Анатолий Иващенко

Засуха

Анатолий Иващенко

Засуха

От Балтики до берегов Тихого океана в России минувшим летом опять горели леса, едким дымом смердели торфяники, а поля изнывали от засухи и налетов почти забытой саранчи. Если в прошлом году не собрали и 48 миллионов тонн хлеба, то в нынешнем урожай оказался еще хуже.

Но беда одна не ходит: после жатвы на иссохшие нивы, как и прежде, вышли тракторы с плугами, из края в край наворочали неподъемные глыбы и, чтобы пустить сеялки, те земляные торосы пришлось крушить громадными катками со стальными шпорами, утюжить тяжелыми сварными конструкциями из рельс, дробить культиваторами… Почва иссушена, обращена в прах, с посевом запоздали…

Засухи 98-го и 99-го годов предвещают России новые экологические потрясения. Оставшиеся прошлой осенью необработанными 30 миллионов гектаров земель не только нанесли нокаутирующий удар по нынешнему урожаю, — дичающие в бурьянах территории стали рассадниками болезней и вредителей. Отсюда полчища черепашки нынешним летом атаковали поля и высасывали из пшеничного колоса все его соки. Взяв в 98-м первые плацдармы, саранча разворачивает теперь наступление широким фронтом. Ее не в силах уже остановить ни огонь, ни вода. Через сибирские реки, прыгая друг через друга, саранча перебирается, как по живым мостам.

Загадки царского садовника

Какими линиями можно соединить таких персонажей, как никому неизвестный садовник императрицы Екатерины Второй обрусевший немец Андрей Эклебен и зловещий параноик Трофим Лысенко, Никита Хрущев и Михайло Ломоносов, ссыльные декабристы и подмосковные огородники?

Если коротко, то еще в 1958 году в “Комсомолке” мы напечатали статью писателя Александра Ильченко “О зерне золотом”, из которой следовало, что Андрей Эклебен в Летнем саду у Зимнего дворца сеял очень редко пшеницу, заделывал семена каблуками и росла она “многочисленными колосами на подобие кустов, что впредь можно легко будет делать с помощию машины”. В Вольном экономическом обществе садовый мастер показывал “кусочек ржи о 375 колосах” и предлагал биться об заклад, что получит урожай, какого никто не видывал.

В “Санкт-Петербургских ведомостях” появилось утверждение: “Сей первый опыт доказывает, что и в наших северных краях натура плодовитее быть может старательным искусством”. И, как я позже выяснил, сообщение о том публике, “посетив оное растение”, Екатерина Вторая поручила сделать самому Ломоносову.

Черт нас дернул высунуться с этой сенсацией... Пыльными пожарами курится целина, надо что-то делать, а мы лезем с загадками какого-то царского садовника. Конечно, нам всыпали, на академических бланках пришли ответы: “Не ищите в прошлом Золотого века — его не было. Вместо архивных раскопок займитесь практикой передовых колхозов и совхозов”.

А вскоре с разных концов страны посыпались письма совсем иные: “Ничего не слыхал про Эклебена, но у себя на огороде ращу пшеницу кустовым методом”... “Вторгаясь железом в почву, мы заставляем хлеб расти как бы на обломках разрушенного жилища. А всходам нужен свой особый и целый дом. Иначе урожая не будет...” “Раньше в наших воронежских местах семена в ниву валом валили только плохие хозяева, рассуждая, что земля, мол, подымя”.

Под напором таких сообщений мы взялись за народный опыт. Писали о полуграмотном огороднике Ефиме Грачеве, который долго главенствовал на всех наших и заграничных выставках, стал почетным членом Парижской академии сельского хозяйства и мануфактур, о декабристах, разработавших технологию получения сгущенного молока... вымораживанием, об истобинских огурцах, каким среди зимы дивились в Москве иноземцы. А хранили их хитрецы деревни Истобино с лета до морозов на дне озера. Писали про “ветлужскую клетку” старых плотников, которая позволяла без перерасхода бревен рубить более просторные избы; про теплицу в Петровской (позже Тимирязевской) академии, где овощи начали плодоносить только после того, как клинский мужик втащил смердящую бочку с навозом...

Мы доказывали, что такие умельцы заслуживают отдельного курса лекций, что пора организовать музей истории сельского хозяйства. Главный же упор делали на здравствующих опытников, особенно после того, как в Гатчине директор одного из совхозов В. Семенов на всех своих полях последовал примеру Эклебена и смотреть его хлеба валом повалило множество агрономов.

Напечатали мою статью “Щедрость зерна”, да еще два подвала “Человек с сумкой колосьев” о том, что еще Менделеев лекции о торфоземляных компостах читал на женских курсах, что Лысенко на сей счет ничего нового не изобрел, что к посадке картофеля резаными клубнями он тоже никакого отношения не имеет.

