По традиции в Овальном зале Библиотеки иностранной литературы имени М.И. Рудомино состоялась ежегодная торжественная церемония вручения премий журнала «Знамя».
Орденами «Знамени» за постоянное и плодотворное сотрудничество с журналом награждены Вероника Долина, Евгений Ермолин и Роман Сенчин.
Премий «Знамени» по итогам 2016 года удостоены:
Алексей Винокуров —«Люди Черного Дракона» (№ 7). Премия «Глобус» имени Е.Ю. Гениевой, назначенная Всероссийской государственной библиотекой иностранной литературы имени М.И. Рудомино.
Елена Макарова — Публикация писем Василия Гроссмана Семену Липкину (№ 6) и стихотворений Инны Лиснянской «Ненапечатанное» (№ 8).Премия «Неутраченное время», назначенная редакцией журнала «Знамя».
Вячеслав Ставецкий — «Квартира» (№ 5). Премия «Дебют», назначенная Фондом социально-экономических и интеллектуальных программ.
Ирина Сурат — «Язык пространства, сжатого до точки» (№ 1) и «И меня только равный убьет» (№ 8). Премия, назначенная Советом по внешней и оборонной политике.
Игорь Шкляревский — «Золотая блесна. Книга радостей и утешений» (№ 1). Премия, назначенная редакцией журнала «Знамя».
Коллектив редакции журнала «Знамя». Специальный выпуск «Однажды в детстве» (№ 11). Премия «Память, говори», назначенная Российской государственной детской библиотекой.
Публикуем выступления, прозвучавшие на церемонии.
Алексей Винокуров
У протоиерея Михаила Ардова в книге «Мелочи архи-, прото- и просто иерейской жизни» есть такая жизнеутверждающая история.
Скончался некий архимандрит. В его келье под кроватью обнаружили чемодан, где было аккуратно сложено приготовленное на случай хиротонии архиерейское облачение. А поверх всего находилась каллиграфическим почерком переписанная речь, которую покойный намеревался произнести при наречении его епископом. Первые слова были такие: «Никак не ожидал...».
Мне повезло больше, чем архимандриту. Я не только написал речь, но даже и произношу ее. Это значит, что мы с вами сделали правильный выбор, подавшись в писатели, а не в архимандриты.
Сколько раз я сидел в этом зале, наблюдая процедуру награждения и ожидая, что сейчас, наконец, назовут и меня. Всякий раз, как объявляли нового лауреата, я вздрагивал и говорил себе: «Не то, не то! Опять мимо!». Я злился, досадовал, не мог взять в толк, где моя премия. Но однажды некий внутренний голос сказал мне: «Дай же шанс и журналу: напиши что-нибудь стоящее». И я дал «Знамени» этот шанс, и журнал им блистательно воспользовался.
Но речь, как это ни странно, не обо мне. И даже не о журнале «Знамя». Речь о тенденциях.
С некоторых пор весьма популярны стали строки: «Пока не требует поэта к себе коньяк и абалон, среди детей ничтожных света он пьет тройной одеколон...».
Скажу по чести: не время сейчас пить тройной одеколон — и любую другую парфюмерию тоже. Действительность в очередной раз бросает нам вызов, а мы в очередной раз уклоняемся. Казалось бы, греха в этом никакого нет, наше дело — посиживать в башне из слоновой кости и творить чистое искусство.
Но не получается.
Почему? На мой взгляд, потому, что профессия писателя состоит в первую очередь в том, чтобы думать. А книги — это сопутствующий мышлению продукт, приятный бонус для того, кто думать не разучился.
Так о чем мы думаем? Об выпить рюмку водки? Нет. Об дать кому-нибудь по морде? Иногда, но это тоже не главное. Всему миру по морде не дашь, а на индивидуумов размениваться неохота.
Мы думаем о выживании. И это понятно. Все мы — физические лица. А физическому лицу нужно что-то есть, что-то пить, где-то жить. Поэтому, когда перед нами является что-то более сильное, наглое, да и просто богатое, мы отступаем, мы пятимся.
Помните девяностые годы, когда толстые журналы стали стремительно терять тиражи? Начались пораженческие разговоры, что это, мол, естественно, что читатель выбирает реальный мир, а литература — всего лишь суррогат жизни. Любой, кто прислушивался к тому, как говорят люди, смотрел, как они себя ведут, знает, что все наоборот. Не литература — суррогат жизни, а жизнь — суррогат литературы. Только иногда это суррогат высокой литературы, иногда — крепкой беллетристики, а иногда — бульварного чтива. (К литературе я здесь отношу также и виды искусства, напрямую ею порождаемые, такие как театр и кинематограф.)
