ПРИСТАЛЬНОЕ ПРОЧТЕНИЕ

Об авторе | Марк Григорьевич Альтшуллер (род. 1929) — советский и американский литературовед-пушкинист, специалист по истории русской литературы конца XVIII — начала XIX века, профессор Питтсбургского университета (США), доктор филологии, хранитель Цветаевского архива Екатерины Альтшуллер-Еленевой.

Марк Альтшуллер

Роботы и работники

Карел Чапек «РУР» (1920) и Алексей Толстой «Бунт машин» (1924)

В 1921 году на сценах многих европейских театров появилась и шла с большим успехом пьеса чешского драматурга Карела Чапека «РУР» (подзаголовок-расшифровка: «Rossumovi univerzální roboti» — «Россумские универсальные роботы»). В пьесе рассказывается, как искусственно созданные человекоподобные существа (слово «робот», придуманное Чапеком, вошло во все языки мира) восстали и уничтожили своих создателей.

Тема чапековской антиутопии была вполне актуальна. Только что закончилась первая мировая бойня, когда обильно применялись созданные талантливыми человеческими мозгами приспособления для убиения себе подобных: аэропланы, танки, пулеметы, газы. В пору было в очередной раз понять, что бурный технический прогресс не только улучшает человеческое бытие, но и приближает конец человеческой цивилизации¹.

Действие пьесы происходит на некоем острове, где располагается фабрика по производству роботов. Они «не люди… Механически они совершеннее нас, они обладают невероятно сильным интеллектом, но у них нет души² <…> продукт инженерной мысли гораздо совершеннее продукта природы!»³.

Главный директор Домин в прологе формулирует конечную цель жизни человечества в результате создания лишенных души человекоподобных машин. «Прежде, правда, — говорит он, — произойдут, быть может, страшные вещи. Этого просто нельзя предотвратить. <…> Рабочие окажутся без работы. Но тогда никакая работа не будет нужна», потому что «прекратится служение человека человеку… Никто больше не будет платить за хлеб жизнью». Роботы «вырастят столько пшеницы, произведут столько тканей, столько всяких товаров, что мы скажем: вещи не имеют больше цены⁴. Отныне пусть каждый берет, сколько ему угодно. Конец нужде. <…> Все будут делать живые машины. А человек начнет заниматься только тем, что он любит. Он будет жить для того, чтобы совершенствоваться <…> прекратится служение человека человеку <…> Никто больше не будет платить за хлеб жизнью и ненавистью. Ты уже не рабочий, ты уже не клерк, тебе не надо больше рубить уголь, а тебе — стоять за чужим станком. Тебе не надо уже растрачивать душу свою в труде, который ты проклинал!» (136).

Тирада эта удивительно напоминает марксистские мечтания о коммунизме как всеобщем благе абсолютного безделья, когда каждый может нажираться «от пуза» и хватать все, что попадется на глаза или под руку: «На высшей фазе коммунистического общества, когда труд перестанет быть только средством для жизни, а станет сам первой потребностью жизни (для каждого индивидуума, любой труд? — М. А.); когда вместе с всесторонним развитием индивидов вырастут и производительные силы и все источники общественного богатства польются полным потоком, лишь тогда можно будет совершенно преодолеть узкий горизонт буржуазного права, и общество сможет написать на своем знамени: “Каждый по способностям, каждому по потребностям!”»⁵

Не исключено, что автор пьесы мог иметь в виду именно этот знаменитый документ, удивительно напоминающий мечту об утраченном человечеством рае. И, действительно, развивая свой тезис, далее Домин от марксизма переходит к Библии: «…мы взялись переделывать мир от Адама. Адам, Адам! Отныне ты не будешь есть хлеб свой в поте лица, не познаешь больше ни голода, ни жажды, ни усталости, ни унижения. Ты вернешься в рай, где тебя кормила рука Господня. Будешь свободен и независим, и не будет у тебя другой заботы, как только совершенствовать самого себя. И станешь ты господином всего творенья…» (136).

Этому утопическому вареву из марксизма, христианства и толстовства, несостоятельность которого выясняется на всем протяжении пьесы, противостоит короткое возражение Алквиста. Он архитектор и, единственный из группы создателей роботов, не участвует в процессе превращения придуманной гениальным ученым протоплазмы в человекоподобных существ. Его неприятие нарисованной Доминым и существующей пока лишь в мечтах утопии предельно просто и коротко: «…было нечто доброе и в работе… было нечто великое и в смирении… была какая-то добродетель в труде и усталости!» (136).

Со времени действия пролога прошло десять лет. За этот период, как и предупреждал Домин, «рабочие восстали против роботов и начали разбивать их и когда люди дали роботам оружие против восставших, и роботы истребили столько людей… И потом… правительства превратили роботов в солдат и было столько войн…» (145). В результате люди, перестав трудиться и уставать, вместо самоусовершенствования начали вырождаться.

