоит день мучительной «встречи» с комиссией райкома, которая будет выяснять: регулярно ли выходили «боевые листки» в части при взятии (успешном?) того или иного города. А уж при рассмотрении случаев неуспеха — как не отнести его за счет невыхода «боевых листков».

Захолаживает. Трава (отава) из-под косы уже пахнет самой осенью. Как переменчив запах сена.

10.IX.П[ахра]

Вычитывал с машинки главы. Вернул в «Пять слов» место «Я помню, речь зашла в дороге...». И по мелочам кое-что, кажется — удачно.

«На сеновале» заключил четырьмя строфами:

Навстречу доброй нашей доле

Рвались мы в путь, мой друг, мой брат.

Давно ли было все? Давно ли?

Недавно: жизнь тому назад.

Но, как бы ни было, едва ли

Тот срок сочтем за смутный сон.

Нам сокрушаться не резон,

Что в этом мире побывали

В его не бархатный сезон.

Мы как ростки тянулись кверху,

Трепал нас ветер, жег мороз.

Многостороннюю проверку

Прошли мы — где кому пришлось.

И в смене праздников и буден,

Какая вдруг ни грянь гроза,

Как были мы, так есть и будем

Людьми из тех людей, что людям

Глядят бестрепетно в глаза. —

Покамест заносил сюда, кое-что выровнял¹.

Звонила С[офья] Х[анановна] — «звонили от Солженицына» — буду ли я — хочет меня видеть. — Пусть приезжает, дайте машину. — Уже заготовил фразу, чтобы он не спешил, не дергался. Намеревался даже прочесть ему главы (лучше бы при Лакшине, но там сегодня комиссия, ради которой я ездил вчера, а сегодня уж не поехал). Опять звонок: «Звонили, что сегодня он занят, а завтра не буду ли я в городе?» — Не могу сказать наверняка. —

На днях подписал договор на однотомник во «Всемирной биб[лиоте]ке» (21 тыс. строк)². Это верно, что «Теркин» сейчас, четверть века (!) спустя, оценивается гораздо выше, чем тогда, когда он шел, встречаемый восторженно читателями, но далеко не всеми критиками и вообще литераторами. Но сосредоточиваться на этом не следует — это признак старости и сложения оружия. Нельзя ожидать, что еще и еще что-то нарастет на старый капитал. Пусть это будет уделом соболевых (хотя там и капиталу — кот наплакал).

Третьего дня был «дамский мастер», как его назвал Лакшин, обмерял мой офис, отмечал на эскизе Верейского размеры — дельный и хороший парень: Мышцев Вяч[еслав] Мих[айлович] — Порядок — хорошо, но бесконечное откладывание предстоящих задач в видах наведения полного порядка — тоже самообман. —

11.IX.П[ахра]

Вчера пил чай с творогом после 15 тачек, вывернутых из компостной ямы, — Симонов: пойдем погуляем, меня ждет машина. Я давно заметил, что в помещении он избегает говорить «на темы». Пошли. Он рассказал, как его искали и нашли, привезли с побережья в обком, связали по ВЧ с ЦК (Мелентьевым) и как он сперва отложил дело до прочтения глазами «документа», а потом решил, что откладывать, тянуть ни к чему и послал телеграмму Воронкову с отказом: не имею, мол морального права, учить ч[ехо]сл[овацких] писателей, т[ак] к[ак] сам еще не до конца понимаю, что к чему. Говорит, что, кажется, и Леонов не подписал. Сегодня письмо должно быть в «Л[итературной] Г[азете]», скорее всего оно будет без подписей, хотя, по слухам, подписались уже 35 членов секретариата.¹

Сегодня включил наудачу и без помех прослушал выпуск (соглашение в Москве по хоз[яйственным] делам и пр.), завершенный сенсацией: письмо 88 писателей Москвы чехословацким писателям от 23 августа. Составлено неплохо, хотя несколько покаянно («Простите нас, простите Россию»). Имена свои по понятным причинам («неусыпная бдительность КГБ») покамест не называют, — м[ожет] б[ыть], вообще подделка. Но толкование числа 88 на языке морской сигнализации могут указывать и на Гр[игория] Поженяна, заметка о котором была изъята из отпечат[анных] листов тома «Лит[ературной] Энц[иклопедии]»².

ЧП! «Неподписантов» меня и др[угих] могут заподозрить в том, что они «подписанты» другого письма. —

13.IX.68. П[ахра]

Концовка малой главы, уже с машинки, вдруг обнажилась как концовка-зашнуровка в обязательном порядке («сокрушаться не резон» и т.п.).

Остановимся на строфе:

Навстречу доброй светлой доле

Рвались мы в путь не наугад, —

Она, в согласье с нашей волей,

Звала отведать хлеба-соли,

Сулила в яви щедрый клад.

Давно ли?

Жизнь тому назад.

«Клад» только что пришел здесь. Он уместен после «хлеба-соли»:

А из этих строф:

Но этот краткий срок едва ли

Уйдет из памяти как сон:

Мы в этом мире побывали

В его не бархатный сезон. (Здесь теперь можно)

Нелегкий опыт — горький лекарь

И поздний возраст твой и мой

Не обошли нас правдой века

И революции самой.

И у последнего привала,

Какая вновь ни грянь гроза,

Мы ей сумеем, как бывало,

Взглянуть бестрепетно в глаза¹. —

М[ожет] б[ыть], получится что-нибудь для «Зап[исной] кн[ижки]».

Вчера был Солженицын в редакции. На этот раз он не спешил, не дергался, был очень хорош и явно хотел выговориться, получить хоть какую поддержку. Рассказывал, браня себя и сокрушаясь, что по нежданности не изготовился для достойного отпора, о посещении его в «охотничьем домике» Виктором Луем, с кем-то другим, которого и не спросил, что он за человек. Претензия темной, мягко выражаясь, личности этого Луя была в том, что, мол, «великий писатель и гуманист» раздавил его, Луя, поверг его в беду упоминанием его имени в письме или телеграмме по поводу сообщения «Граней»². Кое-как он его выставил, решительно отклонив просьбу проходимца разрешить ему оформить «встречу» в интервью и сфотографироваться с ним (это ему нужно для возобновления кредита у западных своих хозяев), но до сих пор не уверен, что он не был сфотографирован и записан (второй посетитель был с каким-то узелком, который он устроил на столе или на скамье рядом с собой (дело было на улице, где С[олженицын] возился возле машины, что по крайней мере дало ему возможность не здороваться с гостями за руку). Успокоил его, как мог, что все это ерунда. — Но труднее было успокоить, когда он заговорил о том, что стал бояться быть одному в отдаленье, — боится, что его зарежут как бы грабители или заберут втихомолку, что не вдруг и узнает кто-нибудь.

— Не заберут, — это невозможно, это исключено.

— Нет, после Чехословакии все возможно, все можно. Одного этого я боюсь.

Во время беседы передали пакет из Гослита, сказав, что звонили, чтобы я вскрыл его сразу, а то, мол, Косолапов уходит в отпуск.

«Тов. Твардовскому А.Т.

Уважаемый Александр Трифонович!

По причинам, Вам известным, издательство до сих пор задерживает печать первого тома собрания сочинений С.Я. Маршака. Наша неоднократная к Вам просьба — опустить во вступительной статье цитату из рецензии Самуила Яковлевича на повесть А. Солженицына «Один день Ивана Денисовича» Вами отклонена. В связи с этим издательство вынуждено от публикации Вашей вступительной статьи к собранию сочинений С.Я. Маршака воздержаться.

С уважением

Директор издательства В. Косолапов»³.

Показал Солженицыну. Он говорит, что это очевидное следствие моего «неподписантства» (я ему не мог не сказать об этом, т.к. по этому признаку люди разговаривают или не разговаривают или даже не здороваются). Кондратович потом обратил внимание на дату письма: 31.VIII — оно лежало и долежало, впрочем, м[ожет] б[ыть], долежало до отпуска Косолапова.

Солженицын показал мне «Круг первый» в итальянском издании. Я не спросил его, почему том маловат для объема этого романа, — не первая ли часть, — просто не подумал.

Он сказал, что поселится покамест у Корнея Чук[овского] в Переделкине. Я ему высказал все невыгоды этого, правда, не предложив ему поселиться у меня — из опасения только перегрузки Маши хлопотами и ее болезненной чувствительности к присутствию постороннего человека в доме и преувеличенной щепетильности в смысле ухода за ним.

Напомнил ему, что уже не первый раз он, пренебрегши добрым советом, потом должен был каяться и сожалеть, но, конечно, он и на этот раз не послушался⁴.

Расстались нежно и растроганно, расцеловались. —

Первое письмо читателя с просьбой разъяснить ему тягостные сомнения в связи с «событиями».

Мне дорог каждый вдох и выдох мой,

Как перед смертью иль перед тюрьмой⁵.

Два дня выгребал компостную яму — 60 тачек. Когда что-нибудь такое делаешь, на душе лучше. А деньки стоят <один> лучше другого. Покамест соберусь в См[олен]ск, может, и кончатся.

Вторник — мастер. Комиссия по ж[урна]лу.

14.IX.П[ахра]

Встал до 4-х, пил кофе, курил, послушать ничего не удалось — отвратительный жестяной гром заглушки (оказывается, она здесь недалеко — на траверсе с военгородком «36 км»).

Стал читать Лихоносова и до конца не мог оторваться¹. Какой молодец! С любовью, с нежностью и болью пишет ту низовую, окраинную жизнь, жизнь «с коровы», с базара, с огородца, с пенсий, жизнь, которую не принято ни фотографировать, ни «отражать» в очерках, жизнь без «роли парторганизации», без всего такого — саму по себе, со всеми отчаянными хлопотами, напряжением, муками, безысходностью — послевоенная жизнь миллионов. — Нет, этого уже не заставишь «соображать», дозировать «светлое» и «темное», приплетать, «рук[оводящую] роль» там, где ее попросту нет.

Кажется, всю ночь был дождь и поутру тоже — вот что значит — начал поливку яблонь и др[угих] деревьев вчера.

Дождь — каково там войскам, выведенным из городов, м[ожет] б[ыть], лишь в малой части расположенным под крышей жилья — в мокрети чужих лесов, в палаточной и земляночной тесноте и нечистоте. А дальше в осень — еще хуже будет. Да было бы во имя чего!

Вчера перед обзором печати привели англ[ийскую] поговорку: «Новостей нет — все хорошо». Так-то!

А бабье лето длится — день ко дню

Безветренны, теплы, почти <что> жарки.

По-новому их как-то я ценю —

Ничем не заслужённые подарки...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Мне дорог каждый вдох и выдох мой,

Как перед смертью иль перед тюрьмой.

9.X.68. Пахра

День отъезда в Сухуми — впервые, пожалуй, на отдых просто, без намерений «рвануть» — сил нет. Беру только новую тетрадь для дневника (этой — год).

Все, что было за это время, как-то потонуло и не просится на страницу после последнего приезда чехословацких лидеров в Москву и их вынужденной готовности подписать соглашение о размещении. —

Из прочитанного: Штеменко «Генштаб в дни войны». Книга написана, как я говорю, не только до XX съезда, но местами как будто даже до войны.

У Мерецкова — более сдержанная, но тоже апология и та же бесстыдная манера, говоря об Уборевиче или <о> ком другом, даже превознося их достоинства, умалчивать об их конце¹.

В последнем № «Знамени» — роман Чаковского «Блокада» — там уж по всему (не читал, перелистывал) «художественное» оформление той воровской, исподволь легализующейся тенденции — этот не упустит того, что близко лежит.

В послесловии к Запискам Н.И. Крылова пытался (по поводу телеграммы — просьбы к защитникам Одессы) отмежеваться от этой апологетической тенденции, и не спокоен: вдруг какая-то часть читателей, подобно С[офье] Х[анановне], само упоминание имени примут за подключение к тенденции, хотя, кажется, все там обсказано настолько недвусмысленно, что почти наверняка цензура вонзится и пойдет советоваться².

Внесено было некоторое смятение в душу выдвижением в академики. По рассказу Македонова произошло это нежданно и случайно (Гусев), и недаром, как он говорит, после «забегали»³. Конечно, даже до списка не допустят. И, по правде, случись невозможное, это было бы и несомненно потерей для моего имени, поставленного в ряд с Корнейчуком, Фединым, Шолоховым⁴.

Характеристика ИРЛИ — на высшем уровне, так можно писать разве что после смерти поэта.

Яблони присмотрены, кроме тех, окопанных, но не присыпанных — сделаю сегодня, хоть еще и грипп не вышел из меня. Еду как в сон.

12.X.68. Санаторий МВО «Сухуми», корпус 8, 2 отдел[ение], «люкс» № 7

Вчера прибыли сюда — не представлял, что это будет так рано, посылая бесстыдную телеграмму с указанием даже вагона, т[о] е[сть] с очевидным «повисанием» над милым и добрым Шинкубой¹. Он таки встретил, а в воротах встретил нач[альник] отделения (Борис Маркович), а там сестра (Антонина Афанасьевна). Все хорошо. Санаторий — городок, густо зазелененный, у самого моря. Народу — тьма, но генеральский наш корпус — бывший жилой дом для офицеров расположенного здесь полка, тихое и не похожее на санаторные помещения место. Три комнаты, если считать и застекленную веранду, пристроенную при переоборудовании. Слово «люкс» здесь, как и в «Барвихе», означает как бы марку автомобиля («Чайка», «Шевроле». «Я вам принесу в «Люкс»...).

Присели с Шинкубой на этой веранде и — никуда не денешься — заговорили о «событиях». Больше я, но он без обиняков показал, что не приемлет решительно «акции» и, что называется, переживает с особой остротой сына маленького и в чем-то ущемленного народа, — сына, поэта и президента этой игрушечной «державы».