Совсем недавно пошли разговоры о том, что раз широкому читателю мы не нужны, то и он нам не нужен. А нужно, дескать, «унести светы в пещеры». Вообще, разговоры эти затевались как провокация, попытка вызывать дискуссию. Но многие почему-то приняли их всерьез, закивали: «Да-да-да, унесем, будем работать для себя и друг для друга».
Могу сказать определенно: никакие светы ни в какие пещеры уносить не надо. Не хватало еще, чтобы люди с университетским образованием, кандидаты и доктора наук становились троглодитами. Это смирение, которое паче глупости. Мы сами себя бьем по рукам, отступаем перед призраком. Нас еще даже толком не попросили на выход. Нам пока лишь намекнули, что становиться на четвереньки человечеству будет удобнее без литературы, а мы уже готовы покинуть поле боя. Рано списывать самих себя со счетов. Хотя бы потому, что светы, о которых идет речь, должны сиять для всех. Даже если не все хотят их видеть.
Было время, полагали, что цивилизация и культура противостоят друг другу. На своем горьком опыте мы убеждаемся, что без культуры цивилизации быть не может. Правила общественного договора формулируют и несут в общество интеллигенция и примкнувшая к ней артистическая богема в лице писателей, художников, музыкантов. Если мы самоустраняемся, общественный договор заменяют «правила игры» и «жизнь по понятиям».
Когда на смену литературной лошадке пришел железный банковский конь, все решили, что вот сейчас они нас жизни научат — все эти банкиры, бандиты, чиновники и прочие реальные пацаны.
Не вышло. И не потому, что они дураки, — не только поэтому. Просто они занимаются вопросами частными, сиюминутными. А вот культура — и в первую очередь литература — занимается вопросами всеобщими.
Культура существует тысячелетиями. Она пережила династии, народы, страны и целые цивилизации. Благодаря тому что культура занимается основами бытия, она содержит в себе опыт необыкновенной силы и притягательности.
Это видно прямо здесь и сейчас. Во время кризиса люди толпами валят в картинные галереи, театры и концертные залы. Когда рушатся основы материального быта, человек подсознательно устремляется к культуре. Почему? Может быть, он чувствует, что только культура может дать ответ, как жить и что делать?
Когда речь идет о жизни и смерти отдельного человека, главным становится кусок хлеба. Когда речь идет о существовании народа, государства и человечества, главным становится культура. И самой действенной ее отраслью является литература. Хотя бы потому, что у нее есть возможность прямо ответить на любые вопросы, а любые идеи ясно и убедительно оформить в слова.
Наша беда и одновременно наше счастье состоит в том, что мы больше, чем просто физические лица. Мы — субъекты культуры.
Как частные лица мы слабы. Но как субъекты культуры мы стоим в центре мира.
Мы передаем и обогащаем уникальный опыт — опыт выживания и развития человечества. Пока мы на этом пути, у нас нет другого выхода. Мы не можем сойти с корабля современности, мы и есть этот корабль. Культура — это путь постоянного усилия. Иногда это усилие естественное, привычное, простое, дается легко, а иногда становится почти непомерным. Но даже это не повод, чтобы от этого усилия отказываться.
Мы должны помнить себе цену и не предаваться унынию. Что бы там ни думал мир, без нас он не обойдется. Но главное сейчас, чтобы мы сами не пытались обойтись без себя.
Вероника Долина
Хотела написать симпатичных строк
Гибких, эластичных, от которых прок...
Разум и чувство, гордость без предубеждения...
Но что-то получила — вроде предупреждения:
Не пиши, балда, не твоя это баллада.
Не пиши такого — что не очень надо.
Не валяй дурака, дураку всё равно.
Хочешь сказать: начинай с НО.
Но — ......
Но.
Но.
Но стихи в моей реальности — это страна, государство и семья. Это доход, расход, плата по счетам, планы на будущее детей. Так было всегда, и стихи не подвели. Московские литературные объединения — первые концерты — и довольно широкая публика. Первый винил на фирме «Мелодия». Первая подборка в «Юности».