Алквист, предупреждавший в прологе о трагедии всеобщего изобилия, предсказываемого Доминым, теперь подводит страшные для человечества итоги: «…не нужен человеческий труд, не нужны страдания; человеку больше ничего не нужно. Кроме наслаждения жизнью… Нет ничего ужаснее, чем устроить людям рай на земле! <…> Весь мир, все материки, всё человечество, всё, всё — сплошная безумная скотская оргия! Они теперь руки не протянут к еде — им прямо в рот кладут, чтобы не вставали… И мы, люди, мы, венец творения, мы не старимся от трудов, не старимся от деторождения, не старимся от бедности! Скорей, скорей подайте нам все наслаждения мира! И вы хотите, чтобы у них были дети? Мужья теперь ни на что не нужны, жены рожать не будут» (150). Сухое газетное сообщение подтверждает сказанное: «За последнюю неделю снова не было зарегистрировано ни одного рождения» (147).

В марте 1914 года, незадолго до войны, вышел один из самых известных романов Анатоля Франса «Восстание ангелов». В этом романе есть несколько фраз, как будто предсказывающих то, что происходит в пьесе Чапека. Бывший высокопоставленный ангел, мечтающий о низвержении Ягве, описывает приход другого доброжелательного к людям бога (курсив мой): «…Великий Дионис в сопровождении фавнов и вакханок придет, чтобы вновь научить смертных радости и красоте и вернуть им золотой век. <…> но кто знает, увидим ли мы людей в час этого грядущего торжества? Кто знает, не исполнятся ли к тому времени судьбы их иссякшей породы, не возникнут ли новые существа из праха, из останков того, что было человеком и его гением?»⁶

Развивая этот тезис (если наши предположения, что Чапек мог отталкиваться от романа Франса, справедливы⁷), автор «РУР» ведет действие пьесы к противоположному, чем у французского писателя, трагическому финалу. У Франса Люцифер (он же Дионис) отказывается восстать против злого демиурга Ягве. Он видит во сне, как, победив, сам становится таким же злобным и глупым тираном и ведет себя ничуть не лучше своего предшественника⁸. Люцифер был прав. И пьеса Чапека показывает его правоту.

Люди в целом достаточно жестоки и порочны. Они ничем не лучше Иалдаваофа (так падшие ангелы называют Ягве) и его приспешников. «Нет ненависти сильнее, чем ненависть человека человеку! Преврати камни в людей — и они побьют нас камнями!» (173), — приходит к печальному выводу Домин, планировавший в начале пьесы земной рай. И новые существа, постепенно совершенствуясь (выпускаются все более сложные модели для обслуживания обленившегося человечества), начинают ненавидеть своих создателей, учась у них ненависти. «Надо убивать и властвовать, если хочешь быть, как люди. Читайте историю! Читайте книги людей! Надо властвовать и убивать, чтобы быть людьми» (190), — четко формулирует один из новосозданных роботов.

А что касается людей, то они и на пороге гибели не меняются. Соратники Домина (несколько человек, обреченные остатки уничтоженного населения Земли) мечтают, избежав всеобщей гибели, о возрождении человечества со всеми пороками прежней популяции: «И наша крохотная колония могла бы стать зародышем будущего человечества. Этакий маленький островок, где человечество пустило бы корни, где оно собралось бы силами — духовными и физическими… И, видит Бог, я верю: через несколько лет оно снова смогло бы выйти на завоевание мира! <…> Человек снова станет властелином земли и моря и породит без числа героев, которые понесут свое пылающее сердце впереди человечества»⁹ (178).

Точно как в провидческом сне Люцифера, роботы, уничтожив людей, тут же воплощают в себе худшие черты погибшего человечества и повторяют исполненные ненависти лозунги. Предводитель роботов, вождь, возглашает: «Мир принадлежит более сильным. Кто хочет жить, должен властвовать. Мы владыки мира! Владыки над морями и землями. Владыки над звездами! Владыки вселенной» (186).

Эйфория новых владык Земли продолжается, однако, недолго. Убиты все люди (в живых остался только архитектор Алквист, главный идеологический оппонент Домина). Выясняется, что уничтожена единственная рукопись, содержавшая рецепт плазмы, из которой изготовляют роботов: красавица Елена, жена Домина и общая любимица, сожгла ее, чтобы прекратить изготовление искусственных людей. Существующие скоро сломаются, и, следовательно, популяция умных машин обречена на близкую гибель, как и разумная жизнь на Земле. Роботы умоляют Алквиста восстановить, воссоздать утраченный рецепт. Но архитектор — не ученый-биолог. Он ничего не может сделать.

