|
ЭССЕ
Об авторе | Сергей Григорьевич Боровиков — литературовед, критик, эссеист. В 1984–2000 годах — главный редактор журнала «Волга». Постоянный автор «Знамени». Предыдущая публикация в журнале — «Запятая-35. В русском жанре-95» (2025, № 7).
Сергей Боровиков
Запятая-37
В русском жанре-97
,,,
Узаконенное постоянным повтором определение русской культуры начала ХХ века как ее Серебряного века меня давно раздражало. Оно вызвано не столько безусловными достижениями культуры 1900–1917 годов, сколько протестом против речи Горького на I съезде писателей, где эти годы названы «позорным десятилетием», что вмиг стало политическим клеймом.
Помню свою тягу к самим именам Серебряного века, которые были на обостренном слуху и у далеких от культуры людей, как наша завуч, биологиня Ксения Федоровна, которая, вытащив отрицательного отличника Петрусенко для очередной профбеседы в учительскую, говорила ему так:
— Вынь руки из карманов! Слышала, ты Бальмонтом интересуешься, это правда?
Мы с ним тогда начинали самостоятельно ездить в Питер, где главными точками притяжения были буки. У меня от тех поездок сохранились «Весы» за 1909 год.
Сейчас тяготят сердце штучки вроде того, как на втором этаже магазина на Невском я запал на том Елены Гуро «Небесные верблюжата». Это было зимой 1964 года, книга стоила десять рублей, мы были там с хозяйственным Витькой Зелькиным, и когда я попросил у него в долг до Саратова, он ответил, утаскивая меня от прилавка: «За червонец глаз отдам!» И я же давно раздвоил свое отношение к серебрякам или серебряникам, не желая петь в хоре и быть уж вовсе либералом-либералом, и даже как-то даже назвал их поведение зудением: «все-то им не терпелось, все зудело», — писал я лет двадцать назад, начитавшись их в поисках причин катастрофы 1917-го.
Но для точного понимания важнее текстов понятие жизнетворчества, что было, разумеется, и раньше, скажем, у шестидесятников XIX века, но определяющим стало именно в то позорное… Я был рад услышать его в недавней телелекции Николая Богомолова «Серебряный век как субкультура». Легкая насмешливость лекции великого знатока литературы начала ХХ века была мне очень по душе. Да и как без улыбки рассказать о курсистках, которые, слушая стихи Брюсова, падали в обморок. Но тут же напомнить и об их повальных самоубийствах.
И — как часто у меня — пришла на помощь случайная цитата.
«В “Обормотнике” (так окрестил сам Макс свой “фаланстер” на Сивцевом Вражке и в Коктебеле) — выбросили за борт все “условности”, т.е. всякий порядок, всякую дисциплину... Но как и во всякой “коммуне”, там создался свой “устав” — в конце фальшивый и карикатурный. Взаимные восторги перед красотой, свободой и «лирической насыщенностью» каждого “момента”... Все любуются друг другом, собой, все на “ты”. Брат Эфрон, Сергей, в 16 лет женился на 17-летней поэтессе Марине Цветаевой (очень красивая особа, с решительными, дерзкими до нахальства манерами); сестра этой Марины 15-летняя гимназистка вышла замуж за 15-летнего же гимназиста, кажется, третьеклассника, но зато пьяницу — первоклассного. Этот супружеский “детский сад” обзавелся потомством — у Марины девочка, у Аси — не знаю кто. Марина, богатая и жадная, вообще несмотря на поэзию — баба кулак! Муж ее — красивый, несчастный мальчик Сережа — туберкулезный, чахоточный. Имеется еще брат, старший, Пётр, который со смерти матери был в ссоре с сестрами из-за “наследства”. Он обвинял сестер в утайке денег. Теперь он третий месяц умирает от злой чахотки, сестры поместили его в лечебницу, а сами расположились во флигеле у Миши! Причем ни Миша, ни Эва не сочли нужным — перед отъездом даже предупредить нас, что они у нас в доме поселили жильцов. А жильцы расположились в доме, как у себя, — целый месяц не давали паспорта, занимали нашу прислугу, запакостили весь флигель. Но и этого показалось им мало. Несколько дней тому назад, никого не предупредив, в два часа ночи — Лиля водворила во флигеле прибывших из Коктебеля Марину, Сережу, их няньку с ребенком и кошку. В четыре часа утра Марина по телефону разбудила Милю (с кот[орым] она едва знакома) и спрашивала — нет ли у него знакомого доктора, так как ее супруг захворал. Утром Он[исим] Бор[исович] уже не мог пить чай и заниматься в своем саду, ибо им уже завладела нянька с ребенком. Постель Миши занял больной, комнату Тани — нянька с ребенком, кабинет — Марина, столовую — Лиля. Дом сразу обратился в хлев. Когда дворник попросил паспорт, Марина ответила: мы его забыли на даче — и по телефону пожаловалась Миле на “приставанье” дворника. Миля сказал, что в Москве — забастовки, и полиция может нас подвергнуть за держание беспаспортных 500 рубл. штрафу. Марина гордо ответила: я тогда сама заплачу! Миля возразил, что за это, кроме штрафа, домовладельцу грозит тюрьма. Поэтесса не смутилась и ответила: Бог милостив, не посадят!»1
,,,
Горький последовательно не признавал Цветаеву.
