Есть такое общее место: тоталитарные режимы — разновидность традиционалистских обществ. В последний раз я столкнулся с ним в книге по теории аргументации. Там в одном ряду рассматривались тоталитарные общества XX века, традиционалистские общества средних веков и так называемая нормальная наука. Во всех случаях автор видел общий признак — опору на традиции, авторитеты. Мне же всегда казалась немного странной параллель между, скажем, Киевской Русью и Русью Советской. Более того, если известная зарубежная модель тоталитарного общества, не будучи, конечно, традиционалистской по сути, хотя бы манипулировала национальными традициями, то модель отечественная с головы до пят зиждилась на отрицании этих традиций, а главными объектами ее яростных нападок были христианская мораль и крестьянский быт.
Можно было бы наивно возразить, что эти-де общества создавали собственные традиции, зиждились на собственных авторитетах. Но в том-то все и дело, что человек в тоталитарном обществе становится статистом в некой глубоко модернистской пьесе и, просыпаясь утром, не ведает, какую еще кампанию спустят сверху, какой авторитет ниспровергнут. Мы знаем об этом не только из антиутопии Оруэлла, где, кстати, введен весьма красноречивый термин — Новояз.
Язык — самый надежный свидетель того, насколько общество, в котором мы жили (и, тем более, в котором живем), является глубоко антитрадиционалистским. Поскребите сталинский классицизм, покрывающий, кстати, лишь незначительную часть советской истории, и под облицовкой обнаружится самый дикий, самый абсурдный, самый некрофильский модернизм а ля макабрики начала века сего (двадцатого). Но язык — это не только внешние формы новояза с его неудобопроизносимыми аббревиатурами (скоплением согласных в советском и скоплением гласных в постсоветском периоде: ВКП(б), ВПКТИ — ООО, ОАО), язык — это еще и семантические сдвиги в ключевых словах, это выдвижение самих этих ключевых слов, это метафоры, определяющие общественное сознание.
Попробую показать антитрадиционалистскую природу отечественного тоталитаризма в наиболее востребованной сегодняшним дискурсом форме — в форме словаря. Ввиду ограничений на объем я выбрал только наиболее важные концепты, реализованные (как, например, “борьба”) или не реализованные (как, например, “пространство”) в ключевых словах эпохи.
Американский образ жизни. Первоначально Американский образ жизни обозначал некую вымышленную действительность, задуманную как антипод советского образа жизни и реализованную исключительно в карикатурах. Впоследствии он был претворен в жизнь непосредственно по мотивам журнала “Крокодил” и в тех же гротескных формах, естественных, впрочем, для сатиры. Эта глобальная анимация карикатуры получила название “вестернизации” и “рыночной экономики”. Почвой для нее послужили предшествующие эксперименты и наработанные технологии: “превращения сказки в быль” и “деланья жизни с…”.
Основная черта Американского образа жизни — это социальный контраст (Америка — страна контрастов), понимаемый как самоцель и формула бытия. На одном полюсе оказываются богатые (бизнесмены, или деловые люди, или, что то же, паразиты), которые ведут образ жизни разбойников, на другом — бедные (главным образом безработные), влачащие бесправное и пассивное существование в трущобах. Будучи сверхценной идеей неэкономического порядка, контраст всячески акцентируется грубым и бездушным поведением богатых, которое в докарикатурный период именовалось в нашем отечестве хамством, в карикатурный — оскалом капитализма, в посткарикатурный — крутизной. Хрестоматийный образ капиталиста: ноги — на столе, во рту — жвачка, в зубах — сигара, в руке — палка, в кармане — револьвер и доллары. Портрет обычного гражданина: сгорбленный человек, копошащийся в мусоре под наблюдением полицейского с резиновой дубинкой в руках. Все это происходит в виду статуи Свободы, у которой завязаны глаза. Повсюду, где только можно, мелькают навязчивые напоминания о сексуальной жизни. Язык вывесок (так называемых реклам), как и положено русскоязычному сатирическому журналу, русский с английскими вкраплениями. Речь населения также богата варваризмами, придающими ей местный колорит. В целом эту картинку удалось реализовать, однако узким моментом стал не обозначенный в карикатурах источник хороших товаров, которыми пользуется потребительское общество (в новых терминах — крутые). Вследствие этой давней пропагандистской недоработки возникла неувязка: при воплощении карикатуры в жизнь товары пришлось завозить импортные (иначе не получилось бы контраста и вся структура рухнула бы).
В Американском образе жизни имеются два свойства, не перенесенные пока в наш быт: охота на негров, предпринятая людьми в белых балахонах, и смертельный страх перед советскими достижениями.
