Об авторе | Алексей Викторович Илюшкин родился в Мурманске в 1978 году. Окончил Шуйский педагогический университет, Высшие курсы сценаристов и режиссеров, Литературный институт им. Горького. Предыдущая публикация в «Знамени» — рассказ «Вторжение случайного» (№ 8 за 2024 год). Живет в Москве.

Алексей Илюшкин

Человек один в квартире

сценическая повесть

Темная комната с двумя окнами во двор. У стены диван. Перед ним журнальный столик, тарелки с засохшей едой. Слева и справа от столика кресла с высокими спинками, заваленные одеждой. На диване под одеялом лежит мужчина с закрытыми глазами. У окна стоит фигура с неразличимым лицом.

Фигура. Ты бы хоть переворачивался иногда, а то пролежни будут. С одного бока на другой. Со спины на живот, и обратно. И неплохо было бы раздвинуть диван. Так у тебя будет больше места, чтобы крутиться.

Лежащий молчит.

Фигура. Встань, смени постельное белье. На этом больше нельзя спать, это небезопасно. Заодно осмотри себя. Наверняка пора обработать мягкие части тела марганцовкой. Слышишь?

Лежащий молчит.

Фигура. Ты еще жив?

Лежащий молчит.

Фигура. Раньше ты вставал хотя бы ради еды. Тебе приходило уведомление о доставке. Ты поднимался с дивана, шел в коридор, смотрел в глазок, чтобы на площадке никого не было, даже курьера, открывал дверь и брал пакет, который висел на ручке. Ты ставил еду в микроволновку и грел ее прямо в пластике. Специально сильно грел, чтобы не оставалось вкуса. Ты жевал эту никакую пищу, и лежал с открытыми глазами. Когда темнело, ты засыпал до утра. Потом ты перестал есть, и только спал, иногда вставая, чтобы попить или дойти до туалета. Твой день смешался с ночью. Ты спал всегда, но это был не тот сон, что освежает уставшего от труда, это было забытье.

Лежащий шевелится, открывает глаза.

Фигура. Ты жив. Это хорошо! Теперь приготовься к тому, чтобы встать. Не торопись. Сперва согни ноги в коленях, затем перевернись на бок, обопрись на локоть и только тогда садись. Посиди так некоторое время, пусть сердце привыкнет к вертикальной позе. Затем медленно поднимись и постой немного. Нельзя сразу идти. Ты слишком долго лежал, и тело отмстит тебе, если ты начнешь его нагружать. Готов?

Лежащий медленно достает руку из-под одеяла. Подносит ее к лицу, разводит веки, открывая глаз. Пальцем другой руки нажимает на глаз, смаргивает.

Лежащий. У меня есть глаз. Я должен видеть. Но почему вокруг так темно?

Фигура. А разве ты еще не привык? Чернота и есть твоя жизнь.

Лежащий. Почему чернота?

Фигура. Потому что ты — оставленный.

Лежащий. Что я?

Фигура. Оставленный.

Лежащий. Нет! Здесь никого нет и быть не может. Я один, я сплю...

Фигура. Ты не сможешь бесконечно оставаться в забытьи. Однажды тебе придется встать и выйти из квартиры. Или ты погибнешь здесь, в этой черноте.

Лежащий. Не надо! Нет!

Фигура. Но ты сам этого хотел.

Лежащий. Я ничего не хотел...

Фигура. Неужели? Я напомню тебе. В тот ветреный день ты с трудом отлип от своего дивана и вышел на улицу. Ты положил деньги на карту и возвращался домой, еще не зная, что дома тебя ждет пустота. Ты жил одной привычкой, уверенный, что ее вещи все так же перемешаны с твоими в шкафу, а на расческе ее черные волосы перепутались с твоими, русыми. Ты шел по городу, продуваемый ноябрьским ветром насквозь...

Лежащий. Стой. Кто ты такой? Почему ты так говоришь?

Фигура. Я говорю так, потому что я — Рассказчик.

Лежащий. Как ты сюда попал?

Рассказчик. Чтобы понять это, тебе придется дослушать меня до конца.

Лежащий. Замолчи. Исчезни. Оставь меня в покое! И забери с собой эту проклятую черноту!