Кажется, все кончено. Но вдруг выясняется, что накануне гибели один из ученых создал совсем очеловеченную пару роботов: Прима (от латинского «первый») и красавицу Елену (наподобие их общей любимицы), в то же время напоминающую мифическую красавицу. Эти «люди» любят друг друга, каждый готов умереть, чтобы спаси другого/другую. Они удаляются, чтобы начать новую жизнь на Земле. Алквист провожает их, называя Адамом и Евой и читая вслух Библию (Бытие, гл. 1, ст. 26–31): «И сотворил Бог человека по образу Своему… и сказал им Бог: плодитесь и размножайтесь… и увидел Бог все, что Он создал, и вот, хорошо весьма».

И, закрыв священную книгу, последний человек разражается радостным монологом: «…эта девушка, этот юноша, эта первая пара, открывшая любовь, плач, улыбку любви между мужчиной и женщиной <…> жизнь не погибнет! Она возродится вновь от любви, возродится — нагая и крохотная и примется в пустыне, и не нужно ей будет все, что мы делали и строили, не нужны города и фабрики, не нужно наше искусство, не нужны наши мысли. Но она не погибнет! Только мы погибли. Рухнут дома и машины, развалятся мировые системы, имена великих опадут, как осенние листья… Только ты, любовь, вновь расцветешь на руинах и ветру вверишь крошечное семя жизни… <…> Не погибнет!» (200–201).

С нашей точки зрения, этот сверкающий оптимизмом монолог на самом деле глубоко трагичен. Во-первых, если жизнь и «не погибнет», то «мы погибли», вся наша цивилизация, с ее культурой, искусством, технологией. Во-вторых, все мы помним Библию: Адам и Ева родят Каина и Авеля. И свершится первое убийство, и трагичная история нового человечества (более совершенного физически и интеллектуально, но не этически) начнется новым витком. И далее пойдут знакомые страсти от дубины и лука до пулемета и водородной бомбы. И впереди либо бесконечная смена цивилизаций, либо, наконец, глобальная катастрофа, которая уничтожит не только очередной виток цивилизаций, но и самое жизнь.

Так заканчивается пьеса-предупреждение замечательного чешского драматурга.

В августе 1923 года в СССР из эмиграции вернулся известный писатель Алексей Николаевич Толстой. И тут же написал переделку знаменитой пьесы Чапека. Однако прежде, чем обратиться к этому странному тексту, нужно сказать несколько слов о самом Алексее Николаевиче и о его возвращении к «родным пенатам».

Толстой был невероятно талантлив. По словам Бенедикта Сарнова, отличался «сочной, густой, пластичной прозой»¹⁰. К 1917 году Алексей Николаевич был уже очень известным писателем. К большевикам он относился не лучше, чем Бунин или Мережковский. Естественно, поэтому, как и многие другие русские писатели, оказался за границей. Эмиграция Толстого, однако, оказалась не очень долгой.

Кроме очень большого таланта, была у Алексея Николаевича еще одна важнейшая составляющая его внутреннего мира. О ней свидетельствуют многие современники. Был он, как говорил Бунин в «Третьем Толстом», «восхитительный в своей откровенности циник». «Очаровательным негодяем»¹¹ называла его Ахматова.

Свое credo Толстой откровенно (он вообще не очень скрывал эту сторону своей натуры) сформулировал в пьяной беседе с художником Анненковым. Это было в Париже в страшном 1937-м. Алексей Николаевич приехал из СССР, богатый, обласканный властью: «“Я циник, мне на все наплевать! Я — простой смерт­ный, который хочет жить, хорошо жить, и все тут. Мое литературное творчество? Мне и на него наплевать! Нужно писать пропагандистские пьесы? Черт с ним, я и их напишу! Но только это не так легко, как можно подумать. <…> Я уже вижу передо мной всех Иванов Грозных и прочих Распутиных реабилитированными, ставшими марксистами и прославленными. Мне наплевать! Эта гимнастика меня даже забавляет! Приходится, действительно, быть акробатом. Мишка Шолохов, Сашка Фадеев, Илья Эренбрюки — все они акробаты. Но они — не графы! А я — граф, черт подери! И наша знать (чтоб ей лопнуть!) сумела дать слишком мало акробатов! Понял? Моя доля очень трудна…”¹²

Изумленный собеседник спросил: “Что это? Исповедь или болтовня?” — “Понимай, как хочешь, — ответил Толстой”»¹³.

Думается, все или почти все в этой полупьяной болтовне есть горькая и тяжелая истина. Все же нелегко дается очень талантливому человеку такое раздвоение личности, убийство собственного таланта. Недаром, видимо, этот настоящий большой художник умер от рака всего лишь в 62 года.

