ПРИСТАЛЬНОЕ ПРОЧТЕНИЕ

Об авторе | Марина Петровна Абашева — филолог, профессор Пермского государственного национального исследовательского университета и Пермского гуманитарно-педагогического университета. Предыдущая публикация в «Знамени» — «Картография воображения» (2022, № 4).

Марина Абашева

На подступах

Истоки художественной историософии Владимира Шарова¹

Романы Владимира Шарова — вселенная, истоки которой — в прошлом писателя, во времени, когда он был начинающим ученым-историком. В кандидатской диссертации и в эссеистике Шарова постепенно формируются оригинальные взгляды автора на историю России — те, что потом преобразуются в фантасмагорической логике его романов. Обращение к работам Шарова-аспиранта, изучение «маргиналий» позволяет понять, откуда выросла авторская историософия, питающая все его творчество. Особенно важным представляется разобраться в предложенном Шаровым понимании причин опричнины — оно пока остается вне поля зрения профессиональных историков.

Диссертация

Кандидатскую диссертацию Шаров защитил в 1984 году под руководством доктора исторических наук В.А. Муравьёва, занимавшегося советской историо­графией и теорией феодализма. Она называлась «Проблемы социальной и политической истории России второй половины XVI — начала XVII веков в трудах С.Ф. Платонова» (свой диплом студент Шаров тоже посвятил этому автору). Сергей Фёдорович Платонов (1860–1933) — историк, изучавший Смутное время, автор восьми крупных работ и не раз переизданных учебников, бывший деканом исторического факультета Петербургского университета, одно время — главой петербургских историков, директором Пушкинского дома. Платонов — успешный лектор, автор монографий и учебников. Считается, что именно его, «последнего крупного ученого дореволюционной эпохи», как писали в то время, интерпретация фигуры Ивана Грозного вошла в школьные учебники. Потом Шаров — уже не в диссертации, а в эссе — заметит, что вошла в них интерпретация спрямленная, упрощенная, и это действительно видно всякому, кто сличит школьный учебник с «Лекциями» Платонова или с книгой «Иван Грозный» 1923 года. Эта интерпретация, кстати, уже в 1946 году была использована Сталиным в выступлении перед советскими кинематографистами на обсуждении второй серии эйзенштейновского фильма «Иван Грозный». Сталин говорил: «Войска опричнины были прогрессивными войсками, на которые опирался Иван Грозный, чтобы собрать Россию в одно централизованное государство против феодальных князей, которые хотели раздробить и ослабить его».

Диссертация Шарова снабжена обязательными для тех лет отсылками к классикам марксизма-ленинизма, к ХХVI съезду КПСС, выглядящими, надо заметить, весьма чужеродно в общем тексте, как и то, что историки Соловьёв, Платонов и другие именуются в тогдашней манере «буржуазными». Однако понятно, что это своего рода этикетные формулы. В целом же из текста диссертационной работы видно, как формируются взгляды Шарова-мыслителя и даже намечается способ видеть мир Шарова-писателя. Нельзя сказать, что вся проза Шарова выросла из его диссертации, но нельзя и не отметить важных связей между ними.

В штудиях аспиранта уже просвечивает обобщающий взгляд художника. Во введении к диссертации Шаров пишет о конкретном периоде, интересовавшем Платонова, характеризуя эпоху как модель российской истории в целом: «“Смутное время” как бы сжато, ретроспективно повторило всю историю России — разрушение государственного порядка, иноземное иго, восстановление государственного порядка». Далее Шаров-исследователь рифмует эпоху смуты с революциями ХХ века: «События “смутного времени” были чрезвычайно актуальны для рубежа ХIХ–ХХ вв. Назревающая в России революция рассматривалась многими буржуазными историками как “смутное время”. Термин этот был очень популярен в публицистике того времени. “Смута” понималась как политиче­ский и социальный катаклизм». То есть, как потом в его романах, в диссертации Шаров демонстрирует представление об истории России как циклическом повторении, он трактует одну смуту через другую.

Уже на девятой странице диссертации автор вспоминает идею «Москва — третий Рим», которая объединяет те историософские системы, что он потом будет репрезентировать и воссоздавать в художественных текстах. Вообще романы Шарова следует назвать даже не историософскими, а метаисториософ­скими, поскольку автор работает на метауровне, соединяя или сталкивая уже существующие в истории и философии историософские системы — например, бердяевскую «Русскую идею», работы Фёдорова и др.