Борьба. Философско-бытовая категория, состоящая в понимании приспособляемости (адаптации) как тотальной и перманентной войны. В свою очередь, приспособляемость и выживаемость понимаются негативно. Ср.: приспособленец, мещанин хотел выжить. В то время как неуживчивость (буквально: несовместимость с жизнью) рассматривается как качество положительное. Жизнь в соответствии с принципом Борьбы предполагает объект борьбы (врага), сферу борьбы (фронт) и субъект борьбы (армию бойцов).
Из фронтов отметим прежде всего трудовой, или производственный фронт, где идут битвы за урожай, разворачивается борьба за качество и количество, дается бой пьянству и т.п. Ср. диаметрально противоположную направленность уподоблений в русской традиции: война сравнивается с тяжелой и необходимой работой, а не наоборот (Лев Толстой и др.); существует даже понятие ратного труда, но не трудовой рати или армии труда. Среди других фронтов назовем учебный и научный фронт (ср.: педдесант; обойма ученых; жить, учиться и бороться), фронт искусств, где от века ведется жестокая литературная борьба, социально-бытовой и семейный фронты.
Вопреки распространенному мнению, отправным пунктом Борьбы является не враг, которого может и не быть, а субъект борьбы, т.е. обыватель (человек традиций), которого мобилизуют и призывают для превращения в борца. С этой целью учреждаются штабы борьбы, выпускаются “боевые листки” и “молнии” и назначается соответствующее количество командиров. О том, что служба на тех или иных участках фронта для обывателя не мед, говорит список прилагательных, сочетающихся со словом “борьба” (по “Словарю сочетаемости слов русского языка”). Ср.: активная, постоянная, длительная, последовательная, решительная, упорная, напряженная, острая, нелегкая, тяжелая, опасная, жестокая, ожесточенная, непримиримая, бескомпромиссная, принципиальная, мужественная, самоотверженная, отчаянная, героическая, справедливая, благородная, священная (высок.), великая, победоносная, успешная, бесцельная, бессмысленная, неравная, вооруженная, совместная, организованная, стихийная, всенародная, …, классовая, революционная, предвыборная, экономическая, стачечная, забастовочная, теоретическая, идеологическая, идейная. Всему этому обыватель противопоставил свой девиз, впервые озвученный в кинофильме “Бриллиантовая рука”: “А нам все равно!” Такое отношение, называемое сегодня “пофигизмом”, представляет собой адекватную реакцию на навязывание чуждых национальной традиции агрессивности и нетерпимости.
После демобилизации и сворачивания трудового фронта некоторая часть борцов-командиров в соответствии с новой парадигмой (см. Американский образ жизни) трансформировалась в суперменов. Прочие остались при старом девизе.
Вода. Одна из свободных стихий, вследствие чего и требует обуздания, покорения, нетрадиционного использования, преобразования. Течение рек перегораживается плотинами. Места, богатые влагой, осушаются, бедные — орошаются. И все это вместе воспевается. Естественное русло реки заменяется каналом. В сборнике “Где труд, там и счастье” на слово “канал” приводятся следующие, так сказать, русские народные пословицы: “Не по законам природы, а по советским законам породнилась Волга с Доном”; “Пойдет вода Кубань-реки, куда хотят большевики”; “Был Повенец — свету конец, построили канал — свет засиял”. К ключевым словам следует добавить также трубы и котлы. Своеобразным вызовом Воде с ее нестационарностью является и жизнь на дрейфующей льдине. Но главное торжество преобразования — это превращение Воды в пар и электричество (эпоха пара и электричества, см. Электричество).
В защиту Воды внутри советской культуры зрел тихий бунт — “Белый пароход”, “Царь-рыба”, который затем прорвался (хочется сказать, вылился) в целый поток отречений от старой гидрополитики (начиная с широкой кампании против кампании поворота рек вспять). Постепенно назревало осознание дефицита Воды как закономерной мести со стороны этой своенравной стихии. Уже в “Тёркине на том свете” встречается безводный душ, получающий все большее распространение и на этом свете.
Вожди. Вместо традиционного царя, который сидит на троне, появляется фигура, которая куда-то ведет, в реальности, скорее, водит. Причем, если царь является государем земли (носительницы национальной старины), то Вождь не связан оседлостью. Этот своего рода “кочующий деспот” не соотносится ни с землей, ни с родиной, ни с отечеством (вождь отечества?! — нелепость), а исключительно с народом, волю которого он каким-то таинственным образом выражает, минуя национальные свычаи и обычаи. Ему нет нужды знать, как жил народ, как привык жить, зато он ведает, как народ будет жить, ибо главная способность вождя — предвидеть на века вперед и указывать путь. Народ в свою очередь водит самого вождя, нося его изображение на длинной оструганной палке, как бы увеличивая ему обзор. Создается ощущение постоянного направленного движения, ощущение ложное, ибо даже один вождь в течение своего правления водит народ в разные стороны (ср.: генеральная линия), и ни один еще ни к чему не привел.