Н. Хрущеву те публикации показали, когда он находился в Югославии, тот приказал разобраться в грызне. И пошло-поехало. В газете “Сельская жизнь” против В. Семенова состряпали пасквиль “Колос от колоса — не слышно голоса”, сняли с работы и прямо в больницу, где тот лежал с инфарктом, привезли пенсионное удостоверение. Лысенко прислал гневное письмо о том, что никакого “человека с сумкой колосьев” он в глаза не видел и пригрозил подать в суд и на меня, и на редакцию.

А потом всем нашим публикациям устроили полный разгром на коллегии министерства сельского хозяйства СССР — вбивают, дескать, клин между передовой мичуринской агробиологической наукой и народом, порочат Трофима Денисовича Лысенко, — просили ЦК разобраться в линии газеты. Тогда это было равносильно приговору. Тем более, что бывший фаворит Сталина, Лысенко умудрился войти в доверие и к Хрущеву, наобещав доить от коров не молоко, а жирные сливки.

Надо было ехать на Кубань и организовывать серьезные опыты. Институт — лучше не придумаешь, люди свои. Еркаев — отец бригадного подряда. Первицкий — Герой Социалистического Труда, депутат Верховного Совета СССР, показал, как втроем растит кукурузу на умопомрачительной площади в 900 гектаров, похлопать по плечу его приезжал знаменитый американский фермер Гарст. Никита в Первицком души не чает... Так что, в крайнем случае, вытащит. Главное — раскрутить опыты.

Раскрутил, осенью вернулся в Москву и ахнул: Хрущева сняли. Но дело бросить я уже не мог. А оно-то складывалось у меня через пень колоду. И все из-за плуга, который, хотя уже не обожествлялся, как в прежние века, но считался началом и основой современного земледелия. Во всех учебниках, по каким из поколения в поколение учили агрономов, черным по белому было записано, что при углублении отвальной вспашки почва все больше “окультуривается, плодородный слой становится толще”, облегчается накопление влаги, в рыхлой земле лучше развиваются корни.

Вторая половина лета и осень на Кубани чаще всего засушливы. Сколько ни утюжат поля в попытке разбить черные торосы, образованные плужными лемехами, а глыбы выворачиваются и выворачиваются. Кончается сентябрь, начинается октябрь, ждать дальше нельзя, хочешь-не хочешь, а сей.

Ни о снижении норм высева, ни о том, чтобы пшеница получала одинаковые и не очень тесные площади питания и росла пышными кустами, как у Эклебена, речи не идет. Остается одно — открывать высевающий аппарат на всю дырку и надеяться, чтобы побольше зерна попало в более или менее в благоприятные условия и что-то выросло. А не вырастет — подсеять весной или даже вновь засеять яровыми культурами.

Не все поля оказываются столь убогими. К примеру, рано, еще в первой половине лета уберут горох, яровой ячмень, молодую кукурузу или всякие травосмеси, предназначенные для ферм, и готовят так называемый “кубанский полупар”. Влага в почве еще есть, пашется легко, никаких комков нет, до сева озимых еще целых три месяца.

Да и вторую половину лета не всегда гнетет сушь. Случается, перепадают дожди, на площадях, освободившихся от подсолнухов и кукурузы, быстренько прорастает падалица (оброненные семечки и зерно), наверх вылезают сорняки. Все это вместе со стеблями, бурьяном и обмолоченными шляпками легко запахивается, глыбы не громоздятся, успевают даже завезти навоз, рассыпать минеральные удобрения... Словом, сей за милую душу. И любой кубанец, глядя, как еще до первых холодов ветер гонит по озимям зеленую волнушку, без ошибки скажет: “Добрый будет хлеб”.

Нам же надо было позарез сеять не позже, а даже раньше оптимальных сроков, чтобы разреженная пшеница обильно выкустилась и полностью к зиме укрыла поля. И вот теперь, когда попробовали, наконец-то, орудовать без плуга, заменили его дискованием, то даже после затяжной засухи убедились: стоит разгрести соломистую труху, перемешанную с землей, — и “постелька”, куда ложатся семена, влажная. Значит, гарантированные всходы можно получать на всех полях, радоваться любой погоде.

Первые пять лет дела с опытами у меня двигались через пень-колоду, но не впустую. Я многому научился. Известный ученый Н. Дубинин, разгромленный Трофимом Лысенко на печально известной сессии ВАСХНИЛ, вернулся из уральской ссылки, организовал лабораторию радиационной генетики, получил небольшой штат, и его сотрудники со мной и девчонками из “Комсомолки” ездили в подмосковные “Снегири” на экспериментальную базу Академии наук СССР постигать азы в разбивке делянок, ручной посадке семян по специальным шаблонам. Доктор биологии В. Матвеев, тоже после изгнания из Москвы, в институте лекарственных растений (ВИЛАР) говорил мне, что важные открытия можно делать даже в ящике с землей, если умело владеть методами математической обработки результатов.