В первой главе диссертации Шаров воссоздает труды и дни, идеи и открытия С.Ф. Платонова. При всей положенной научной оснастке — замечательном знании материала, архива Платонова, знании историографии и отечественной библиографии об ученом — Шаров-аспирант пишет о своем герое не академически отстраненно, а человечески тепло и явно стремится воссоздать не только концепции, но и личность. В каждой из глав есть не только научный анализ, а внятный нарратив. Так, в первой историографической главе Шаров по результатам анализа работ Платонова стремится снять прилипшую к нему характеристику: в советской историографии его относили к консервативно-монархиче­скому направлению. Шаров доказывает, что взгляды его, скорее, либеральные.

Вторая глава диссертации посвящена анализу основных работ Платонова, его исследованию Смутного времени, эпохи Грозного (из которой Платонов Смуту и выводил). Однако логика Платонова (в продолжение логики В.О. Ключевского) — идти не от фигуры царя, а от объективного и документального анализа социально-экономических, географических, хозяйственных факторов развития России. И опричнина, в итоге, понимается Платоновым как государст­венная реформа, направленная на передел земли, принципов землевладения. Тут впору к марксизму его причислять, оговаривается однажды Шаров в работе.

Третья глава диссертации — о социальных конфликтах ХVII века — так именуются восстания обоих Лжедимитриев и восстание Болотникова. Конфликты эти, по Платонову, как и последовавшая польская интервенция, — следствие опричного террора Грозного. Шаров чуть заостряет объективистскую логику Платонова: не будь Грозный тираном, все равно Русь пошла бы примерно по тому же пути — так сложились объективно действующие в истории механизмы. Никакой идеализации Грозного у Платонова-государственника нет — как есть она, например, в работах историка К.Д. Кавелина или античника Роберта Виппера, автора книги о Грозном 1922 года, написанной с позиций русского национализма.

Во время работы над диссертацией у Шарова сложилась собственная концепция опричнины, которая осталась вне внимания ученых-историков, в свое время она не встретила понимания на кафедре и не была включена в основной корпус диссертации. Она изложена в эссе Шарова «Опричнина» 1991 года. Это эссе ближе к научно-художественному письму, тогда как более поздние эссе — скорее, к художественно-публицистическому и собственно литературному. Возможно, именно потому, что эссеистика Шарова стала восприниматься как уже литература, его оригинальное толкование опричнины стало объектом внимания специалистов-историков только в 2000-е годы, когда в «Археографическом ежегоднике» за 2003 год под редакцией С.О. Шмидта была напечатана статья Шарова «Опричнина Ивана Грозного: что это такое?».

Идея Шарова, между тем, заслуживает особенного внимания хотя бы уже потому, что она решительно выбивается из всех концепций толкования опричнины в российской, советской, а потом снова российской историографии. Шаров видит истоки учреждения опричнины Иваном Грозным не в экономиче­ских (реформа землевладения), не в собственно политических (укрепление самодержавной власти в России) факторах.

Причины опричнины

В шаровском эссе трактовка опричнины основана на причинах культурного, духовного порядка. В отличие от диссертации, где автор шел вслед за логикой Платонова, здесь анализируются не экономико-географические, а религиозные факторы, приведшие к опричнине. Шаров, как и Платонов, видит предпосылки Смуты в характере власти Ивана Грозного, но объясняет их эпистемологическими, скажем так, противоречиями. О переписке Грозного с Курбским, с которой и начался конфликт внутри власти, Шаров пишет: «Если Курбский мыслит в рамках традиционных представлений о службе вассала сюзерену, то Грозный пытается придать своим отношениям с подданными строго религиозный облик, воспринимая свою власть, как и власть Бога, неподсудной и не нуждающейся в защите и обосновании. Переписка Ивана Грозного с Курбским свидетельствует о «вымывании» светской составляющей верховной власти». По Шарову, главный мотив Грозного — не забрать власть у бояр, как считала советская историография, а придать новый, сакральный облик царской власти, укрепив ее связь с древней историей — библейской прежде всего.