Одним из свойств Вождя является подчеркивание его вечной молодости, отождествление его с весной и зарей, часто вопреки реальным фактам: “По слову его молодому сады зеленели густые” (о шестидесятилетнем Сталине), в колыбельной песне сообщается, что тот же Сталин укажет дорогу малышу, когда тот вырастет. Все это говорит о том, что Вождь отождествляется не с традицией, а с вечно длящимся моментом становления (см. Время, Молодежь).
В связи с указанием пути Вождь ассоциируется также со светом, особенно с направленным — лучом. Если движение вперед символизируется ношением портрета Вождя, то указание светлого пути — иллюминацией, состоящей в размещении лампочек по периметру его портрета. Если в индоевропейском мышлении сближаются концепты “видеть” и “ведать”, то в случае с Вождем мы находим тройное сближение: видеть, ведать и водить. При этом Вождь видит то, чего обычные люди не видели, ведает то, о чем они не ведали, и ведет туда, куда они не ходили. Тем не менее он остается простым (что всегда подчеркивается), ибо не обладает какими-либо специальными знаниями. Строго говоря, его ведовство вообще не сопряжено с суммой знаний, оно состоит, скорее, в универсальной способности все сложное делать простым и ясным. Его ментальная сила — чистая потенция. Вождь вообще — это чистое становление, исключительно динамическая категория, динамизма которой не отменяет даже смерть (вечно живой).
Воздух. В стихии Воздуха привлекает, во-первых, ее “штюрмерская” подкладка — гроза и, конечно же, буря. В духе старонемецкой диалектики разрушительная стихия толкуется как созидательная и производительная (“Рожденные бурей”, ср. русск.: громом убитый). Катаклизм, кроме того, толкуется как естественное и длимое состояние (“вечный бой”). Возможность жить в буре символизируется образом Буревестника. Ср. русск.: “Кому война, а кому мать родна”. Ср. также: “Горевестник” у Фазиля Искандера.
Во-вторых, Воздух привлекает как возможность бегства от земли с ее привязанностью к традиционному укладу, особенно крестьянскому. Отсюда традиционный русский простор мыслится не горизонтально, а вертикально (“все выше, и выше, и выше”). К этому следует прибавить давнюю идею завоевания неба и постоянной жизни на нем, продление полета (образ парящей птицы — дерзающего орленка).
Выставка достижений. Два отношения к труду можно зафиксировать в русской культуре: одно связано с нравственной пользой труда (собственно “труд”), другое — с результативным трудом (“работа”). В тоталитарной же культуре зафиксировано третье отношение — “эстетика рывка, рекорда”. Труд как духовный подвиг не принимается, несмотря на идею “трудового воспитания”, так как в нем нет дерзания, устремленности в неведомое, разрушения традиций. Такие выражения, как “трудовой подвиг советского народа”, омонимичны старому (церковному) значению слова “подвиг”, предполагающему скромность, отсутствие экспансии, но ассоциируются с подвигом исключительно военным — трудовой героизм, трудовая доблесть, причем этот героизм выносится напоказ, на выставку, на парад. Работа как нечто результативное тем более не признается по тем же самым причинам, несмотря на концепт “будничного труда”. Подлинный труд — это нечто гиперболическое и уникальное (перевыполнение нормы в 1000 раз и создание дотоле невиданных монстров). В качестве сада таких монстров и выступает Выставка Достижений (характерна этимология: сперва что-то достигается, ср.: делается, изготовляется, выращивается, затем выставляется напоказ). Сельским достижениям, связанным с живой природой, свойственно нарушение пропорций, неведомое растительному и животному миру (невероятно вытянутые тыквы, всевозможные гибриды и пр.). Промышленным достижениям свойственны невероятные количественные показатели, выраженные в столбцах диаграмм, и гигантские физические размеры. В мире вещей устанавливаются рекорды высоты, длины и ширины. Кроме того, всячески экспонируются плоды механизации, автоматизации и электрификации, носящие не результативный, а самоценный характер (электропастух — проволока под током для ограничения выпаса скота, автопоилка, электродоилка). Аналогичную роль играют изобретения (см. Наука, концепт Наука и жизнь) и рационализация труда, за которыми стоит не установка на реальный результат, а демонстрация новых, нетрадиционных подходов. Ср., например, почти свифтовскую, но реально осуществленную идею бестарной погрузки муки в вагоны. Экономия строилась на отсутствии мешков, но мука, к сожалению, просыпалась сквозь щели; на тему бестарной погрузки была даже защищена диссертация.