После черной бури

Ровно 45 лет назад на миллионах гектаров распаханной целины Заволжья, Сибири, Алтая и Северного Казахстана собрали первый урожай несравненных пшениц Великой степи. Прокаленное до коричневого загара, стекловидное на изломе, то зерно перекатывалось на ладонях первоцелинников тяжелое, как дробь. Казалось, страна озолотится тем хлебом. Но не сбылось…

Еще отдаленная, но уже подкрадывалась беда: в засушливой степи начали схватываться пыльные смерчи. И тут произошел эпизод, на котором стоит остановиться особо. Было это на одной из выездных сессий Академии сельскохозяйственных наук в Целинограде, где обсуждались проблемы урожаев в условиях острозасушливого климата. В числе других слова попросил приглашенный из Ростовской области агроном Прокофий Тихонович Золотарев. Свое выступление он начал так:

— Чтобы получать высокие урожаи пшеницы, землю не надо ни пахать, ни дисковать, ни культивировать, ни бороновать, ни лущить, ни прикатывать. Надо только сеять и убирать урожай.

В зале раздался смех, а затем иронические аплодисменты, которые и заставили Золотарева уйти с трибуны, не закончив выступления. Он успел лишь задать вопрос президиуму:

— Товарищи академики, доктора наук! Почему бывает сплошь и рядом так: пшеничное поле заросло осотом, молочаем, овсюгом, а рядом на целине — ни одной осотины, молочаины, овсюжины? Семена этих сорняков разносятся на десятки километров. Значит, есть они и на целине. Так почему они не прорастают на нетронутой почве?

Скандальному заявлению Прокофия Тихоновича на сессии также предшествовал скандал: нагрянул в поле глава областного треста совхозов и ахнул — озимую пшеницу сеют прямо в незапаханную стерню. В тот же день вышел приказ по тресту: главного агронома хозяйства Золотарева с работы уволить, а материалы передать соответствующим органам.

На суде один из народных заседателей резонно заметил, что разбирательство стоит отложить до урожая, чтобы “не упечь человека ни за что ни про что”. Золотарев ответил, что можно рассудить и по всходам. Комиссия выехала в поле. 20 раз кидали шапку, и там, где упадет, считали среди жухлой стерни пробивающиеся зеленя. И ахнули: полевая всхожесть составила по 20 пробам от 92 до 97%! Перебрались на поле с “культурной вспашкой”. Опять 20 раз кидали шапку – семян здесь взошло от 50 до 80%.

“Дело Золотарева” пришлось прикрыть “за несостоятельностью обвинений”. На работе, однако, не восстановили, и он продолжил работу уже в другом хозяйстве.

5 лет ни одно орудие, кроме плоскорежущей сеялки, сделанной самим агрономом, к земле не прикасалось. Уборка велась, конечно, комбайном. В сравнении с пахотным контролем прибавки урожая озимой пшеницы по годам образовали ошеломляющий ряд: 4,1—5,5—7,7 — 20,4—13,3 центнера с гектара. “Выскочка” в 20,4 центнера объясняется тем, что озимые в том году вымерзли, и контрольный участок весной пересеивался яровой пшеницей. А так как дождя с весны до 14 августа не было, то яровые даже не косили. Золотаревская же озимь, пройдя через морозы и засуху, принесла урожай более 20 центнеров.

Поскольку Прокофий Тихонович поверхность не пахал, не дисковал и не лущил, то, значит, и сорняки здесь не подрезались лапами культиваторов, но уже не второй год их стало вдвое меньше, на третий — осталось совсем мало. С четвертого — пропали вовсе, отсюда и выводы Золотарева: “растения, — как дикие, сорные, так и культурные, — имеют общие объективные закономерности роста, развития и питания: 1) утверждение о наличии каких-то особых преимуществ у сорной растительности по сравнению с культурной является ошибочным; 2) гибель открыто расположенных на поверхности почвы семян сорной растительности и культурной — объективная закономерность; 3) любая отвальная вспашка, проводимая после осеменения сорных и культурных растений до зимы, является одним из методов консервирования всхожести семян сорняков и приемом растягивания времени появления их всходов на ряд лет”.

Казалось бы, переноси все это в широкую производственную практику, представляй на суд ученых и руководящих инстанций. Не тут-то было. “Дикую” сеялку Золотарева велено было переехать трактором. Сел за чертежи, чтобы сконструировать другую. Эксперты на это ответили: “С выводами Золотарева, отрицающего необходимость ряда операций по подготовке почвы, в частности вспашки, согласиться нельзя”. Дальше пришлось экспериментировать на малых делянках вручную. Озимую пшеницу и ячмень он три года специально высаживал на одних и тех же местах по нетронутой земле. Поверхность почвы теперь прикрывалась измельченной соломой и половой от снятого урожая. В пересчете на гектар пшеница дала по 39,6—43,8—58 центнеров, ячмень — 38—51,4 центнера.

…В какие только верхи не адресовался Золотарев со своими предложениями, какие пороги не обивал — везде упирался в глухую стену. Вот лишь одна из множества отписок: “При рассмотрении истории развития системы обработки сплошное рыхление с оборотом пласта, применяемое повсеместно, Золотарев называет “варварским земледелием” и видит в нем основную причину снижения почвенного плодородия… Ранний сев яровых культур он считает анахронизмом и рекомендует сеять в “момент оживления природы”. П. Т. Золотарев категорически отрицает глубокую пахоту, в то время как с переходом на пропашную систему и расширением посевов кукурузы и свеклы размеры ее применения должны будут увеличиваться”.