Шаров считает, что Иван Грозный ориентировался на ветхозаветное понимание царя, поскольку в России в это время идея «Москва — второй Иерусалим» была авторитетнее, чем «Москва — третий Рим». Он ссылается на работу Н.И. Ефимова 1912 года «Русь — новый Израиль» (книга имеет примечательный подзаголовок — «Теократическая идеология своеземного православия в допетровской письменности»). Действительно, идея о Киевской Руси как новой Земле обетованной была высказана еще в ХII веке, вопреки сложившейся традиции именовать Новым Израилем Византию. Она устанавливала оптику самовосприятия русского народа как включенного в библейскую историю. Венчание Ивана на царство в 1547 году призвано было сакрализовать верховную власть как наследницу павшего в 1453 году Константинополя и библейской истории.

К ХVI веку идея Руси как Нового Иерусалима стала общим местом и активно обсуждалась в переписке Ивана Грозного с Андреем Курбским. Сам факт строительства Никоном новоиерусалимского монастыря в 1656 году — свидетельство уподобления первообразу (мотив строительства монастыря, кстати, — один из главных в «романе романов» Шарова «Репетиции» 1992 года). Главный храм Новоиерусалимского монастыря, Воскресенский собор, построен по образу храма Гроба Господня в Иерусалиме.

Идея богоизбранности русского народа, равная богоизбранности еврей­ского, по Шарову, значительно влияла на Грозного. Писатель объясняет «ускоренность реформ» Грозного рационально — «многочисленными заговорами, а также военными неудачами России, свидетельствовавшими о разложении старой государственной системы». Однако главной причиной разложения системы он называет причину не материальную и не рациональную: люди поняли, что «Бог отвернулся от своего избранного народа». Царю необходимо стало укрепление веры и порядка, и Шаров трактует его поведение как стремление представить себя царем Святой земли. Шаров восстанавливает иерархию царей в связи с идеологемой Руси как второго Иерусалима: «еврейские цари святого народа и Святой земли — христианские короли Святой земли — русские цари новой Святой земли, нового святого народа». Этим фактом объясняется и стремление Грозного к участию в Ливонской войне, открывавшее путь к покорению Ливонского ордена. Действительно, орден «Братство рыцарей Христа Ливонии» наследовал Ордену меченосцев, а через них — непосредственно тамплиерам — Ордену бедных воинов Христа и царства Соломона. «Признание Ливонским орденом своей вассальной зависимости от России означало бы одновременно и правопреемство русского великого князя по отношению к иерусалимским королям и, следовательно, его приоритетные права на старую Святую землю и Иерусалим, на соединение под своей властью обеих Святых земель», — пишет Шаров. По Шарову, истоки опричнины — в сознательном уподоблении Иваном IV ее устройства Ливонскому ордену, напрямую подчинявшемуся Императору Священной Римской империи, понимаемой как Второй Иерусалим. Иван Грозный в учреждении ордена опричников «репетировал» будущее управление страной, которая присоединит к себе Ливонию вместе с ее духовным наследством. Нацелившемуся на Ливонию царю «религиозные ордена должны были показаться прекрасным решением всех стоящих перед ним проблем, идеальным способом организации военного сословия новой Святой земли — России».

Шаров приводит в пример известные исторические источники, описывающие быт опричнины. «Записки иностранцев» (Шлихтинга, например), в Александровской слободе, — столице опричнины, <…> рисуют картину, весьма схожую с бытом военно-монашеских орденов». Мрачные монашеские одеяния, кельи, общие молитвы, царь называет всех братьями… «Этот орден, — писали Таубе и Крузе, — предназначался для совершения особенных злодеяний <…> Сам он (Иван Грозный. — В.Ш.) был игуменом, князь Афанасий Вяземский келарем, Малюта Скуратов пономарем; и они вместе с другими распределяли службы монастырской жизни».

Идея с новым Орденом Грозным была оставлена, само слово «опричнина» запрещено, а террор остался, — завершает свое эссе Шаров. Материальных следов идеи возрождения Ордена Иваном Грозным не осталось. Гипотеза Шарова нуждается в обсуждении профессиональными историками, в дополнительном исследовании исторических документов. Она, однако, достоверна с точки зрения логики истории.

