Юрий Кублановский. Заколдованный дом. — М.: Ymca-Press — Русский Путь, 1998. — 120 с.
Если бы задача состояла в том, чтобы к поэтическому имени Юрия Кублановского подобрать эпитет, определяющий место этого имени среди лучших, светящихся имен современной изящной словесности, то не стоило бы браться за перо. Обобщающую, емкую характеристику поэзии Кублановского дали два нобелевских лауреата — Солженицын и Бродский. Бродский, в частности, отмечал необыкновенное богатство словаря Кублановского, и пример такого словарного богатства в нашем веке находил только еще у одного нашего соотечественника-нобелевца — у Пастернака.
Мне же хочется поразмыслить над новой книгой стихов Кублановского “Заколдованный дом”, понять, чем по существу, не формально, отличается она от стихотворных сборников талантливых его современников. А главное — что нового в “Заколдованном доме” по сравнению с предыдущими книгами самого Кублановского.
Последнее десятилетие стихотворцы упорно избегают гражданских мотивов, устав как от советской, так и от антисоветской плакатности. В лучшем случае, касаются этой, больной для России темы с помощью исторических аллюзий, и чаще всего на “экзотической” чужеродной почве. Из крупных поэтов сейчас, пожалуй, только один Кублановский берет на душу труд говорить стихами о бедствиях и язвах русской действительности, не боясь прослыть прямолинейным. Да и надо ли ему бояться прослыть таковым? Далеко не простому автору “Заколдованного дома”, утверждающему: “Враз суетен и неотмирен / поэт на коротком веку”, прямолинейность не грозит.
Кублановский строит свой “Заколдованный дом” на фундаменте лирического опыта, на слове музыкальном и живописном. И уже трудно отделить в этом доме экзистенциальное от общественного, культурность от народности, любовь к женщине от любви к отчизне. В многооконном доме больше тайны и колдовства, чем если бы его стены состояли из зеркал. Почти каждое лирико-эпическое стихотворение — прозрачный сплав (а ведь как трудно создается стекло!) мысли с чувством, пейзажа с родиной, родины с возлюбленной. И все — неразъемлемо, нет, к примеру, ни одной пьесы, обращенной исключительно к родине или к женщине. Вход в это поэтическое строение можно было бы предвосхитить строкой Блока “...Русь моя, жена моя”. И только после этого войти в само помещенье книги, в его первое стихотворение:
В уксусе пламя жемчужное
— солнце варяжское, вьюжное
в пору затмения
Площадь с трусящей волчицею.
И над безлюдной столицею
райское пение
До
ма! Взбегу-ка по лестнице
к милой (и славно, что в плесени
ручка дверная),
забарабаню костяшками,
как там у ней под рубашкою
крестик, гадая.
В лампы с фарфоровым парусом
И потускневшим стеклярусом
в круге зелёном
дай, словно маленький,
силу испробую,
сжав в затупившихся щипчиках
с пробою
Сахар пилёный.
Память — река
с ледяными заторами,
если уехал — тони под которыми
впредь до подъёма
в знобкое утро Второго пришествия
с преданным привкусом счастья
и бедствия,
стало быть, дома...
Стекла с крупицами.
Кладбище с птицами
за снегопадом
с ветками липкими,
тропами скрипкими,
Родина рядом.
В книге одни и те же строки, как и целый ряд стихотворений (почти каждое — маленький роман) относятся одновременно к отчизне и к возлюбленной, — “Мы связаны общею чашей / и общей просфирой навек”, “Где так бесприютно, безбытно / ты вить не спешила гнезда”, хотя “На всем лежит твой взгляд стальной и ясный”. И под этим взглядом стальным и ясным “...страшно заглянуть в немые колыбели / родных земель”. Но откуда тогда “райское пение” над безлюдной столицею? Неужели метафора ради метафоры? Нет, Кублановский не столь примитивен, чтобы заниматься фокусами. Это он “с преданным привкусом счастья и бедствия”, предвкушая свое “Возвращение”, находится “В рассеянных поисках рая” — так озаглавлено третье стихотворение, — третье окно заколдованного дома, окно слегка подернутое то ли замерзшей слезой, то ли инеем.