Рассказчик. Ты шел по городу, продуваемый ноябрьским ветром насквозь, и мысленно перебирал переулки, которые оставались до дома. Ты приложил «таблетку», взбежал по лестнице, не скидывая капюшона, и вошел в кабину лифта, подспудно радуясь, что ее тесноту не придется ни с кем делить. Вздрогнув, кабина поползла наверх, на третий, а ты делал круги плечами, прогоняя дрожь из остывшего тела. Ты провернул ключ в замке, вошел в прихожую и остановился. Здесь лежали сумки и пакеты, здесь стояла Агния. Она хотела уйти до твоего прихода и объясниться с тобой позже, но ты пришел раньше обещанного. Отделенная от выхода твоей фигурой, Агния перестала громоздить сумки, заглянула в темноту твоего капюшона и сказала необычным голосом: «Я ухожу». Ты расстегнул куртку и шагнул на нее. Она испугалась, решив, что сейчас ты больно обнимешь ее и будешь говорить лишнее, но ты прошел мимо, на кухню. Ты налил в стакан воды из фильтра, сделал глоток и понял, что это короткое «я ухожу» почему-то не вызывает в тебе чувство утраты. Ты был безразличен ко всему и ощущал одну лишь жажду. Ты пил воду маленькими глотками, глядя на оцинкованные крыши за окном, по которым колотила снежная сечка.

Ты поставил пустой стакан в раковину и вышел в коридор. Агния стояла с сумками, и ты на секунду удивился, что эти полупрозрачные пальцы могут удерживать так много вещей. Ты хотел помочь ей, перехватить сумки, но, поняв, что это может стать причиной борьбы, убрал руки в карманы и спросил:

— Почему?

— Давай потом, — сказала она, не глядя на тебя, и вышла.

Она не закрыла дверь, хотя и пыталась подтолкнуть ее ногой. Она нажала на кнопку лифта согнутым локтем, выдохнув, что кабина находится тут, и ее не придется ждать, ощущая мучительную растяжимость времени. Она шагнула внутрь и поехала вниз.

Ты стоял в коридоре, бессмысленно глядя в переплет паркета, слушая гул лифтового мотора и щелчки реле. Ты заставлял себя найти причину, исток ее «я ухожу», и нигде в совместном прожитом не было ни одного сбоя или намека, который бы подготовил это и объяснил. Все шло обычно, и причин для разлуки не было, только если это не кто-то еще, — думал ты, — чужой и пахучий, кто втиснулся между вами, положив руку на ее узкую спину и отодвинув тебя плечом. Но и мысли о возможном чужом никак не отзывались в тебе. Не веря в собственное бесчувствие, убежденный, что ее уход должен хоть как-то надавить тебе на сердце, ты заходил на новый круг воспоминаний, пока не устал от их однообразного вращения и не сказал:

— Пусть так...

Вы объяснились позже, через две недели. Она позвонила и назначила место. Ты рассчитывал на тихий, короткий разговор дома, а она настояла на фудкорте в торговом центре.

Ты поднимался на эскалаторе и злился на Агнию за выбор места, ведь она знала, что ты не переносишь моллы, и всякий раз, когда она ходила за покупками, ты ждал ее на улице. Ты решил, что это ее надоумил тот, другой, пахучий, чтобы украдкой следить за вашим разговором и влезть в него по своему усмотрению. Или она захотела так сама, опасаясь, что ты сорвешься, вспыхнешь, а разговор в публичном месте вынудит тебя сдерживаться.

Ступени эскалатора тащили тебя наверх. Чем больше одинаковых человеческих лиц проплывало мимо, тем меньше эмоций оставалось в тебе. Нервы обгорали, сворачивались, будто волос, поднесенный к огню, и на фудкорт ты вышел истощенный и готовый к разрыву.

Она сидела с бумажным стаканчиком в руке и вопреки обыкновению смотрела не в телефон, а на выход с эскалатора. Вы одновременно увидели друг друга, поцеловались. Положив куртку на стул, ты сел напротив. Она переплетала в пальцах нити от чайных пакетиков, которых в стаканчике было почему-то три, и без прелюдий заговорила о своей усталости от ваших отношений. Она говорила, что рядом с тобой чувствует себя никчемной и лишней; она ждала, что ты пересилишь свою тоску, думала, что это сезонное, но время шло, становилось хуже, и вот ее терпение кончилось...

Ты слушал ее быструю речь и глазами скользил по ее лицу. Ты смотрел на ее маленький рот, на ухо с едва намеченной мочкой, путался в ее черных кудрях и не мог понять, как так вышло, что эта женщина, которая была частью твоей жизни, вдруг превратилась в простую посетительницу фудкорта, которая пьет чай и о чем-то говорит.

Ты отвел взгляд от ее лица на очередь за бургерами. Очередь прирастала возбужденными людьми, удлинялась, и персонал в кепках действовал быстрее.

— Куда ты смотришь? — спросила она. — Мы вроде поговорить хотели.