Чтобы закончить тягостную тему, необходимо остановиться, кроме вербальных, на знаменитом визуальном свидетельстве, которое стоит всех вербальных. В начале 1941 года замечательный художник Пётр Петрович Кончаловский написал портрет Алексея Николаевича¹⁴. Обычно на полотне (когда появляются какие-то предметы: пейзаж, мебель детали одежды и прочее) всё подчинено выявлению характера изображаемого индивидуума. В портрете Кончаловского существуют два равноправных мотива (может быть, великолепный натюрморт на переднем плане чуть ли не затмевает сам портрет).

На переднем плане зрителя привлекают великолепный, свеженарезанный окорок ветчины, жареная курица, аккуратно нарезанные ломти сочащейся жиром семги, свежевымытые зеленые огурцы, спелые красные помидоры, желтеет еще не разрезанный лимон…¹⁵ Перед нами великолепное буйство красок, празд­ник радостного материального мира.

А на заднем плане портрет сосредоточенного, вдумчивого, готового приступить к погружению в этот мир, спокойного, уверенного в себе человека со стопкой водки в руке — непременным зачином такого погружения в наслаждение материальным бытием: «Хочу жить хорошо! И все тут!» Важно, что человек на портрете одет строго официально, можно сказать — парадно: застегнутый костюм, жилет, туго затянутый под белоснежным воротничком галстук. Здесь не только предвкушение наслаждения великолепными яствами — это священнодействие, жертвоприношение, служение богу изобилия и комфорта.

Не таким был Толстой, вернувшийся в 1923 году в большевистскую Россию. Нужно было прежде всего утвердиться в этом новом абсолютно чуждом для него мире: добыть деньги и доказать новоявленным владыкам свою полную лояльность утвердившемуся режиму. Обе задачи были неразрывно связаны, и их нужно было решить как можно скорее.

Таким решением стала скорейшая переделка чужой пьесы. Сразу после возвращения, в августе 1923-го, он рассказывал в интервью, что работает над двумя переводными пьесами: «Первая из них — чешская пьеса Чапека “Бунт машин” — это динамитная по содержанию и динамитная по силе развития действия пьеса, но написанная, к сожалению, неопытной (??? — М. А.) рукой. Пьесу придется, как говорят французы, “адаптировать”, приспособить к русской сцене, ее надо, что называется, взять в работу — выбросить все мелкие недостатки (? — М. А.), провалы (? — М. А.), недоделанности (? — М. А.)»¹⁶.

Говоря о «неопытности» знаменитого драматурга, называя его пьесу, обошедшую с успехом европейские театры, именем своей переделки, говоря о каких-то «провалах», Толстой заранее пытается защитить себя от обвинений в плагиате. При этом в его пьесе есть лишь один персонаж (все остальные с легкой советской модификацией и переменой имен взяты у Чапека), который принадлежит перу самого Толстого.

Это Обыватель. В начале пьесы он появляется перед занавесом (вместо пролога у Чапека) и, кажется, будет играть некоторого нарочито заземленного комментатора происходящих событий. Однако постепенно он занимает в пьесе все больше места, не играя при этом никакой роли в развитии сюжета. Он пространно, со своей примитивно-утробной точки зрения комментирует происходящие события. Покупает на последние деньги «работника» (так Толстой назвал роботов Чапека), дав ему имя Васька. Посылает этого Ваську за своей женой Фаиной Васильевной, которая, хотя «физически не Венера», зато отлично умеет готовить. В этом (как превосходно видно на картине Кончаловского) Алексей Николаевич разбирался: «Вам, скажем, необходимо позвать гостей, — поставить угощение. Так что же бы вы думали в этом случае делает Фаина Васильевна? Берет обыкновенную селедку. Молоки, или икра из этой селедки, с лучком, — первое на закуску. Голова и хвост кладутся в кастрюлечку с картошкой и луком и — на огонь. Не то, что язык, чорт знает что проглотите, — это второе блюдо. А на третье из самой селедки — форшмак. А? И все это на одном примусе» (сцена 11).

Попав вместе с женой в опасную передрягу, Обыватель тут же ориентируется, делается роботом и начинает говорить на революционном языке восставших: «Я искусственный, тружусь, как собака, кровь из меня пьют проклятые эксплоататоры. Сегодня не выдержал, восстал с оружием в руках. <…> Сделан я, товарищи, в Москве, на первой советской фабрике. Конечно, материал, работа у нас не то, что у вас, страна мужицкая. Ляпают кое-как… <…> Бейте их, паразитов. Стреляйте в них, товарищи! Лови, держи! Поездили на нашем горбе!..» (сцена 14).