Но я случайно услышала слово ПРОФЕССИОНАЛ и надолго оцепенела. Туда-то мы и двигались... реальность гнула свое, а метафизика — свое. Жить от песен было трудно, но иначе было нельзя. Нельзя. Стихи заняли мои 365 дней в году, 24 часа в сутки. Они оказались важнее политики, климата, смены времен года, детских инфекций и школьных отметок.
Все юные годы мои со стихами отношения были легкими, воздушными. А затем — все стало другим, я заметила — сколь много изменили они во мне и рядом со мной.
Мои песенки многажды были премированы. Но стихи... у них все будничное, и они к этому привыкли. Хотя именно они — моя основная мотивация, мое наполнение.
Сожалею — о том, что стихосложению не учат в школе, с малолетства. Человек со стихами могуч, способен построить свою реальность.
Сожалею — о том, что поэзия как ремесло в Москве неавторитетна.
Сожалею — о том, что к поэту с гитарой отношение чаще двоякое, чем дружелюбное.
Сожалею — о том, что не вернешь никого из моих друзей, поэтов старших поколений, которых я знала, каждому я много обязана.
Благодарю редакцию журнала «Знамя», моих многолетних соратников и друзей, за приятнейшие оценки на шкале московских ценностей нашего трудного времени.
Для меня несомненно — что «Знамя» есть клуб неравнодушных. Что может быть важнее? Ничего.
Магия литературы плюс человеческое неравнодушие — так и продержимся на тонком льду московской зимы.
Спасибо.
Евгений Ермолин
Находить себя в неблагополучной исторической ситуации — упрямая стигма русского интеллигентского сознания. Кто как, а я давно живу под знаком межвременья, под конец 16-го года определенного оксфордским словарем английского языка как время пост-правды: парадоксального неразличения истины и лжи, факта и фейка — на фоне упраздненной веры в возможность монопольного обладания истиной. Время пост-правды располагает если не к тому, чтобы вконец окаменеть, то — к автоматизмам разного рода и свойства, к оцепенелости и приторможенности. Сплошь и рядом ловишь себя на этом рутинизировании бытового навыка.
В таком контексте критика, как и литературное творчество вообще, дает шанс вернуться к густой, насыщенной жизни, не откладывающейся в суровый пласт глинозема, а концентрирующейся в кристаллы смысла.
Смысл этот, однако, создается сегодня иначе, чем прежде.
Смерть автора осталась лишь частично сбывшимся прогнозом. У нее есть альтернатива — жизнь автора: максимально персонифицированная, личностно отрафинированная, радикально актуализированная. Стираются, смазываются границы нормы, формата, протокола. Сегодня больше, чем когда бы то ни было, стиль — это человек. Но и жанр — это человек. И текст — это человек: его автор. Литература в мороке визуализаций и бедламе пиара и пропаганды имеет единственную, может быть, привилегию — быть не вместилищем идеосимуляций, а прибежищем и обетованьем мыслящей и ищущей личности.
В литературе это означает внезапность перемен и стремительность перипетий. Это выражает себя как влечение к животрепещущему и творческий номадизм. Это означает переход от номотетики к идеограмме, дрейф от концепций и схем к пальпации и акупунктуре, к моментальным срезам бытия, к летучей симптоматике актуального, к тому, что я называю прикладной флюидоскопией текста и жизни. Собственно, таков сюжет моей жизни в литературе; он очерчен именно этим зигзагом поиска.
Иной раз теперь мне хочется дать себе отчет: зачем все это было и есть? А чтобы душа не маялась невыраженностью и несвершенностью.
В свете сказанного я ни в чем не могу быть уверен — и прежде всего не уверен в устойчивости своих регалий и преференций. Спасибо «Знамени» за возможность не просто ситуативно состояться в тексте, не только проговорить невысказанное, но и за регулярно выделяемые в качестве не вполне заслуженного дара кредит доверия и ресурс какой-то значимости.
И последнее, в качестве резюме, чтобы сказанное выше не показалось апологией релятивизма. Сегодня и ежедневно критически важно со страстью делать то, что завещал нам Конфуций: добросовестно исправлять имена. Вопреки всему.
Елена Макарова
Журнал «Знамя» удостоил меня премии в номинации «Неутраченное время» за публикации стихов моей мамы Инны Лиснянской и писем Василия Гроссмана Семену Липкину.
