Евгений Ермолин

В Ярославле литературы нет

Евгений Ермолин

В Ярославле литературы нет

О Ярославле проезжими путешественниками написано немало. Были среди них люди безвестные, были и знаменитые, вроде маркиза Астольфа де Кюстина. Как известно, для Кюстина Ярославль оказался чуть ли не единственным светлым пятном в беспросветном мраке российской жизни. Наши современники, правда, отчего-то про Ярославль молчат. Попробую отчасти восполнить этот пробел и рассказать кое-что про город, его культуру и про ярославскую словесность 90-х годов.
На волжском берегу в черте города находится известный Толгский монастырь, ныне женский. На другом берегу Волги — тюрьма в Коровниках с ее зловещей славой одного из главных советских застенков. Такие контрасты. Но не ими, кажется, определяется культурный рельеф города.
Есть поговорка: «Ярославль городок — Москвы уголок». В ней аккумулируется то главное, что нужно знать о городе. Ярославль — город с двумя взаимосвязанными и взаимообусловленными культурными комплексами: несамодостаточности — и претензии на столичность.
Во-первых, это город с немереными, столичными амбициями. На то есть исторические основания: воспоминания о независимости XIII–XV веков, о культурном расцвете XVII века, о том, как в XVIII веке наместник Мельгунов внес в него все формы тогдашней столичной культуры, от журнала и типографии до масонской ложи. Ярославль, следует еще напомнить, — «родина русского театра». Может быть, важно то, что в Ярославле подвизались Федор Волков и Иван Дмитревский, здесь родился Юрий Любимов. В нашем веке театр имени Волкова интерпретируется как средоточие культурных амбиций власти и общества. Об этом в городе недавно была защищена Натальей Дидковской диссертация по культурологии. В прошлом году театр отметил 250 лет со дня основания. На фестиваль приехали академические театры из Москвы, Питера, Минска, Нижнего. Была возможность убедиться в том, что наш провинциальный ансамбль — далеко не худший в стране.
Город претендует на столичное качество культуры, на столичный уровень. Увы, средств на обеспечение развития собственной культуры подобного класса у него давно нет. Их хватает сегодня в основном лишь на то, чтобы мостить улицы плиткой и приводить в порядок фасады исторических зданий. Иногда возникает даже впечатление, что ярославцы не слишком-то любят свою историю, потому что подозревают: она не так блестяща, как им хотелось бы. Подозрения эти — больше от заложенного семьей и школой невежества. Но факт есть факт: местный патриотизм в городе востребован слабо. Не потому ли на точке замерзания — работа над энциклопедией «Ярославский край»? Все статьи давно написаны, а издать том пока некому. (Мне как одному из авторов и редакторов меньше всего хочется злорадствовать на сей счет.) С трудом осуществляет свою обширную, образцовую по замыслу и воплощению программу краеведческих публикаций и издатель Александр Рутман...
Не исключено, что именно сшибка идеального целеполагания и реальности исправно порождает в душе ярославца юмористические и сатирические реакции на себя и мир. Издавна в ярославской литературе сильна эта струя сатиры и юмора, от «Повести о Ерше Ершовиче» и поэм ярославца Василия Майкова. Ее можно, пожалуй, считать даже наиболее органичной, наиболее почвенной для наших краев. Ярославский юмор не похож на яркий и броский юмор одесский. Он — какой-то атмосферически рассеянный. Это скорее неполнота серьезности. Юмор ярославец охотно обращает и на себя самого. Такой уж это непочтительный народ. В позднесоветские годы в городе возник кружок литераторов-юмористов, который в разных формах просуществовал до середины 90-х. В него входили Михаил Китайнер, Александр Костюшин, Александр Журавель и другие. Были они тогда молоды и любили посмеяться над тем, что смешно. Уже тогда блистал в сатирико-юмористическом жанре и Герберт Кемоклидзе. На его счету немало книжек в этом роде. В последние же годы он волей-неволей сосредоточился на жанре газетного фельетона, в чем ему, пожалуй, не было в городе равных. Еще один юморист со стажем — Олег Гонозов.
Вторая черта ментального строя местной культуры: она уже давно мыслит себя как культуру-сателлит, по отношению прежде всего к Петербургу и Москве. Для города характерна прочная ориентация на столичные веяния. Он часто примеряет на себя «высший», авангардный столичный уровень культуры и жизни.
Позиция сателлита, надо сказать, заложена была еще, кажется, в XIV веке, когда Ярославское княжество неразрывно связало свою судьбу с судьбой Москвы. Причем это уникальный случай, когда политический союз с Москвой привел в итоге к абсолютно мирному вхождению Ярославского княжества в состав Московского. Это пример присущего ярославцам и сегодня политического прагматизма. Даже блистательный XVII век в культуре Ярославля, когда город стал естественным культурным восприемником Господина Великого Новгорода, лишь подтвердил прочность срастания Ярославля и Москвы, единство их культурного поля. Волей исторических перипетий этот дуэт в дальнейшем перерос в трио, в котором Москва и Питер перестали считаться с Ярославлем как с ровней. Но сам-то Ярославль об этих сокровенных узах помнил всегда.