В день отъезда виделся с Солженицыным. Он был лучше, спокойнее, хотя грустен. У Корнея он, по-видимому, не зажился, т[ак] к[ак] приехал уже из Рязани. Работает, как всегда. Вдруг сам предложил познакомиться с тем, что уже отбелено. Условились на послепраздничное время. Может быть, говорю, сами захотите почитать. — Нет, — усмехнулся, — это голоса не хватит, т[о] е[сть] написано уже много. Заметно, что сам доволен написанным. Да и как может быть иначе. Л.Н. Т[олстой] говорил, что жить можно только если работать, а работать — если работа уже сделана наполовину и хороша. —

Спросил его к слову насчет вчерашнего очерка Калинина в «Известиях» о поезд-ке в Вешенскую, которого сам не мог дочитать до конца — такое невыносимое раболепие и превознесение даже того, что еще и читателю неизвестно². Нет, говорит, я таких писаний не читаю. И смеясь, — но с каким-то естественным превосходством работяги над лодырем:

— Ну, что он, право, пишет сто лет и никак не может написать это все свое — неизвестно что — роман ли, черт ли что. — Здесь у него опять сорвалось что-то из того, что мне и в первый раз не понравилось — насчет «плагиата». Я ему уже говорил: в плагиат не верю, Шолохов — талант, смолоду настоящий, но, судя по проявленному беспокойству по поводу «крюковского сундука с рукописями» (рост[овский] «Молот» — «Сов. Россия»)³, он, возможно, позычил кое-что и в свое время не нашел формы объясниться на этот счет и отдать должное хоть памяти того, у кого позычил, и это его, м[ожет] б[ыть], мучит, а человек, похоже, скрытный, не исповедующийся.

После ухода Солженицына Кондратович рассказал со слов нашей Эмилии (ценз[орша]) о том, что Шолохов был у Косолапова, привез новые две главы (всего-то!). Одна из них касается довоенных еще лагерных дел, и Ш[олохов] будто бы спросил: «Не очень, мол, напоминает Солженицына?». — Посмеялись, принимая это за некоторое признание зависимости — что естественно: этого материала он в натуре не знает, только со слов разных людей, не избежать какого-то отголоска столь сильного образца. Но потом, в дороге уже, сообразил, что это было сказано в том смысле, что это, мол, вам не Солженицын, хотя материя та же. Скорее всего так. Говорят, эта глава должна появиться в «Правде» (как все, что выходит из-под его пера). Посмотрим.

Начал читать Стерна «Сент[иментальное] путешествие»⁴. Во-первых, сколько таких случаев, когда считаешь, что ты это читал, т.е. проходил, знаешь, а на самом деле читаешь совершенно наново. Во-вторых, еще одно преимущество «зрелости» перед юностью: настоящее чтение, чтение — постижение. В юности читатель похож на того зрителя в театре или в кино, который, принимая все за чистую монету на сцене, выкрикивает проклятия злодеям, подсказывает, предостерегает героя и т.п. Зрелый читатель понимает, что игра есть игра, и оценивает ее как игру, но он при этом отнюдь не обездолен даже чисто эмоционально.

Приехал с остатками гриппа, но сегодня уже, наверное, не выдержу, полезу в море. Вода — 20. Испытываю недостаток утречком кофейку, согретого быстренько на плите, и отсутствие (?) палки. Гадаю, где бы вырезать, впрочем, уже не с прежней мечтательностью.

13.X. «Сухуми»

Как начался вчера почти что с утра дождь, так, все густея и усиливаясь, шел и всю ночь (просыпаюсь еще по-пахрински среди ночи, курю и т.п.). Гнало в сон, как, должно быть, в дожди, что бывают в тропических джунглях. Конца не предвиделось — море представлялось его ближайшей и безграничной водной базой — будет, казалось, идти и идти. Но с утра посветлело, сейчас (10 ч.) денек ломается.

Просмотрел пометки Демента — почти все существенны, можно и нужно поправить, но уж большие перемещения в тексте делать не буду — это уже все равно, что писать заново.¹

Присмотрелся к положению о стихах, читаемых теми, кто, как правило, стихов не читает. Да, я уже не думаю так, что это главный признак. Это автоматически перешло из давнишних моих «открытий». Но я сам уже не всегда могу рассчитывать на внимание не читающих стихов (лирика, да в каком-то смысле и «Теркин на том свете».).

Из-за не полного еще освобождения от гриппа не купался. Сегодня начну.

О Бунине. Старость и чужбина, причем первая на поводу у второй. —

Память. Ехал сюда с неприятным чувством: единственный выправленный и смонтированный экземпляр «Глав» не мог найти. Он оказался среди бумаг в портфеле. Вчера на прогулке не мог вспомнить название дерева, о котором знал, что оно осушило болотистые земли Колхиды, и знал и называл это дерево, подъезжая к Сухуми. Второй раз в этом году стал вспоминать фамилию (зачем он мне дался) одного жука из аппарата Союза писателей, зная даже имя-отчество.

Вспомнить-то вспомнил в течение нескольких минут (эвкалипт и Евгенов). Но!

15.X. «Сухуми».

Вчера с 3 до 5 утра, сегодня поправил.

Считай, что ты свое уже оттопал

И позади остался твой предел.

Но при тебе и разум твой, и опыт,

И некий срок тебе для сдачи дел

Отпущен до погрузки и отправки.

Ты можешь на листках ушедших лет

Внести еще какие-то поправки,

Чертой ревнивой обводя свой след;

Добро свое укладывая в папку,

Невольно прихорашивать итог.

И вдруг подумать: нет, спасибо в шапку,

От этой сласти береги нас бог.

Нет, лучше рухнуть нам на полдороге

Коль не по силам первый был маршрут.

Без нас отлично подведут итоги

И даже меньше нашего наврут¹.

15.X

«Советская Россия» от 13.X, статья С. Бардина «Преступления не забываются».

«... За последние годы появилось немало так называемой лагерной литературы. К сожалению, некоторые авторы пытаются представить дело так, будто все находившиеся в лагерях являются жертвами произвола в годы культа личности. Иные писатели без вдумчивого и тщательного разбора берут под защиту, как говорится, всех и вся, искажая тем самым действительность и нанося большой вред воспитанию подрастающего поколения.

Никто не отрицает, что в свое время были допущены ошибки, часть людей была подвергнута репрессиям без достаточных на то оснований. Но, как известно, эти ошибки были исправлены. Те, кто несправедливо был осужден, реабилитированы. Им оказана необходимая материальная помощь, созданы условия для плодотворной работы и общественной деятельности.

Но также хорошо известно, что среди осужденных были и те, которые заслуженно понесли наказание. Это уголовные и политические преступники, дезертиры, спекулянты, изменники Родины».

Такого еще не было изложено печатными буквами, хотя в духе этой концепции, противостоящей XX и XXII съездам, давно уже потихоньку, воровски выкарабкивалось на свет то, что имеет свое название и широкий круг поборников.

17.X

«Немало». — Где? Каких? «Один день» и вещь Дьякова, направленная, судя по ред[акционному] предисловию «Октября», именно против «Одного дня».¹

«Нанося большой вред» — вот где он, вред, а там была только польза воспитанию подраст[ающего] поколения.

«Ошибки» — пустячное дело.

«Без достаточных» — то есть основания были и в этих случаях, но недостаточные.

И «были исправлены» «даже эти ошибки» — о чем же говорить.

«Но также хорошо известно». Кому?

«Те, которые заслуженно понесли». К примеру?

Уголовные (не о них речь!) и «политические» вкупе с «дезертирами, спекулянтами» (одна цена!). «Изменники родины» (военнопленные) — почему не застрелился? — и, пожалуй, имеются в виду народы-изменники (калмыки, крым[ские] татары, кабардинцы).

Ах, как мило объясняет наш сосед А.А., либеральнейший в собственных глазах генерал-издатель (зам. нач[альника] Воениздата <Маринов>*): — Дурак.

— Нет, А.А., не дурак, а родом так. Кабы «дурак», так уж сегодня было бы «из посл[едней] почты» в «Правде», вернее — ничего не было бы, п[отому] ч[то] «глупость» не увидела бы света.

Третьего дня вечером были Шинкубы — он и Тамара Константиновна. Показал ему вырезку из этой статейки. Он ее прочел раз, другой, изменился лицом. Потом он рассказывал о Шолохове, — смотрю, держит что-то в руке — валидольная трубочка.

Шолохов со свитой в полтора-два десятка человек совершал турне по Грузии, встречаемый с каким-то сверхторжественным почетом. На Рице в Сталинском доме был банкет, куда пригласили и Шинкубу с супругой. Шолохов дважды провозглашал тост в память Сталина («мы находимся в доме, где Он»... и т.д.) в выражениях, которые были возможны только при жизни Сталина: гениальный, мудрый, спаситель отечества и т.п.

Тоже «дурак»? Оно-то верно, что и дурак дураком, но преподлым образом соображающий что к чему.

Шинкуба, помимо всего, был глубоко задет, что в Абхазии Шолохов «сможет пробыть только полтора часа, осмотреть обезьяний питомник».

— Здесь же есть еще и люди, можно было бы хоть бегло поинтересоваться ими.

Шолохов подарил ему финский нож (должно быть, закупил их в Финляндии партию — на все подобные случаи). Принимая подарок, Шикуба будто бы намекнул ему что-то насчет обезьян и своего древнего народа.

Шинкуба опять вспомнил о черных бериевских временах в Абхазии, об эшелонах порожняка на зап[асных] путях ж[елезной] д[ороги].

ИЗ МОСКОВСКИХ «КРОКОВ».

А бабье лето длится день ко дню —

Безветренны, теплы, почти что жарки.

По-новому их как-то я ценю —

Ничем не заслуже’нные подарки.

Мне дорог каждый вдох и выдох мой,

Как перед смертью иль перед тюрьмой.

Здесь сегодня:

В чем хочешь человечество вини

И самого себя, слуга народа,

Но ни при чем природа и погода:

Полны добра перед итогом года,

Как яблоки антоновские, дни.

Безветренны, теплы, почти что жарки,

Один другого краше дни-подарки

Звенят чуть слышно золотом листвы

В самой Москве, в окрестностях Москвы

И где-нибудь, наверно, в пражском парке.

Перед какой безвестною зимой

Каких еще тревог и потрясений

Так свеж и ясен этот мир осенний,

Так сладок каждый вдох и выдох мой².

Шинкуба рассказывал со слов женщины-врача, доктора мед[ицинских] наук (жена одного из маршалов), находившейся в составе группы врачей у одра Сталина в последние дни и часы, что она была удивлена, какой это маленький старый человечек в постели, узкогрудый, с высохшими кривыми ножками и большим вислым животом. —

Вспомнил, как рассказывали, что командир саперного батальона заболел и чуть ли не рехнулся от работ по ликвидации многометровой статуи на канале Москва—Волга, — взрывчатка не брала. (По дороге от Ив[ана] Серг[еевича])³.

19.X. Сухуми

Вчера смотрел меня глав[ный] терапевт санатория Исхок Муртозыч (фам[илии] не знаю), красивый, интеллигентный по культуре речи и даже интеллигентно заикающийся чуть-чуть. Прежде чем сделать заключение после очень тщательного, отнюдь не формального осмотра, присел за стол, помолчал и, по-видимому, собрался не столько с мыслями, сколько со словами, в каких подать мне свои выводы.

Не было, как мне кажется, ни стремления напугать, ни обойтись поверхностно-утешительными формулами.

— Вы услышите от меня слова, которые вы, наверное, уже слышали — никаких открытий я не делаю. — Но картина была серьезна и легла она на не покидающее меня последние годы, особенно месяцы, ощущение возраста. Более всего он подчеркнул легочное: эмфизема, склеротические явления. Вкупе с сердцем это создает недостаточность и все вытекающие последствия. Он не отнес это за счет курения целиком, но, конечно, и т.д. Осмотрел ноги, вернее, сказал, что левая хуже, но в целом, «эндоартериит» (?) облетеирующий нашел в начальной лишь стадии. Сказал еще о «малом круге» — этого я не совсем понял, но, кажется, о желудочно-кишечных делах. Предложил колоться (эуфиллин и еще что-то) ежедневно с 1 ч. до 2 ч. у Марьи Ивановны, вчера уже сделавшей мне эту инъекцию в присутствии обоих врачей — врачу при этом положено быть, и еще принять какие-то уколы. Словом...

День вчера уже ломался, с вечера пошел дождь и развернулся в грозу, шел всю ночь и сейчас (5 ч.) загустел, усилился, шумит мощным то нарастающим, то чуть стихающим шумом, слышен и гром. Мне-то ничего, а М[ария] И[лларионовна] будет переживать это дело, как потерю. Уже неделю здесь, а было лишь два добрых дня — наилучший позавчерашний, но и вчера еще хорошо было купаться, хоть и была волна и выход из моря был чуть затруднен. —

Как всегда, что ни читаешь, находишь, что наиболее занимает тебя в данное время.

«В каких только странах на свете не производил опустошений крестоносный меч сбитого с толку странствующего рыцаря... Сражаясь под знаменами религии, освобождавшей его от подчинения законам справедливости и человеколюбия, он не проявлял ни той, ни другого, безжалостно попирал их ногами, — не внемля крикам несчаст-ных и не зная сострадания к их бедствиям».

«Страшный предрассудок, что может существовать религия без милосердия».

(Стерн «Шенди»).

Рассказ Шинкубы, как он ехал в Москву с письмом о берианских бесчинствах в Абхазии и как в вагон вошел офицер-кабардинец, грудь в орденах, и стал кричать и рыдать: за что он воевал, если, приехав домой, не застал матери и др[угих] родных, увезенных куда-то в порядке «мероприятия», продиктованного «верховным письмом». И как он, Шинкуба, боялся, что это — провокатор и что ему нужно подобраться к письму. —

ИЗ МОСКОВСКИХ КРОКОВ

Полночь в мое городское окно

Входит с ночными дарами.

Позднее небо полным-полно

Скученных звезд мирами.

Мне еще в детстве, бывало, в ночном

Где-нибудь в дедовском поле,

Скопища эти холодным огнем

Точно бы в темя кололи.

Сладкой бессонницей юность мою

Звездное небо томило.

Где бы я ни был, казалось, стою

В центре вселенского мира.

В зрелости так не тревожат меня

Космоса дальние светы,

Как муравьиная злая возня

Маленькой нашей планеты¹.