Время. Характерной чертой восприятия Времени становится отсутствие настоящего (есть лишь старое время и новое время) и постоянная борьба с прошлым, отождествляемым со злом — мрачное прошлое. Последнее, однако, ухитряется присутствовать в жизни в виде пережитков, бывших (прекрасное обозначение для живых людей! используется и сегодня), отрыжки и родовых пятен. Будущее, отождествляемое с добром, — светлое будущее, тоже имеет в жизни некоторое представительство в виде молодежи (см.), авангарда, застрельщиков, энтузиастов, передовиков, ударников, плана и его перевыполнения. Символом будущего также становятся как бы вечно длящиеся красные зори. Нечто все время настает, но не может настать по тем же причинам, по которым быстроногий Ахилл не может догнать черепаху. Несовершенный вид, однако, умирает в лозунге, где сказуемое вообще опускается и модальность реальности сливается с модальностью долженствования. Например, “Время, вперед!” можно понять как императив: “Время, иди, дескать, вперед!”, и как изъявительное наклонение. Здесь возможны варианты: “Время (что сделало?) пошло-таки вперед!” и “Время (что делает) идет себе вперед!”. Возможны и другие комбинации времен и наклонений. В постсоветcкий период отношение ко времени не изменилось. Ключевые слова, открывавшие эту эпоху, — застой, ускорение и перестройка. Пережитки прошлого тоже сохранили свою актуальность в виде старой гвардии, а будущее присутствует в виде реформ и молодых реформаторов.
Железобетон. Строительный материал, удачно аккумулировавший в себе сразу несколько идеологем — “монолитность”, “твердость” и “искусственность”. См. Камень, Стальные кони.
Земля. Очень существенный для русской культуры концепт земли во времена тоталитарного модернизма становится двойственным, подобно “двойственности” крестьянина, который не только производит продукты (труженик), но и берет их себе (собственник). Частично Земля признается и даже воспевается (как кормилицу, ее следует защищать, это наша родная советская земля), но в то же время исподволь она осуждается (как носительница национальной старины и как нечто естественное). Отсюда такая любовь к выкорчевыванию и искоренению, а также неудержимая склонность к рытью земли (“Котлован” Платонова, экскаватор как герой нашего времени, в особенности шагающий экскаватор, который не просто роет землю, но еще и шагает по ней туда-сюда, не давая ей покоя). Если Земля как носительница традиции заставляет все время копать, истребляя именно то, что в ней укоренено, то Земля как естественное начало вызывает к жизни поэтику асфальта и бетона.
Несмотря на то, что Земля по-прежнему признается матерью (народа), модернистское сознание противопоставляет народ Земле: в его идеале народ постоянно перемещается по Земле (шагает не хуже экскаватора), и именно народ решает гигантскую задачу искоренения (разрыва с собственной традицией) и бетонирования (отказа от естественности). Бунт в защиту Земли начался с понятия корни. Но существует и еще один поворот сюжета — землица. Концепт “землицы” антитехнократичен и антиурбанистичен (об амбивалентном отношении модернизма к технократии см. металлолом), но главная роль “землицы” — роль козыря в борьбе с независимой наукой. Это очень хорошо показано в “Белых одеждах” Дудинцева. Мудреной науке отщепенцев-интеллигентов противостоит наша кровная народная землица. И в то же время против этой “кровности” направлены великие переселения народов как в физическом, так и в ментальном пространстве. Довод от землицы — это использование ненавистного крестьянского начала как оружия против ненавистной интеллигенции.
Камень. Особая стихия — сгущенная материя, символ твердости (“твердокаменный” как идеологическая характеристика человека). Сюда же относятся такие ключевые символы, как цемент (например, “Цемент” Гладкова), бетон, железобетон. Эти символы ясно показывают, что для динамического сознания модернизма важен сам процесс отвердения. Ср. также образ физкультурника, как бы запечатлевший отвердение человеческого тела, парковые скульптуры, памятники как образы отвердения (характерна постановка ног этих скульптур, влитость в пьедестал). Ср. словосочетания “сплоченность масс”, “монолитность партии”. Близко к этому и понимание железа, стали, которые тоже рассматриваются в динамике: не просто стальной характер, а выплавка нового человека, переплавка человеческого материала, перековка характера, закалка стали (“Как закалялась сталь”). Сталевары — любимые представители рабочих профессий в искусстве и публицистике. Ср. оксюморон: “Железный поток” (Серафимович). Только при поверхностном взгляде можно понять поэтизацию окаменения как апологетику традиции. Традиция транслируется духовно, а окаменение — отказ от духовности, способ утверждения в жизни мертворожденных монстров без рода и племени: что хотим, то и выплавляем. Это кумиротворение в самом прямом смысле этого слова, причем кумиры творятся на потребу дня и часто потом ниспровергаются, либо же ветшают в забвении, обнаруживая обнажившуюся арматуру.