Если бы в “Заколдованном доме” не было одного стихотворения-зеркала “Автобиографические фрагменты”, где отразилась насильственно эмигрантская судьба поэта, внимание не задержалось бы на рассеянных поисках. И слух не услышал бы в слове “рассеянных” рассеянья. Впрочем, процитированное здесь “Возвращение” оканчивается строкой “Родина рядом”, значит, автор еще вне ее. Тема рассеянья занимает большую площадь в “Заколдованном доме”. Автор остро переживает рассеянье русского народа, которое началось во время революции и гражданской войны, продолжилось в меньшей мере после Отечественной и в годы так называемой третьей волны эмиграции. Но разве это волны? Это — потоки, ныне превратившиеся почти в лавинные потопы, “Как будто распахнуты недра / отечества всем на позор” и где “скит — ковчег богомольных усилий”.
Распалась империя. Сколько русских людей по воле истории очутилось за бортом своей родины! Тысячи, тысячи и тысячи... Вынужденное и подчас унизительное рассеянье. С историей не поспоришь. Кублановский и не спорит. Но есть историческая несправедливость, которая переполняет чашу терпения поэта. Крым! Его чудесно воспевает, по нем горько и грозно скорбит, его слезно жалеет Кублановский: “Становится жалко и красноармейца, / не только царя”. Нет, не имперское, а народное сознание живет в поэте, мучит и заставляет муку преображаться в красоту, — “и столько пышной красной пены / в отстойниках камней”. И по этим крымским камням шагает Волошин, — “впрямь с мешком из-под картошки / схож его хитон”.
В Заколдованном доме развешено немало портретов, и все они, то маслом, то акварелью, мастерски исполнены Кублановским и психологически точны. Но есть и такие картины, в которые необходимо долго всматриваться, чтобы понять. “Опять подтвердили раскопки, что Царство Небесное есть”. Неужто не крикливо религиозному поэту нужны раскопки, чтоб убедиться в наличии Царства Небесного? Но, оказывается, к этому Царству Кублановский смело и оригинально приписывает искусство, поэзию, в частности — Мандельштама. Ибо доносится “хриплая весть” оттуда, где “И дальневосточные сопки / хранят в себе Осипа персть”.
Не одна только болезненная географическая точка рассеянья — Крым — в “Заколдованном доме”, в нем много российских губерний, провинциальных городов, текущее время жизни которых увековечивает поэт. Но, описывая “Под кровавые воды ушедшие / заливные покосы губернии”, Кублановский охолаживает себя и губернских жителей: “Настоящее жутче минувшего — / думать так, земляки, малодушие”. Возвратившись из вынужденного рассеянья и пребывая в “рассеянных поисках рая”, поэт, обожающий Русь свою — жену свою, не может не видеть, что в ней нынче “все криминогеннее ад”. Чтобы ярче нарисовать действительность, где “падает средний возраст бабы и мужика”, Кублановский обогащает свой и без того роскошный словарь за счет прозы пристальной крупицы, вкрапливая в нее новые расхожие понятия и слова, как то: прибамбасы, качок, челнок, бронежилет, киллер и др.
Но в мире, где “Тень дельца теневой экономики” и где “небо над всей столицей, / как молоко, сбежало”, отчаянье любви не может не привести поэта к уверенной надежде:
что ставит грозную преграду,
врачуя и целя,
гражданской смуте бесноватой
рука Спасителя.
Как хороша рифма нового типа, когда она — не ради внешней новизны стиха, но ради смысла. Автор останавливает нас на рифме целя — спасителя, и поневоле читаешь по слогам: “Спаси-теля”. И слышишь в целящей рифме молитву о родине, народе, жене: “Спаси тебя”!
Много художественых средств-яств у поэта, чтобы подольше удерживать нас в Заколдованном доме, одно из них — инверсия. Она очевидна в стихотворении, с которого, по сути, началось мое затянувшееся гостеванье в Заколдованном доме. Инверсия, которую часто использует Кублановский, — не ради замысловатости, а ради того, чтобы читательский глаз не скользил по накатанному стихотворному метру, и впоследствии задерживался и на попроще сконструированных строфах:
Пристанционный за старою
Узкоколейкою дом.
Бог с Авраамом и Сарою
долго беседовал в нем.
Что же это за дом? Это дом России, который так любит поэт, что ему кажется: сотворение мира началось на русской земле.
Ну что ж, пора мне выйти из Заколдованного дома, прихватив с собой навсегда “сундучок Шатобриана” — одно из лучших стихотворений Кублановского.
Пора выйти, слушая, как
Гу