Здесь (сегодня) написаны две вторые строфы — еще не совсем. —

Вчера не пришлось купаться. Вечером, гуляя, нашел тот закоулок, каким первый раз ходил вырезать палку, а потом дважды и трижды не мог напасть на него, все забирал левее. Нашел, и было так приятно, как будто вспомнил, наконец, то, что мучительно вспоминал, как это бывает теперь со мной: имя, дату, название книги, — вспомнил, никого не спрашивая и не заглядывая никуда. —

Вчера что-то набрасывалось:

Там уйма войск, хоть нет войны,

И впредь до заварушки

Молчат стволы, зачехлены,

Недвижны все игрушки.

Хоть нет войны, но есть мокреть

И непогодь собачья.

И столько войск укрыть, согреть

И накормить — задача.

Хоть нет боев, но служба есть,

И без войны не сладко

С поста продрогшему залезть

В промокшую палатку².

Вчера в библиотеке. — Вы и есть Твардовский? — Говорят. — А тут вас приходили смотреть.

Взял 9-10-й тома Т. Манна, читанные ранее³. В речи на юбилее напал на чудесное место, которое, кажется, выписывал уже в тетрадку:

«Прижизненная слава — вещь очень сомнительная... Никто из нас не знает, как и в каком ранге предстанет он перед потомством, перед временем. Но если бы мне было позволено мечтать о посмертной славе для моего творчества, мне бы хотелось, чтобы о нем сказали: оно было обращено к жизни, хотя и знало смерть; — да, оно соприкасается со смертью, оно хорошо знает смерть, но любит жизнь. Есть два вида любви к жизни: одна ничего не знает о смерти; это — незатейливая, грубоватая любовь; и другая, та, которая хорошо ее знает; только эта любовь, как мне кажется, обладает настоящей духовной ценностью. И это та любовь к жизни, которую ведают художники, поэты и писатели».

У Достоевского (взял I том «Карамазовых», чтобы перечесть про инквизитора, но начал со встречи у Зосимы и влип) есть нарушения элементарных законов повествования, когда вдруг дается черта внутренней жизни персонажа, которого мы впервые видим и постигаем глазами основного, с кем мы уже наравне.

«Она, может быть, слишком наивна!» — промелькнуло надеждой в сердце Катерины Ивановны (свидание с Грушенькой). — И это не один случай.

День веселеет, звонил Шинкуба насчет поездки в Пицунду. Вчера заходил Искандер с сотрудником «Сов[етской] Абхазии», забыл его фамилию, бравшим у меня в 66-м г. интервью. Фазиль вечером должен был улететь в Москву, жаль: с ним можно было бы нырнуть куда-нибудь в гущу народа.⁴

20.X. «Сухуми»

Брал с собой тетрадку в Пицунду, но записать ничего, конечно, не записал, некогда было за угощением и общением с абхазской администрацией интуристских корпусов на опушке этой дивной рощи. Зато читал под воздействием «Изабеллы» — Баграту одному — главы и всем вместе — остальное, т.е. «Зап[исную] кн[ижку]». «Сыном-отцом» Баграт был, кажется, вполне искренне тронут¹.

По дороге оттуда или еще там стали проситься в стихи — большие или малые — о том, «как в горы сын пришел с войны, грудь в орденах и ранах, и не застал родную мать, что увезли в изгнанье», и о том, как шофер-парнишка из работавших «на задании» сказал, что пусть бы уж одних мужчин, а женщин и детишек со стариками не нужно бы, и был назавтра расстрелян перед строем, как изменник родины. Первое — по рассказу Баграта, второе Шустера Ин[нокентия] Ник[олаевича].² И это должно бы сложиться вместе, как некая баллада на тему о «верховном гневе». «Две были». Это могло бы потом составить некий антисталинистский цикл, уже отдельный от «Далей». И чисто головным образом предполагается к этому циклу еще нечто о Ленине в его антисталинистской сущности. Перечитать Драбкину³. Где-то нужно изъясниться в том смысле, что от сталинистской темы, не высказав ее до конца, нам никуда не деться всем —

Чья зрелость, юность или детство

При нем прошли.

Наш долг предупредить потомков.

Вспомнил еще из рассказа Шинкубы со слов врачихи, что на голове у Сталина были только от самого лба волосенки кромкой, а там голый череп, — землистого цвета плешь.

Новая Пицунда не так дурна, как можно было предположить. Первое замечательное впечатление — никаких следов недавней стройки, какие и в городах остаются обычно долго еще после заселения домов — ни ям, ни битого кирпича, ни досок от опалубок, покореженных плит, панелей и т.п. Газоновая травка обтекает дорожки — бетонные и плиточные, ни щепочки, ни камешка, как будто эти щегольски-модерновые и, правда, красивые четырнадцатиэтажки стоят здесь давным-давно. И внутри все хорошо, кроме очень уж старательно модернированной мебели — низкие столики, креслица и т.д. По фасаду — широченная набережная с крупногалечным пляжем, чудесное море байкальской чистоты, а сзади, хотя, строго говоря, нет «задов» — этот древний, мрачноватый в своей древности сосновый бор, который старше этих зданий по крайней мере на 10 ты[сяч] лет, т.е. 10 ты[сяч] лет назад такая сосна уже повсеместно на земле кончила свой век. — Бедный Шинкуба в тостах всячески старается «примирить» эту модерновую многоэтажность с идеей «древней абхазской земли».

22.X.Сухуми

«Договор» в газетах. «Расходы по содержанию войск СССР принимает на себя». И то хлеб. Как-то успокоилась душа: все же это не оккупация в подлинном смысле, — оккупация за свой счет. — Насколько лучше было бы Договору предшествовать введению войск, и этого, раз уж сочли необходимым, можно было добиться путем переговоров. Сейчас это никак не победа: помимо материальных затрат, все многоразличные моральные убытки остаются таковыми. «Не профессионально»¹. —

Как недалека еще живая память войны. Седых и лысых — большинство, и большинство из них — б[ывшие] фронтовики. Медсестры Мария Ивановна и Анна Ивановна. Первая вступила в войну на Западном. — В медсанбате? — Нет, я была в полку.

— А я на «дороге жизни» полторы зимы.

Чтобы сказать им приятное, удивился, что они успели побывать на войне — так еще молоды.

Марья Ивановна:

— Что вы, я вся седая уже. Анна Ивановна красится.

— А вам что мешает?

— Дочка не позволяет.

Отвоевались, на войне вышли замуж (у М[арии] И[вановны] муж политработник, на пенсии.) Скорее всего они были не первыми женами своих мужей, обе еще и сейчас миловидны, особенно М[ария] И[вановна].

Иногда замысел может долго-долго вызревать, доходить в голове, но иногда бесконечное откладывание переложения его на бумагу ведет к его увяданию. Вряд ли смогу написать рассказ в полном смысле жанра на какой уже давности замысел «Дома на буксире» (заглавие плохое). Вчера подумал, что нужно разыскать в тетрадках запись этого дела и с нее начать в необязательности жанра, присовокупить к этой давней записи все, что помню и что додумал, как бы нечто для «Дн[евника] писателя». Это еще возможно, а «чисто художественное» — нет². —

Абхазцы, рассказывает Шинкуба, не смирились с покорением Кавказа, и в 64-м г., кажется, начали восстание в Гудаутах, где порубили полковника со 150 казаками, прибывшего наводить порядок. Пошли на Сухуми и заняли город. Были жестоко подавлены, и с тех пор до 1905 г. были, как он выразился по-русски, «виновными», т.е. как бы вне закона: абхазца можно было застрелить безнаказанно. В Первую мировую при сформировании «дикой дивизии» в ней был абхазский полк, по словам Шинкубы, показавший себя в боях на редкость.

«Реабилитация» после 1905 г. была не следствием «свобод», а неучастия Абхазии в волнениях, захвативших другие народы Кавказа.

Пошли вчера на «Щит и меч». Не части, а «фильм первый», «фильм второй». Такой дряни давно не видел. Первым сеансом был так раздражен, что уж должен был пойти на второй, загубить вечер, чтобы убедиться или разубедиться. Ничего не страшно, никого не жалко. Длинно, пустоутробно. Авторы, ввиду секретности действий героя, скрывают и от зрителя, чем он, собственно, занимается³.

24.X. Четверг, Сухуми

Захолодало, задождило — юг не мил. Последним удовольствием было утреннее купание в Пицунде. Здесь — это уже процедура, которую отбываешь, — вчера уже купался только утром, после этого не мог согреться в нетопленом «люксе», поехали с Машей на рынок искать что-нибудь теплое — свитер, ватник, ничего не нашли, только день разбился. Приуныл, относя это за счет «комнатного холода». Вечером вышел погулять — за воротами город шумный и вонючий, прошел вдоль шоссе в сторону того дома отдыха в Ботаническом саду, не дошел, вернулся. Пошел за билетами в кино, выпил стакан портвейна в санаторном киоске; после ужина и в кино не пошел, — предпочел «Карамазовых», — как раз «Великого инквизитора». Маша вернулась, говорит — дрянь венгерская про артистов цирка. С таким настроением и залег.

А утром стало, наконец, совсем ясно, что настроение не только и не столько от холода, сколько от Главы. Пицундское чтение, подогретое «Изабеллой», было тем последним чтением, когда уже делаешь это «мобилизуясь», преодолевая какое-то торможение внутри, и теперь уже ясно, что в этом виде больше никому не стану читать. И — хорошо.

«Глава» в голове отчетливо распадается по кр[айней] мере на две плохо смыкающиеся части — «кулацкую» и обще-антикультовую. Всегда что-то беспокоило в этой «стыковке», — нельзя. Глава явно округляется, так сказать, в теме «семейной» и должна завершиться именно этим мотивом, что не ответчик он за сына и за дочь. М[ожет] б[ыть], еще попробовать сделать семейную фотографию — Он (отец), мать, сыновья и дочь. И все их судьбы. Что-то здесь может быть.

А из вступительных и завершающих строф, развив их, сложить как бы вступление¹.

Читал Уоррена в № 7 «Вся королевская рать». Поначалу очень понравилось энергией изложения и большой выразительностью отвержения «мира сего». Вторую часть читал в верстке. Там ужасная мамочка. Не первый ли случай в лит[ературе], когда так о матери — сын?² —

Найти в Евангелии цитату, соответствующую смыслу «Покинь отца и мать покинь» и, м[ожет] б[ыть], поставить эпиграфом к «Сыну-отцу»³.

М[ежду] п[рочим], замечал это и раньше, например, в наших изданиях Бунина, а теперь увидел в «Бр[атьях] Карамазовых» — какая дикость заменять у классиков их написание слов Бог и соотв[етствующих] местоимений с прописной — строчной. В одном месте даже смысл обрывается из-за этого, когда вместо «к Нему» — «к нему». Это не что иное, как попрание, стремление попрать чисто внешние привилегии свергнутой религии, принизить ее во славу другой религии. Точь-в-точь как при замещении Эхнатоном знаков величия Амона знаками величия Атона (?) и вслед за тем — обратные мероприятия⁴.

25.X. Сухуми

Отделил в большой главе «частное» от «общего», и ясно по крайней мере, то, что обратно не вернусь, даже рад, что не напечатал «Главу» в таком виде, — жалею даже, что в таком виде она есть у Македонова. Теперь все это не будет называться главами «Далей», — впрочем, это еще не окончательно. Так ли сяк, это некий шаг, на том спасибо Сухуми. Кстати, сегодня затопили — батареи хоть чуть-чуть да тепленькие — уже жизнь.

Вчера пришел наконец пакет с версткой послесловия¹, когда я уже позвонил от Акобы Нури Реджабовича — чудесного абхазца, пред[седателя] Ком[итета] нар[одного] контроля — позвонил, что пусть, мол, сверят хорошенько с оригиналом и все. Поехал вновь звонить, никак не мог долго, кое-как дозвонился уже в седьмом часу (там у них было собрание), прочел С[офье] Х[анановне] мои поправки, — слава тебе, господи.

Вечером были у художницы Бубновой Варвары Дмитриевны, о кот[орой] только знал со слов Т. Аршбы («Сов[етская] Абхазия»), что она прожила лет 30 в Японии. Живопись, во всяком случае, незаурядная, а сама — девчонка с седой челкой (лет ей 70 — не меньше), чем-то напоминающая киноактрису Мазину.²

Море сегодня было на редкость чистое, но похолоднее, м[ожет] б[ыть] потому, что выглянуло солнышко. Машин протезик зубной нашелся — деталь скелета моей жены (ее выражение). Надписал Акобе Теркина детгизовского, а второй раз поехал, надписал — по принадлежности — «Т[еркина] на т[ом] св[ете]».

27.X. Сухуми

Нанизываются без особого напряжения старые строфы вперемежку с новыми на некую нить вступления-заявки к тому, что пойдет потом, т[о] е[сть] «Сын за отца [не отвечает]», «Сеновал» и что бог даст. — К ленинской теме вспоминается чей-то рассказ о грибах в горкинском парке.

Вчерашняя церемония захоронения праха поэта (имени его не расслышал и не запомнил) на площадке Пантеона на горе над городом, перевезенного сюда с гор, вопреки («согласилась») воле матери покойного. Условный, безобразно укороченный, лакированный под пошлый «орех» — гроб (как полуванна сидячая в некоторых новых домах и гостиничных номерах). И бетонная квадратная могила в метр, не более, глубиной. Высшие власти в щегольских остроносых ботинках, предельно укороченных плащах и шляпах (увы, модники: Запад носит уже широконосые ботинки и не носит шляп). Тарба, делающий у гроба распорядительские жесты¹. Приглашение к столу, отклоненное мною по подсказке Шинкубы.

Милый Шинкуба. Я воздержался до конца от выражения моих взглядов на подобные мероприятия без особой нужды. И потом, когда мы уже сидели в представительском «поплавке» за «чашкой кофе», вдруг оказалось, что он тех же взглядов, что это ограбление сельского кладбища и что на это ловко намекнул выступавший у гроба высокий старик в черкеске и при кинжале, как бы от имени матери покойного заявивший что-то вроде того, что раз он здесь вам нужнее, мать уступает.

