Езда в знаемое
Б. В. Томашевский. Теория литературы. Поэтика. — М.: Аспект Пресс, 1999.
Наш молодой современник — довольно известный поэт — относит к внешним врагам поэзии “филологов и историков литературы”1. Не очень ясно, зачем оратор отделил историков литературы от филологов вообще. Но более неясно, зачем искать и искусственно порождать врагов: сказано ведь, что искусство вечно. Стало быть, враги ему не страшны. Тем более, гуманитарно вооруженные.
В. В. Виноградов во введении к “Этюдам о стиле Гоголя” толковал о приемах “переработки явлений индивидуального художества в последующих поэтических конструкциях”2. И хотя наш поэт не создает никакой своей антипоэтики, а просто словно бы толкается мимоходом, думаю, можно говорить об индивидуальном антихудожестве. Процитирую еще одного теоретика: “Символизм языка, по-видимому, может быть назван его поэтичностью...”3.
Люди, бранящие теоретиков и теорию, обычно кончают тем, что создают свое учение. Хотя бы потому им следует быть повежливее к предшественникам. Хотя бы поэтому им нужно помнить: теория становится суха, когда ее покидают потоки — то есть отходит актуальная публицистичность.
Б. В. Томашевский как ученый отдал дань формализму. Ныне его построения звучат вроде как инопланетно. Хотя вечный диспут о том, что такое литература и где она начинается-кончается, никогда не прекращался. Тем более что нехудожественная речь ученого труда поэтична. Борис Томашевский не меньший поэт поэзии, чем представители, извините за выражение, постмодернистского дискурса. Он, Б. Т., в известной степени — его предтеча. (Положим, тут я несколько загнул, но загнул специально. Раз символизм языка — его поэтичность, а каждое слово — уже есть, по Потебне, художественное произведение, то внимание к форме, к ее осмыслению уже обещает художественный текст.)
Расставаясь с тем, что набило оскомину и превратилось в невкусную жвачку, не бросайте в костер то, без чего вы потом не сможете жить и даже насвистывать свои песни. Конечно, враждовать с филологией плодотворно — из нее происходят идеи, помогающие сочинять. Но дружить — плодотворнее: идей больше.
Русской теоретической мысли двадцатых—тридцатых годов был интересен автор. Может быть, Б. В. Томашевский в своих трудах по поэтике даже преувеличивает человеческий фактор. Никаких гаек, художественных спаек! “Литература, или словесность, — как показывает это последнее название — входит в состав словесной или языковой деятельности (деятельности человека! — А. К.)”, — утверждает Томашевский. Уточняя далее: “...фиксированные, сохраняемые словесные конструкции мы называем литературными произведениями. В элементарной форме всякое удачное выражение, запоминающееся и повторяемое, является литературным произведением”. Теория добра! Выходит, всяк человек, если он не слепой и не глухонемой, — писатель! И выходит, что малограмотные дневники, а также всякого рода фиксации физиологии-метаболизма (что опять же делается под флагом ПМ) — художество. Тем более что: “...твердой границы между речью практической и литературой нет!” Однако дальше: “Письмо может быть литературным произведением, но может им и не быть”.
Тут почему-то лично мне вспоминается сочинение госпожи Валерии Нарбиковой “...и путешествие” (“Знамя”, 1996, № 6). В нем еще в предисловии автора говорится: “Может, для этого и развалилась Вавилонская башня, чтобы у человека остался хоть один язык, который он никогда не поймет, который будет для него только шумом, только щебетанием, только мелодией, в нем не будет слов, в нем не будет смысла”. Странные вещи происходят из соположения теории литературы и литературных практик. Теорий не хватает на практики. И практик не достает на теории. Ибо щебет, если это все-таки речь человечья, должен быть осмыслен если не щебечущим, то внимающим ему. Теория — внимает, а не выдает предписания. Но даже и предписания не должны пугать трепетную лань поэзии. Они всегда — мимо цели.