И допахались. Первой жертвой пыльных пожаров оказалась Великая степь с довольно тонким, не таким как на юге России или на Украине, плодородным слоем.

Самая кошмарная из черных бурь разразилась на Кубани сразу после Нового 1969-го года. Она застала нас в дороге. Мерзлая земляная крупа неслась с такой силой, что срывала с ферм крыши, в лесопосадках из-под валов мелкозема торчали лишь верхушки деревьев. Натянув на голову пластиковые пакеты, мы еле успели укрыться под речным обрывом, а машину ветер опрокинул и погнал, как перекати-поле.

Когда все стихло, я долго всматривался в спасительный обрыв, будто видел его впервые, хотя не раз рыбачил под ним. Сейчас верх обрыва щетинился засохшим бурьяном-старюкой, а летом в зеленом и буйном разнотравье я добывал червей. Чуть раздвинешь его — жужжат шмели и осы, порхают бабочки, ниже снуют муравьи, что-то тащат в свои норки… Все, как сто, как тысячу лет назад…

Мы выбрались оврагом к дороге, принялись откапывать опрокинутый вездеход. Высоченные тополя вдоль кювета стояли белые — с них начисто исчезла кора. Опоры ЛЭП перекосило, оборвало провода. Вдали догорали какие-то строения.

То, что грянуло на целине, теперь повторялось здесь. Своим друзьям — главному экономисту Александру Еркаеву, многоопытному звеньевому Владимиру Первицкому, агроному Владимиру Кащуру — я и раньше рассказывал об Овсинском, управляющем у крупного помещика, который ввел систему минимальной обработки почвы и получал при любой засухе завидные урожаи, об американском фермере Эдварде Фолкнере, написавшем сенсационную книгу “Безумие пахаря”, о Золотареве, Мальцеве… Слушали с интересом, но взяться за проверку на деле не решались.

Потому рядом со своими опытами, где испытывались разные нормы высева, разместил еще и делянки, чтобы доказать банкротство классической плужной обработки. Натирая до волдырей руки, лопатой отваливал пласты пересохшей земли, опрокидывал верхушкой вниз, дробил, чуть отступив, имитировал мелкое рыхление бороной, засевал площадки с одинаковой равномерностью…

Расчистили пыльные заносы бульдозерами и грейдерами и вернули землю полям, знаменитые кубанские 100-гектарные клетки разделили посадкой лесополос пополам, на ротапринте размножили книги Овсинского, Фолкнера, Мальцева, мои публикации и раздали не только в институте, но и по всему Ново-Кубанскому району.

Я все яснее понимал, что в здешнюю пшеничную технологию целинный комплекс не впишется, хотя бы и потому, что на поле рекомендовалось оставлять целиком не только стерню, но и всю солому, не идущую скоту. А это до 10 тонн пожнивных остатков на гектаре. Да и стерня стерне рознь. Одно дело урожай в 10-15 центнеров под Кустанаем. А по густой и плотной кубанской стерне, да еще если оставлена раздробленная солома, пойдет ли вместо плуга плоскорез? Мы шли ощупью, не зная, куда “кривая вывезет”. Сколько было споров, сомнений. Ведь ни Овсинский, ни Фолкнер, ни даже Терентий Семенович Мальцев не ставили широких опытов, как принято теперь. Они, скорее, дали лишь общие умозаключения, которые предстояло не просто проверить, но и увязать с особенностями зоны, с конкретной техникой.

Однажды Еркаев, ещё с уборки хлопотавший на поле, где впервые вся измельченная соломенная масса заделывалась в поверхностный слой, сказал с видом заговорщика:

— Хочу показать нечто любопытное.

И повез в поле.

Мы изумились — сквозь соломистую труху проклевывалась озимь. Шильца лезли, хотя не было дождей, контрольные же полосы пашни лежали черными. Еркаев прогреб ложбинку, наковырял со дня немножко земли и слепил в шарик.

— Видите? Как у Овсинского.

Да, шарики лепились! Потому-то всходы и появились здесь на 21 день раньше, чем на делянках плужного контроля. А это очень впечатляло, все, кто заворачивал поглядеть всходы, чесали в затылке и произносили многозначительное: “М-да”.

Хорошо, конечно, только пшеница по пшенице в принятом здесь чередовании культур может размещаться всего на одном из десяти полей севооборота. Да и то с большим риском. Если в Северном Казахстане, Сибири, на Алтае с их лютыми холодами мороз выступает в роли санитара, убивает всю нечисть, гнездящуюся на поверхности почвы, то на русском юге зимы гнилые, с частыми оттепелями, ни корневым гнилям, ни возбудителям других хворей, ни таким врагам, как пилильщик или вредный клоп черепашка, они не страшны. Именно поэтому опыт с незапаханной стерней и соломой под Армавиром и провалился.