Мещанин (обыватель). Носитель обычных человеческих устремлений, представитель немодернистского взгляда на мир, объект борьбы (борьба с мещанством), а также ее субъект, ибо борьба (см.) ведется его же силами. Мещанину свойственна необыкновенная витальность (живучесть). Концепт Мещанина часто фигурирует наряду с концептом жизни, бытия. Ср. выражения: обывательская жизнь, мещанский быт, мещанин хочет выжить, обыватель пытается приспособиться к жизни, мещанин ищет красивой жизни. (Ср. слова с одним корнем: обыватель, обычай, быт, бытие.) Мещанин окружает себя живыми существами, в особенности кошками и канарейками, у него к тому же имеются жена и детки, как правило, дочки, которые, в свою очередь, стремятся выйти замуж и нарожать детей.
Критика мещанства восходит к критике бездуховности, отпадения от Бога (ср. понимание пошлости и обыденности у Гоголя). Отголоски этого — борьба с вещизмом, приходящая в противоречие с декларированием материальных благ. Следующий этап критики мещанства — эстетический. Отголоски его — борьба с мещанством в искусстве, приходящая в противоречие с другой борьбой — борьбой с формализмом. Заключительный этап критики — осуждение Мещанина за стремление к покою (отказ от борьбы) и уюту (мещанский уют). Здесь Мещанину достается не за отпадение от целостности, а за то, что он не участвует в ее разрушении.
Металлолом. При относительно малой значимости в мире тоталитарных ритуалов культ Металлолома — один из самых сложных в символическом отношении. Именно здесь обнаруживается амбивалентность тоталитарного модернизма по отношению к технократии и урбанизации. Дело в том, что стальные механизмы являются своеобразным тотемом модернистской цивилизации (см. Стальные кони). Сбор же Металлолома есть праздник гибели и воскрешения тотема. Гибельность заключена в самом имени, где столь важный концепт, как металл (см. также Железобетон, Камень), сочетается с идеей разрушения (“лом”). Еще большее напряжение содержится в слове “утиль”. С одной стороны, утиль — это торжество утилизации, утилитарности, взгляда на жизнь сквозь призму пользы — того, что в постмодернизме именуется “утверждением себя через разрушение другого”. Это своего рода предел безбожности, утраты целостного восприятия жизни, каннибализм на вещественном уровне: в лексиконе Союзутиля есть замечательное слово “шубнина”. Не случайно и то, что сбор Металлолома регулярно приурочивался к Светлому Воскресению: у вас свой Бог, а у нас — свой, у вас — Воскресение, а у нас сбор в кучу всякого хлама (воскресник). И тут открывается другая сторона утиля — это хлам, рухлядь, сор (ср. “сдать надежды в утиль”, “это явление пора отправить в утиль”), от которого никакой пользы не проистекает. Но в некрофилической приверженности к хламу, мусору, отходам, столь точно замеченной Андреем Платоновым, заключено своеобразное презрение к технике, к городу, к цивилизации. Сама идея очистки, расчистки территории (для котлована, долгостроя и проч.) носит принципиально перманентный, нерезультативный характер. Главное — явка на воскресник, т.е. наличие людей, копошащихся в хламе, одетых в рухлядь и грязных. Здесь налицо смирение гордыни (ср.: землица в статье Земля), но не перед Богом и даже не перед кумиром — Стальным конем, а перед утратой целостности как таковой, перед всеобщей переплавкой, перековкой, переделкой (ср. также перестойка), переброской (кадров), переквалификацией и пр.
Молодежь. Прогрессистский взгляд на жизнь привел во всеевропейском масштабе к культу Молодежи, что не осталось незамеченным социологами и культурологами. Внутренняя трагедия этого подхода состоит в том, что современная молодежь, в частности наша, сама не разделяет прогрессистских взглядов на мир, свойственных ее дедам. Это толкуется как индифферентность, асоциальность и аполитичность Молодежи, в советских терминах — “непонятный скептицизьм”. Другая сторона этой трагедии — дезадаптация старших поколений, которые оказались не готовыми к старости (вследствие длительного отрицания старости как таковой) и продолжают вести борьбу с пионерским задором, которого нет у Молодежи. Идеал правильной старости (ср. беспокойная старость), более того — зрелости был разрушен в общеевропейском масштабе в связи с принятием прогрессистских (модернистских) идей и отрицанием религии. В парадигме возрастов антитрадиционалистского общества есть только счастливое детство, юность и вечная молодость.