Хорошо с ним поговорили. Он впервые, пожалуй, сделал мне такие лестные признания, которые, даже отмыслив их тостовую гиперболистику, показывают и подтверждают, что меня не спутывают ни с кем и отдают должное «Новому миру» в полном объеме.

Прочел т[ом] 9-й Достоевского, части I-III «Братьев Карамазовых». В который раз делаю заключения, что с годами нужно читать все меньше счетом книг и, гл[авным] образом, перечитывать. Или прочитывать те великие книги, которые «прошел» понаслышке, но их, собственно, не читал.

Т. Манн. «Достоевский — но в меру»:

«Болезнь!.. Да ведь дело прежде всего в том, кто болен, кто безумен, кто поражен эпилепсией или разбит параличом — средний дурак, у которого болезнь лишена духовного и культурного аспекта, или человек масштаба Ницше, Достоевского...

...Жизнь — не разборчивая невеста, и ей глубоко чуждо какое-либо нравственное различие между болезнью и здоровьем. Она овладевает плодом болезни, поглощает его, переваривает, и, едва она усвоит этот плод, как раз он-то и становится здоровьем. Целая орда, целое поколение восприимчивых и несокрушимо здоровых юнцов набрасывается на создание больного гения.., восхищается им, восхваляет его, уносит с собой, делает достоянием культуры, которая жива не единым домашним хлебом здоровья»...²

4 ч[аса] 29.X.68. Сухуми

Совершенно ясно, что несобранность и растянутость «большой главы» происходит, между прочим, оттого, что в ней «мысль семейная», наиболее для меня личная и наиболее запретная «в свете» неосталинистских подчеркиваний спасительной «классовости», осложнена у меня другими аспектами «культовой темы». Оставим как есть порядочную рассудочность изложения по разрядам: собственно кулацкой судьбы «сына» и мнимо кулацкой. Но «кулацкая», т[ак] ск[азать], локальная тема не должна быть основанием общих выводов, какие приторочены к ней. И в нынешней попытке включить во «вступление» кое-что из прежнего завершения очевидна принужденность. Так, «вздох особый» — особая статья, м[ожет] б[ыть], отдельный мотив, насильно подмонтированный здесь в видах превращения вступления и по объему в некую главку — не нужно. Здесь вся «связь» в том только, что впереди сказано о Ленине, — в другом плане и смысле¹.

Словом, покамест что «движение» главы обозначается ее распадением на части и куски, пригнанные формально, по слабости: еще и еще о том-то и о том-то, а не в силу необходимого развития мысли. И то — хлеб. —

Вчерашний звонок (два) Лакшина по поводу послесловия. Он прав: место насчет телеграммы — просьбы Сталина действительно может вызвать двоякие противоположные претензии. Меня оно, это место, недаром тревожило². С облегчением согласился на изъятие этого места, — потом подробнее об этом. —

Того же дня:*

1.XI.68. Сухуми

Стало ясно, что все со строк о боли и до конца — другая тема, вступление должно быть менее конкретным и менее логичным. А там должна развиться, м[ожет] б[ыть], главная тема цикла — Ленин—Сталин, где будет сказано и о годовщине, кот[орая] стремится представить Ленина в парадном чине, привлечь его для утверждения всего, что ему явно было бы не по душе и очевидно противоречит его учению. И о том, что ныне

Клянутся Лениным иные,

Имея Сталина в виду.

Основная мысль — Ленин должен быть избавлен от тени Сталина, быть с Лениным означает полностью покончить с противоестественным сближением этих фигур¹.

До сих пор писалось все в пределах мыслимой, хотя бы минимальной возможности опубликования. Теперь — свобода от этой надежды, тлетворной для поэзии в нынешних условиях. — Посмотрим, насколько хватит меня.

Записать:

Достоевский

Статьи Блока.

«Письмо» в «Л[итературной] Г[азете]» (еще не видел)².

Осталось два раза искупаться утречком — не столько из потребности, хотя из нее, сколько из тщеславия. —

Предстоит ненужный и обязывающий обед с Тарбой и его соруководителями абх[азской] лит[ерату]ры (58 членов!).

1.XI

Напрасно думают, что память

Не дорожит сама собой,

Что ряской времени затянет

Любую быль,

Любую боль.

Что не свернет с пути планета,

Годам и дням ведя отсчет,

И что не взыщется с поэта,

Когда за призраком запрета

Смолчит про то, что душу жжет...

Нет, все былые недомолвки

Домолвить нынче долг велит.

Пытливой дочке-комсомолке,

Поди, сошлись на свой главлит.

Втолкуй, зачем и чья опека

К статье особой отнесла

Неназываемого века

Зловещей памяти дела.

Уже тот век не безответен,

Он так ли, сяк ли распочат,

Он приоткрыт отцам и детям

И настежь будет для внучат.

Кто говорит, что вредно людям

Страницы горькие прочесть?

Не их ли доблести убудет,

Не их ли вдруг поблекнет честь?

Или о прошлом вслух поведав,

Мы тем порадуем врага,

Что за свои платить победы

Случалось нам в тридорога.

Но прахом прах — его злословье,

Иль все, чем в мире мы сильны,

Со всей взращенной нами новью,

И потом политой и кровью,

Уже не сто’ит той цены?

Равно важны в цепи все звенья,

Все живы дни в грядущем дне.

И что велят предать забвенью,

То людям памятней вдвойне.

Не голос памяти правдивой —

Таит забывчивость беду:

Кто прячет прошлое ревниво,

Тот вряд ли с будущим в ладу.

Мне поздно думать об отсрочке,

Свою откладывая речь.

Года велят без проволочки

Немую боль в слова облечь.

Гора бы с плеч! —

3.XI.68. «Сухуми». День отъезда

Вчера утро было выходное в смысле стола, — после тарбинской встречи, — но хорошо тем, что удержался от сильного позыва прогуляться, правда, не то чтобы усилием воли, а просто отвлечением — читал Блока-критика, впервые здесь открытого мною. — Вечером встреча Симонова в аэропорту и угощенье у Шинкубы.

Сегодня и бог велел не браться за дело, — мысленно я уже там, дома. Последний раз искупались — свежевато, но хорошо.

Итоги месяца — почти никакие, но важно очень, что «Глава» обломалась по краям.

16.XII.68

Этими днями, готовя материал о Д. Диденко по просьбе ребят из школы, где Герой учился когда-то, и автокомментарий к «Я убит подо Ржевом» по настоянию «Костра»¹, листал тетрадки и напал, между прочим, на запись, восстанавливающую, как вчерашний день, в памяти прискорбные обстоятельства дня, которому уже четверть века. Это было, когда я жил со стариками на Запольной, а поезд наш стоял в Колодне. Ездили, помню, с Тим[офеем] Вас[ильевичем] к гостям нашего фронта из Узбекистана (?), привезших много вина, легкого при питье, но коварного в последствиях².

«Третьего дня в результате глупейшей и пошлейшей попойки в беспамятстве разбил лицо, нос, лоб — так что невозможно показаться на люди. Кажется, что это недвусмысленный подсказ: кончай. Все дурное, пошлое, вредное, нечистое, что бывало со мной, все, что мешает мне быть достойно, — от пьянства, распущенности, если не алкоголизма. Кончать нужно бесповоротно, без громких зароков, тихо и серьезно. Может быть, еще не поздно мне очиститься и возродиться. Если даже поздно, пить для меня слишком дорого стоит в смысле душевных расплат. Рубец, что у меня останется на лбу (и на носу — для пущей памятности!) будет мне ежедневно напоминать о моем решении. Если я сковырнусь вновь, это уже будет безнадежно».

Вон, оказывается, когда я уже знал цену этому делу, понимал масштабы беды.

Но, боже мой, с этой бедой, то порывая с ней ненадолго, но вновь смыкаясь с ней, я прожил еще 25 лет. И написал огромное количество строк и страниц и перечитал штабеля чужих рукописей — и не просто перечитал! — и целые полки печатных книг и т.д.

Можно подумать, что если бы я не пил, то сделал бы еще больше и лучше во много раз, но я знаю, что это не так, и тут уже ничего не попишешь. Сложился такой ужасный ритм приливов и отливов, когда вслед за беспамятством, бездельем и пустоутробием «вождения медведя» и вслед за мучительным «переходным периодом» наступал всегда большой душевный подъем, упоение трезвостью, ясностью, возродившейся силой. Только с годами «переход» становился все труднее и труднее.

Ни одной строки я не написал во хмелю, читать (печатные книги) случалось (иногда и рукописи, но не править!).

Лидия Дм[итриевна]³, без которой на этот, последний раз не обошлось (т[о] е[сть] обошлось уже, но я уже больше для Маши согласился), понуждавшая меня лечь в больницу и указывавшая на множество болезней, сказала, когда я сказал, что все это ерунда, только нельзя мне пить ни капли:

— Ну уж от этого вы уже вряд ли освободитесь...

Думаю, что настал-таки срок, когда дело уже не в моей решимости освободиться, а в страхе перед теми утренними муками, когда одинаково ужасны и жизнь, и смерть. —

Странное удовлетворение испытываю, переписав эту 25-летней давности запись в нынешнюю тетрадку. Ясность. —

11 декабря послал Солженицыну телеграмму от себя:

«Примите, дорогой друг, мои сердечные поздравления по случаю нынешней даты. Живите еще пятьдесят, не теряя прекрасной неутомимости вашего таланта. Все минется, только правда останется. Поклон мой Наталье Алексеевне. Обнимаю вас.

Всегда ваш Твардовский». —

Приезжаю в редакцию — нарастающий ворох телеграмм ему, среди них такие, как академика Понтрягина: «Поздравляю великого русского писателя». Это тот самый Понтрягин, который своей репликой Храпченке⁴ насчет моей кандидатуры, вслед за мной, спущенным под лед на Отделении, спустил туда же и Леонида Максимовича. —

12 декабря С[офья] Х[анановна] показывает мне новый солженицынский документ, достойный занесения для сохранности в тетрадку.

«В редакцию «Литературной Газеты»

Копии: журнал «Новый мир» — Рязанская писательская организация.

Я знаю, что Ваша газета не напечатает единой моей строки, не придав ей исказительного или порочного смысла. Но у меня нет другого выхода ответить моим многочисленным поздравителям иначе, как посредством Вас:

«Читателей и писателей, приславших поздравления и пожелания к моему 50-ле-тию, я с волнением благодарю. Я обещаю им никогда не изменить истине. Моя единственная мечта — оказаться достойным надежд читающей России».

Рязань Солженицын.

12.12.68.»

— Лучше бы я этого не читал, — с сокрушением сказал Е. Дорош, возвращая мне этот документ, и справедливо заметил, что беда в том, что страшнее всего быть смешным.

Я послал было С[офью] Х[анановну] вдогонку за Вероникой⁵, принесшей только что этот документ, и она еще застала ее там, «у Аси», но оказалось, что письмо она уже отнесла в «Литгазету». — Всегда так: сперва сделает что-нибудь глупое, а потом уведомит. Беда бедущая!

17.XII.П[ахра]

Поехал к Воронкову с двумя архиконкретными вопросами: Буртин и Солженицын.

Встретил — точно он давно ждал-поджидал меня: — Тоня, чайку, и пусть нас никто не беспокоит.

Оба вопроса, я их поставил под конец беседы — разрешились мгновенно.

— Если квартира есть (для Буртина), то прописку я гарантирую.

И насчет Солженицына.

— Ведь покамест мы его из Союза не исключили, мы не можем не иметь в виду, что ему, как вы, К[онстантин] В[асильевич], выразились однажды, нужно кусать. Кусать ему уже нечего. Мы имеем формальное право выплатить ему до 50 проц[ентов], как за непошедшее по независящим... Но не устроите вы (секретариат) нам скандал?

— Не устроим, если знать не будем.

— Так вы не знайте.

— Хорошо.

— Спасибо.

— Вам, А[лександр] Т[рифонович], необходимо напомнить генеральному о своей просьбе о приеме.

— Но ведь все это время я не считал возможным напоминаться, зная, что ему не до меня, и вряд ли и сейчас еще пора.

— Нет, пожалуй, уже пора, и ее пропускать нельзя. Это необходимо. Когда я говорил, что хотел бы с вами встретиться, я имел в виду сказать вам, что положение очень серьезное, — вашей крови хотят некоторые там.

— Там — наверху?

— Да. Это для меня было ясно. И я придумал для выведения вас из-под удара некоторый маневр, — взять вас сюда, к нам, назначить председателем какой-то комиссии и дать в печати, что в связи с переходом на эту работу удовлетворяется ваша просьба об освобождении от обязанностей главного редактора «Н[ового] М[ира]».

Слушаю, молчу, хотя, кажется, сказал, что не могу вообразить себе, что за комиссию могли бы они мне предложить.

— Потом кризис как будто миновал, но стремление развязаться с вами не угасло отнюдь. (Шауро: «Он (то есть я) окружил себя разными...».)

— Константин Александрович занял резко-решительную позицию. Когда я навестил его в больнице (или в Барвихе) и сказал, как же будет с Александром Триф[оновичем], если его снимут, он приподнялся на кровати и заявил: «Это значит снимут и меня. Я — не Шолохов. Разве вы можете себе представить, что я останусь членом редколлегии при другом редакторе?».¹ И т.п.

— Он показывал вам с Марковым мое письмо? (О том, что оно передавалось по радио и опубликовано уже — по кр[айней] мере в некоей «Русской мысли», о чем мне пишет некий Сионский из Парижа, молчу).

— Нет. Он все говорил, что покажет, когда у него будет готов и ответ. («Я так виноват перед А[лександром] Т[рифоновичем], что не ответил ему до сих пор, но его письмо такое умное, что на него нужно ответить соотв[етствующим] образом»).

— Ничего там (в ЧССР) не кончается... Экономические вопросы так ли, сяк ли легче решить, вся острота сейчас в идеологических...

Мы послали чехословацким писателям приглашение на Тургеневские торжества. Они ответили телеграммой, что их ответ на приглашение придет тотчас после того, как мы принесем извинение за статью о Гольдштюкере². Так же они ответили и Будапешту на приглашение принять участие в совещании руководителей Союзов писателей соц[иалистических] стран: приедем, когда Союз писателей СССР принесет извинения...