“...в науках, подобных поэтике, нет стремления строго юридически разграничить изучаемые области, нет необходимости подыскивать математические или естественнонаучные определения”, — пишет Томашевский. И это, конечно, не инвектива: метафизика, берегись физики! Но, может быть, в этом есть предостережение. Еще до появления на гуманитарной арене всяких там магов и волшебников, под чуткими пальцами которых художество превращается в бледную цифру, времена схлопываются, а дорога жизни серою лентою Мёбиуса вьется.
Еще место из Нарбиковой:
слова — это только шум
слова — это физиологическая
потребность
слова — это несостоятельность
мысли
слово пренебрегает словом
слову мало слова
слово конечно
слово можно обожать...
Поэтика, возможно, смотрит на мир с точностью до наоборот. Вот рядом — Томашевский: “Обычный способ создания художественной речи — это употребление слова в необычной ассоциации”. Обычное — в необычном. Можно взять канонический “Поэтический словарь” А. Квятковского (М.: Советская энциклопедия, 1966) и убедиться в том, что “классический учебник” (так называется издательская серия) довольно далек от канонов по-советски традиционного литературоведения. Словарь, которым пользуется Б. Т., не разрывает художественных, метафорических связей терминологии с литературной действительностью, а словно бы специально обогащает, множит их.
“...ввод мотивов является в результате компромисса реалистической иллюзии с требованиями художественного построения. Не все, заимствованное из действительности, годится в художественное произведение”, — пишет Томашевский, словно бы сочиняя критику на конкретный опус. Из какого-такого сора? Какого-такого стыда не ведая? Улица литературы должна быть к моменту прихода теоретика чисто выметена! Тут противоречие между тем, что теоретик широко толкует художественное произведение, и тем, как он понимает реалистическую иллюзию — она, описанная словом, и есть основа творения. Но это вовсе не кажущееся противоречие и позволяет осмыслить литературную действительность. Вообще можно сказать об этом учении: противоречивая поэтика!..
Говоря о метафоре (сколько теоретиков билось над единой теорией поля, возникающего вокруг этого понятия!), Томашевский обращает внимание на прием реализации метафоры, говоря, что это обычно приводит “к осознанию абсурдной противоречивости слова”, возможно, тем самым показывая границу между искусством и неискусством. Сумбура вместо музыки не бывает! Слово конечно, если оно не абсурдно и не противоречиво!.. Может быть, здесь включается почти художническая интуиция ученого. Возможно, недостает логического осмысления. Иначе непонятно разделение литературы на два слоя: тот, которым должна заниматься поэтика, и тот, которым должна заниматься риторика. Если любая, более или менее удачная риторическая фигура — литература, то не надо бы рушиться Вавилонской башне, а Вл. Новикову что-то такое слышать от графомана (“От графомана слышу” — так называлась его инвектива в “Знамени”, 1999, № 4)... И куда девать ехидного старика Розанова — по ведомству художественного или же нет?.. С одной стороны, Томашевский много говорит об ассоциативности, образности художественной речи. С другой стороны, критерием различения художественной речи и речи (языка) художественного произведения (а последняя, кажется, и есть форма литературы) все-таки становится метафора, понятие о которой дается через эмпирику... Яйцо такое круглое снаружи — яйцо такое круглое внутри... Но все же, все же, чего нам, пришедшим на готовенькое, привередничать, когда мы знаем, что Томашевский-то как раз и вымостил нам эту мостовую?!
Во всем этом чертовски интересно путаться и разбираться! И хотя в предисловии Н. Тамарченко разъяснено, где классик прав, а где — нет... Но и зная о заблуждениях Б. Томашевского, ты с увлечением повторяешь его путь — ибо так блуждает мысль, так она обретает четкость. Зная цель, зная результат, мы хотим прийти к нему дорогой Б. Т. Потому что лирика тем и отличается от физики, что в лирике процесс сплошь и рядом важнее результата. Во всяком случае, его нельзя исчислить. Мы едем в знаемое старо-новым путем. И путь покоряет нас!.. В этом смысле переиздание учебника, последний раз выходившего в 1931 году, — очень кстати. Завершая литературный век, мы берем с собой в следующий и этот яркий труд.
Александр Касымов