Наука. На идеологический облик Науки решающим образом повлияло дуалистическое представление о времени (см. Время). Отсюда возникают две науки: наука, объясняющая прошлое, в ведении которой находятся причинно-следственные связи и которая разоблачает ложные интерпретации действительности (условно назовем ее наука и религия), и наука, обращенная в будущее (наука и жизнь), в ведении которой находятся смелые эксперименты и прогнозы.
Наука и религия. Расхожее, но неверное представление о советском тоталитаризме как о попытке построить жизнь на сугубо научных основах, игнорируя эмпирику и интуицию, связано именно с этим концептом. Для него характерно противопоставление “единственно научной теории” всем остальным интерпретациям действительности. Сфера его действия — гуманитарная, метод — интерпретация закрытого списка уже свершившихся фактов (отобранных именно для этой интерпретации). Главный объект — история. Своим противником такая Наука видит религию (поповщину, огрубленный идеализьм) и идеализьм (утонченную поповщину). Именно эта сторона науки является рационалистичной и не признает мракобесия и суеверий (ср. ниже).
Наука и жизнь. Это представление о Науке как о дерзании, тесно связанное с отрицанием традиций и концептом чудачества (см. Чудаки). Характер чудачества (неадекватности) носит сама наука (смелые гипотезы мечтателей), которая идет непроторенной дорогой, ниспровергая авторитеты и беззаботно не интегрируясь в мировую науку. Неспособность к интеграции (например, открытие жизненной жидкости, астроботаника — направление, изучающее жизнь флоры на Марсе и других планетах) толкуется как положительная черта, что сближает Науку с искусством модернистского толка. Как чудак интерпретируется и сам ученый (в искусстве — чудак-профессор, несколько как бы придурковатый), что отчасти поддерживается восприятием интеллигента неинтеллигентными слоями населения (чудак-барин). Наука этого типа отнюдь не рационалистична, что хорошо показано в “Белых одеждах” Дудинцева и особенно в “Кандидате наук” Троепольского. Именно эта Наука стала психологической базой для паранауки наших дней, якобы альтернативной официальной советской Науке (уфология, дианетика и др., подробнее см. по тексту песни Владимира Высоцкого о Канатчиковой даче), и прямой апологией мракобесия.
Новый быт. Концепт, наиболее непосредственным образом демонстрирующий отрицание традиций. Черты Нового быта тем ценнее, чем более длительную традицию они разрушают. Обычная риторическая формула: “Веками люди делали то-то и то-то, а теперь все по-другому...”. Новый быт имеет две составляющие: связанную с техническим прогрессом и связанную с прогрессом социальным. Первая носит факультативный характер: либо есть, либо временно отсутствует в связи с трудностями. Отсутствовать, не отменяя Новый быт, в принципе может даже такая существенная его сторона, как электричество (см.) Вторая черта носит обязательный характер.
Огонь. Разрушительная стихия, толкуемая как положительная и созидательная (ср.: буря в статье Воздух), восходящая к Прометеевым реминисценциям в связи с идеями титанических преобразований и общим богоборческим направлением деятельности. Жизнь воспринимается как горение (гореть на работе, пламенный борец, горящее сердце, гореть или коптеть?) и распространение огня (“Искра”, “мировой пожар”). В связи с идеей переплавки акцентируется топка, доменная печь, расплав (“Горят мартеновские печи, и день, и ночь горят они”). В связи с идеей неуюта (см. Мещанин), непривязанности к дому акцентированы костры — перенесение домашнего очага под открытое небо.
