Н. А. Еськова. Хорошо ли мы знаем Пушкина? — М.: Русские словари, 1999. — 119 с.
Автор — языковед, которому посчастливилось в студенчестве слушать лекции знаменитого литературоведа-пушкиниста Сергея Михайловича Бонди и еще много лет общаться с ним. Это и определило интерес Н. Еськовой к пушкинской теме.
Книга в основном построена так: Н. Еськова обращает внимание на знакомые пушкинские строки и указывает в них тот камень преткновения, о который спотыкаются не только обычные читатели, но порой и литературоведы. Вот хрестоматийное: “Зима!... Крестьянин, торжествуя, / На дровнях обновляет путь...” В “Прогулках с Пушкиным” Андрей Синявский заметил: “Какой триумф по ничтожному поводу!” Задумался над этим “торжествуя” и академик Д. С. Лихачев. Он не считает ничтожным повод для торжества и объясняет торжествование тем, что выпавший снег спас озимые от гибели. Однако Пушкин употребил торжествовать в значении, ныне утраченном этим глаголом: “праздновать, отмечать какое-нибудь событие”. “Словарь языка Пушкина” (которым, конечно, не мог воспользоваться А. Синявский, находясь в лагере) сообщает, что в этом старом (для нас) значении торжествовать встречается у поэта 8 раз. Причем этот глагол выступал как переходный, т.е. требующий дополнения в винительном падеже. Н. Еськова приводит примеры: “По старине торжествовали / В их доме эти вечера...” (“Евгений Онегин”), “Кому ж из нас под старость день Лицея / Торжествовать придется одному?”.
Ныне покойная Татьяна Винокур обратила внимание автора книги на то, что архаичное значение этого глагола сохраняется в существительном торжество: ср. торжество по случаю защиты диссертации, юбилея, присвоения звания и т.п.
В восьмой главе “Евгения Онегина” стоят две строчки, которые известны решительно всем окончившим среднюю школу: “Старик Державин нас заметил / И, в гроб сходя, благословил”. Кого “нас”? Н. Еськова решительно не согласна с мнением, что здесь Пушкин прибег к “формуле скромности”. Нет, “нас” — это именно “нас” — поэта и его музу. Такой вывод автор обосновывает прежде всего ссылками на пушкинские тексты, а потом уже пониманием этих строк П. И. Бартеневым (в биографическом очерке, опубликованном в 1854 г.) и Ю. Айхенвальдом в книге “Силуэты русских писателей”.
Н. Еськова показывает, как незнание старого значения слова лампада не в последнюю очередь подвигло одного из литературоведов приписать Пушкину пародирование образом Евгения Онегина образа Пимена из “Бориса Годунова”: “dandy пародирует анахорета, монаха”, “Портрет Байрона перед померкшей лампадой с юмористической логикой последовательной пародии занимает место... иконы перед лампадой зажженной”, — утверждал литературовед. Слово лампада встречается у Пушкина 37 раз, из них только в восьми случаях оно имеет значение “зажигаемый перед иконой прибор в виде чашечки с опущенным в масло фитилем для горения”, а 29 раз поэт применил его как “поэтическое название лампы, осветительного прибора”, т.е. в значении “светильник”. И когда Пимен говорит: “Засветит он, как я свою лампаду — / И, пыль веков от хартий отряхнув, / Правдивые сказанья перепишет...”, и Пушкин говорит о себе: “Пишу, читаю без лампады...”, и Татьяна в кабинете Онегина видит “...стол с померкшею лампадой”, — все это о светильнике, при котором можно читать и писать.
Достойно сожаления, что в “Школьный словарь устаревших слов русского языка по произведениям русских писателей XVIII—XX вв.” (М., 1996) попала лампада в другом, не в устаревшем значении. Н. Еськова иронически замечает: “Странно, что авторы словаря сочли слово лампада в этом значении устаревшим. Как “устаревший” они, очевидно, воспринимали обозначаемый этим словом предмет, но к моменту выхода словаря он стал “менее устаревшим”...”