Что ж, есть проверенный опыт возделывания яровых пшениц по стерневым предшественникам под Целиноградом и Барнаулом, дает надежные результаты, сводит на нет ветровую эрозию... Но нет и не может быть точно такой же технологии выращивания озимых пшениц, высеваемых осенью, под Краснодаром и под Ростовом.

...Надо полагать, в Летнем саду у Зимнего дворца Андрей Эклебен опытничал не по сухой глыбе. Но я не стал “идучи, редко разбрасывать зерна и заделывать в землю каблуками не очень глубоко и не очень мелко”. Ни с кем “не бился об заклад с оградою и приставлением караула”, что “получу в тысячу крат больше посеву”, как печатно через “Ведомости” предлагал “старший садовый мастер”.

Я просто сравнивал слишком завышенные, всем рекомендованные, нормы высева с предельно малыми, памятуя, что Эклебен “отмерил себе шоколадными чашками в 26 раз меньше семян, чем мужик по своему обыкновению посеял”. Мы же с Еркаевым и Первицким “для посеву” изготовили фанерные щиты с учетными “площадками” в один квадратный метр и просверлили на равных расстояниях круглые отверстия. Шаблоны эти накладывали на идеально выровненную поверхность и через каждое отверстие деревянной тычкой погружали в землю на глубину в 6 сантиметров по одному зернышку. На первой метровке 25, потом 36, 49... И на последней 576 зернышек. В расчете на гектар это означало нормы высева от 250 тысяч почти до 6 миллионов семян, или от 12,5 килограмм до 3 центнеров.

Каждый квадрат, как и положено, засаживался в 4-кратных повторениях, имел по 4 “своих” защитных рядка, которые перед уборкой удалялись, как говорится в методиках, обезличивались. Работа кропотливая, трудная. Тысячи и тысячи одинаковых движений, саднит ладони, набрякают пальцы, нестерпимо болит раненная на фронте поясница... Нельзя наступить на метровки ногой — земля уплотнится, результат будет искажен. Каждую полоску к вечеру посади, иначе может пойти дождь, пропустишь несколько дней — и работу придется браковать. При этом семена надо брать одного и того же сорта и высаживать не один—три года подряд — тоже требование методики.

Нудьга нудьгой, но были в этой работе и свои тихие радости. Приберешь с участка фанерные листы, сумочки с семенами, заборонишь граблями, присядешь в уголке со своей бригадкой — и перед тобой вроде бы плашмя лежит школьная доска. Только расчерчена не мелом, а туго натянутым шпагатом. Приедешь сюда через неделю, смотришь — из земли тонкими зелеными свечами загораются всходы. Теперь здесь надо появиться перед самой зимой, увидеть, какими они уйдут под снег. Потом отмечаешь степень кущения, выход в трубку, колошение... Зато, в отличие от поля, здесь можно понять и объяснить судьбу каждого растения.

Малые делянки и поля... Нечто среднее между ними — методика опытных станций и государственных сортоучастков. Рядом с “огородом” мы размещали сеялочный опыт, но, конечно, с меньшим числом норм высева — от одного до шести миллионов. На остальной части массива пшеница сеялась, как обычно.

Таким образом, опыты у нас насаживались один на другой, — принцип матрешки. Это было уже собственное изобретение, которое позволяло на равных вести дискуссии и с придирчивым исследователем, и с колхозным бригадиром, и с экономистами, которым подавай конкретные выгоды от любого поиска.

В сеялочном опыте, едва появятся всходы, тоже столбили по квадратному метру для наблюдений, учетов и взятия пробного снопа. Однако определить здесь, из одного или нескольких зерен сформировался куст, было невозможно. Но нас это не смущало: каждой норме высева в поле соответствовала огородная метровка.

И вот первая уборка. Вырываю растения по одному и диктую, чтобы в соответствующую клеточку записали: два стебля с колосьями, три... пропуск (значит, не взошло или погибло), три стебля с колосьями, четыре... В зависимости от числа стеблей, вяжешь снопик однородных, соединяешь в общий сноп с квадратного метра и взвешиваешь. Пусть сохнет на солнце, а ты переходишь к следующей метровке.

Потом нужно оборвать колосья, вручную обмолотить, провеять, взвесить, засыпать в сумочки... Казалось бы, чем гуще сеялось, тем тяжелее окажется сумочка. Но линия урожайности сломалась на норме высева в 144 зерна на квадратный метр и плавно поползла вниз. Самые густые площадки (484 и 576 семян) давали зерна столько же, сколько оказалось на метровках с 36 и 49 зернами. Выходило: сей 3 центнера пшеницы или только 25 килограммов на гектар — урожай будет одинаковый.