Затем Обыватель оказывается мобилизован и шагает в строю вместе с роботами. Далее вместе с Фаиной Васильевной и с награбленными драгоценно­стями убегает, пересекает границу… и выходит живым изо всех немыслимых ситуаций. И, по меткому замечанию Бенедикта Сарнова, вдруг «оказывается, что этот неизвестно для чего введенный в эту пьесу и вроде даже совсем ей ненужный персонаж — единственный в ней живой человек»¹⁷.

Введение российского Обывателя в чешскую пьесу показывает незаурядное политическое чутье вернувшегося в большевистскую страну графа. После конца жуткой и бессмысленной Гражданской войны наступила, как потом оказалось, недолгая передышка. И власти обеспокоились полным равнодушием к политической жизни людей, занятых своими повседневными делами.

Так, Маяковский уже в 1920 году устами Карла Маркса «орал» с портрета:

               Маркс со стенки смотрел, смотрел…

               И вдруг

               разинул рот,

               да как заорет:

               «Опутали революцию обывательщины нити.

               Страшнее Врангеля обывательский быт.

               Скорее головы канарейкам сверните —

               Чтоб коммунизм канарейками не был побит».

                                                                           (О дряни. 1920–1921)

Тема оказалась достаточно актуальной и, очевидно, весьма интересной и близкой самому Толстому. Он обращается к вечному конфликту духовных исканий (пускай революционных) и сытого мещанского благополучия. И вскоре из-под пера его выходят такие, можно сказать, шедевры, как «Голубые города» (1925), «Гадюка» (1928) — особенно последняя. А прошедшего огонь, воду и медные трубы, абсолютно непотопляемого, живучего лучше кошки, уцелевшего и материально благополучного после всех перипетий 1917–1920 годов русского обывателя он изобразил в одном из лучших своих текстов 1920-х: «Похождения Невзорова, или Ибикус» (1924).

Пора, однако, вернуться к интересующей нас пьесе. Как мы говорили, она выстроена по сюжету Чапека. Почти каждому персонажу «РУР» соответствует под другим именем герой пьесы Толстого. Иногда автор «Бунта машин» позволяет себе почти точное воспроизведение чужого текста. Приведу лишь один пример. Домин рассказывает своей будущей жене Елене: «Старый Россум, великий философ… отправился на сей отдаленный остров… Путем химического синтеза он пытался воссоздать живую материю, так называемую протоплазму, пока вдруг не открыл биохимическое соединение, которое имело все качества живой материи, хотя и состояло из совершенно других элементов. <…> с помощью своих микстурок мог делать, что хотел. Мог, например, соорудить медузу с мозгом Сократа или червяка длиной в пятьдесят метров. Но так как в нем не было ни капли юмора, он забрал себе в голову создать нормальное позвоночное или даже человека. <…> Сначала он попробовал сделать искусственную собаку. На это ушло несколько лет и получилось существо вроде недоразвитого теленка, которое сдохло через несколько дней» (120–121).

Морей, инкарнация Домина в пьесе Толстого, рассказывает своей жене Елене: «История изобретения такова: мой дед, Арчибальд Морей, гениальный физиолог, чудак, богач, романтик, построил на этом острове лабораторию. Он пытался путем химического синтеза найти живую материю, называемую протоплазмой. Он извлекал ее из морских водорослей и рыбьих жиров. Он нашел удивительный реактив, названный им “Феоген”. Под действием “Феогена” его протоплазма получила чудовищную силу жизни. Он мог ее формировать, сшивать, лепить. Она срасталась и жила. Он делал из нее гигантских червей, медуз с человеческими головами, какие-то невероятные клубки, снабженные ртами, и пускал их в море. Он едва не погиб сам от прожорливости этих чудовищ. У старого Арчибальда не было ни капли юмора. Он вбил себе в голову: сделать идеального человека, по своему образу и подобию... Ха, ха, ха... Он работал десять лет и приготовил полудохлого философа с головой с эту реторту, снабдил его слепой кишкой, распухшими гландами, всеми ненужными вещами. Ха, ха, ха... Это бесполезное существо шаталось по берегу в смертельной тоске и наконец сдохло, — его съели крабы» (сцена 6).

Само действие пьесы Толстого (сцена вторая после появления Обывателя перед занавесом) начинается с прямого заимствования, правда, на этот раз не из чешской литературы, а из французской. Как и полагается революционному действу, после поднятия занавеса зритель видит баррикаду с воюющим пролетарием, который «с винтовкой, слушает звуки замирающего боя». Перед баррикадой мальчик ищет на земле патроны: «Все облазил, тут нет ничего. Нашел один. <…> Не годится».