Парк культуры и отдыха. Символическое значение этого института состоит в том, что борьба в нем редуцирована до аллегорических фигур, а главный акцент сделан на развитии человека. Это своего рода вертоград модернизма, заполняющий вакуум отмененных традиций. Развитие состоит в окультуривании, культивировании человека, которого, можно сказать, развивают “с нуля”. Узловыми пунктами культуры в парке являются клумба, газон, фонтан (эстетическое развитие), читалка-штакетник, репродуктор, стенд (этическое развитие) и урна (собственно культура). Атрибуты отдыха — скамейка, аттракционы и киоск. В Парке культуры и отдыха, однако, действует неокультуренный хулиган, деструктивная деятельность которого (борьба) направлена против указанных атрибутов (в первую очередь урны и скамейки) и который осуждается общественностью. В Парке культуры и отдыха окультуренную форму (с поправкой на хулигана) получает ухаживание, вследствие чего именно с этим местом соотносят влюбленных и здесь же состоятся танцы. Многие функции Парка культуры и отдыха выполняет также дворец культуры. Ввиду малой концентрации борьбы, гуманистического характера и связи с природой Парк культуры и отдыха в целом оставил в памяти пацифистски настроенного народонаселения приятные воспоминания и не был проклят тихими лириками.
Пространство. На первый взгляд, представления о пространстве сходны с соответствующими представлениями примитивных обществ. В центре мира — свои, обустроенное пространство, отделенные границей, вокруг которой располагается кольцо врагов — враждебная, дикая территория. Но реальная картина, разумеется, сложней. Во-первых, в чужом мире тоже имеются свои: сочувствующие, социальные парии, братские народы, негры, далекий друг Ив Монтан и различные представители прогрессивного человечества. Во-вторых, внутри далеко не все свои и далеко не всё культурно освоено, ибо постоянно требуется бдительность и неспроста ведется борьба с идиотской болезнью беспечности. В-третьих, постоянно же мыслится экспансия вовне, причем не только в социальное, чужое, но и далекое, звездное пространство — “И на Марсе будут яблони цвести”, “Полетим на Альтаир — завоюем новый мир”. В-четвертых (и это главное), пространство мыслится как однородное. Собственная территория разделена не столько по культурному, сколько по произвольно-административному признаку. Республики, края и области легко меняют очертания, народы насильственно переселяются, в перспективе — единое общежитие.
Романтика. Экспансивный характер тоталитаризма, культ молодежи и борьба с человеком традиций (мещанином) не могли не актуализировать концепт Романтики. Причем, если в чистом модернизме Романтика была растворена, то в эпоху ложного классицизма она отложилась как некий полуосвоенный форпост, нечто вроде казачьих поселений на окраине империи. Контркультура охотно устремлялась в эти поселения, уповая на казачий же принцип “С Дона выдачи нет”. Официоз, в свою очередь, стремился их освоить. Первообразом романтики, явственно обнаруживающим ее двойственную природу, послужил пиратский корабль (“Бригантина” Когана и многочисленные бригантины потом): с одной стороны, пираты — существа, занимающиеся экспроприацией собственности и отнюдь не в белых перчатках, с другой стороны — они существа, отделенные от властей многими морскими милями. Последним обстоятельством объясняется то, что со временем под черный флаг устремились отчаянные пацифисты во главе с самим Булатом Окуджавой (“Когда воротимся мы в Портленд, мы судьям кинемся в объятья, но только в Портленд воротиться нам не придется никогда”). Со временем официальная Романтика утратила агрессивный характер, оставшись в десемантизированных названиях предприятий общепита (“Бригантина”, “Романтика” и др.) наряду с традиционными “Буревестниками”. Дольше продержалась составляющая “лишения, палатки, костры”, поддерживаемая как официальной культурой (романтика дальних дорог, романтика освоения целинных и залежных земель и пр. — гудок паровоза, палаточный город), так и контркультурой (уход от действительности — горы, рюкзак).
Стальные кони. Механизмы, понимаемые как антитеза природе, живым существам — обычным коням. В поголовье Стальных коней первое место принадлежит паровозу, второе — трактору, третье — шагающему экскаватору, дальше следуют комбайн и прочие незначительные кони, вроде бульдозера. Символическая емкость паровоза состоит в том, что он движется по железной дороге, постоянно находится в пути (см. Вождь), подает зовущий гудок (см. Романтика), имеет топку (см. Огонь), преобразует воду в пар (см. Вода) и, наконец, чадит (образ запачканного копотью кочегара). В этом смысле электровоз значительно уступает ему (“Лично я стою за паровоз”, — сказал нарком пути Л. М. Каганович). В тракторе привлекательна его возможность взрывать крестьянский быт (“Не водой студеной из колодца, а бензином трактор напоил”). Наряду со Стальными конями существуют стальные птицы, уступающие коням в связи с отсутствием зримого противопоставления старому, крестьянскому быту: на птицах не пахали. Стальных рыб и вовсе не было, а из судов выделялся ледокол. В военном деле лидировали бронепоезд и, казалось бы, парадоксальным образом, конница (вспомним идеологическое предпочтение коня танку в начале войны). В последнем обстоятельстве проявляется двойственность в отношении к технике (см. Металлолом).