Так у меня в руках появились самолично добытые козыри. С ними после трех уборок я отправился к оппонентам в Министерство. Мои бумаги там впечатления не произвели: “По одной культуре, да еще в таком райском уголке не судят. Ну, а коль работаете с пшеницей “безостая-1”, то покажите свои результаты ее автору — академику Павлу Пантелеймоновичу Лукьяненко, до него-то рукой подать, и все мы едим его хлеб. Только вот он считает кущение признаком, от которого пшеницу следует избавить. Его “безостая” не кустится, что не помешало ей стать шедевром мировой селекции. Говорите, что вам пока не с чем идти к нему? Ваша проблема. У нас же поставлены по нормам высева и срокам сева тысячи опытов по всем зонам страны и указывают путь диаметрально противоположный вашему. Вот рекомендации, читайте”. Я достал блокнот и выписал следующее: “При отсутствии конкуренции между растениями открылась возможность повсеместно и по всем культурам уплотнить посевы, чтобы сделать еще один широкий шаг во всемерном наращивании урожаев”. Во мне все кипело: ходим по миру с пустыми мешками, а тут “широкий шаг”, “всемерное наращивание”. Нет, надо драться дальше.

... Начинался апрель, пшеница полностью окустилась и двинула в рост. На четырех квадратах, где высаживалось по 484 зерна, мы насчитали в среднем по 1457 стеблей. Куда же, казалось бы, еще плотней и лучше?! Сплошной ковер! При уборке же осталось всего 611 стеблей с колосьями.

В конце весны и в начале лета мы видели, как погибали остальные побеги. Стремясь выжить, они тянулись к свету очень тонкими, листья были узкие, желтели. Растениям не хватало ни света, ни воздуха, исчерпывались — в самый критический момент — запасы влаги. Пшеница сбрасывала стебель за стеблем, слабела, плохо наливалась. Ударь ливень или ураган, и случилось бы полегание.

На площадках с более редким посевом сброс стеблей постепенно становился меньше, меньше... От того-то верх и взяли варианты со 144 семенами. Урожай здесь оказался на 11 центнеров выше, чем в густом контроле. Что касается сброса стеблей, то он прекращался вовсе, начиная с метровки со 100 семенами.

Теперь про те площадки, где высаживалось по 25 семян. В апреле мы насчитали там по 23 растения. В среднем они развили на метровке по 150 стеблей, которые не отмирали. Более того, приходя на делянки, мы всякий раз обнаруживали, что кущение здесь продолжается. Растения были чуть не вдвое ниже ростом, с большими разлапистыми колосьями, широкими, густо зелеными листьями.

К жатве на каждый метр в самом редком посеве сформировалось уже не по 150, а по 231 продуктивному колосу, не считая “недошлых”. По 10 стеблей на средний куст!

Короче, на первом этапе получилась как бы ничья — и слишком густые, и чрезмерно редкие варианты проиграли золотой середине с ее 144-мя семенами. Однако, при этом надо бы учесть громадную экономию дорогого посевного материала, способность низкорослых кустов противостоять полеганию, которое не так уж редко случается. А зерно? Оно тут, как горох. И отменного качества. Есть и минусы. Чем реже сев, тем больше места для сорняков и хуже затеняется земля от иссушения.

Перейдем теперь с грядок в поле. Сеялками мы засевали здесь участки с нормами высева в 50, 100, 150, 200, 250 и 300 килограммов, что давало право уже не на “грядковые”, а на производственные суждения. Тут, разумеется, не могло быть речи о той тщательности в подготовке почвы, о таком точном размещении семян, как в ручных мелко-деляночных опытах. Наилучшие результаты получали при 2,5-3 миллионных всхожих семян на гектар (125—150 кг). Именно это и побудило звено Первицкого перейти на всех полях к сниженным нормам высева.

Теперь только, уже хорошо подкованные, собрались мы с Александром Дмитриевичем Еркаевым съездить под Краснодар в институт самого Лукьяненко. “Пшеничного батьки” на месте не оказалось.

Наконец, вернулся с поля, позвал к себе, сухо спросил, что надо. Разложили перед ним схемы опытов, графики урожайности, изменений высоты растений, продуктивного кущения... Старый колдун долго все это разглядывал, время от времени смотрел то на меня, то на Еркаева, вздыхал, с недоумением ощупывал кусты, узнавал и не узнавал свою “безостую”. Встал из-за стола и заговорил:

— Сколько раз просил я наших институтских агрономов поставить хоть чем-то похожие опыты, чтобы пшеница раскрылась сполна. Так нет, ни черта не умеют... вот что, комсомольцы, а вы могли бы все это проделать у нас? Не забоитесь?.. Ну, и хорошо. Теперь пойдем к Дубоносову, нашему директору.

Договорились так: мы закладываем опыт, до начала колошения вместе фиксируем все наблюдения, а уборка, структурный анализ урожая, отчет с подписями и печатью остаются за институтом. Так в ту же осень мы заложили опыты здесь и продолжили у Первицкого.

На следующий год в конце мая мы в последний раз приехали к Лукьяненко. И раз, и два, и три обходили каждую делянку. Институтские любовались густым стеблестоем контроля и считали его самым перспективным. “Пшеничный батько” не согласился и показал на метровку со 144 семенами. Потом целый год выколачивали из директора подписанный отчет. И все-таки получили его. Теперь на душе было легче и работалось веселей.