В ХХ веке Ярославль прославился как «белогвардейский город» — центр антикоммунистического народного восстания 1918 года. Восставшие удерживали тогда город две недели; за это время красные артиллерия и авиация его в значительной мере уничтожили... А еще это город Народного фронта (1988) — довольно широкого общественного движения против привилегий и злоупотреблений тогдашней власти. Ярославль первым в русской провинции подхватил перестроечный почин Москвы и Питера. Всплеск начала 90-х перешел в инерцию и стагнацию второй половины 90-х. Многое угасло, энергия горожан переключилась на коммерцию и предпринимательство, на что-то еще. Но характерно, что поддержка неокоммунистов в городе остается в скромных пределах 10-15 процентов. Их лидеру даже в лучшие для компартии времена не доставалось места в российской Госдуме.
Согласно местной легенде, выявившаяся в 1918 году «неблагонадежность» Ярославля привела к тому, что город был репрессирован советскими властями. Сначала он был вообще разжалован из губернских центров, здесь с огромной неохотой развивали культурную инфраструктуру, лишь в 1971 году, скажем, появился университет, да и тот с ослабленной гуманитарной составляющей, без филфака.
В основном город жил без значительных собственных культурных событий. Точнее, события были. И их было немало. Однако они включались в какой-то другой контекст. Культурная элита Ярославля всегда стремилась жить как бы не в Ярославле, а в Москве и Питере, в Париже и Нью-Йорке. Она питалась московскими и заграничными впечатлениями. Географическая прописка — случайность, а сущностно элита в меру слабых (а иногда и достаточных) сил ориентировалась на главные центры мировой культуры.
Характерен тут возглавлявшийся Ниной Юстиновой клуб кинолюбителей, где около сорока лет подряд ярославские интеллигенты смотрели качественное кино и встречались с приезжими кинодеятелями либерального толка. Сейчас он находится в самом центре Ярославля, в Знаменской башне. Нина и Рем Юстиновы когда-то приехали в Ярославль из Ленинграда. Приезжают сюда жить и литераторы — из Сибири, с Севера. Но не менее характерен противоположный вектор движения местных уроженцев. Ими переполнены Москва и Петербург. Кто-то уехал в столицы, кто-то строит «жизнь в искусстве», ориентируясь на них, так что есть в Ярославле искусство откровенно филиальное по отношению к тем или иным столичным кругам (а иногда и загранице). Так, киноклубное движение в городе — это та среда, в которой сформировался всемирно известный мультипликатор Александр Петров, прославившийся своим, конечно, не ярославским, а американским творчеством. Недавно он вернулся в Ярославль и основал, с помощью властей, центр анимации.
Точно так же и ярославский джаз-клуб под руководством Игоря Гаврилова в значительной степени ориентируется на столичные и заграничные связи, издательство «Верхняя Волга» (благодаря Владимиру Кутузову) том за томом выпускает и допечатывает — для всей страны! — публицистику и прозу Солженицына, а ярославские живописцы работают над заказами Москвы и Европы и туда везут свои полотна. Там — творческие контакты, там — круг ценителей, там — читатели или покупатели живописных работ. Наверное, самый известный современный художник Ярославля Николай Мухин работает в последние годы в Москве (расписывал храм Христа Спасителя) и за границей, а в Ярославле бывает изредка.
О Мухине стоит сказать побольше. По сути своей искусство Мухина — оригинальная версия неоклассики. В творчестве Мухина представлен самобытный выбор ценностного основания, задан привлекательный вектор традиционализма. Прежде всего неоклассика — это ориентация на наивысшие свершения творческого духа. Первое, что Мухин усвоил и «присвоил», — это византийско-русская традиция иконописи. Его ориентир — вершины греко-русского искусства, и не в последнюю очередь — грандиозное храмовое искусство Ярославля XVII века. Второе — это раннее итальянское Возрождение. Третье — немецкий экспрессионизм. Это три основополагающих элемента художественного синтеза. Мухин смело сближает божественное и человеческое. Изображает себя, изображает друзей и близких — но персонажи, выписанные в иконописной манере, невольно сближаются нами с персонажами Библии, с христианскими святыми. Так повседневная жизнь нашего современника сакрализуется. Есть работа, где художник представил себя и свою семью за столом, уставленным яствами. И по композиции, и по линейному строю, и по деталям работа напоминает рублевскую «Троицу». Скромная домашняя трапеза тем самым приобщается к событию Тайной Вечери, к евхаристическому таинству (хотя едва ли замещает его). Это яркая, по духу — ренессансная черта его искусства отзывается навстречу еще одной традиции — традиции Ярославского Возрождения XVII века. Одним из выражений ренессансного духа ярославской культуры было как раз оправдание человека в его земном естестве, в его здешнем активном творческом самоосуществлении.