— Вам нужно, нужно, А[лександр] Т[рифонович], быть принятым. Это снимет то напряжение, которое...

Что нужно, то нужно. Иначе, особенно учитывая мое «неподписантство», может сложиться представление, что я уже сам не захотел встречи. И это будет черной тучей висеть над журналом и надо мной самим.

Тяжело? Неохота? Еще бы нет. Но — надо. Пусть мне будет отказано, но я буду знать, что шел до конца. Иначе — изведет эта неопределенность положения, ожидание того-сего, неизвестно чего. —

Из прошлогодней строфы:

Отгремели по дымным оврагам

Торопливые воды весны.

И пошла она сбавленным шагом

В междуречье Пахры и Десны.

Где прямою дорогой, где кружной

Вдоль шоссе, по закрайкам полей.

И помятые, потные дружно

Зеленя выпрямлялись за ней³.

Маркс, Энгельс, Ленин, знать бы вам,

В каком хранят вас чине,

Каким ученым головам

Мы вас препоручили.

Вам вкупе слава и почет.

И врозь, поодиночке,

А все наследство — на учет

И под контроль до строчки⁴.

18.XII.68

Вчера из предыдущей тетради:

Время скорое на расправу

В меру дней своих скоростных,

Власть иную, иную славу

Упраздняет — и крест на них.

Время даже их след изгладит

Скоростным своим утюжком.

И оно же не в силах сладить

С чем — подумаешь! — со стишком.

Уж оно его так и этак

Норовит забвенью предать,

Сделать вид, что его, мол, нету,

Да и не было...

Глядь-поглядь —

За каким-то минучим сроком —

И у времени с языка

Вдруг срывается ненароком

Из того же стишка —

Строка¹.

Вчера же из летнего «крока».

Как зацветет иван-чай, —

С этого самого цвета —

Раннее лето, прощай,

Здравствуй, полдневное лето.

Липа в ночной полумгле

Светит густой позолотой,

Дышит — как будто в дупле

Скрыты горячие соты.

От перестоя трава

Никнет в сухом опереньи.

Как жестяная, мертва

Темная зелень сирени.

Где-то уже позади

День на июньской заставе.

И не впервые дожди

В теплой листве шепелявят.

Не пропускай, отмечай

Снова и снова на свете

Легкую эту печаль,

Убыли-прибыли эти.

Все их приветствуй с утра

Или под вечер с устатку...

Здравствуй, любая пора,

И проходи по порядку². —

Глубокоуважаемый Леонид Ильич!

Все это время, прошедшее со дня, когда Вы так внимательно отнеслись к моей просьбе о приеме, я не считал возможным напоминать о себе, понимая, что в напряжении политических событий Вам было не до литературных собеседований.

Теперь мне кажется, — возможно, я ошибаюсь, — что я могу вновь просить Вас принять меня, тем более, что все то, с чем я хотел прийти к Вам, отнюдь не утратило своей существенности, — скорее наоборот.

С глубоким уважением —

Ваш А. Твардовский³.

19.XII.68

Преодолевая без особого труда противительные эмоции, поехал вчера на вертушку, позвонил. Ответил один из помощников — фамилию хоть и переспросил — не запомнил, — вроде бы Бритич, — но он был один из тех, с кем я говорил в период моих интенсивных напоминаний. На просьбу об одолжении с готовностью отозвался: — Пожалуйста. — Тогда позвоните, пожал[уйста], на подъезд, я сейчас заеду. — Позвоню, позвоню.

Пропуск на подъезде был. На площадке пятого этажа офицер охраны уже назвал меня по фамилии. Передавая помощнику пакет, говорю: — Вы ознакомьтесь (конверт был не заклеен). — Зачем же, — возразил он, как бы отметая саму возможность предположения, что в письме может быть что-нибудь — бог ее знает что.

— Я просто хотел напомнить Л[еониду] И[льичу] о себе, — все это время считал неудобным и напоминать.

— Да, да, знаете, все это время он — ни дня, ни ночи. И отпуск — какой уж там отпуск.

Было их там двое, и оба, когда я вошел — один стоя (мой), другой сидя управлялись с дюжиной разноцветных телефонов на столе по левую руку от письменного.

Совершив деяние, требовавшее все же некоторой собранности и напряжения, повеселел. Чуточку беспокоило, что письмецо от руки, а не на машинке, и это, как извест-но в интеллигентном обиходе, хорошо, но известно ли это Л[еониду] И[льичу] и его помощникам — не знаю.

В редакции меня ждали Маруся и Надя, уже побывавшие там накануне без звонка, без письма, что меня раздражало и огорчало — обычная манера родни — явочным порядком. Горестный рассказ об Анне¹. Принял решение устроить ее где-нибудь в Москве. <...> Дал Марусе денег за декабрь и январь, подарил Соб[рание] соч[инений] — повеселела. Напоил их чаем, удержался от излишних назиданий насчет «явочности».

Потом был Солженицын. Еще днем его встретила С[офья] Х[анановна] на улице.

— А[лександр] Т[рифонович], не ругайте вы его за письмо в «Л[итературную] Г[азету]». Он такой жалкий, потерянный...

Я не ругал, но все же сказал (не сказал, что письмо его — или копия — уже было на столе у Воронкова, а значит, и на всех соответствующих столах).

В ответ он понес что-то неразборчивое, поспешное.

— Если бы со мной не поступали через ж...

Он еще не вынырнул из-под той волны приветствий, которая обрушилась на него, хоть и держал фасон на словах, что 12.XII он уже должен работать.

— 11.XII пришло (в Рязань) 350 телеграмм и с полсотни писем, всего подписей до 900. Все больше студенческие. Без слез читать нельзя.

Еще, кажется, на «Н[овый] М[ир]» пришло свыше сотни посланий. Воронков говорил мне, что и на Союз пришло мно-о-го. (Они, кажется, не собираются их передавать адресату — займусь потом).

Перед Солженицыным обсудили вопрос о доплате ему до 50 %. Решили делать это, во всяком случае, в январе — сейчас и денег нет ни копейки, и, м[ожет] б[ыть], к тому времени я буду принят, а тогда все станет яснее в ту или иную сторону. Так, примерно, я ему и сказал, только забыл сказать, чтобы он формально написал нам письмо. Но он еще будет в конце января. Обещал дать и почитать («Много могу дать»). Сценарий я ему вернул: — Посадить вас нужно, говорю, нечего с вами больше делать². —

Посмеялись.

В лакшинской длиной комнате ждали меня за столом гости венгерские: переводчик «Далей» Михай Ваца и его жена, совсем прилично говорящая по-русски, Марика. —

Заказал С[офье] Х[анановне] не оставлять поста без подмены и в случае чего звонить мне через Верейского.

Стишки (весна, лето и «стишок») всем понравились, и они были вмонтированы в верстку цикла, — он стал шире, разнообразнее ритмически и тематически).

20.XII.П[ахра]

Просыпался около четырех, пил чай на кухне, курил, поддавался знакомому муторному соблазну подготовки к аудиенции — как все получается доказательно, логично, неопровержимо и все всуе. Потом читал в постели афоризмы В. Ключевского¹ и досыпал. — Утро ранне-весеннее, ноль градусов, лужицы, голизна берез вроде бы даже с краснеющими ветвями и елок, обмытых и освеженных. —

Из всех размышлений и предположений о ходе беседы и возможных результатах ее ясно с очевидностью, что главным узелком остается Солженицын. Если предположить, что мои доводы в пользу напечатания «Р[акового] К[орпуса]» даже теперь возымеют успех, то все в сущности разрешилось бы — и положение ж[урна]ла, и мой пятый том, и общая атмосфера, и не о чем больше толковать.

Но если для него это имя — жупел, что скорее всего можно предположить, то ничего в сущности из беседы не произойдет. Тогда, м[ожет] б[ыть], мне придется сказать: отпустите. — Но еще он может и просто меня не принять, как не принял самого Шолохова в связи с задержанием его «лагерной» (той самой) главы, которую он давал в «Правду». —

Будь что будет. —

21.XII

Оттуда — ни звука. Примета почти безусловная, что принимать меня не хотят. Если бы по-доброму, то сразу же или на другой день помощник позвонил бы, пусть с неопределенностью (не дай бог!) в том смысле, что, мол, на той неделе или уж вовсе в новом году, но отзвук какой-то должен был донестись.

Ну, что ж, я, во всяком случае, больше не звонарь. Это уже и несолидно и бесполезно было бы. Теперь лишь та сторона должна отозваться, а нет, так нет, — столько в году и убытку. Я доволен, что со своей стороны еще раз постучался — и свободен. — А может, оно и к лучшему, если полагать, что слухи не бывают совсем, начисто безосновательны. —

Бухгалтерия Гослита на запрос С[офьи] Х[анановны]: переведены ли мне деньги по договору на однотомник Всемирной биб[лиоте]ки, ответила, что она не получила еще одобрения рукописи. О каком одобрении может быть речь, если весь однотомник — от строки до строки — составлен (содержание) по Собр[анию] соч[инений], 4 тома которого только что вышли в том же Гослите?

Это все «санкции». —

Ни звука из «Сов[етского] писателя», где лежит расклейка объявленных в плане «Далей» и критики.

Наталья Павловна¹ доложила:

В этом году вся наша розница (около 20 тыс. экземпляров) шла под нож: из-за опозданий свыше двух недель Союзпечать не брала ее, хотя киоски готовы были брать и продавать «Н[овый] М[ир]» с любым запозданием. Казалось бы — не печатать розницу, не загружать машины, так и то было бы разумнее. Нет, вам дан тираж 140 тыс. — печатайте 140. Но к этому, вдобавок, оказывается, мы за каждую книжку платим 20 тыс. + 2 тысячи обычного штрафа за опоздание. Т[аким] обр[азом] прибыль (до 200 тыс.), которую мы приносили из года в год, нынче ушла на оплату этого безумия. В перспективе мы уже не сможем вносить «долевое участие» за квартиры и вообще.

Трудно представить, чтобы это восходило к чьей-нибудь указующей воле. Ведь если вспомнить слова Петра Нилыча <Демичева> о том, какие бывают «формы критики», то это тоже «критика». А Демент с уверенностью говорит: указание. Словом, всеми способами: игом цензуры, запрещением подписки в армейские адреса, «политикой» Союзпечати — на удушение.

26.XII.68. П[ахра]

Наталья Павловна, оказывается, для пущей впечатляемости, как это обычно делают, назвала сумму в старом исчислении. Не 20, а 2 тысячи, но урон от нереализации розницы. Слава богу, что мы хоть не печатаем ее, зная, что Союзпечать не берет. —

Пристойно и мило справили 60-летие Ефима Як[овлевича] Дороша. —

Какие немыслимо разные вещи приходится пропускать через себя в один день, как вчера: логуновская история крестьянского восстания в Сибири, трагедия в десять раз, как он говорит, — да так оно и есть, — крупнее антоновщины¹ и воспоминания Димы Толстого (сына А.Н. Толстого) о безоблачном детстве отцовского дома, где бонна, кухарка, горничная, детская, гостиная так и называются; наглухо закрытый от внешнего советского мира буржуазный мир в единственном числе, с претензиями, как и полагается буржуазному, на аристократизм. Слово «колхоз» звучит в этом мире единожды: маменька-поэтесса, повязавшись каким-то шарфом, взошла в трамвай (?), и ее окрикнули: — «Куда прешь без очереди? Колхоз»! Единственный катаклизм — разрыв «графа» с женой, матерью автора, — с жиру.

Н. Воронов² со своим «железнодольским» детством и отрочеством как раз, пожалуй, ровесник этого сорокапятилетнего Дм[итрия] Алексеича, композитора, являющего собой копию отца (физическую) и пишущего с куда большей профессионально-стью, чем тот писатель. Но я предпочитаю того. —

Как-то понадобилось, в связи с просьбой ребят одной школы, где когда-то учился Герой Сов[етского] Союза Диденко, заглянуть в финскую тетрадь, вчитался в эти перебеленные по свежей памяти записи той военной зимы, решил опубликовать в «Дн[евнике] писателя». Отдал на машинку С[офье] Х[анановне], написал и «объяснительную записку» к этой публикации. Немного тревожно: мне-то они дороги, эти записи, потому что за ними поворотный в моей жизни период (зарождение замысла «Теркина» и вообще), но вдруг другим эти записи покажутся бледными, жидкими³. —

Еду в город, гл[авным] обр[азом] ради встречи с психиатром по поводу Анны.

Журнал живет странной жизнью: день прошел — и слава богу. № 11, похоже, не вылезет даже в виде сигнального в этом году.

И несмотря ни на что — 108 т. подписчиков! (урон — 3—5 тыс. против прошлого года) может быть не вопреки, а благодаря санкциям, применяемым к ж[урна]лу. —

27.XII

Подарок вчерашнего дня: «Новый мир» не только не потерял, но еще приобрел 6 тысяч подписчиков с прошлого года (113—119 т.)¹. И это при нашем нынешнем беспримерном запоздании с выходом (провинция еще и № 10 не получила), в условиях, когда печать ведет систематическую и широко разветвленную (от «Огонька» до Сов[етской] России») кампанию по дискредитации журнала, но только ли печать!