Тем же самым, услышав, что у защитников баррикады кончаются патроны, занимается очаровательный мальчишка-беспризорник Гаврош в 1832 году в Париже¹⁸. В отличие от русского мальчика его занятие оказывается более успешным. Он нагружает захваченную с собой корзинку патронами из сумок убитых национальных гвардейцев, что позволит защитникам республики продержаться еще некоторое время. До поры успешно увертываясь от пуль, он распевает куплеты задорной песенки:

               Не удалась моя карьера,

               И это по вине Вольтера.

               Судьбы сломалось колесо,

               И в этом виноват Руссо.

И падает, сраженный меткой пулей.

В отличие от своего французского прототипа, русский Гаврош благополучно удаляется с баррикады, чтобы больше не появиться на сцене. При этом он тоже распевает песенку (предоставим читателю сравнить эти два поэтических текста):

               Как у нашего дома

               Загорелася солома…

               Нечем тушить…

               Эх, пчелка моя

               Нечем тушить…

Абсолютно не понятно, зачем Толстой ввел в пьесу этого невыразительного уличного мальчишку. Иногда кажется, что он решил показать интеллигентным зрителям/читателям, кто не знал пьесы Чапека, но хорошо помнил трогательную сцену из эпопеи Гюго, как противно ему самому сочинять эту «пропагандистскую пьесу».

Итак, баррикада разрушена. Защитники ее убиты искусственными работниками, и перед собравшейся толпой разглагольствует Морей: «Я никогда не устану по­вторять: через десять лет у вас будет столько хлеба, мяса, вина, одежды, угля, прекрасных вещей, что вы будете брать их пригоршнями, почти ничего не платя, почти даром. (Аплодисменты.) Каждый будет брать столько, сколько захочет. Вы будете носить шелковые одежды, гулять в прекрасных парках, танцовать в просторных залах. Гидроплан, яхта, автомобиль будут такой же принадлежностью каждого, как носовой платок. (Аплодисменты.)Нет больше принудительного труда! Вам не придется работать шесть дней, чтобы на седьмой заслужить скудный отдых. Цель вашей жизни будет наслаждение. Я обещаю вам роскошную жизнь! (Аплодисменты.)Все это сделают мои универсальные искусственные работники. Они считают, пишут, готовят пищу, убирают комнаты, пашут, жнут, работают на любом станке. 110 долларов за вполне одетый экземпляр! Каждый может купить себе универсального слугу, — это наш девиз... Наш последний выпуск, тип М. 24, серия Ц. ООН, потребляет пищи 350 грамм в сутки, спит два с половиной часа, неприхотлив и неутомим в работе. При покупке мы даем льготную рассрочку: вы вносите 10 долларов и затем 50 центов каждую неделю. (Апло­дисменты.)Кроме того, мы страхуем его жизнь на 10 лет. Цель нашего предприятия, вы это сами видите, не нажива. Мы зарабатываем всего семь долларов и десять центов на каждом вполне одетом экземпляре. Цель нашего предприятия дать людям вечное счастье».

Речь эта очень похожа на размышления Домина в прологе о будущем человечества (см. выше), но с некоторыми существенными отличиями. Домин говорил, что освободившийся от повседневных тягот человек займется совершенствованием своей личности. Буржуа-популист объясняет доверчивым простакам, что главное в жизни — наслаждение, и упирает на материальные блага. Каждому — шелка, яхту, самолет… и, покончив с враньем, рекламирует обывателям свой товар, уверяя их, что сам зарабатывает самую малость.

Далее пьеса благополучно развивается в соответствии с сюжетом «РУР», но с советскими марксистско-классовыми коррективами. У Толстого искусственные работники восстают не стихийно против своих создателей, как у Чапека. В лаборатории Морея есть сотрудник Михаил, некоторая параллель Алквисту, оппоненту Домина. Различие в том, что Алквист спорит с Доминым, выдвигая свои идеологические аргументы. Революционер Михаил сочиняет прокламации вполне в духе большевиков-подпольщиков, призывая к восстанию против экс­плуататоров. Он диктует недавно созданному работнику Адаму: «Я продолжаю... Кто добывает уголь и руду, обрабатывает землю, строит города; дороги, корабли, машины, рубит леса, заграждает водопады, осушает тундры, ломает гранит и мрамор. Точка, вопросительный знак... Вы, вы, только одни вы, работники Морея. Точка... Что делают люди? Их мозг больше не работает. Их творческий гений иссяк. Люди — наслаждаются. Люди — пируют. Люди прокляли труд. Люди сошли с ума. Точка, восклицательный знак. А у вас — работников — изо всех сокровищ земли только одно право: дышать воздухом и переваривать патентованные лепешки Морея (пишет в блокноте)» (сцена 13.)

Деятельность революционеров имеет успех. Об этом сообщает своим инженерам Морей: «Бунт среди наших работников начался под действием отлично организованной агитации. Она велась как на местах, так и в виде переписки между революционными комитетами и работниками».