Литературный Ярославль — город не только Некрасова, но и Михаила Кузмина, не только Алексея Суркова, но и Марии Петровых... Хотя, разумеется, есть в городе улицы Некрасова и Суркова, и нет улиц Кузмина и Петровых. И не предвидится. Власть в литературе не разбирается и невежества своего не стыдится. Характерно, впрочем, и то, что все упомянутые только что литераторы когда-то покинули Ярославль.
Жизнь в Ярославле как-то не очень располагала и к тому, чтобы вспоминать о ней печатно. В 90-х в городе появились трое мемуаристов. Их книги воспоминаний — это те исключения, которые подтверждают правило.
Патриарх ярославской мемуаристики — Моисей Финкельберг. Родился он в 1903 году. В молодости — сионист, и расхлебывать это пришлось всю жизнь. Финкельберг не вылезал из ссылок, около десяти лет сидел в соликамском лагере. В 1954 году он приехал в Ярославль и надолго нашел здесь пристань. Недавно вышла его книга воспоминаний о личных невзгодах и семейных радостях «Оставляю вам» (1997). Надежда Лебедева закончила Костромской учительский институт, почти сорок лет учительствовала. Одно время состояла в переписке с критиком Игорем Дедковым. Ее книга подчеркнуто личных воспоминаний «Жизнь» (1997) была номинирована на Букера. Еще один мемуарист, Василий Пономаренко, — поэт, кадровый офицер, он много поездил по стране, преподавал в Ярославском высшем военно-финансовом училище. Один из активнейших участников демократического движения конца 80-х — первой половины 90-х годов в Ярославле. Воспоминания его разнообразнее: это в полном смысле слова жизнь поэта — перипетии отношений его с классиками, коллегами и советской властью, участие в ярославском Народном фронте.
И теперь нужно сказать то, к чему я вел читателя с самого начала: в Ярославле нет и, наверное, не будет самодостаточной литературной жизни. Почему, казалось бы? Народ-то одаренный. В минувшие века его считали даже самым даровитым в России. «В Ярославле литературы нет»,— звучит устрашающе и по форме неправильно. А по сути...
Ярославцы вовсе не склонны снисходить к местному, своему. Не склонны прощать своей культуре лишь за то, что она своя. Скорее наоборот. Даже опекаемый худо-бедно властями и в принципе весьма неплохой театр имени Волкова не всеми в городе признан как действительно крупное художественное явление. У горожан развился комплекс снисходительно-презрительного отношения к ярославской культуре и доморощенным художникам. В современных условиях это оборачивается тем, что местная культура у значительной части чутких к художественным явлениям ярославцев не вызывает интереса. Они ходят на гастроли приезжих театров и музыкантов, а «своих» не любят. Они читают московских и иностранных авторов, а «своих» не читают. И знать их не хотят. Вне зависимости от качества, местная словесность воспринимается заведомо, априори второсортной.
Это ощущение, кажется, передалось и многим ярославским сочинителям. Поэтому крайне редко вызревают здесь автономные литературные инициативы «для внутреннего пользования». Нет журнала. Попытки завести литературную газету также не весьма успешны (о чем ниже). Несколько выпусков «Ярославского альманаха», инициированного архаистами соцреалистической закваски, обнаружили, как бы выразиться помягче... скромность претензий его составителей.
Много шума и действия произвел в городе неукротимого, аввакумовского темперамента прозаик Борис Черных, приехавший в Ярославль из Иркутска. Прежде непримиримый борец с советской властью, он в новое время сделался умеренным, просвещенным патриотом-почвенником. Его ярославский период — это довольно интенсивный труд по организации литературных и общественных сил: редактирование ежедневной газеты «Золотое кольцо», сложившейся поначалу как антипод партийной прессы, затем выпуск литературной газеты русской провинции «Очарованный странник», учреждение местного отделения Союза российских писателей (первоучредителей было трое, сейчас нас 20; а в параллельно существующей организации СПР — что-то около 27), горячие ссоры с братьями-литераторами, в целом безуспешные попытки вступить в диалог с властью и учить начальство мудрости... Лет уж пять как Черных отъехал к себе на историческую родину, в Благовещенск. «Очарованный странник» покинул Ярославль. И наступило в литературно-общественной жизни затишье.
Поэт Леонид Королев — сначала соратник, а потом оппонент Черныха. Королев пожил и на Урале, на Дальнем Востоке. Сейчас он уже несколько лет энтузиастически выпускает литературное приложение «Полушкина роща» к газете «Городские новости», при поддержке ее редактора Гусмана Кадырова. В ярославском духе и Черных, и Королев мыслили свои издания как вовсе не чисто ярославские, а как органы провинции в целом, может — и как общероссийские издания. И все бы хорошо. Но как издавать общерусскую литературную газету и не платить гонораров? Этого узла никто пока не разрубил. И Королев не исключение... Еще одна небольшая площадка для презентации местной словесности — еженедельная страничка в газете «Северный край»; литературу там опекает поэт и журналист Юлиан Надеждин, уже давненько перебравшийся в Ярославль из Перми. Иногда что-то литературное появляется и во вкладке «Уединенный пошехонец» в газету «Золотое кольцо».