— Да, точно, — ты вернулся к ней. — Нам надо поговорить.

— Я все сказала.

— Хорошо.

— Что хорошо?

— Давай разойдемся.

Между ее тонких бровей проступила трещина горького изумления. Она ждала, что ты будешь выяснять, бороться, убеждать ее потерпеть, что ты возьмешь ее руки в свои и будешь клясться, но ты опять отвлекся на очередь и горечи ее не заметил.

Чайные нити сплелись в одну тощую косичку. Она отодвинула стаканчик, встала:

— Ладно, я пошла.

— Подожди! — ты взял ее за руку. — Извини. Сейчас.

Она села обратно и, не отнимая своей прохладной ладони, спросила:

— Что с тобой?

— Я не знаю, — не сразу ответил ты. — Не знаю, — повторил ты, покачивая головой, будто это помогало тебе понять происходящее. — Это где-то здесь, — ты нажал указательным пальцем на висок. — Или здесь, — ты ткнул себя в грудь. — Какое-то жуткое бессилие. Не физическое, а вообще. Я как сдутый мяч. Как чучело без опилок. Пустая шкура. За что ни возьмусь, руки падают. Я чувствую одну какую-то нехоть. Иногда мне жить не хочется. А умереть страшно.

— Ты плохо выглядишь, — в ее глазах мелькало беспокойство. — Ты бы позвонил тому другу своему, доктору.

— Роме? Он приезжал, — все так же покачивая головой, отвечал ты. — Смотрел меня. На УЗИ отправил. Заставил кровь сдать.

— И что?

— Думал, щитовидка. Потом, что витамины не усваиваются. Анемию подозревал. Говорил про червей-гельминтов, что высасывают меня изнутри. Он много всего говорил.

— Ну что в итоге-то? — нетерпеливо требовала она.

— Я здоров.

— Странно. И как ты жил эти две недели?

— Как и раньше. Только из дома перестал выходить.

— Ну в магазин же ты ходил? Что ты ел?

— Заказывал готовую. Ел и опять ложился.

— И всё?

— И всё.

— Но ведь ты лежал и о чем-то думал?

— Нет.

— Так не бывает!

— Помнишь, в комнате на косяке щербина? Как будто сучок выпал?

— Нет, не помню. Разве это важно сейчас?

— Я лежал и смотрел в эту дыру. И ни о чем не думал. Я даже не думал о том, что ни о чем не думал.

— Для просветленного у тебя слишком помятое лицо.

— Днем я часто сплю на лице. Свет мешает, а шторы не помогают. Я вообще много сплю.

— Тогда это просто лень, — сказала она.

— Вот и Рома так думал. Он сказал, что лень — это инстинкт сохранения энергии. И похвалил меня.

— Прав твой Рома.

— Нет, не прав, — сказал ты. — Мне не нужны силы. Для чего мне их экономить, если мне ничего не надо? Я живу, как нечто неодушевленное. Как ветошь или камень.

— А если это что-то психическое? — перебирала она. — Тебе нужен нормальный доктор. У тебя депрессия.

— Да нет...

— Ну как нет, если да?

— Сейчас у всех депрессия, кого ни послушай. Какая-то мода на депрессию.

— Значит, выгорание.

— Еще одно модное слово из канала про психологию.

— Пусть модное, но разве это не так?

Ты чувствовал ее внимательный взгляд на себе и, не поднимая головы, тихо продолжал:

— Чтобы выгореть, нужно чем-то гореть. Хотеть чего-то, переживать, нерв­ничать, грузиться этим постоянно. А меня ничего не трогает. Я не знаю, из-за чего сейчас можно стрессовать. Не знаю...

— Неужели тебя ничего не волнует?

За соседний столик сели крикливые подростки. Ты заговорил тише, и Агнии пришлось наклониться к тебе через липкий стол, стараясь не запачкать рукава.

— Понимаешь, стресс — это побочный эффект надежды, — почти шептал ты. — А я ни на что больше не надеюсь, потому что ни во что больше не верю.

Она отпрянула от тебя и посмотрела строго:

— Тогда ты действительно камень.

— Камень, — одними губами подтвердил ты.

— И ты так легко говоришь об этом?

— Камень с функцией слюноотделения и возможностью дефекации, — насилу пошутил ты.

— А это, кстати, один из признаков выгорания.

— Что?

— Цинизм. Ты очень циничный.

— Ты все хочешь мне диагноз поставить...

— Я хочу понять, что с тобой!

— Называй это апатией. Pathos — страсть. Apatheia — нет страстей. Вот это про меня. Во мне нет никаких эмоций, чувств. Вообще никаких. Хотя, вру, одно есть.