В 2006 году журнал «Знамя» присудил премию Инне Лиснянской за монороман «Хвастунья». Мама тогда жила у меня в Иерусалиме. Получив эту весть, она обрадовалась и испугалась: как это ей речь писать, тем более связанную не с виршами, а с прозой? Ведь «общих мыслей у меня не бывает»… Помню, сколько раз она переписывала «речь». Лишь последняя фраза — «Но пока я еще совершенно живая хвастунья, хочу поблагодарить жюри «Знамени» за оказанную мне честь», — далась ей легко.
Мне выпала судьба родиться в семье поэтов и быть падчерицей поэта. Так что смысл расхожего сравнения поэтов с малыми детьми раскрылся мне очень рано. Но кто-то же должен быть взрослым! Кто-то должен заботиться о них при жизни и хранить их наследие после. Девочкой я была смышленой и, как бы ни пленял меня рифмованный стих, окутанный папиросным дымом, свою поэтическую карьеру я закончила в четыре года.
«По напрасному пути не грусти, нет дороги впереди — не иди». Точка. Далее предстояло искать не напрасный путь в «непрошедшем времени». Исследовать прошлое в формате настоящего продолженного.
«Оживление мертвых, т.е. желание их оживить, было заложено в тебе, заронено в тебя Творцом. Я не вспомню ни одного современного писателя, у которого бы мертвые становились живыми в художественной прозе, а не в историческом романе. Часто, точно как и ты, думаю, а не пора ли тебе вылезти из архива, из-под руин, из-под которых ты уже извлекла многие жизни. Всё, что ты сейчас совершаешь, есть подвиг почти нечеловеческой трудности, такие подвиги оцениваются не современниками, а потомками, как правило». Так говорила мне мама в одном из писем.
И я тем более благодарна журналу «Знамя» за «оценку» моих «подвигов» еще при жизни.
Роман Сенчин
То, что журнал «Знамя» учредил несколько лет назад свой орден, я знал. Даже присутствовал на награждениях. Теперь могу признаться, что тайком даже от себя, так как считаю себя, в общем-то, не тщеславным, мечтал быть причастным. Но понимал — орден присуждается за совокупность заслуг, за долгий путь по литературному полю. В общем-то, почти как Нобелевская премия и премия «Поэт».
И когда три дня назад мне позвонила мой неизменный редактор Ольга Васильевна Трунова и сообщила об ордене, который решили вручить и мне, я поначалу не поверил. Тем более голос у Ольги Васильевны был необычным, по крайней мере не таким, каким она обсуждает со мной мои рукописи.
Тем не менее она меня убедила, что это не шутка. (Шутить Ольга Васильевна, как я заметил, не очень любит, и вообще мы с ней, кажется, серьезные люди.) Она напомнила, что и мой путь уже не такой уж короткий — в этом году моей первой публикации в толстом литературном журнале исполняется двадцать лет. И публикация эта состоялась в журнале «Знамя».
К круглым датам принято нынче относиться с иронией. Но круглая дата первой серьезной публикации для любого автора — событие на всю жизнь. Спасибо, что редакция «Знамени» о моей круглой дате вспомнила.
Признаюсь, что ни одна публикация в журнале не проходила гладко. Это благодаря Ольге Васильевне. Но в итоге нашей трудной работы получалось нечто, на мой взгляд… Короче говоря, ни за одну публикацию в «Знамени» мне не стыдно.
Надеюсь, эта строгость к моим текстам не исчезнет и после того как их автор стал орденоносцем.
Вячеслав Ставецкий
Давно, лет двенадцать тому назад, мне досталась в наследство небольшая — томов в сто — библиотека. Когда я перебирал ее, среди собраний сочинений Бунина, Солженицына, других авторов мне попалась книжка в мягком переплете. На обложке было изображено надкушенное яблоко. Это был сборник «Вкус» Библиотеки журнала «Знамя», изданный в начале девяностых годов. От нечего делать я принялся листать его и наткнулся на повесть некого Саши Соколова — «Школа для дураков». Больше от скуки, чем от любопытства, я прочитал первую страницу и понял, что не могу оторваться. Меня заворожила магия этой прозы, совершенно непохожей на все, что я читал прежде. В повести не было ни сюжета, ни большой идеи — был один только волшебный русский язык, больше похожий на музыку, чем на прозу, но оказалось, что этого может быть достаточно. В тот момент я открыл для себя абсолютно новую литераутуру. Там же, в этом сборнике, я прочитал вещи других авторов — Иванченко, Аксенова, Битова. Имена тогда ничего мне не говорили, но тексты были прекрасны, и каждый из них стал для меня открытием. Так я впервые узнал о журнале «Знамя». Узнал и запомнил.