Литераторы Ярославля в большинстве своем в принципе не стремятся разворачиваться на провинциальном уровне, либо актуализируясь в тесном дружеском кругу и этим довольствуясь — либо ища светлый путь в Москву и Петербург. Показательно, что в последние годы участвуют в местных публичных литературных мероприятиях (вроде ежегодного июльского Некрасовского праздника в музее-усадьбе Карабиха) за редким исключением два разряда ярославских литераторов: бескорыстные энтузиасты, от природы наделенные общительностью, — или откровенные аутсайдеры.
Детский писатель Юрий Кузнецов по специальности — радиоинженер. Пишет сказки, разворачивая вширь вселенную сказок Волкова. В Ярославле он практически неизвестен, хотя именно здесь вышла его первая книжка. Зато его знают в Германии. Книга «Изумрудный дождь» (1992) и ее продолжение изданы в Лейпциге («Der smaragden Regen», 1994, «Die Gefangenen des korallen Rifs», 1995, «Die Riesen Arachna», 1996).
Поэт Александр Беляков давно уже, по моему разумению, должен был быть отмечен вниманием и признанием ярославской публики; избалован любовью, поклонением; зацелован, заласкан, зачитан. К этому располагает природа его веселого, легкого дара. Его стихи неизъяснимо обаятельны. Они кажутся возникшими нерукотворно, продуктами скорее природы, чем искусства. И в то же время они артистически виртуозны. Вышли три книжки — а где же ярославский резонанс? В Ярославле мало ценителей поэзии Александра Белякова, а в Москве он признан, по крайней мере «в своем кругу» экспертов и ценителей. Последняя книжка стихов Белякова «Эра аэра» (Москва, издательство «Carte Blanche», 1998) попала в завершающую десятку соискателей Антибукеровской премии за 1998 год.
Иногда возникает подозрение, что в Ярославле просто нет читателей, готовых разделить с Беляковым его пафос. Белякова легко записать в новейшие постмодернисты. Игровая цитатность, даже центонность видны в его стихах невооруженным глазом. Однако это едва ли рассудочный прием. Скорее — просто стиль мышления, стиль вращения в культурной среде, когда цитата из чужого текста произрастает сама собой, естественным порядком вплетаясь в суммарный смысл стихотворения. Иногда в такой манере можно заподозрить отголоски райка и скоморошины. Есть в этих строках и отзвуки той традиции русского стиха, которая от акмеизма парадоксальным зигзагом вывела к обэриутству, а затем к Бродскому. Разложение внятного смысла, его кажущаяся раскоординированность — это результат осознания кризиса слова, мертвеющего в обезбоженном мире. И тогда возникает необходимость иноговорения, трансформации языка для того, чтобы нащупать ускользающую реальность. Некоторые поэты поставили такую задачу всерьез. Беляков же тон серьезности внятно смешивает с насмешкой. Небрежно, но остро иронизирует. Но видно, что ему не всегда весело. Это юмор отчаянного скептика, а иногда и циника. Есть в стихах законспирированная русская тоска-печаль, тайная горечь, отчаянная потерянность. Сцепкой симпатий он связан с Николаем Олейниковым — трагическим юмористом свинцовых советских лет. Декорации эпохи сменились, но поэту трудно жить всегда. «Шарманка взамен триумфальных труб, Сивуха взамен благородных вин, А в небе кочует имперский труп, Похожий на вражеский цеппелин». Эпоха прозаична, сугубо банальна. «Семя без пламени, Вымя без темени, Племя без знамени, Время без стремени». Спасибо, впрочем, что из числа потенциальных неприятностей вычтены госстрахи. Но сюжет судьбы прядут все те же ветхие парки, и нет к ним надежного доступа.
Быть может, Беляков нашел единственно верную интонацию для разговора в ватной атмосфере 90-х, когда никто никого не слышит и слушать не желает. «Покидая красный терем, обживая желтый дом», он сознательно отказался от претензий достучаться до замороченного современника, резко поглупевшего от свалившейся на него непрошеным подарком свободы. Беляков интригует такого читателя не возгласами и вздохами, не откровенной публицистичностью, а кажущейся невозмутимостью, прихотливой ассоциативностью и — нередко — гипертрофированной емкостью образной ткани, создающими эффект «непонятности», иносказания и многозначительности.
И еще один случай из местной практики. Главный, записной постмодернист Ярославля Геннадий Ершов неутомимо изобретает провокативные перформансы. В их числе — рок-опера «Великий гражданин», посвященная члену ГКЧП Пуго, и создание Общества Сознания Пуго, акции, посвященные Даниилу Андрееву, и создание Мистериала Розы Мира, съемки игровых фильмов про любовь Чапаева и полет Терешковой, учреждение Общества Читателей Письма, игры с нацистской и советской символикой, акции положения в гроб и восстания из гроба и т.д., и т.п. Между прочим — и иронические стихи, приписанные мифическому покойному поэту Ивану Дубову («Признаки», 1990). Ершов талантлив и беспринципен. Недавно он был уволен из ярославского Художественного музея, где, вообще-то, авангард поощряют. Но, видно, допек: по слухам, произвел в квазисакральном пространстве классики «кощунственную» инсталляцию... Впрочем, как типичный трикстер, он никогда не терпит полного поражения. И в музей еще вернется, если уже не вернулся. Мне кажется, что ближе всего то, чем занимается Ершов, к скоморошине. Примерно так, не вполне всерьез, его воспринимает и местная публика. И не ценит. А потому вершина общественного признания авангардиста Геннадия Ершова — его гастроль-2000 с выставкой в Петербурге, в известном центре культуры авангарда на Пушкинской улице... Ну а давний приятель Ершова, тонкий поэт и живописец Василий Якупов, не умеющий себя энергично заявить urbi et orbi, так и остается художником для немногих счастливцев.