Позже в романах писателя подобные идеи получат художественно убедительное воплощение. Идея, миф, по Шарову, овладевает сознанием настолько, что определяет ход истории. Так, избранный народ (русский) совершает (неудачно) попытки выйти из Египта (понимаемого как метафора рабства) в романе «Возвращение в Египет» (2013). Если Никон строил храм по образу Новоиерусалимского в реальности, почему в романе Шарова ему не задумать репетировать Второе пришествие, как в романе «Репетиции»? Сама жизнь охотно подыгрывает писателю: дачу Шарова под Новым Иерусалимом крыли досками, которые, как оказалось, сняли со здания истринского монастыря.

Внутри мифа

Надо заметить, что сама тенденция объяснять поведение Грозного через владеющую им религиозную идею уже существует в истории и в литературе. Историк А.Л. Юрганов, например, выдвинул идею о том, что Грозный жил внутри эсхатологической мифологии Страшного суда (в статье «Опричнина и страшный суд»). Юрганов считает, что даже сами виды казней, совершаемых опричниками, — на мосту, в воде, рассечение тела и др. — обусловлены символиче­ским представлением о Страшном суде. Примечательно, что писатель Алексей Иванов, например, строит на идее об одержимости Ивана Грозного сотворением Страшного суда здесь, на земле, свой сценарий, а потом роман «Летопись от Иоанна» 2009 года (а за ним и Лунгин в фильме «Царь»).

Шарову источники о быте Александровской слободы (те же свидетельства опричников) были знакомы по работе над диссертацией. В романах он уходит от медиевистики к ХХ веку, находя в нем продолжение мифологии Страшного суда и ожидания второго пришествия. В нескольких его романах повторяется мотив, когда энкавэдэшники намеренно мучают заключенных, пополняя ряды мучеников-молитвенников за Россию на том свете, приближая тем самым Второе пришествие Христа (в романах «Старая девочка», «До и во время», особенно «Царство Агамемнона»). «ОСО и есть наш страшный суд», — говорят в «Воскрешении Лазаря».

Подытожим. Формула воображения Шарова имеет глубокий генезис: натренированный ум ученого под влиянием изучаемого документального материала тяготеет к расширению своего поля — в сторону обобщений (вечное повторение смуты). Эти обобщения реализуются в эссеистике писателя, которая стала посредником между собственно научным и художественным письмом. В ней разрабатываются новые идеи, которые в романах разойдутся по персонажам и нарраторам. В романах эти идеи приобретают фантасмагорические очертания, но в основе своей содержат извлеченную когда-то из реальных источников логику национального мышления.

Круг тем и идей Шарова гораздо шире, чем только история Смутного времени, в романах он тяготеет к событиям ХХ века. Но в этих событиях Нового времени просвечивают старые «узлы истории» (этот термин С.Ф. Платонова Шаров повторяет не раз). Так, узел русского раскола XVII века, по Шарову, определил будущее России, разделив ее народ навсегда — на принявших реформу, послушных власти, с одной стороны, и староверов, протестантов (например, сектантов-бегунов) — с другой. Вторые — среда, из которой рекрутируются все новые революционеры (потому в романе «Возвращение в Египет» Ленин и Сталин оказываются бегунами). Как Новоиерусалимский монастырь является проекцией иерусалимских, так новые революции, новые власти в России (революция и власть — основные темы шаровских эссе и романов) — это проекции «узлов», извечно заложенных в русской истории, которая если и развивается, то по логике палиндрома.

Далекие идеи русского Средневековья, таким образом, стали для Владимира Шарова способом понимания и объяснения самой логики национальной ментальности и национальной истории — в любую эпоху. Впрочем, сегодня становится все яснее, что они не такие уж и далекие: природа власти в России, история Палестины, проблемы старого и нового Израиля входят в сегодняшнюю философскую, политическую повестку. Удивительно, что их нащупал и описал аспирант-историк в восьмидесятые годы. Этот аспирант стал большим писателем — и не лишним будет перечитать его ранние работы.

1  В основе статьи — доклад автора на конференции «Не-роман с историей. Разнообразие жанров и направлений творчества Владимира Шарова» (НИУ ВШЭ), прошедшей в середине мая 2025 года.