«Адресат писал: “Прилагаю стихи — экспромт, который сочинила Бабушка Брешко-Брешковская, начитавшись Цветаевой в «Воле России». В АГ хранится машинописный текст пародии на стихи М. Цветаевой под названием «Весна» с машинописной подписью «Подражательница». Рукой Горького под стихами написано: «Е. Брешко-Брешковская, “Бабушка”». Е. Брешко-Брешковская была одним из организаторов и лидеров партии эсеров. Пресса нарекла ее «бабушкой русской революции». С 1919 г. в эмиграции, в это время жила в Праге. Вот текст ее пародии: Фрык, мрык, дрык — Через голову брык. Солнце застревает, Луна согревает, Звезды в небе разбежались, Искры лишь одни остались. Голуби свищут, поросята прыщут, дети взялись за хвосты, Побежали через мосты Жур-вода Мур-вода Будет новая беда (АГ. Р А в -п Г -7-5-1). […] Поводом для нее послужило выступление Г. Адамовича, обвинившего поэтессу, по ее словам, «в пренебрежении школьным синтаксисом». Искусство критика, писала Цветаева, очень ответственно и сложно. Критик не «смеет» судить поэта, ибо не способен объективно оценить его произведение. У поэта есть «единственный судья — будущее»”»2.
,,,
Бывает, наткнешься на неизвестное тебе событие, а память в пандан сама пристегивает его к известному.
Вот я мимоходно узнал, что русский император Николай I подавил по просьбе императора Франца Иосифа венгерское восстание, конечно, мне никогда не было дела до тех событий, но в памяти вмиг нарисовалась сидящая рядом на парте Ирка Кустова, пришедшая в наш третий «А» в 1957-м. У нее были невиданные шмотки, и она приехала в Саратов из Будапешта. Папа у нее был военный прокурор.
А пройдет одиннадцать лет, и тоже осенью, 1968 года, мы будем приникать к голосам, чтобы хоть что-то узнать о событиях, и мой осведомленный старший брат повторяет страшное слово оккупация, а там и очевидцы возникнут, как уличный сосед-одногодок Толик, которому в Праге башку разбили трубой. Возник нешуточный успех кинофильма «Доживем до понедельника» в той же, скажем, интеллигентской среде, где кипит чешская тема и уже прочитали стихи: «Танки идут по Праге, танки идут по правде».
Саратовская писательница Галина Ширяева, женщина одинокая и поглощенная борьбой с евреями, в местном отделении СП объявила, что фильм сионистский. Почему? Герой играет на фортепиано и любит маму.
Я слышал это своими ушами, и как не верить, что такое — не вовсе ушедшее прошлое, а очень даже живое настоящее…
,,,
«Не знаю, как сейчас, а раньше ездили по России такие специалисты-трансформаторы. Они, скажем, выходили на эстраду, почтительнейше раскланивались с публикой, затем, убравшись на одно мгновение за кулисы, снова появлялись, но уже в другом костюме, с другим голосом и в другой роли.
Вот за такого трансформатора однажды меня и приняли. […] Маленькая блондинка пианистка, саженного роста имажинист, я и, наконец, полный, румяный лирический поэт — мы вчетвером показали провинциальной публике поистине чудо трансформации.
Однако цветов, вареных яиц и славных почестей мы так и не получили от народа». (Михаил Зощенко. Случай в провинции, 1924)
В наши дни прославился и сделал недурную общественно-политическую карьеру актер Сергей Безруков, изобразивший на экране поочередно Иисуса Христа (Иешуа Га-Ноцри), русского царя Бориса Годунова, не менее пяти раз Александра Пушкина, к тому же его убийцу Дантеса, а еще Сергея Есенина, Владимира Высоцкого, белого генерала Владимира Каппеля, сталинского генпрокурора Романа Руденко, сталинского же сына Василия.