Н. Еськова повествует о злоключениях последних трех строк “Ариона”. Их зачастую отсекают и последней строкой остается: “На берег выброшен грозою”. Это случается даже тогда, когда упоминают о портретах декабристов и изображениях виселицы рукой поэта на полях рукописей, когда говорят о “смысле последних слов “Ариона”. Н. Еськова пишет: “...не приходится удивляться, когда такая “хирургическая операция” проделывается... автором, придерживающимся иного взгляда на отношение Пушкина к движению декабристов, отражающего современные “веяния”. “Да уж эти “веяния”! Свободномыслящие перевертыши, уже высказавшие свои оригинальные взгляды на роль и личности декабристов, Герцена, Белинского, Добролюбова, Чернышевского и чудом еще не добравшиеся до Радищева, они ли остановятся перед усекновением каких-то трех строк, не ложащихся в прокрустово ложе их концепции? Вспоминается выступление одного из участников обсуждения книги Г. Ф. Александрова по истории философии: оказывается, Маркс и Энгельс преувеличивали влияние на себя Гегеля и других представителей немецкой классической философии. Ему было, конечно, виднее, чем Марксу с Энгельсом... В эпизоде с тремя отсеченными пушкинскими строками следует обратиться к сведениям из истории русского синтаксиса. Как показывает и доказывает Н. Еськова, выброшен — не сказуемое, а часть обособленного причастного оборота (“лишь я, таинственный певец, на берег выброшен грозою, я гимны прежние пою...”). Поэтому нельзя ставить точку после “выброшен”, произвольно устраняя авторский причастный оборот. В современной речи в причастных оборотах употребляются полные формы причастий (выброшенный грозою, усеянный плошками и т.д.), но ср. у Пушкина в “Евгении Онегине”: “Усеян плошками кругом, / Блестит великолепный дом...”, “Взлелеяны в восточной неге, / На северном, печальном снеге / Вы не оставили следов...”
В конце книги в виде приложения приведены встречающиеся в печати, на радио и телевидении ошибки в высказываниях, посвященных Пушкину, например, “Евтушенко сказал: “Поэт в России больше, чем поэт”. Ну а если поэт — Пушкин, который, по словам Достоевского, “наше все”? (“Наука и жизнь”, 1996). “Общая газета” в том же году: “Что за прелесть эти сказки!” — воскликнул когда-то юный Пушкин. В тот момент он еще не был “солнцем русской поэзии” — просто шаловливым ребенком...” Через несколько страниц Н. Еськова исправляет незадачливых авторов. В приложении есть и викторина.
Позволю себе несколько замечаний. Н. Еськова по поводу ошибок двух авторов пишет: “разоблачить ошибку”. По-моему, не стоит употреблять этот глагол, когда речь идет о добросовестном заблуждении. Вряд ли точно утверждение Н. Еськовой (“...во времена Пушкина русский язык еще не стал языком культурного общения”), подкрепленное цитатой “Доныне дамская любовь / Не изъяснялася по-русски, / Доныне гордый наш язык / К почтовой прозе не привык”. Не слишком ли узко осмыслено Н. Еськовой понятие “культурное общение”? Автору кажется убедительным высказанное Г. А. Лесскисом предположение, что “Пора, пора! рога трубят...” — “это то, что “говорят рога”. Такое понимание возможно. Но Н. Еськова думает, что напрашивается такое же понимание и одного места из “Евгения Онегина”: “Придет ли час моей свободы? / Пора, пора! — взываю к ней; / Брожу над морем, жду погоды, / Маню ветрила кораблей”. В “Графе Нулине” “говорят”, поют рога, а здесь? Ясно же сказано: “взываю к ней”. Обсуждая вечный вопрос о смысле пушкинской ремарки, которой заканчивается “Борис Годунов”: “Народ безмолвствует”, к сожалению, Н. Еськова не обращает внимания читателя на слова Мосальского: “Мы видели их мертвые трупы”. Возможно, и ее удивило это сочетание слов, но, заглянув в “Словарь языка Пушкина”, где труп толкуется в современном нам и пушкинскому времени значении, она смирилась с мыслью, что даже у великого писателя может встретиться кричащая тавтология, откровенный плеоназм. Я убежден: применительно ко времени действия драмы мертвые трупы — не плеоназм. И я постараюсь показать это в специальной работе о живых трупах и мертвых трупах у Пушкина и Толстого.
Полагаю, что книга Н. Еськовой будет интересна и полезна всем читающим Пушкина.