Чем ближе я знакомился с современной русской литературой — в ту пору для меня совершенной terra incognita, — тем чаще слышал об этом журнале. Немногим позже я прочитал «Взятие Измаила» и «Венерин волос» Михаила Шишкина и был буквально влюблен в его прозу: прежде настолько очаровать меня своим стилем мог разве что Набоков или уже упомянутый Соколов. Мне захотелось побольше узнать об этом авторе, и, когда я заглянул в «Википедию», оказалось, что Шишкин дебютировал в «Знамени». Позднее столь же сильное впечатление произвели на меня романы Владимира Шарова. Снова обратился я к всезнающей «Википедии», и снова столкнулся со знакомым названием: выяснилось, что лучшие из шаровских текстов опубликованы в том же «Знамени». История повторилась, когда я открыл для себя Юрия Буйду, одного из самых блистательных стилистов нашего времени: его «Синяя кровь» и «Послание госпоже моей левой руке», так поразившие меня, восходили к тому же источнику. Так я понял, что все дороги ведут в «Знамя». Все важные для меня вехи и имена в современном литературном пространстве оказались связаны с этим журналом, и это было сродни вызову. Когда я начал писать свою прозу, первое, чего мне захотелось, — попасть в этот клуб, который я и поныне считаю клубом избранных. У каждого есть свой — тайный или явный — список планов на жизнь, в разной степени осуществимых желаний, с которыми мы связываем личное ожидание счастья. У кого-то этот список длинный-предлинный, у кого-то, может быть, состоит из одной-единственной строки. Не скрою, я человек амбициозный, и у меня там много всего. Этот список регулярно пополняется и редактируется, но последние десять-двенадцать лет одним из важнейших пунктов в нем было: «Хочу опубликоваться в “Знамени”». В прошлом году это наконец произошло. Событие тем более знаковое для меня, что редакция приняла сразу три моих текста — начало большой книги, на которую меня вдохновляли не только классики, но и авторы, публикуемые в «Знамени». Так одной исполнившейся мечтой в моей жизни стало больше, и я хочу поблагодарить коллектив журнала за возможность оказаться под одной обложкой с теми, кого я искренне считаю лучшей частью русской литературы.
Ирина Сурат
В последние годы Мандельштама несомненно больше читают, им больше занимаются филологи, о нем делают фильмы и спектакли — идет очевидный для меня, хоть и не быстрый и не простой, процесс сближения российского читателя со своим великим поэтом. В 1960–1970-е годы интерес к Мандельштаму подогревался запретностью имени, малодоступностью текстов, и, тогда открываемый моим поколением, он вызывал прежде всего изумление: вот поэт неслыханный, каких еще не бывало! Теперь происходит другое: есть запрос на понимание сложной поэзии — посмотрите, на каком уровне иной раз идет разговор о стихах Мандельштама на общедоступных сетевых площадках, с какой активностью прошел в юбилейном году открытый конкурс «Нового мира» на лучшее эссе о Мандельштаме. Читатели иной раз могут чего-то не знать, но они хотят знать и, главное, — понимать.
Мандельштам писал в начале 1920-х годов: «Быть может, самое утешительное во всем положении русской поэзии — это глубокое и чистое неведение, незнание народа о своей поэзии. Массы, сохранившие здоровое языковое чутье, — те слои, где произрастает, крепнет и развивается морфология языка, еще не вошли в соприкосновение с русской лирикой. Она еще не дошла до своих читателей и, может быть, дойдет до них только тогда, когда погаснут поэтические светила, пославшие свои лучи к этой отдаленной и пока недостижимой цели» («Выпад»).
Это совсем неслучайное для него высказывание, и слово «народ» одно из самых значимых в его словаре. Мандельштама принято считать поэтом элитарным, многие его стихи устроены сложно, содержат ряды культурных аллюзий и выглядят непонятными, но для непосредственного восприятия, для первого чтения все это не так уж важно. Что же важно? Мандельштам думал об этом и писал в последние воронежские годы, когда потребность единения с людьми, потребность быть услышанным, была у него особенно острой:
Народу нужен стих таинственно-родной,
Чтоб от него он вечно просыпался
И льнянокудрою, каштановой волной —
Его звучаньем — умывался.