Прорыв

Когда опыты закладывались не в один, а в три срока, семена размещались по одному и гнездами да на клейких лентах имитировался производственный посев, объемы работ разбухли до невероятности. Я не вылезал с делянок, то и дело приезжал, чтобы заняться журналом наблюдений, мне помогали студенческие отряды. Удовольствие не из дешевых, но “Комсомольская правда” могла себе позволить и такое.

Отношение менялось. Ту же итальянскую сеялку с выставки просто так нам бы не дали. А мы получили ее. Более того, я участвовал в создании агротехнических требований к сеялке будущего поколения. На этой основе решено было разработать в качестве промежуточной сеялку равномерного высева и довести ее до точного высева.

Опальный Семенов после изгнания из Гатчины не сдался. Перебрался под Москву в совхозные агрономы, но сеял хлеб-пшеницу, “не моча семян разными с искусством составленными жидкостями”. Урожаи получал самые высокие в области, за что его “по итогам соревнования” обвешивали орденами, как елку игрушками.

В Казахстане, начитавшись публикаций в “Комсомольской правде”, молодой агроном Мехлис Сулейменов принялся ставить аналогичные опыты с яровой пшеницей под Целиноградом во Всесоюзном НИИ зернового хозяйства у А. И. Бараева, с чьим именем связано спасение целины, убитой вторжением отвального плуга. Чтобы добраться до первоисточников и заполнить белые пятна нашей агрономической литературы, Мехлис изучил шесть языков, в качестве переводчика изъездил с разными делегациями чуть не весь мир. Кандидатскую о влиянии норм высева на урожай Сулейменов защитил без особых проблем и стал в институте заведующим отделом земледелия. Потом он станет доктором наук, возглавит бараевский институт, будет избран в академики... Благодаря переходу к бесплужному земледелию и принципиально новым стерневым сеялкам, малые нормы высева с делянок перебрались на поля, а это сразу миллионы и миллионы гектаров по всему Востоку.

Мы двигались в одном направлении, преодолевали одни и те же барьеры. С одной, правда, разницей — в европейской части страны на самых лучших землях как пахали, так и пашут, а сеялки точного высева и поныне существуют лишь в опытных образцах. Пользуются старыми и валят в землю зерна столько, сколько высыплется.

Я далек от совета делать все, как мы. Если по какой-то причине упущены лучшие сроки сева и вот-вот грянут холода, продолжайте сеять густо. То же самое — если время уходит, а почва сухая, как порох, и не предвидится дождя. Слишком ранний редкий посев опасен тем, что всходы могут пострадать, например, от перелета прожорливой гессенской мушки.

Нужны разные подходы, и тогда успех придет даже при обычной серийной технике. Вспоминаю поле, может, самое заглавное поле всей моей жизни, 137 гектаров — 1 километр 137 метров в длину и 1 километр в ширину. Здесь, в звене Первицкого назначены были хозяйственные испытания комбайнов “Колос” и “Нива”. Их на высоком урожае предстояло сравнить с заокеанской машиной “Мосей Фергюссон”. Вид поля особых восторгов у инженеров-испытателей не вызывал. Видимо, думали, что перед глазами предстанет по меньшей мере двухметровая непролазная заросль, в которой будут захлебываться и жатки, и молотилки, а тут пшеница стояла не очень высокая и редковатая.

Комбайны двигались с пугающей легкостью. Ничего подобного ни конструкторы, ни испытатели не ждали и потому бросали на нас недоумевающие взгляды:

— Мы попали на нетипичный фон.

— Здесь и полсотни центнеров не намолотишь...

Вскоре пошла первая информация: урожайность 80 центнеров... Пропускная способность — до 10 килограммов массы в секунду...

— Стоп! — Опешили представители заводов. — Ни того, ни другого быть не может. Путаница. Перемерить скошенное.

Пока замеряли, кое-кого насторожила еще одна неожиданность:

— Почему местами грузовик гонишь, как по дороге, а на других можно душу растрясти?

Не успели мы объяснить, что трясет на контрольных пахотных полосах, как закончились повторные замеры. Все было точно: и 80 центнеров урожайности, и хлебной массы прогоняли по 10 кило в секунду, хотя на такие показатели никто не смел даже рассчитывать.

— Поздравляем, конечно, но... — заводчане пожимали плечами, — у вас же так мало соломы. Выходит, молотим одни колосья.

— Разве плохо?

— Ну, а, допустим, было бы сто центнеров, — все повернулись к Первицкому и Еркаеву и в ответ услышали обескураживающее:

— Доля зерна станет еще больше.

— Невероятно! Все вверх тормашками. Но почему про это ни слова не было в агротребованиях к нашим комбайнам? Мы-то слушаемся агрономов, думаем, что такой урожай должен стоять стеной... На это и рассчитаны все узлы...