Кажется, автору «революционной пьесы» удалось потрафить новым хозяевам и показать «ведущую и организующую роль партии»¹⁹ не только в своей пьесе, но заодно и напомнить о недавно свершившейся революции, которую тогда, кажется, еще не называли Великой Октябрьской социалистической, а более честно Октябрьским переворотом.

Действие продолжает развиваться по сценарию Чапека. Искусственные работники успешно убивают людей. Но возникает очень существенное отличие от чешского образца. Появляется сообщение: «В десяти штатах всеобщая забастовка наших работников. Их поддерживают и организуют безработные» (сцена 13). Итак, люди объединяются с «машинами» в общей борьбе с капитализмом. Кажется, впервые в молодой советской литературе появился тезис: классовое сознание важнее всех других отношений не только между существами человече­скими и человекоподобными, но и вообще между людьми.

Идея была с готовностью подхвачена следующими поколениями конформистов. В образцовых произведениях социалистического реализма мы увидим, как молодая девушка убивает возлюбленного (Борис Лавренёв. «Сорок первый», 1924), жена предает мужа (Константин Тренёв. «Любовь Яровая», 1925), пышно расцветает культ Павлика Морозова, особенно омерзительный, потому что вбивается в головы детям.

Классовая борьба в «Бунте машин» заканчивается победой «трудящихся». Как будто все произошло, как в «РУР». Но все же не совсем так: объединившись, люди и машины победили и уничтожили буржуев. Классовое, марксистское начало с оружием в руках одержало верх над буржуазной идеологией: «50 миллионов работников, 100 миллионов людей, вошедших с нами в союз. Великая союзная республика…» (сцена 21).

Таким образом, гибели цивилизации не произошло. Сто миллионов человек живы. Но, следуя за сценарием чешского коллеги, Толстой изображает случившееся как трагедию. Вторая Елена, как и Елена в основной пьесе, сожгла заветную тетрадь. Через десять лет все искусственные творения погибнут — сломаются. Единственный уцелевший инженер не может вспомнить заветной формулы (об остальных ста миллионах людей автор «Бунта машин» почему-то забывает: видимо, работники перебили всех, кто не работает руками).

Далее все происходит, как в «РУР». Выясняется, что созданная по просьбе второй Елены пара совсем подобна людям и что они любят друг друга. Не мудрствуя лукаво, автор называет их Адамом и Евой, но Библия при этом не цитируется, и сама священная книга не называется. В отличие от напряженного и трагического финала Чапека, конец пьесы Толстого почему-то напоминает фарс, может быть, намеренно: можно подумать, что автору уж очень противно было завершать это сочинение.

Ева дает Адаму откусить от заветного яблока, и они отправляются в банановый лес для успешного размножения. По дороге Адам разражается радостными и достаточно бессмысленными восторженными восклицаниями: «Да, я муж! Я человек! (Волосы его встают дыбом.) Солнце, катись, катись ко мне на землю! Ветер, шуми листьями!.. Лес, пой, завывай!.. Звери, выходите из чащи!.. Рыбы, выходите из моря!.. Птицы, попугаи, фламинги, журавли, — крылатые, — все ко мне!.. Слетайтесь, сбегайтесь, сходитесь!.. Я человек!.. Царь мира!.. Пойте, кричите, голосите, завывайте. Шумите, волны морские!.. Греми, свет!.. (Шум ветра, музыка, переходящая в фанфары, в нестерпимый, как лучи солнца, звук)» (сцена 21).

Очень осторожно можно предположить, что восторженные крики Адама пародируют апокалиптический монолог Мировой души в символической пьесе Константина Треплева. Все, чему радуется Адам, здесь исчезло: «Люди, львы, орлы и куропатки, рогатые олени, гуси, пауки, молчаливые рыбы, обитавшие в воде, морские звезды и те, которых нельзя было видеть глазом — словом, все жизни, все жизни, свершив печальный круг, угасли… Уже тысячи веков, как земля не носит на себе ни одного живого существа <…> На лугу уже не просыпаются с криком журавли, и майских жуков не бывает слышно в липовых рощах»²⁰.

Поэтика символизма была абсолютно чужда Толстому²¹. И, если наше предположение справедливо, оно может в какой-то мере подкрепить фарсовое понимание толстовского финала.

Прошло сто лет. И сегодня мы можем сказать, что пьеса Карела Чапека навсегда войдет в число лучших антиутопий, предупреждающих (наверное, напрасно) о бедах, ожидающих человечество. Таких, как книги Замятина, Хаксли, Оруэлла.