Конечно, это большая радость, но не стоит думать, что это лишь в силу особых совершенств журнала, вопреки нападкам на него. Тут уж трудно сказать — вопреки или благодаря. Лишение известной части наших читателей возможности покупать журнал в киосках сделало их подписчиками. Это, надо полагать, ближайшая причина. Но нельзя не иметь в виду и обстоятельство более общего порядка: падение авторитета печати в глазах известной части общества, когда ее усилия приводят к обратному результату: хвалит — не интересно (будь это фильм, роман и т.п.), бранит — стоит поинтересоваться. —

Но так или иначе, при нынешней ситуации не позорно было бы понести и некоторый урон в подписке (мы затаенно мечтали хоть бы не спуститься ниже 100 тысяч!). —

С[офья] Х[анановна] заметила, что отклики на 50-летие Солженицына, хлынувшие было столь бурным потоком, вдруг «как ножом отрезало». А ей привычно, что отклики на то или иное вызвавшее их событие иссякают постепенно, иные приходят с большим запозданием, когда уже и не ждут их. —

Уже не только ясно, что встреча с Л[еонидом] И[льичом] не состоится, но я уже какой-то частью сознания и не хочу ее: она не могла бы привести к сколько-нибудь существенному результату. Надеяться на изменение отношения к Солженицыну — все равно что предполагать такую перемену в отношении Смрковского², который уже явно намечен к устранению. Впрочем, будь что будет, — я свое — сделал. —

Ездил вчера к Мирре Моисеевне Гутпер (по рекомендации И. Френкеля)³ в Центральный психоприемник, чтобы предварить встречу ее с Анной кое-какими сведениями о последней, которых сама она, пожалуй, не сможет представить. Потом звонил в См[олен]ск Марусе. Анна еще в больнице. Впереди хлопоты трудные и затяжные, м[ожет] б[ыть], придется поехать за ней в Смоленск <...>

28.XII.68. П[ахра]

Борман, Андерс, Ловелл прилетели, приводнились — полный порядок, хотя при вхождении в «плотные слои» пылали, как свеча, теряя от жары радиосвязь.

Когда они были еще в полете, страшно было думать, что многие у нас безусловно втайне желали их гибели: не мы, так пусть и не они.

Боже мой, мы забываем, что давно объявляли себя представителями человечества, мирового прогресса, во главе которого нам, только нам велела история быть, во главе всего. И мы не умеем порадоваться такому торжеству человеческого разума, воли, величию подвига. Сделай это мы, мы бы утверждали, что только нам это было дано, никому более. Жалкие детские приемы радио и печати — обойтись минимумом приличия, поставить это сообщение в ряду и после других «важнейших новостей» — о достижениях года или даже об отъезде тов. Катушева куда-то¹.

И я хотел бы, чтобы этот поистине всемирно-исторический подвиг был совершен моими соотечественниками (и они не хуже американцев могли слетать — не о том речь). Но случись это, подвиг был бы отнесен на счет партии и правительства, хотя и называли бы номинально народ, рабочий класс, научно-техническую мысль. И это послужило бы только утверждению нашей косности, самохвальства и зазнайства.

Вспомнил о своем цикле в № 1. Не стал ли и он сразу более вчерашним. И вспомнил две строфы, не вошедшие в свое время в «Космонавта», которые даже собирался включить в этот цикл, но забыл, как часто уже забываю то или сё.

Оркестры смолкли, завершились речи,

Парадных флагов свернут стройный фронт

И этот гром неповторимой встречи,

Как гром грозы, ушел за горизонт.

И новый подвиг совершился в мире,

И новый праздник грянул на порог.

Он был еще торжественней и шире,

Он только первым быть уже не мог².

Когда это писалось, имелся в виду Титов Герман. Сейчас в этих довольно посредственных строчках — ни Титова, ни сегодняшних американцев, но вместе и Титов и все последующие торжества, вплоть до нынешнего — настолько, что колеблюсь: вставить или не вставить эти строфы в цикл, т[ак] к[ак] они могут показаться написанными сегодня для смягчения сегодняшнего нашего отставания.

Михалков в «Правде» в архискверных стишках о сыне «дяди Степы» (эпопея!) грозится, что Егор «прилунится на Луне».

Еду в город, приготовил кое-что на машинку и прочел порядочно, как-то упустив из виду, что суббота день нерабочий. — Написал в два-три приема до полусотни поздравлений — это от себя, а от редакции лишь «автографировал» шт[ук] 200.

29.XII.П[ахра]

Вчера, по уговору, должны были поехать с Лакшиным к Ив[ану] Сергеевичу, но узна-ли, что больна его Л[идия] И[вановна] (что-то вроде прединсульта). Звоню: м[ожет] б[ыть] не ко времени? — Да нет, ведь у меня свой уголок. — Видно, так уж он истосковался в своем одиночестве слепца. Потом он рассказывал, как он «гуляет» в комнате: засеку время на часок и хожу, хожу как зверь в клетке или как человек в камере-одиночке. Час пройдет — значит, пять километров¹.

Рассказал о посещении его епископом Пименом (Саратовским и еще каким-то), передавшим ему привет от какого-то земляка из-за границы, куда он часто выезжает, оставил ему «Православный церковный календарь», где помещены фотопортретики генералов церкви во главе со святейшим Патриархом Московским и всея Руси Алексием (на страницу). Старики в большинстве видные, благообразные, иные, м[ежду] пр[очим], с черными еще, не тронутыми сединой брадами, как этот Пимен. Раздевшись, рассказывает Ив[ан] Серг[еевич], остался в берете, — оказывается, под берет он заправляет волосы, как делают все попы, чтобы не вызвать особого к себе внимания на людях.

Еще Ив[ана] Серг[еевича] навестил друг детства, учившийся когда-то в одной из смоленских гимназий (Ив[ан] Серг[еевич] учился в реальном), проживший 50 лет в Америке, горный инженер, работает на оловянном руднике. Дом — 12 комнат, две машины, семья — он и жена, детей нет. Любопытно, что, встретившись через более чем полвека, они говорили на ты, как будто встретились, приехав с летних каникул. Готовая новеллушка. —

Рассказал, что осенью во дворце, что построен возле его дачки в Карачарове, жили семьи чехословацких руководителей — жена и дети Дубчека и др.

— Кормили их хорошо, — сообщил, по-видимому, со слов «князя» Бор[иса] Петровича, — 10 руб. на душу в день. Я так полагаю, что они были заложниками.

Зашла речь о Дм[итрии] Алексеевиче Толстом² (я рассказывал о его мемуарах):

— Я его знаю с тех пор, как он еще был в утробе матери (в Берлине, где Ив[ан] Серг[еевич] встречался с Алексеем Толстым, бывал с ним у Горького на Курфюрстдамм (?), где тот занимал с пол-этажа большого дома.

О Горьком:

— Окал он нарочно. Отлично мог говорить, не окая, и говорил, забывшись.

Елочка моя не произвела особого впечатления, как, впрочем, и елочка у Сацев. Больше не буду Санта-Клаусом.

31.XII.68. Пахра

Какие подводить для себя итоги года, когда он почти весь, а уж с 21 августа — так и безусловно под знаком отчуждения в смысле утраты даже слабого душевного контакта с тем, что было за пределами твоей воли, — она могла лишь безгласным образом выразиться в моем «неподписантстве».

Настоящую, до слез, радость пережил, м[ожет] б[ыть], за многие годы, когда слушал «Братиславу», где подводились итоги переговоров в Чиерне¹. Но тем горше и страшнее было после букетов гвоздик, объятий и пр[очего] воспринять реальность вторжения, этот наш ужасный шаг, повлекший последствия в сущности непоправимые на долгие годы. —

Еще вчера Сурков, забежавший в редакцию с целью вовлечь меня с «Н[овым] М[иром]» в парад-алле журналов в качестве иллюстративной фигуры — в ряду с Кочетовым, Кожевниковым, Мих. Алексеевым — к его, Суркова, обзору литературного года, — еще вчера он с его натужно разыгрываемой проникновенностью говорил, что только теперь он вполне понимает («из-за этого мы с тобой чуть не поссорились» — помнит!) мудрость и необходимость этого шага. — Не сделай мы его сейчас, мы через год-полтора потеряли бы все соц[иалистические] страны, они стали бы нашими противниками и мы оказались бы на рубежах 40-го года. И мы были бы в изоляции.

— Неужели ты думаешь, что союзники, над которыми нужно стоять с дубиной, — это союзники? А что касается изоляции, то мы ее имеем в небывалом еще объеме. —

Тут он, как обычно, вильнул куда-то вбок, заговорил, что настоящие союзники — это те, что с тобой на баррикадах²... Я сознательно не стал «залезать». От «парада» отказался.

Как всегда, в истекшем году много читал в разном состоянии духа, но не так печатные книги волновали, кроме, м[ожет] б[ыть], откровенно сталинской книги «Денщика Шельменко»³, как некоторые рукописные работы. Среди них на первом месте статья акад[емика] Сахарова⁴. И совсем на днях исторический очерк К.Я. Лагунова (Тюмень) о сибирском (Ишимском) крестьянском восстании 1921 г.⁵ Это поистине пугачевщина эпохи революции, «бунт бессмысленный и беспощадный» в объеме в десять раз больше обозначенной в нашей историографии антоновщины, хотя тех же корней, той же природы. Не далее как вчера наполовину прочитанная, наполовину просмотренная работа Маркелова (Волгоград) о строительстве Волгоградского химкомбината. Пожалуй, комментарием к ней да и к лагуновской может быть статья О. Лациса «Опыт полувека» (верстка № 1)⁶. Ни одна из этих рукописей, не говоря уже о Сахарове, увидевшем свет за рубежом, наверно света не увидит. Но мы, журнал, не имеем права уклоняться от них. Будем помогать авторам (с Лагуновым уже говорил) доводить эти работы, — они дождутся своего часа.

Раз в этом году ни гу-гу насчет встречи на высшем уровне, нечего ожидать гу-гу и в новом. Скорее всего рад, что так, ибо ничего от нее (встречи) доброго не могло быть. А честь предложена.

Поздравления к Н[овому] году приносят такие слова, обращенные ко мне и ж[урналу], что немудрено и зазнаться.

В отличие от дней рождения, юбилеев, старящих нас порознь, Новый год старит всех разом. Завтра мне уже положено считаться пятидесятидевятилетним, и с первого января 70-го года — шестидесятилетним, хотя до дня рождения еще будет полгода.

Т[аким] обр[азом], у меня уже одна ступенька до настоящей, официальной, пенсионерской старости. И с военного учета, кажется, буду снят.

Хоть бы мне в этом году начать своего «Пана Твардовского». Если придется покинуть «Н[овый] М[ир]», то, конечно, начал бы и, м[ожет] б[ыть], много написал бы, а нет, то хоть бы начать, написать «Смерть деда», которая, кажется, уж так готова в голове, что только бы записать (этой «готовности», понятно, не следует доверять)⁷.

Но ближайшей задачей этого нового года будет «Дом на буксире», который уже добрый десяток лет стоит в голове, вроде бы совсем готовый, и теперь (в Сухуми) показалось, что с ним можно справиться, наконец, не путем «рассказа» в строго-жанровом смысле, а путем развесистого комментария к записи, которая где-то, кажется, есть у меня — опять же для «Дн[евника] писателя». Но прежде — что еще получится из записей «С Карельского перешейка». С[офья] Х[анановна] говорит, что будет страниц 100 и что ей страшно переписывать, «как вам было страшно записывать». Разыскать «Макса Рабиновича», «рассказ» «Счастливая шапка», написанный когда-то для Маршака по этому очерку, — не замена⁸.

Хорошо бы, конечно, мне за этот год научиться наконец водить машину и писать на машинке, о чем я мечтаю уже лет двадцать, но все откладываю из лени и отвращения к «технике», а может быть, еще и из инстинктивной опаски увлечься, потратиться на освоение этих навыков, которые ничего мне не прибавят в главном, а скорее даже украдут. И все же надо, нельзя же так и прожить жизнь до конца, даже этого не умея.

С утра было 19 мороза. А сутки назад — весенняя густо-ветреная погода, капель. С ночи вчера на снегу — счесанные с берез мертвые веточки, усохшие и подопревшие.

Когда я в норме и форме, сознаю, что делаю все, что возможно, выполняю долг и т[ак] д[алее], является сладостное ощущение жизни, всякой погоды и непогоды, дня и сна, завтрака и обеда, милейших стариковских хлопот по двору (метелку связать, компост засыпать, хлам сжечь на нем).

Лыжи день за днем откладываются.

Примечания

11.VIII.

¹ Эта ленинская цитата неоднократно использовалась в редакционных передовых «Нового мира», посвященных советским юбилейным датам. В постановлении ЦК КПСС «О подготовке к 100-летию В.И. Ленина» говорилось исключительно о победах и достижениях «на всех направлениях коммунистического строительства» («Правда», 1968, 10 августа).

² В. Борнычева. Ленин и статистика. // «Новый мир», 1968, № 6. Рец. на кн. В.Е. Овсиенко, Е.Г. Виташа. Вопросы статистической науки в трудах В.И. Ленина; А.С. Либкинд. Анализ американских сельскохозяйственных цензов в работах В.И. Ле-нина; И.Ю. Писарев. Вопросы статистики труда в работах В.И. Ленина; С.М. Гуревич. В.И. Ленин и статистика социалистического государства.

³ П.К. Романов — начальник Главного управления по охране государственных тайн в печати при Совете Министров (Главлит). № 5 «Нового мира», вышедший в свет в конце июля и рассылавшийся подписчикам в начале августа, был сдан в набор 25 марта, подписан к печати 25.VII.

⁴ Имеется в виду соединившаяся с воспоминаниями ак. И. Майского часть снятой цензурой статьи А.И. Володина и Б.С. Итенберга «П.Л. Лавров о К. Марксе и Интернационале». См. о ней запись 15.VI и 16.VII.1968 г. Статья, содержавшая критику учения Маркса представителями русской общественной мысли, так и не была напечатана, но ее фрагменты вошли в другие публикации авторов и в кн.: А.И. Володин, Б.С. Итенберг. Лавров. М., 1981.

⁵ Машинистка в редакции «Нового мира».

⁶ Книга вышла в 1967 г. в изд-ве «Наука». Вступит. ст., перевод и комментарии М.И. Казаника. Идес Избрант — иностранный купец, посол в Китае для устройства торговых отношений с Россией. Адам Бранд — купец из Любека, сопровождавший русское посольство в Китай.

12.VIII.

¹ Вариант стихотворения «На дне моей жизни...». Впервые опубликовано в «Новом мире», 1969, № 1.

13.VIII.

¹ На заседании Комитета по Ленинским премиям А.Т. опроверг клевету С. Павлова, утверждавшего, что Солженицын был репрессирован по уголовному делу. См. Рабочие тетради А.Т. 1964 г. («Знамя», 2000, № 11. С. 161—162, 173).

² Лакшин В.Я. Роман Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита». // «Новый мир», 1968, № 6.