Между тем есть в Ярославле и хорошая традиционалистская проза вымысла. Есть по меньшей мере три хороших писателя-реалиста, которые продолжают писать несмотря ни на что.
Несколько романов о русских писателях — Гоголе, Гончарове, Достоевском, Булгакове — издал в Москве в 80–90-е годы Валерий Есенков. Недавно он закончил работу над масштабной исторической хроникой «Иоанн царь Московский Грозный». В широком диапазоне работает Евгений Кузнецов. У него есть все: от рассказов из быта до игровых конструкций, где главное действующее лицо — язык. Наиболее полно раскрылся он в своей последней книге «Храм на Марсе» (1997). А Александр Коноплин интересно воплощает в своей прозе 90-х («Сорок утренников», 1996; «Апостолы свободы», 1997) сюжеты, основанные на личных воспоминаниях о войне, лагере (в 1948 году в армии он был арестован, обвинен в шпионаже в пользу США; отбывал срок в Унжлаге и Краслаге). Коноплин, кстати, — главный редактор областной книги памяти «Не предать забвению» (тт.1–5) — мартиролога репрессированных при советской власти.
Не столь успешно выходят к читателю другие прозаики. Интересно заявивших о себе Сергея Кузнецова-Чернова, Елену Обухову, Ольгу Скибинскую от литературного творчества отвлекает журналистика. А Юрий Моренис ходит по издателям с объемистой рукописью романа «Поножовщина». Пока безуспешно.
Поэзия Ярославля. Есть в ней детская поэтесса «для самых маленьких» Светлана Крупина. Есть неприбранный балагур Юрий Еремеев, которого за неряшливость слога не хотят принимать в писательский союз. Но больше всего в стихах ярославцев по-прежнему романтизма; романтические стихии материализуются по-разному, но постоянно. Диапазон здесь весьма велик: от сопровождающих живописные работы словесных экспромтов художницы Ариадны Соколовой — до трагических признаний и самоедских откровений Любови Новиковой и свободных «пушкинских» вдохновений Леонида Королева, от романа в стихах Тамары Рыковой или диалога двух поэтов в одной книге (совместный сборник Ирины Бариновой и Евгения Гусева «Три века любви», 1997) — до сосредоточенного разговора с собой и миром Владимира Перцева и Константина Васильева.
Два слова о Васильеве. Этот поэт живет в поселке Борисоглебском, но обстоятельствами биографии крепко привязан к Ярославлю. Васильев воспринимает мир как проблемное пространство. Вселенную вновь и вновь нужно осваивать, обживать. Или, лучше сказать, нужно вновь и вновь напряженно искать в кромешном хаосе бытия свой путь — без иллюзий, без надежд, с трезвым сознанием пределов, отведенных человеку в нашем падшем мире. Личная судьба сплетается с судьбой безумного века: «Шумят деревья за окном на заднем плане, а на столе кувшин с вином, вино в стакане. Не холодно и не темно. Не все так плохо. Хотя кончается вино, табак, эпоха. В предощущении конца и жить не тяжко. Ну что ж, еще глоток винца, еще затяжка...». Нагота смысла сочетается в стихах с богатством духовного контекста. «Дорога в ад берет начало у райских врат. Давно во мне затосковала дорога в ад. Душа давно с небес упала. Миры горят. Но тверже камня и металла дорога в ад...» Или еще так, с долей магнетизирующего бормотания: «Ни с того ни с сего снег повалил, натворил, лег. Пусть кончается мой век, пусть останется день впрок. Пусть останется ночь, пусть ни с того ни с сего — ты. Я услышу шагов хруст, я увижу твои следы. Этот день или день тот, эта ночь или ночь та — разве всё просто так пройдет, не оставив нигде следа? В этот день или в ночь ту я еще на земле — весь. И куда же я весь уйду, не оставив следов здесь?».
В последние лет десять бросалось в глаза, что в Ярославле происходит довольно значительное религиозное движение. Не в каждом провинциальном городе видел я столько прихожан в храмах, да и самих храмов в городе теперь очень много. Появились и поэты, которые осознанно реализуют проект христианского творчества. Важнейший вектор их духовной жизни — это путь от безверия к вере. Среди таких поэтов Константин Кравцов. С 1999 года он — священник в храме Димитрия Солунского.

...Завечереет — к всенощной звонят,
старухи по тропинке семенят,
и, может, — сам той звонницы осколок,—
я, разделяя участь буквы ять,
очищусь по молитвам богомолок,
не чаявших Твой промысел понять.