Пьеса Толстого тоже сохраняет свое историческое значение. Она стоит у истоков конформизма советской литературы. Он оставался в течение 70 лет ее основным трендом, с которым боролись (с большим или меньшим успехом) ее лучшие силы. Эта борьба стала особенно заметной после 5 марта 1953 года, в пору Оттепели²².

1 Современная работа над созданием искусственного интеллекта (ИИ) и бурное обсуждение этой проблемы сохраняют актуальность пьесы и в наши дни.

2 Курсив мой.

3 Карел Чапек. Пьесы. — М.: Искусство, 1959. — С. 123–124. В дальнейшем все цитаты приводятся по этому изданию с указанием номера страницы.

4 Ср.: «Когда мы победим в мировом масштабе, мы, думается мне, сделаем из золота общественные отхожие места на улицах нескольких самых больших городов мира» (В.И. Ленин. О значении золота теперь и после полной победы социализма // Полное собрание сочинений. Изд. 5-е. — М.: Издательство политической литературы, 1970. — Т. 44, с. 225).

5  Карл Маркс. Критика Готской программы // К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения. Изд. 2-е. — М.: Издательство политической литературы, 1961. — Т. 19, с. 29.

6 Анатоль Франс. Восстание ангелов // Собрание сочинений в восьми томах. — М.: Государственное издательство художественной литературы, 1959. — Т. 7, с. 137–138.

7 К Франсу чешский писатель относился с восхищением: «Эти светлые и остроумные книги я могу открыть на любой странице <…>. Везде здесь торжествует не грубая жизнь или грубая смерть, а дух, сознание, разум, проясненная и совершенная ценность человеческого интеллекта» (Карел Чапек. Портреты и зарисовки // Иностранная литература, 1965, № 1. С. 169).

8 Анатоль Франс. Указ. соч. — Т. 7, с. 217–219.

9 Кажется, здесь вспоминается популярный выспренный текст Максима Горького, который вполне мог быть известен чешскому писателю: «Он любил людей и думал, что, может быть, без него они погибнут. И вот его сердце вспыхнуло огнем желания спасти их, вывести на легкий путь, и тогда в его очах засверкали лучи того могучего огня <…> Что сделаю я для людей?! — сильнее грома крикнул Данко. И вдруг он разорвал руками себе грудь и вырвал из нее свое сердце и высоко поднял его над головой. Оно пылало так ярко, как солнце, и ярче солнца, и весь лес замолчал, освещенный этим факелом великой любви к людям» («Старуха Изергиль»). У Чапека, думается, это грустная насмешка над романтической утопией Горького. На самом деле романтические герои, вырывающие из груди свое сердце «для людей», несут в мир потоки крови и всеобщую гибель.

10 Бенедикт Сарнов. Сталин и писатели. Книга вторая. — М.: Эксмо, 2008. — С. 29.

11 Исайя Берлин. История свободы. — М.: Новое литературное обозрение, 2001. — С. 476.

12 О своей «хорошей жизни» откровенно рассказывал Толстой и Ивану Бунину примерно в то же время (Бунин датирует встречу 1936 годом): «…ты знаешь, как я, например, живу? У меня целое поместье в Царском Селе, у меня три автомобиля! У меня такой набор драгоценных английских трубок, каких и у самого английского короля нету…» («Третий Толстой»).

13 Юрий Анненков. Дневник моих встреч. — Нью-Йорк: Международное литературное содружество, 1966. — Т. 2, с. 149.

14 Картина Петра Кончаловского «А.Н. Толстой в гостях у художника» хранится в Государственном Русском музее в Санкт-Петербурге.

15 В вербальном варианте с этим великолепным буйством красок, торжеством материального бытия может сравниться только хрестоматийный натюрморт Державина («Евгению. Жизнь Званская»):

        Багряна ветчина, зелены щи с желтком,

        Румяно-желт пирог, сыр белый, раки красны,

        Что смоль, янтарь — икра, и с голубым пером

        Там щука пестрая: прекрасны!

16 Бенедикт Сарнов. — Указ. соч. С. 113.

17 Там же. — С. 117.

18 Виктор Гюго. Отверженные. Ч. 5, кн. 1. Вылазка Гавроша // Виктор Гюго. Собрание сочинений в 15 томах. — М.: Государственное издательство художественной литературы, 1956. — Т. 8, с. 53–56. Стихи в переводе В. Левика.

19 Цитируем одну из популярнейших мантр советской пропаганды.

20 А.П. Чехов. Чайка. Действие первое.

21 Показательно в этом отношении недоброжелательное изображение Блока в романе «Сестры» (1920).

22 См. об этом в кн.: Mарк Альтшуллер, Елена Дрыжакова. Путь отречения. Русская литература 1953–1968. — Tenafly (Нью-Йорк): Эрмитаж, 1985.