— Какое? — с надеждой спросила она.

— Я чувствую себя ненужным персонажем в бессмысленной пьесе. Я существую только номинально. Фактически меня нет. Я не играю никакой роли. Я ни на что не влияю, и ничто не влияет на меня. Если меня отменить, вычеркнуть из списка действующих лиц, то ничего в этой бессмысленной пьесе не изменится. Она как шла в никуда, без начала и конца, так и дальше без меня будет идти в свое никуда.

— А наши отношения? — вдруг спросила Агния. — Мы же были вместе. Почти пять лет. И мы были счастливы. Разве нет?

— Не знаю, был ли я... — не договорил ты.

— Почему ты всегда говоришь «я», «я», «я» и ни разу «мы»?

— Извини, как есть. Я себе не могу помочь, а ты говоришь «мы».

Вы замолчали. Подростки смеялись и заталкивали бургеры в темноту раскрытых ртов. Ты заслонился ото всех ладонями и прошептал:

— Никого... Ничего... И чернее не бывать... И не надо помогать...

— Ты не один, кто так думает, — нервно сказала Агния.

— Я знаю.

— Хоть что-то ты знаешь. А то все «не знаю», «не знаю»...

Ей хотелось взять от тебя напоследок что-то приятное, убедиться в том, что пять лет вместе не были тупым заблуждением, уйти с ощущением не потерянной, а случившейся жизни, в которой было чувство, и она спросила:

— Помнишь, ты мне как-то сказал, что при виде меня у тебя расширяется сердце?

— Я? — удивился ты.

Агния молча глядела на тебя, ждала.

— Не помню...

Она достала из рюкзака упаковку влажных салфеток, вытерла руки, кинула комок в пустой стаканчик и встала.

— Прощай!

— Прощай, — глухо ответил ты.

Агния спустилась по эскалатору и вышла на улицу. Она чувствовала грусть, а вместе с тем легкость, как будто тяжесть, гнувшая спину, вдруг спала, вытолкнув ее навстречу другой жизни. Она ступала по обледенелому тротуару, и ей казалось, что она оставляет позади себя не торговый центр с бывшим мужчиной на фудкорте, а руины, которые не имеют даже археологической ценности. Ей хотелось немедленно заняться собой, измениться внешне. Хотелось знакомиться с новыми людьми, видеть, что она им нравится, и маскировать это знание, чтобы воспользоваться им потом и только по своему желанию. Оберегая себя от слез, она пообещала не вспоминать красивые минуты вашей жизни, а думать только про дурное и напрасное, что было между вами.

Забота о своем теле вскоре избавила ее и от этих воспоминаний. Она сходила к косметологу и парикмахеру, купила серое шерстяное платье и, ощутив боль в шейном отделе, не пошла к врачам, а записалась в индийский центр на йогу.

Ей нравилось вставать в необычные позы среди незнакомых людей в тугих одеждах, хотя получалось у нее плохо, пока рослый мужчина с бритым черепом не вызвался ей помочь.

— Вот так надо, — он положил свою широкую ладонь ей на спину, и та за­крыла ее на треть. — Следи за поясницей. Вот, хорошо.

Незнакомец улыбнулся, приблизив к ней свое лицо. С простодушным интересом Агния рассматривала его крупную, небрежно вылепленную голову с большим ртом и коровьими яблоками глаз. Он был старше ее и значительно выше. В шортах и футболке, широкий, рельефный, он был чрезвычайно гибок и точен в движениях и даже самые сложные асаны выполнял красиво и без напряжения.

Кроме того раза, он больше не приближался к Агнии, пока однажды за окном не пошел мокрый снег, и на выходе из зала он не коснулся ее локтя: «Ты на метро?» — «Да». — «Ты можешь переохладиться. Если хочешь, я подвезу тебя».

И через четыре часа Агния лежала на кровати в его квартире в Сколково, а он стоял голый перед зеркальной дверью шкафа-купе и ощупывал длинными пальцами свой череп.

— Правда, что моя голова имеет форму геоида?

— Геоид? Это что-то из школы, — сказала Агния, поджимая ноги под одеялом.

— Земля не шар. Она имеет форму геоида. Сплюснутая с боков, с шишками и наростами.

— Правда.

— Я страшный?

— Нет, ты просто большой, Саша. Здорово, наверно, быть большим.

— Неудобно бывает. Мебель маленькая. Люди маленькие. Приходится наклоняться.

Саша сел полубоком на кровать и запустил руку под одеяло. Агнии показалось, что на ее щиколотку заполз осьминог и теперь пытливо перебирает там своими щупальцами-пальцами.