Чудаки. Идея тоталитарности, казалось бы, предполагает осуждение непохожести, нестандартности. Однако налицо явно положительное отношение к чудакам и чудачеству, причем это вполне в русле официальной культуры. У простого советского человека всегда имеется в глазах чудинка, “на земле чудаки не перевелися”, фамилии персонажей с этим корнем обычно положительны и т.д. В идее Чудаков заложена апология неадекватности, без чего массированный удар по традициям невозможен. Оправдание находят буквально все виды психических отклонений, получая такие трактовки, как энтузиазм (маниакальное состояние, гипертимия, иногда также истерия), принципиальность (бред сутяжничества, в мягкой форме — педантическая акцентуация), убежденность (паранойя, паралогические объяснения жизни в духе подведения теории под убеждения), бдительность (бред преследования, в мягкой форме — навязчивость, тревожность). См. также Наука (концепт Наука и жизнь). Как и в случае с романтикой, концепт чудачества осваивался и контркультурой, причем это осваивание началось со времен ложного классицизма: Чудаки двадцатых годов не вызывали симпатий у оппозиционно настроенной интеллигенции (ср. образ Голого у Булгакова в “Ханском огне”), но шестидесятники относились к чудачеству положительно.
Шпион (вредитель). Идея Шпиона по природе своей не носит модернистского характера и сильно схожа с образом черта (врага), однако функционирование этой идеи и ее эволюция обнаруживают модернистскую природу общества, в котором она обращалась (здесь параллель с Американским образом жизни). Сходство с чертом выявляется а) в отсутствии у вредителя личных мотивов для вреда (Шпион, как и черт, живет исключительно нашими интересами), б) в связи с потусторонними силами (Шпион заслан оттуда), в) в колдовских способностях (у Шпиона это технические фокусы: синие кристаллики, ядовитые авторучки и прочее), г) в двойничестве (на вредителя списываются наши грехи, Шпион, подобно Горю и Злочастию, спаивает нашего брата), а в высоком (сатанинском) ключе — это еще и одинокая гордыня (индивидуализм, граничащий с демонизмом, ср. имя персонажа Н. Вирты: Лев Кагорде).
Как и всякая нечистая сила, образ Шпиона мог использоваться в сатирических целях для разоблачения пороков собственной действительности. Такое использование находим в “Судьбе барабанщика”, где шпион играет роль, сходную с ролями Бегемота или Коровьева, пародирует наши речевые штампы, выявляет наши слабости. Игра в Шпиона последовательно развивалась в направлении вживания в образ врага и постепенного присваивания его черт. В киноискусстве акцент зримым образом сместился с разоблачения иностранного Шпиона к показу собственного разведчика. При этом выделяются два притягательных момента: способность менять личину (оборотничество, но уже положительное) и любовная примерка чуждого и публично осуждаемого образа жизни (игра в белых — “Адъютант его превосходительства”, игра в фашистов — “Семнадцать мгновений весны”). Оба момента имеют достаточно массовые и достаточно антитрадиционалистские (попросту сказать, деструктивные) последствия: размывание морали, оправдание лжи (обман начальства, притворство в очередях: “Пропустите калеку!” и т.п.), бытовой демонизм (Мария Ивановна “под колпаком” у Марии Сидоровны), утрата ориентиров (каким богам молиться?), эклектика.
Электричество. Один из излюбленных символов Нового быта. Электричество опоэтизировано в образах электростанции, электрификации, лампочки Ильича, прожектора (“Пусть светит!”), проводов (“Провода в соломе”), высоковольтных опор (“ЛЭП 500 — не простая линия”).В своей мистико-символической подкладке Электричество — заменитель духовности, так как заставляет двигаться помимо “боженьки” (архетип — гальванизация трупа) и дает искусственный свет. В более рациональном преломлении Электричество — наиболее отчетливое проявление энергетической картины мира, составляющей квинтэссенцию модернизма. Любопытно, что использование электричества в информационных целях — электроника вписывается совсем в другой ассоциативный ряд (осуждение кибернетики, враждебное влияние). Более того, уже в радио электромагнитные явления не вызывают поэтического восторга (радио бывает источником клеветы, враждебности), телефон и вовсе поближе к Шпиону, а магнитофон — символ контркультуры. Водораздел проходит по концепту трансляции, передачи содержания. Электричество — символ энергии, не связанной с трансляцией культуры, традиции, генетического кода, какой бы то ни было информации. Там, где к энергетическому процессу примешивается информационный, возникает охлаждение к Электричеству. Там же, где Электричество олицетворяет энергию, лишенную памяти, оно — кумир.