³ В ЦК и в Главлите были недовольны резко уменьшенным объемом № 5, который редакция не пополнила после изъятия 6 п.л. Раздражение вызвали и выходные данные, свидетельствующие, что опоздание № 5 на 4 месяца произошло не по вине редакции. (См.: А.И. Кондратович. Новомирский дневник. С. 285).

⁴ Впервые опубликованы в подборке «Стихи из записной книжки» в «Новом мире», 1969, № 1.

14.VIII.

¹ Софья Григорьевна Караганова — зав. отделом поэзии «Нового мира».

² См. А.И. Кондратович. Указ. соч. С. 285.

³ Имеется в виду стихотворение «Маркс, Энгельс Ленин, знать бы вам...», о работе над которым см. далее.

16.VIII.

¹ Марта Мацкова, редактор пражского журнала «Ева».

² Людвиг Свобода — президент Чехословакии. Л.М. Верейская — жена художника О. Верейского.

³ Н.В. Подгорный— председатель Президиума Верховного Совета СССР. Писатели Рольф Хоххут и Генрих Бёлль (ФРГ), Артур Миллер (США); Джакомо Фельтринелли — итальянский издатель, Суарис Нимейер — бразильский архитектор, член Президиума Всемирного совета мира, лауреат Международной Ленинской премии 1963 г.

⁴ Закрытое письмо ЦК по поводу чехословацких событий.

17.VIII.

¹ Н.А. Решетовская, в ту пору жена Солженицына.

² Л.К. Чуковская. «Ответственность писателя и безответственность «Литературной газеты». 27 июня—4 июля 1968 г. Отклик на редакционную статью «Литературной газеты» «Идейная борьба. Ответственность писателя» (26 июня 1968 г.). Циркулировавшее в самиздате, письмо Л. Чуковской опубликовано в кн. «Слово пробивает себе дорогу». О письме А. Мондадори А.Т. см. запись 6.VIII. и примеч. к ней.

³ Рукопись Ж. Медведева «Иностранные связи» — о государственной политике, ведущей к изоляции советской науки.

18.VIII.

¹ Разговор шел о повести В. Быкова «Атака с ходу» («Новый мир», 1968, № 5). Помню, что отец, отвечая на мой вопрос, вслух читал нарочито неясный конец повести, восхищаясь его музыкальным ритмом, присутствие которого в прозе он всегда ценил.

² Имеется в виду многострадальный № 5 «Нового мира».

³ Ю. Жуков. Подстрекатели. // «Правда», 1968, 16 августа. Статья являлась тенденциозным обзором откликов западной печати на братиславское Заявление компартий. Выводы западной прессы о том, что процессы, начавшиеся в Чехословакии, не могут завершиться этим заявлением, а получат свое продолжение, автор называет подстрекательством, оценивая их как подрывные действия антисоциалистических сил. Н. Чаушеску — генеральный секретарь ЦК компартии Румынии.

⁴ Черновой набросок стихотворения «Маркс, Энгельс, Ленин, знать бы вам...». При жизни А.Т. не публиковалось. Напечатано в «Известиях» 25 июня 1988 г.

29.VIII.

¹ Запись сделана под впечатлением введения советских войск в Чехословакию 21 августа.

2.IХ.

¹ Как рассказывал А.Т. в редакции, П.Н. Демичева «было стыдно слушать. Как детская игра: сидят люди, знающие все, слушающие транзисторы, а он лупит нам по «Правде»... Я думал, что будет приводить к присяге, и заранее решил, что если заставят что-либо подписывать, ни за что не подпишу... Я не могу и не хочу сравнивать дело Синявского с этими событиями, но ведь я тогда не подписал... А подписать под чешскими событиями — это надо забыть все на свете» (А.И. Кондратович. Указ. соч. С. 290—291. Запись 30.VIII.)

² А.А. Сурков пожаловался, что чехословацкие события довели его до того, что он не может писать даже мемуары. А.Т. посмеялся: «Мемуары как раз труднее всего писать»: нужна совесть и ум. А.Т. прочитал ему стихи «Что делать мне с тобой, моя присяга...». Сурков тут же закричал: «Что ж ты хочешь, чтобы там с социализмом покончили!». И А.Т. высказал ему жесткое: «Тебе почти семьдесят лет, а ты до сих пор ничего не понял, что произошло, и как мы живем» (Там же. С. 293).

³ А.Я. Каплер — кинодраматург, сосед по даче на Пахре.

5.IХ.

¹ Я. Рицос — греческий поэт, подвергавшийся преследованиям на родине за антимилитаристские и социалистические идеи.

² Е.А. Штакеншнейдер. Дневник и записки. Ред. и комментарии И.Н. Розанова. М.— Л., 1934.

³ Сокращенная цитата из монолога Фомы Опискина — героя «Села Степанчикова» Ф.М. Достоевского. Фому возмущает изображение мужика современными литераторами: «выскочил из кабака и бежит по улице в растерзанном виде! Ну, что же, скажите, тут поэтического? чем любоваться? где нравственность»?. «Пусть изобразят они мне мужика, но мужика облагороженного, так сказать, селянина, а не мужика» (Достоевский Ф.М. Соч. в 30-ти тт. Т. 3. С. 68—69). А.Т. читал Достоевского по Полн. собр. соч. (СПб., 1904—1906), имевшемуся в его библиотеке.

⁴ Уильям Эш. Выбор оружия. (М., 1968). Пер. с англ. Судя по предисловию С. Майзельса, советским читателем книга должна была восприниматься как разоблачение колониальной имперской политики.

⁵ Воспоминания маршала Н.И. Крылова «В боях за Одессу» напечатаны в «Новом мире» (1968, №№ 7—9) с послесловием А.Т. «Читая записки маршала Н.И. Кры-лова». (№ 9)

⁶ Стихотворение в ином варианте опубликовано в «Новом мире», 1969, № 1.

⁷ О замысле рассказа «Дом на буксире», а также наброски к нему см. в предыдущих Рабочих тетрадях.

⁸ Строки стихотворения, написанные под впечатлением записи В.В. Овечкина, подборка из литературного наследия которого готовилась в редакции («Новый мир», 1968, № 9). Ни запись, ни стихотворение в ту пору не могли быть опубликованы.

7.IХ.

¹ Речь идет о подаренных А.Т. авторами книгах, скапливавшихся в редакции, которые он время от времени переправлял домой.

² О.Ф. Берггольц — автор «Нового мира», где А.Т. опубликовал ее «главную книгу» — «Дневные звезды» (1954, 1959).

Снятая из № 5 статья Д.Е. Мельникова и Л.Б. Черной «Преступник № 1. Адольф Гитлер и его хозяева» так и не была напечатана в «Новом мире». Спустя 10-летие авторы выпустили книгу: Д. Мельников и Л. Черная. Преступник номер 1. Нацистский режим и его фюрер. М., 1981.

³ Скорее всего имеется в виду рассказ М.Н. Хитрова о событиях в редакции «Библиотеки поэта», гл. редактором которой был В.Н. Орлов, а А.Т. — членом редколлегии. Недовольство партийного руководства работой редакции привело к ее разгрому, начавшемуся в сентябре 1968 г. Был уволен ряд старых сотрудников, в том числе и заведующая редакцией И.В. Исакович, постоянный корреспондент А.Т. В.Н. Орлов был смещен с поста гл. редактора, а затем выведен из редколлегии. См. подробнее: Е.Г. Эткинд. Записки незаговорщика. Барселонская проза. СПб., 2001. С. 127—125.

8.IХ.

¹ Речь идет о подготовке к печати поэмы «По праву памяти», о замысле которой и его воплощении см. в предшествующих Рабочих тетрадях.

² Романы Э. Хемингуэя А.Т. читал по 2-му тому его Собр. соч. в 4-х тт. М., 1968. Пред. К. Симонова. Наталья Иосифовна (Осиповна) Ильина — автор «Нового мира».

³ А.Т. высоко оценил «Исследования по истории опричнины» С.Б. Веселовского (книга сохранилась в его библиотеке). «Новый мир» откликнулся на нее рецензией Е.Я. Дороша «Книга о грозном царе» (1964, № 4). Статья С.Б. Веселовского «Род и предки Пушкина в русской истории», с пред. Е.Я. Дороша опубликована в №№ 1 и 2 «Нового мира» за 1969 г. Представители дворянского рода Чичериных считали своим родоначальником итальянца Чичери, приехавшего в Москву из Рима в 1452 г.

10.IХ.

¹ Имеются в виду главы поэмы «По праву памяти». «Пять слов» — первоначальное название 2-й главы, в окончательном варианте озаглавленной «Сын за отца не отвечает». Первая глава — «На сеновале» сменила свое название на «Перед отлетом», изменились и ее четыре заключительные строфы, один из вариантов которых представлен в этой записи.

² А. Твардовский. Стихотворения и поэмы. Библиотека всемирной литературы (Серия третья. Литература ХХ в). Том вышел, когда А.Т. был уже смертельно болен: сдан в набор в сентябре 1970 г., подписан к печати в январе 1971 г. Поэмы «Теркин на том свете» и «По праву памяти» в него не вошли.

11.IХ.

¹ «Открытое письмо писателям Чехословакии» от советских писателей, которое А.Т., а также К. М. Симонов и Л.М. Леонов отказались подписать, появилось позднее, приуроченное к заключению договора между СССР и ЧССР (Литературная газета, 1968, 30 октября). Оно было с подписями всех основных членов Секретариата СП. См. запись 1.ХI и примеч. к ней.

² Письмо 88 советских писателей Москвы к писателям Чехословакии, в котором они просили простить их и Россию, появилось в «Таймсе» без подписей. На мысль об авторстве поэта Г. Поженяна — бывшего моряка, наводило число 88, на военно-мор-ском языке означавшее поцелуй. (А.И. Кондратович. Указ. соч. С. 295).

13.IХ.

¹ Варианты концовки главы «Перед отлетом» поэмы «По праву памяти».

² В марте 1968 г. редакция журнала «Грани» телеграммой в «Новый мир» предупреждала, что КГБ через Виктора Луи переправил на Запад рукопись «Ракового корпуса», чтобы заблокировать его публикацию в «Новом мире». Редакция «Граней» сообщала, что будет печатать повесть Солженицына. Он в свою очередь оповестил об этом Секретариат СП («Слово пробивает себе дорогу». С. 339—340).

³ См. запись 12.VI и примеч. к ней.

⁴ А.Т. имеет в виду свой настоятельный совет Солженицыну (в сентябре 1965 г.) не забирать рукопись романа «В круге первом» из сейфа редакции «Нового мира». Рукопись среди других материалов архива писателя была в том же сентябре изъята при обыске у В.Л. Теуша, которому Солженицын отдал ее на хранение.

⁵ Зачин стихотворения «В чем хочешь человечество вини...». О работе над ним см. далее.

14.IХ.

¹ В. Лихоносов. На улице Широкой. «Новый мир». 1968, № 8; Дебют писателя состоялся в журнале А.Т. (В. Лихоносов. Брянские. «Новый мир», 1963, № 11.)

9.Х.

¹ О впечатлении А.Т. от кн. М.С. Штеменко «Генеральный штаб в годы войны» (М., Воениздат, 1968) см. также: А.И. Кондратович. Указ. соч. С. 302—303. Автор в годы Великой Отечественной войны — начальник Оперативного управления Генштаба. С 1968 г. — 1-й зам. нач. Генштаба, нач. Генштаба Объединенных Вооруженных сил участников Варшавского Договора.

К.А. Мерецков. На службе народу. М., Политиздат, 1968. Автор — маршал, Герой Сов. Союза, командующий рядом армий и фронтов в Великой Отечественной войне. И.П. Уборевич — военачальник, занимавший крупные государственные посты в 20—30-е гг., кандидат в члены ЦК ВКП(б), расстрелян в 1937 г.

² В послесловии А.Т. к воспоминаниям маршала Н.И. Крылова («Новый мир», 1968, № 9) нет упоминания имени И.В. Сталина. См. также запись 29.Х.

³ Кандидатура А.Т. в академики была выдвинута Институтом русской литературы (Пушкинским Домом). На общем собрании сотрудников предложение о выдвижении А.Т. внес В.Е. Гусев —ст. научный сотрудник, доктор филологических наук, зав. сектором по изучению фольклора, член редколлегии журнала «Русская литература», тесно сотрудничавший в ИРЛИ с Д.С. Лихачевым. Именно Д.С. Лихачев позвонил в редакцию «Нового мира» с сообщением о единодушном выдвижении сотрудниками ИРЛИ А.Т. в члены АН СССР. А.В. Македонов — друг юности А.Т., репрессированный в 1937 г., после реабилитации (в 1955 г.) работал в ИРЛИ.

⁴ А.Е. Корнейчук — драматург, академик АН СССР с 1943 г.; К.А. Федин — академик с 1958 г. М.А. Шолохов — с 1939 г.

12.Х.

¹ Баграт Шинкуба — народный поэт Абхазии, председатель Президиума Верховного Совета Абхазской АССР. В «Новом мире» (1967, № 5) был опубликован отрывок из его романа в стихах «Песнь на скале» — «Кольчуга» в переводе Р.Ф. Казаковой.

² А. Калинин. Поездка в Вешенскую. «Известия», 1968, 5 октября. Автор рассказывал о своем впечатлении от новых глав романа «Они сражались за родину», подготовленных Шолоховым к печати («Пора мне уже с чем-нибудь выйти»). Посвященные предвоенному времени («Жили мы тогда как в сказке»), они обильно цитировались А. Калининым, находившим, что в них «все масштабно», «предельно открыто и правдиво».