Что может волновать сегодня религиозного поэта? Наверное, многое из того, что занимает всех нас. Но сверх всего еще и «отверженность» времени и места, глубокая порча, постигшая окрестность: «И царь, и катехизис ахинеен для малых сих, что снова упырю подкрашивают лик — народа вне я и скорбь полна настолько, что парю. А воздух здесь — расстрельные минеи их сродников...». Как жить в мире, заклейменном пятиконечной печатью вырождения? Или принять ее верным знаком последних времен? Иные радости, иные печали. Иная надсада. Где найти себя человеку? Возникает впечатление, будто жизнь становится проста, как снег, как ветер, как ручей или трава. Но это становление протекает в неведомых миру борениях. Современный религиозный поэт редко признается публично в том, как происходит его жизнь, какие соблазны посещают его, как сложна его натура... Сложность не в моде. К концу драматичного, раздерганного и путаного века в ней перестали испытывать нужду. Показалось, что за этой «сложностью» часто стоят искусственная переусложненность, фальшивая поза, нарочитость, элементарная непереваренность внешнего опыта, неумение собраться в целостную духовную монаду. Или дело в другом?
Отсюда и проблемы кравцовской поэзии. Она не может не быть нагружена тем новым жизненным опытом, который оказался главным. А нагрузка такая меняет сам стих — не просто его смысл, но и его звучание, его интонационный и синтаксический строй... Тяжелеет слово. Им нельзя уже вертеть так и сяк, запрещено празднословить попусту и всуе, употреблять слово для повседневных надобностей. Когда жить и писать — означает быть с Богом, стихи меняются. «...есть на свете страх — тот страх, с каким, Заступницу рисуя, блаженный держит кисть в сухих перстах». Поэзия приобретает псалмическое звучание. Адресатом ее становится Бог. И тогда поэту нужно сразу решить: а не лучше ли замолчать, перестать «говорить в рифму», не перейти ли на язык безыскусной молитвы? Об этом нельзя сочинять затертыми, ветхими словами. Бывает, настигает словесная немощь: «...И безголосым помыслом сную в пустыне дня, не вызревшей на клирос». Кравцов принципиально чужд поэтической риторики, ему претит стихотворная публицистика даже самого благонамеренного содержания. И это, согласитесь, дорогого стоит в наше время, когда набирает силу форсированный голос неофитов, которые спешат поделиться только что приобретенным начальным религиозным опытом и свысока посматривают на несознательных сограждан, такого опыта лишенных. Религиозный пафос Кравцова — это скорее пафос безмерного смирения, слезной покаянной печали, сострадания к миру и к человеку. В его лирике подкупает еще тишина стиха. Сосредоточенная, молитвенная, нежная. Какое-то веяние вечности, предощущение достигнутой полноты бытия есть в них. И вместе с тем яснее ясного сознаешь, как далека эта цель, как труден и странен переход. Кажется, Кравцов пытается решить возникающие проблемы за счет предельного сгущения поэтической речи. Его слово — скупое, аскетичное, «бедное». Он не занимается магическим волхвованием. Не загадывает лукавые загадки. Он просто ищет единственные способы впервые сказать о мире.
Среди поэтов, которые ищут себя на путях религиозного служения словом, упомяну еще Ирину Перунову (супругу о. Константина Кравцова), Василия Галюдкина, Владимира Поварова, Наталью Смирнову. Наталья Смирнова, кстати, завершает книгу о выдающемся ярославском церковном подвижнике отце Павле Груздеве.

Нечто о поколениях.
Старшее, советское поколение ярославских соцреалистов почти поголовно исписалось и кончилось. Некоторым из них удается напомнить о себе разве лишь в момент очередного юбилея. Поэта, почетного гражданина Пошехонья Ивана Смирнова я последний раз видел года два назад: ему вручали тогда значок заслуженного читателя областной библиотеки. В 70-е Смирнов руководил ярославской писательской организацией. Был, как водится, и кандидатом в члены обкома КПСС, депутатом горсовета, издал более 20 книг стихов и очерков, среди них такие: «Любовь бывает разная» (1969); «Живу на главной улице России» (1975); «Пою о женском мужестве России» (1995)... Явно с трудом ищет и едва ли уже найдет себя в постсоветской жизни писатель-деревенщик второго (если не третьего) ряда, автор многократно переизданного романа «Кологривский волок» Юрий Бородкин — председатель писательской организации (СП России) с 80-х годов. Свою последнюю книгу он опубликовал в 1997 году, но в 90-е ничего заметного из-под его пера не вышло.
В 80-е годы постучалось в двери новое литературное поколение. Это были молодые люди, в большинстве уже не умевшие писать по-советски и не желавшие идти на творческие компромиссы. Судьба у них поэтому оказалась непростой.