Под вечер к моему “зеленому кабинету” в лесопосадке на черных “Волгах” подкатило районное начальство. Пожимают руку, но, чувствую, с прохладцей. Воцарилась неловкая пауза. Потом Первый выжимает из себя:

— Пойми нас правильно, не пиши про это... А то ударишь в колокола, и нам подкинут такой дополнительный план, что останемся без хлеба и без штанов.

Я все понял. Урожай наш никому здесь не нужен. И мне стало еще горше, чем после того судилища в министерстве. Столько лет мордовался в поле, ломал раненную на фронте спину, изуродовал на делянках руки, надеялся, что верхи не только признают очевидное, но и внесут его в рекомендации... Напрасно. Хорошо, что рядом со мной был режиссер Клим Лаврентьев, и мы сняли большой документальный фильм “Сотворение хлеба”.

А что дальше?

Кажется, доказывать больше нечего. После фильма “Сотворение хлеба” вышел еще один, тоже полнометражный, “Железные всходы” и тоже много раз показанный по телевидению и во множестве кинотеатров, были убедительные публикации в газетах и журналах. К Владимиру Первицкому чуть не каждый день “пощупать кустистую пшеницу”, как прежде кукурузу, похожую на лес, тянулись ходоки. Непаханые плацдармы раздвигались постепенно до десятков, потом до сотен тысяч гектаров. Но далеко не везде. Почему?

Тот Первый, что просил не спешить с репортажем, был моим давним товарищем, во всем толком разбирался. Но даже он не раз хмурился:

— Из-за тебя люди бросают пахать, подаю в край сводки со сплошными нулями, значит, отстаю. Чтобы Медунов не потащил на “ковер”, приходится врать. А за приписки можно схлопотать выговорешник.

— Но ведь урожай...

— Урожай будет когда-то. Судят же по сводкам сегодня. Так что не очень агитируй.

И так не только здесь. Я получал от многих председателей колхозов отчаянные письма, где сообщалось, что во имя бравых рапортов к ним сгоняют со всего района технику и все распахивают.

Доходило и до других курьезов. В Болгарии перепечатали две мои статьи из “Известий” “Плуг и черная буря” и узнали, что я отдыхаю в Варне. Отпуск накрылся — таскали из одного агропромышленного объединения в другое, просили все подробно объяснить. Тем, кто продолжал пахать, объявили: “Горючее урезаем до предела”. Ездил в Варненский округ 11 раз. Потом варненцы отправились к своим одесским побратимам учить возделыванию сои... без плуга.

Но неизмеримо больше всех нас сделал настоящий подвижник, мой товарищ с целинных времен Федор Трофимович Моргун. Старший сержант, фронтовой минометчик, приволакивая раненую ногу, он закончил сельхозинститут и с Полтавщины отправился на север Казахстана сокрушать вековые ковыли. Был директором нового совхоза, отметал путаные команды сверху и получал выволочки. Только урожаи делали свое. Стал секретарем райкома, обкома, назначили начальником сельхозуправления огромного Целинного края. Ездил в Канаду осваивать противоэрозионное дело.

Потом “мистер Морган” был истребован в Москву на должность заведующего сектором земледелия восточных районов страны в ЦК КПСС. Дал мне прочитать верстку своей книги “Думы о целине”. Моя рецензия на нее заняла в “Комсомолке” четыре подвала, называлась “В степи, когда пашут ковыль”. Чтобы не очень горько “думал”, Моргуна загнали в Киргизию заместителем председателя Совета Министров по селу, пусть, мол, “пашет горы”.

На одном из юбилеев целины Брежнев “помиловал” критикана, отправил на Украину первым секретарем Полтавского обкома. Тут уж Федор Моргун развернулся. Зная, что ученые пахари встретят его в штыки, попросил приехать к нему. Скоро Полтавщина уже не пахала. За нею Херсонщина, Николаевщина... Горбачев бросил Моргуна в министры, охранять природу. Сейчас Федор Трофимович на пенсии. Писать мемуары не стал — уехал в Белгород раскручивать производство целинной техники.

Мои кубанские друзья и в эту засуху оказались, что называется, “на коне”. Озимого ячменя молотили по 73,9 центнера с гектара. Пшеница, хотя и прихватило, дала по 68 центнеров. А весь Ново-Кубанский район перевалил за 60. И 90 процентов площадей под этот урожай не пахалось. Каково?!

Но во многих местах и на Кубани, и по Ставрополью, и у донских берегов, как пахали, так и пашут. Хочется рвануть на груди рубаху и крикнуть: “Доколе?!”

...С горестью пишу это на склоне дней в надежде, что все добытое за долгие годы исканий не уйдет под снег, чтобы другие не набивали шишки там, где набивал их я, и пошли дальше. Все-таки теперь известна дорога к урожаям и в 100 центнеров, и за 100.

Мы ошибаемся, полагая, что урожай начинается семенем. Присмотритесь однажды к речному или овражному обрыву, задумайтесь и поймите: каждый ломоть хлеба и кусочек сыра, яблоко и глоток вина мы берем из кромешной дали тысячелетий, из кладовой солнца, но запасы ее не безграничны, надо оставить и тем, кто придет после нас.