,,,
Помните, у Чехова: «Когда глаза слипаются и во всем теле дремота стоит, приятно читать про политику: там, глядишь, Австрия сплоховала, там Франция кому-нибудь не потрафила, там папа римский наперекор пошел — читаешь, оно и приятно…»?
А если бы им, чеховским, да телевизор у диванчика, где скачет хроника военных действий в прямом эфире, где на сотне каналов ток-шоу с разборками и драками? Здорово же мы усовершенствовались в получении безнаказанного удовольствия от безнаказанного зрелища…
,,,
Набоков назвал сон изменой рассудку («Другие берега»).
,,,
Мне греет душу то, что меня будут отпевать в храме в честь Владимирской иконы Божией Матери в селе Багаевка. А крестил меня нестарый священник в Первой областной больнице спустя очень недолгое время после моего несостоявшегося тогда конца, но потребность покреститься возникла не в свете минувшей разминки со смертью, а из-за посещения палаты реанимации группой церковных женщин в роли нянечек, которых я и попросил пригласить батюшку.
,,,
Высказывание Горького о Толстом, мною стопроцентно принимаемое: «О смерти? Меня эта тема мало интересует. Между прочим: “погружение” Л(ьва) Н(иколаевича) в смерть, как Вы пишете, было в большой степени его кокетством с нею, на мой взгляд. Он пред нею несколько “красовался”, как юноша пред женщиной старше его лет на 25. Она знает нечто, что ему тоже необходимо знать, но он боится этого, он говорил несколько смешно, Л.Н., изумительный человек» (Письмо С.Т. Григорьеву 26 марта 1926 года)3.
,,,
Самым страшным годом был все-таки не тридцать седьмой, а сорок девятый…
,,,
Есть у меня книга с надписью:
«С. Боровикову — читал Вашу статью — спасибо за нее! Рад, что нравится.
Желаю
Вам
всех
Благ и Здоровья
Кланяюсь
Э. Кочергин
июль. 2003.
СПБ»
Книга эта: Эдуард Кочергин. Ангелова кукла. Рассказы рисовального человека. — СПб: Издательство Ивана Лимбаха, 2003. — 253 с.
В книгу вложена открытка с воспроизведением работы «Dekoration sketch for BROTHERS AND SISTERS after F. Abamov The Maly Teatre St.Perersburg» и вписанными номерами двух телефонов.
Это отклик на мою рецензию в журнале «Волга», где писал я о знаменской публикации «Рассказы питерских островов» (Знамя, 1999, № 1).
Рецензия 1999-го, а письмо — 2003-го. С тех пор Кочергин опубликовал несколько разных книг, в том числе воспоминания о Товстоногове «Медный Гога», и все тексты его превосходны. А я тогда Эдуарду Степановичу не написал, — просто не зная, что писать, понадеялся на очное знакомство, только за все прошедшие годы в Питере не побывал.
Книгу же «Ангелова кукла» читаю и перечитываю. Образец русской прозы такой высоты, что и сравнить-то не с чем.
,,,
Став пусть и специфическим, но все же начальником, я столкнулся с неизбежным вовлечением в систему неофициальных поощрений, которые редакции «Волги» были недоступны. Наш бухгалтер Ольга Дмитриевна вспоминала, как в издательстве газеты «Коммунист» завидовали работникам редакции: «— Девочки, одолжите ножик! — они возвратят, а мы нюхаем, гадаем, какую колбасу резали».
И я поначалу сдуру пытался в обкоме выпросить прикрепления наших работников к партийным дарам, как сотрудников «Коммуниста». Все эти тщания кончались ничем, как и установка телефона-вертушки и выделение автомобиля. Однажды я ехал в одном купе СВ с нестарым, как я, зав. финансовым отделом обкома Лапшиным и в душевной короткой беседе за коньяком получил не отказ даже, а хорошо давно отрепетированное недоумение: какие пайки — брось ты эти фантазии…
,,,
Каждую зиму жду: если летом доживу до яблок… Вот, дожил и сегодня, 17 июля, попробовал недозревший еще наш багаевский мальт, выплюнул курам с огрызком. Но и то сказать, благодаря частой смене жары и дождей черешни объелся, потом сливы трех сортов, а за абрикосами пошли яблоки.
,,,
Здесь счастлив я, здесь я свободен, —
Свободен тем, что жизнь прошла…
(Константин Случевский)
2025
1 Хин-Гольдовская Р. М.: Из дневников. Цит по: http://tsvetaeva.lit-info.ru/tsvetaeva/vospominaniya/hin-goldovskaya-iz-dnevnikov.htm
2 Горький ПСС, письма, т. 16, с. 123.
3 М. Горький. ПСС, том 16, с. 21.
|