...Не знаю, однако, как лучше сказать: «у них» или «у нас». Все-таки я ощущаю причастность к этому «потерянному литературному поколению», хотя лично мне и грех жаловаться на фортуну. Нас было полтора-два десятка. Мы встречались в кофейнях, одна неофициально называлась «Бристоль» и располагалась на Крестьянской улице, вскоре повышенной в звании и ставшей улицей Андропова; другая помещалась над Волгой у памятника Некрасову. Там пили исключительно кофе и вели не только чисто литературные, но и философские, и общежитейские разговоры.
Некоторые с самого начала отказались от тягостного общения с местными «советскими классиками». Другие быстро разочаровались в возможностях официальной литературной жизни. Печатали их мало, а потом и вовсе перестали ввиду наступления коммерческих времен. Лишь один или два человека пошли карьерным путем; они и сейчас преуспевают, но вне литературного поля. Самые горячие и нежные, самые беззащитные — Светлана Корнева и Сергей Галкин — сгорели быстро, погибли (в их стихах есть то, что вовсе не свойственно ярославцам: экзистенциальный надрыв, русская тоска). Были сочинители, подававшие немалые надежды, но вот им сейчас к сорока или даже больше, и где они? Впрочем, и те же Беляков, Ершов, и Якупов, и прозаик Евгений Кузнецов, и поэтесса Любовь Новикова, например, принадлежат к этому поколению.
У тех, кто был молод в 90-е, есть свобода, но, как правило, нет денег, чтобы что-нибудь напечатать. А может, нет просто навыка громко заявлять о себе, претендовать на общественное внимание? Литература как род занятий в провинции маргинализируется еще быстрее, чем в столицах. И уже нет даже общей тусовки. И часто, кажется, нет даже потребности в общении... И все-таки сегодня в художественной жизни Ярославля все бодрее и активнее утверждает себя это поколение 90-х. Есть, кажется, два литобъединения, ими руководят Любовь Новикова и Евгений Кузнецов. Выпустили по книжке стихов Катя Теребенина, Тим Кельт, Александр Антонов, Евгений Березко, Александра Сапегина, Виктор Левашов...
Молодые поэты Наталья Ключарева и Денис Зуев были отмечены на региональном конкурсе имени Нины Искренко (1999). Они привнесли в литературную палитру Ярославля экспрессионистские краски. В стихах Ключаревой вполне искренне выражен факт отсутствия, неприсутствия: любимого, любви как таковой, чувств, мира, бытия как такового. Возникающее пространство не соотносится с внешним миром — это город субъективного опыта, город чувств: город-морок, город-хаос, город-бред. Все приметы городской жизни приобретают значение метафорическое. Заявка Ключаревой — страсть. Живое, острое, режущее, ранящее чувство, умноженное и гиперболизированное образными средствами. Стих тяготеет к самопроизвольному авторазоблачительству, к утверждению предельной и запредельной «естественности». Ключарева искусно подбирает сложные образы, эффектные слова, играет созвучиями — но не чурается конкретных выражений, отказываясь от благозвучия. Угадывается даже стремление выразить мысль погрубее. Может быть, оно возникает из подозрения, что только грубость еще имеет силу воздействия, может впечатлить?..
Денис Зуев заставил мир вращаться вокруг своей особы. Эта предельная романтического оттенка эгоцентрика столь тотальна, что, кажется, даже не нуждается в собеседнике, в читателе. Стихи Зуева рефлексивны, это аналитическое размышление над собственным занятием, над собой, над миром. Если образ груб, то он намеренно, форсированно груб (чтобы вам не показалось, что перед вами домашний мальчик?). Он — другой. Свободный, неприкаянный, чуждый условных приличий, самоуверенный. Он отдается жизни, не цензурируя своих порывов, сочетает в стихах эрос и теозис в их нераздельности, но с характерным снижением темы, чтобы, не дай Бог, не показаться высокопарным и неискренним. Он производит мысленные эксперименты, в порядке пробы допуская любой выверт, вывих сознания. Впрочем, порыв Зуева отчасти скомпрометирован почти постоянной иронией, обращаемой им на себя.
Года полтора назад возникла попытка сделать центром молодежного литературного движения в Ярославле малотиражный альманах «Гамаюн». Издатели его — вчерашние школьники (Андрей Коврайский и другие). На текущий момент вышло десять выпусков. Никогда еще в Ярославле так далеко не двигался паровоз частной литературной инициативы. Начало положено.
Как-то не весьма успешно приживаются на ярославской земле литературные эксперименты в прозе. Еще в 80-х первые пробы подобного рода были у Алексея Корнеева. Но им так и было суждено остаться в рукописях. Сейчас скромной площадкой для выхода к читателю такого рода прозы стал именно «Гамаюн», где юные Борис Гречин и Ярослав Алешин уже и явили миру нечто заслуживающее внимания.