«Я нынче в паутине световой…», 19 января 1937
«Таинственно-родной», родной глубинно, скрыто, неявно — речь идет о родстве языка, тех самых его пластов, которые находят выражение в звучании стиха. «Я около Кольцова как сокол закольцован» — такие стихи апеллируют к глубинному чувству языка, а не к культурной памяти, отличающей образованное сословие; красота звучания и образов, магическая сила, нездешняя природа этой поэзии воздействуют на человека, и не обладающего особым культурным багажом. За словом «народ» у Мандельштама стоит вся полнота носителей языка — то, что раньше и называлось словом «язык» в том смысле, в каком употреблял его Пушкин: «И назовет меня всяк сущий в ней язык».
Мандельштам, как и Пушкин, видел для себя задачу войти в эти глубинные пласты языка:
Не у меня, не у тебя — у них
Вся сила окончаний родовых:
Их воздухом поющ тростник и скважист…
И с благодарностью улитки губ людских
Потянут на себя их дышащую тяжесть.
Нет имени у них. Войди в их хрящ —
И будешь ты наследником их княжеств.
И для людей, для их сердец живых,
Блуждая в их извилинах, развивах,
Изобразишь и наслажденья их,
И то, что мучит их, — в приливах и отливах.
9–27 декабря 1936
Если б Мандельштаму сказали, что он останется поэтом для немногих, он был бы совсем не рад; во всяком случае, это не согласуется с его обращением к народу: «Сохрани мою речь навсегда», или с убежденным: «И то, что я скажу, заучит каждый школьник», или с его словами об антисталинских стихах: «Это комсомольцы будут петь на улицах!». Петь на улицах! Мы можем рассуждать о народнических иллюзиях, но у Мандельштама это был мощный творческий посыл, обращенность к далекому провиденциальному собеседнику, и, мне кажется, эта обращенность находит теперь отклик: накапливается опыт чтения, и вот читатель уже готов идти дальше — мы говорим, конечно, о здоровой читающей части народа — читатель уже готов изучать мандельштамовскую поэзию как огромный чудный мир, готов осваивать и его прозу как уникальный опыт мышления опущенными звеньями, и мы, филологи, по мере сил в этом процессе участвуем, если, конечно, нам есть что сказать.
Но без журнала это было бы невозможно — без журнала, где тебя понимают, принимают, где разделяют твой интерес, твои ценности и твой взгляд на общее культурное дело. Больше спасибо.
Игорь Шкляревский
У меня в руках посох, с которым я прошел Архангельскую область, Карелию и Кольский полуостров. Там, в холодных порожистых реках тридцать пять лет я ловил лососей. Дмитрий Сергеевич Лихачев однажды мне сказал: обязательно напишите об этом. Но это не значит, что сразу же сел писать. Я не боюсь сказать, что начал писать тогда, когда кто-то стал мне диктовать.
А теперь — о главном. В истории осадных городов есть замечательные эпизоды. На городской стене вдруг появлялись защитники. Они ломали свежий, только что испеченный хлеб, и нежадно ели его на глазах у осаждающих и даже бросали вниз со стены куски этого теплого хлеба. Были случаи, когда городу перекрывали водоснабжение, и вдруг на стене появлялась огромная бочка, и осажденные черпали воду из этой бочки полными горстями. Осаждающие видели, что бочка полная, хотя на самом деле у нее было второе дно и воды в ней было налито всего на ширину ладони. Но этой водой умывались, ее разбрызгивали, пили, показывая осаждающим, что они, осажденные, в этом городе будут стоять еще долго. Журнал «Знамя», как эти осажденные города, окруженный безразличием чиновников, равнодушием людей, в полосе уныния, собрав последние свои зерна, испек для нас эти замечательные хлеба. Честь и слава журналу, который, продолжая традиции, вручает сегодня свои премии. Хочу напомнить вещие слова: — Россия без литературы перестанет быть Россией. Никогда я с такой признательностью не принимал журнальную премию, хотя премий у меня достаточно. И я благодарен всем, кто сегодня стоит на стене осажденного журнала. Не сомневаюсь, что эту осаду они выдержат.