³ А.Т. имеет в виду статью В. Моложавенко «Об одном незаслуженно забытом имени» (Ростов-на-Дону, «Молот», 1965, 13 августа), посвященную Ф.Д. Крюкову. Дон-ской писатель, сотрудник «Русского богатства», секретарь Войскового круга в Гражданскую войну, Крюков накануне своей гибели в 1921 г., по словам статьи, тревожился за свой сундучок с неопубликованными рукописями, судьба которого осталась неизвест-ной. Статья «Молота» воспринималась как продолжение давних споров об авторстве «Тихого Дона», в которых уже в конце 20-х гг. звучало имя Ф. Крюкова, рукописями которого якобы воспользовался молодой Шолохов. Попытка опровержения статьи «Молота» последовала через год и сводилась к пресечению возможных сомнений в авторстве Шолохова («Об одном незаслуженно возрожденном имени». «Советская Россия», 1966, 14 августа). О позиции А. Солженицына см. подробнее в его кн. «Бодался теленок с дубом». Гл. 14. Стремя «Тихого Дона» («Новый мир», 1991, № 12).

⁴ Лоренс Стерн. «Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена; Сентиментальное путешествие по Франции и Италии». Пер. А. Франковского. Вступит. ст. А. Елистратовой. М., 1968.

13.Х.

¹ Речь идет о пометках А.Г. Дементьева на рукописи поэмы «По праву памяти», здесь и далее обозначенной как «Главы».

15.Х.

¹ Первоначальный вариант стихотворения «Допустим, ты свое уже оттопал...», впервые опубликованного в «Новом мире», 1969, № 1.

17.Х.

¹ Б.А. Дьяков. «Повесть о пережитом». Октябрь, 1964, № 7. В редакционном предисловии утверждалось: «Сила повести Б. Дьякова в том, что она — о настоящих советских людях, об истинных коммунистах», которые «были верны своим партийным идеалам», «сохраняли веру в неминуемую победу ленинской правды, ленинских норм жизни» — т.е. обладали всем тем, чего, по мнению критиков повести Солженицына, так не хватало ее герою — Ивану Денисовичу.

² Вариант стихотворения «В чем хочешь человечество вини», зачин которого см. в записях 13—14.IХ. Впервые опубликовано в «Новом мире, 1969, № 1.

³ Иван Сергеевич Соколов-Микитов — писатель, автор «Нового мира», друг А.Т. О поездках А.Т. к нему на Волгу в Карачарово см. И.С. Соколов-Микитов. «Мой друг и земляк». В кн.: «Воспоминания об А. Твардовском». М., 1983, а также переписку его с А.Т. («Север», 1978, №№ 4—6).

19.Х.

¹ Впервые опубликовано в «Новом мире», 1969, № 1.

² При жизни автора не публиковалось.

³ О чтении Т. Манна — одного из любимейших писателей А.Т., см. записи во всех предыдущих Рабочих тетрадях.

⁴ Ф. Искандер — с 1958 г. автор «Нового мира». Серьезным нападкам подверг-лась его повесть «Созвездие Козлотура», завоевавшая огромную популярность («Новый мир», 1966, № 8). Затем А.Т. печатает рассказы Искандера: «Колчерукий» (1967, № 4) и «Дедушка» (1968, № 7). В планах журнала была объявлена повесть «Сандро из Чегема», но напечатать ее А.Т. не удалось.

20.Х.

¹ Имеются в виду главы из поэмы «По праву памяти», в том числе и гл. «Сын за отца не отвечает», а также «Стихи из записной книжки», которые будут опубликованы в № 1 «Нового мира» за 1969 г.

² См. запись 9.VIII.

³ Повесть Е. Драбкиной «Зимний перевал» о последних годах В.И. Ленина («Новый мир», 1968, № 10).

22.Х.

¹ Договор между правительством СССР и правительством ЧССР об условиях временного пребывания советских войск на территории ЧССР («Правда», 1968, 19 октября.)

² О замысле рассказа «Дом на буксире» см. неоднократные упоминания в предшествующих Рабочих тетрадях.

³ Фильм вышел на экран в 1968 г. Режиссер-постановщик В.П. Басов.

24.Х.

¹ Продолжение работы над поэмой «По праву памяти».

² Роман Р-П. Уоррена в переводе В. Голышева печатался в «Новом мире» (1968, №№ 7—9).

³ Строки предполагавшегося эпиграфа вошли в текст гл. «Сын за отца не отвечает» поэмы «По праву памяти»: «А мы, кичась неверьем в Бога, // Во имя собственных святынь // Той жертвы требовали строго: // Отринь отца и мать отринь».

⁴ Речь идет о религиозной реформе египетского фараона Эхнатона, заменившего культ бога Амона культом бога Атона. Он разрушил храм, возведенный в честь Амона, построив новый, посвященный Атону. Преемники Эхнатона восстановили культ Амона.

25. Х.

¹ Послесловие А.Т. к воспоминаниям маршала Н.И. Крылова. подготовленным к публикации в «Новом мире». См. запись 9.IХ.

² В.Д. Бубнова вспоминает, что А.Т. и Марию Илларионовну привез к ней в мастерскую М.Е. Эшба — председатель Союза художников Абхазии, сын видного государственного и партийного деятеля Грузии. В. Бубнова за эту недолгую встречу почувствовала в А.Т. «огромную любовь к великому искусству слова, его доброту... скрытую за усталостью от работы и борьбы за честность русского слова». Она опубликовала письма А.Т., 24.ХII.68 г. и 27.VIII.69 г., где он выражал готовность печатать ее статью об искусстве, которую прочел «одним дыхом», и поощрял писать воспоминания (В.Д. Бубнова. «В памяти навсегда». «Литературная Грузия», 1977, № 8).

27.Х.

¹ Иван Тарба — абхазский поэт. Сведений об этой погребальной церемонии в местной печати не обнаружено. Газета «Советская Абхазия» в основном перепечатывала материалы центральной прессы.

² Т. Манн. «Достоевский — но в меру». Соч. Т. 10. М., С. 338—339.

29.X.

¹ Имеются в виду строки: «И наготове вздох особый — //Дерзанья нашего предел: // Вот если б Ленин встал из гроба, // На все, что стало, поглядел...». Они, как и связанный с ними мотив, перенесены в гл. 3 «О памяти».

² См. запись 9.Х.

1.ХI.

¹ Работа над поэмой «По праву памяти».

² «Открытое письмо писателям Чехословакии» подписали все действующие члены Секретариата СП (за исключением А.Т., К.М. Симонова и Л.М. Леонова), в том числе М.А. Шолохов, К.А. Федин, С.В. Михалков, Б.Н. Полевой, А.Д. Салынский, И. Абашидзе, Э. Межелайтис, О. Гончар, Ю. Смуул и др. Введение советских войск в Чехословакию объяснялось в письме угрозой делу социализма и оценивалось как необходимость, осознанная странами социалистического лагеря. Авторы письма вы-ступали как «выразители мыслей и чувств многонациональной общественности», широко высказавшейся о событиях в ЧССР на собраниях и митингах («Литературная газета», 1968, 30 октября).

16.ХII.

¹ Подвиг Даниила Диденко запечатлен А.Т. в стихотворении «Танк», напечатанном впервые во фронтовой газете «На страже Родины» (1940, 30 ноября), а также в очерке «Экипаж героев» (там же, 1941, 17 января). Рассказ Д. Диденко по дневниковой записи см.: А. Твардовский. «С Карельского перешейка». (Из фронтовой тетради). «Новый мир», 1969, № 1. Автокомментарий к стихотворению «Я убит подо Ржевом» в журнале «Костер» не появился. Впервые напечатан в Собр. соч. в 5-ти томах (Т. 5. М., 1971).

² А.Т. жил с родителями на Запольной ул. в квартире, полученной ими после освобождения Смоленска. В Колодне стоял поезд редакции фронтовой газеты «Красноармейская правда», корреспондентом которой был А.Т.

³ Л.Д. Морозова — лечащий врач А.Т.

⁴ Академик Л.С. Понтрягин, математик, лауреат Ленинской премии, с 1969 Герой Соц. Труда. А.Т., выдвинутый в академики, был забаллотирован на Отделении русского языка и литературы АН СССР, академиком-секретарем которого был М.Б. Храпченко.

⁵ Ефим Яковлевич Дорош — член редколлегии «Нового мира», зав. отделом прозы, Вероника Штейн — родственница жены Солженицына Н.А. Решетовской. Ася — А.С. Берзер — ст. редактор отдела прозы «Нового мира».

Судя по дате получения А.Т. письма Солженицына в «Литературную газету» (12.ХII.), оно было разослано еще до его юбилея (11 декабря), что особенно огорчило новомирцев (А.И. Кондратович. Указ. соч. С. 331).

17.ХII.

¹ К.А. Федин после вынужденного ухода А.Т., к которому был в полной мере причастен, оставался членом новой редколлегии «Нового мира» до своей смерти в 1977 г.

² Чехословацкие писатели требовали извинения за оскорбительную для Э. Гольд-штюкера — председателя Союза писателей Чехословакии — статью (Эдуард Гольдштюкер — многоликий либерал. «Литературная газета», 1968, 2 октября).

³ Черновой набросок стихотворения «Отыграли по дымным оврагам...» («Новый мир», 1969, № 1).

⁴ Продолжение работы над стихотворением «Маркс, Энгельс, Ленин...».

18.ХII.

¹ Впервые опубликовано в «Новом мире», 1969, № 1.

² Вариант стихотворения «Чуть зацветет иван-чай...». (Там же). Особо выделил «Иван-чай» в новомирском цикле, названном им «хрустальным», К.И. Чуковский (письмо от июня 1969 г. Архив А.Т.).

³ Письмо А.Т. Брежневу ранее не публиковалось.

19.ХII.

¹ Анна (Нюра) и Маруся — сестры А.Т.; Надя — дочь Анны.

² Сценарий «Знают истину танки!» в Собр. соч. Солженицына не вошел.

20.ХII.

¹ В.О. Ключевский. Письма. Дневники. Афоризмы и мысли об истории. Преди-словие М.В. Нечкиной. М., 1968.

21.ХII.

¹ Н.П. Бианки — зав. хозяйственной частью редакции.

26.ХII.

¹ См. запись 31.ХII и примеч. к ней.

² Мемуары Дм. Толстого были отклонены А.Т. Опубликованы в кн. «Воспоминания об А.Н. Толстом». М., 1982. Н. Воронов. «Юность в Железнодольске». «Новый мир», 1969, № 1. Повесть Н. Воронова трудно проходила через цензуру и по выходе подверглась резким нападкам в печати.

³ См. запись 16.ХII и примеч. к ней. В «объяснительной записке» А.Т. рассказал, каким изменениям подвергся текст его «живой записи» рассказа Д. Диденко в редакции «На страже родины». В частности, заголовок очерка «Экипаж малышей» (все три танкиста экипажа Д. Диденко были ниже среднего роста) был заменен на «Экипаж героев». В новомирской публикации 1969 г. текст очерка был восстановлен по дневнику А.Т.

27.ХII.

¹ В 1958 г., когда А.Т. вновь стал редактором «Нового мира» (снят с этого поста в 1954 г.), средний тираж журнала был 105 тыс., но подписка на него в армии тогда не была запрещена, как с середины 60-х гг.

² Иозеф Смрковский — один из наиболее радикально настроенных секретарей ЦК компартии Чехословакии.

³ И.Л. Френкель — поэт, переводчик, один из друзей молодого А.Т. Оставил воспоминания о нем в своей кн. «Река времен». (М., 1984).

28.ХII.

¹ Речь идет о первом в истории полете вокруг Луны американских космонавтов на «Аполлоне-8». К.Ф. Катушев с 1968 г. — секретарь ЦК КПСС.

² Стихотворение, датированное 1961 г., опубликовано в цикле «Стихи из записной книжки» («Новый мир», 1969, № 1).

29.ХII.

¹ О дружбе с И.С. Соколовым-Микитовым см. записи в предшествующих Рабочих тетрадях.

² Б.П. Розанов — директор дома отдыха в Карачарове на Волге, родственник И.С. Соколова-Микитова. О мемуарах Д.А. Толстого см. запись 26.ХII.

31.ХII.

¹ См. записи июля-августа 1968 г.

² Об оценке А.А. Сурковым событий в Чехословакии см. запись 2.IХ.68 г. и примеч. к ней.

³ Имеется в виду книга М.С. Штеменко «Генеральный штаб в дни войны» (М., 1968). См. о ней запись 9.Х.

⁴ Конспект А.Т. меморандума Д.А. Сахарова «Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе» см. в записи 28.VI.68.

⁵ «В ту пору в стране был единственный человек, способный пойти поперек официального мнения» — А.Т. Твардовский, — объясняет К.Я. Лагунов свое появление в редакции «Нового мира». В середине декабря К.Я. Лагунов встретился с А.Т., вручив ему свою рукопись, и сразу же улетел домой в Тюмень. Утром А.Т. позвонил ему — 7 печатных листов прочел за ночь. Не скрыл, что напечатать будет очень трудно. Просил убрать беллетризацию и дать больше документов. После ухода из «Нового мира» А.Т. оставил очерк Лагунова у себя, «думая его как-нибудь обнародовать». Когда А.Т. заболел, Лагунов получил письмо от Солженицына с просьбой передать ему рукопись, но отказался это сделать. Он попросил М.И. Твардовскую вернуть ему очерк, который лишь через 20 лет оказалось возможным напечатать. (К. Лагунов. «21-й. Хроника Сибирского мятежа». «Урал», 1989, № 5—6). О впечатлениях А.Т. от рукописи К. Лагунова см. также: А.И. Кондратович. Указ соч. С. 338—339. Запись 26.ХII.68.

⁶ Статью О. Лациса «Опыт полувека. Размышления над документами (Решения партии и правительства по хозяйственным вопросам. Сб. документов за 50 лет. Политиздат, 1967—1968)», как и очерк Маркелова, А.Т. опубликовать не удалось. Статья И. Маркелова вышла в кн.: И. Маркелов. «Стройка государственной важности». Волгоград, 1993.

⁷ Об этом давнем замысле автобиографической прозы см. в предшествующих Рабочих тетрадях А.Т.

⁸ Очерк «Доктор Макс» опубликован в газете «На страже Родины», 1940, 15 марта. Дневниковая запись о М. Рабиновиче см.: А. Твардовский. «С Карельского перешейка». («Из фронтовой тетради»). «Новый мир», 1969, № 2.

Публикация В.А. и О.А. Твардовских.

Подготовка текста О.А. Твардовской.

Примечания В.А. Твардовской.

(Продолжение следует)