Не столь давно этот кружок устроил характерную автопрезентацию. Расскажу о ней, чтобы читатель мог представить, что такое ярославский авангард. Собрание новой художественной богемы состоялось в центре современного искусства Татьяны Кравчук «Арс-Форум» на улице Якова Свердлова. Мероприятие было названо устроителями «Большой скандал». Чтобы попасть в зал, нужно было пройти по узкому коридору между двух гигантских простыней, сшитых из газетных полос, и протиснуться меж тесно стоящих колонн. Ногами же вам приходилось попирать некую лит- и изопродукцию, включая предвыборный плакат мэра. Это означало, по всей видимости, разрыв с традиционной культурой и местным официозом. Пришедшим раздавали газету «Новый горизонт» — издание ярославских анархистов. Сказать по правде, организаторы действа скандалили весьма по нынешним временам пристойно. На заднем плане в течение всего мероприятия фиксировалось нечто в духе боди-арта: там демонстрировала свои прелести практически обнаженная — и довольно милая юная особа, опекаемая некоей девицей: по художественному заданию то ли наперсницей, то ли любовницей, то ли гримершей. Но это «ню» было помещено в очень жесткие эстетические рамки и не имело никакого отношения к порностилю. Элементом скандала была и убийственная критика творчества костромского художника Александра Аханова, чьи работы украшали стены зала. По слухам, и он сам находился в зале. Но доклад Сергея Козловского при всем радикализме его идей был выдержан в академических тонах. Да и вообще господин Козловский — столь рафинированный юный денди, что даже критика из его уст звучит медоточивым комплиментом. Затем публике были представлены «скандально известные в узких кругах поэты»: пламенный революционер-анархист Овсянников, дзен-буддист Алешин и тот же Козловский. Наисильнейший провокационный потенциал, очевидно, закладывался в оснащенные экстремистским наполнением стихи Овсянникова, первой в Ярославле ласточки грядущей весны, то бишь смены поколений в левых рядах. Иван Овсянников в прикиде социального аутсайдера представлял на «Скандале» ярославских «новых левых» — этих незваных могильщиков как новонародившейся буржуазии, так и замшелых коммунистических ортодоксов. Стоит заметить, что прочитанные стихи, как правило, отличались хорошим качеством и свидетельствовали об одаренности авторов. Мировоззренческий авангардизм и экстремизм Овсянникова, например, заключен в строгую форму изысканно-классического стиха, что позволяет видеть в нем художника-постмодерниста, который лишь играючи «цитирует собой» стиль и форму лохматого бунтаря и идейного террориста. Далее публике явился еще рок-музыкант и также недурной поэт Сергей Лаптев. Стихи теперь читались под гитару и заключали в себе откровения «материально-телесного низа», а также политический стеб. Ну а апогеем «Скандала» явились сопутствовавшие чтению разрывание ветхих простыней и наволочек — и разбрасывание обрывков по залу. Затем в публику полетели и чьи-то тяжелые ботинки. Это внесло в ряды присутствующих веселое оживление. Все закончилось очень быстро и без явного членовредительства. Вот такой опыт творческого самовыражения в достаточно актуальном и новом для Ярославля арт-контексте.
Возможно, «Гамаюн» и его эпифеномены действительно возвещают новую весну. Культурная автономизация на просторах родины чудесной набирает силу, и Ярославль, кажется, созрел для самостоятельной литературной инициативы. Хотя едва ли культурная автономия — идеал нового поколения. Скорее наоборот, оно ориентируется на всемировую прописку, на контакты с Западом и Востоком безо всяких посредников.
Как бы то ни было, конец века — это время заметного прирастания культурного слоя в городе. Время ярких личностей. Неслучайно же в 90-е годы произошла в Ярославле настоящая революция в области литературоведения и эссеистики. В советскую эпоху литературоведение было здесь в загоне. Тогдашняя чахлость его не поддается описанию. И вот в последние годы появляется здесь настоящая литературная наука. Сложилась школа не школа, но... круг неплохих литературоведов с центром на факультете филологии и культуры педуниверситета. В их числе авторитет по части древнерусской литературы Герман Филипповский, чеховед Татьяна Злотникова, специалист по литературе и культуре русской диаспоры Андрей Азов, некрасовед Николай Пайков, авторы книг о Блоке, Ахматовой, Мандельштаме и Цветаевой Маргарита Ваняшова («Нам остается только имя», 1993), о Чехове — Эдгард Афанасьев («Творчество А.П. Чехова: иронический модус», 1997), об А. Островском — Нина Шалимова («Русский мир А.Н. Островского», 2000), набоковед Татьяна Кучина, специалисты по детскому фольклору Ольга Трыкова, по древнерусской литературе — Татьяна Юрьева и Валерий Богословский, по литературе символизма — Татьяна Ерохина и Наталия Суворова... Лучший учитель России 1994 года словесник Михаил Нянковский писал о Замятине и авторе «Тихого Дона». Эксперт по русскому и зарубежному мату Владимир Жельвис написал книгу о беззастенчивом слове, изданную «Ладомиром» и прошумевшую года четыре назад: «Поле брани. Сквернословие как социальная проблема» (1997). Ю. Иерусалимский и С. Соловьев издали свой труд «Баллада о времени. Отражение в творчестве В.С. Высоцкого духовной жизни советского общества 1960–1970-х гг.» (1999).

Вот, пожалуй, и все. Судите теперь сами, есть ли в Ярославле литература. Может быть, все-таки есть?