— У тебя какой рост? — спросила она.

— Сто девяносто шесть.

Она немного задумалась:

— На тридцать три сантиметра выше меня.

Он глядел на нее серыми глазами, в которых была одна доброта, и Агния чувствовала спокойствие, какого не ощущала давно.

«Если бы сейчас началось землетрясение, он бы накрыл меня своим телом и со мной бы точно ничего не случилось. Все кирпичи упали бы ему на спину», — подумала она и спрятала улыбку за край одеяла.

— Почему ты смеешься?

— Мне всегда смешно, когда я вижу такие пары: он высокий, как башня, а она маленькая, как табуретка.

— Ну, это компенсация. Если здесь больше, то там меньше. Здесь выше, там ниже. Ты так не думаешь?

— Я вообще об этом не думаю. Просто смешно.

Осьминог сполз с ее лодыжки. Саша встал, вытянул руки над собой:

— Есть хочется.

— И мне.

— Тогда одеваемся!

Хостес узнала Сашу на входе в ресторан и очаровательно улыбнулась. Саша мягко пожал ее руку в браслетах, спросил про настроение.

— Прекрасно! — приосанилась девушка, блеснув глазами.

— Светлана Сергеевна здесь? — спросил Саша, помогая Агнии раздеться.

— Здесь. Позвать ее?

— Не надо, я потом сам зайду.

Не снимая улыбки, хостес проводила их к уютному столу в углу зала, убрала табличку «забронировано», и Саша с Агнией погрузились в диваны напротив друг друга. Незаметным образом на столе появились бутылки с водой, стаканы и переплетенное в коричневую кожу меню. Агния с любопытством листала его, Саша не притронулся, полагаясь на свою память.

Подошла официантка. Чувствуя голод, Агния заказала много и сразу. Саша ограничился одной закуской, сказав, что основное блюдо выберет позже, когда придет его время.

— Ты на опасной диете, — серьезно сказал Саша, когда официантка ушла.

— В смысле?

— Крабовый салат, потом говядина... Эти продукты образуют кислотные метаболиты. Они портят кровь. Это опасно.

— А что не опасно?

— Здоровыми считаются продукты, которые ощелачивают организм.

— Впервые о таком слышу.

— Ну! Весь прогрессивный мир на этой диете. У тебя, кстати, какая группа крови?

— Вторая, — насторожилась Агния.

— Тебе нужно больше растительной пищи.

— Я всю жизнь так ем — и нормально.

— Нет, на твоем месте я бы позаботился о своем здоровье. Жизнь одна.

— И что, мне теперь всё отменить? — растерялась Агния.

Она повернулась в сторону официантов, стоявших группой у стойки бара, хотела позвать девушку и неожиданно остановилась.

— Подожди, — сказал она. — А вот ты взял ветчину с дыней. Тебе не кисло будет?

— У меня первая группа крови, — невозмутимо ответил Саша. — Мне можно.

Агния потупилась. Саша наблюдал за ее замешательством, несколько мгновений наслаждался им, но вот углы его губ поползли в стороны, выдавая розыгрыш.

— Я так и думала, Саша! — воскликнула Агния и тоже засмеялась.

Ей было радостно рядом с ним. Она рассматривала его большие руки, пепельные глаза и про себя считала женщин, которые были у него раньше и которые, после расставания с ним, наверняка хранили в себе не обиду, а чувство короткого приятного приключения.

— Эти модные диеты отличный бизнес, — говорил Саша, когда принесли закуски. — Миллиардный оборот. Заметь, у нас гоняются за колдунами и гадалками, а этих ребят никто не трогает. Священная корова. Ты, кстати, слышала про вибрационную диету?

— А это еще как? — с аппетитом ела Агния.

— Фрукты и овощи — это высокая вибрация. Мясо и алкоголь — низкая. Взял такую схему и выдумывай, что хочешь. Впаривай клиенту любую еду за его же бабки.

— А что тут такого? Ясно же, что мясо нужно с овощами есть, чтобы лучше переваривалось.

— Браво! — похвалил Саша. — Не думала стать нутрициологом? Вести блог?

— Меня моя работа устраивает, — сказала Агния.

— Чем ты занимаешься?

— Архитектор.

— В бюро?

— У меня дома бюро. Я рисую макеты квартир. По ним потом ремонт делают.

Саше принесли стейк. Ему не понравился оттенок крови, вытекавшей из мяса, и он дважды отправлял его на дожарку. Наконец повар справился, и Саша взял нож и вилку.

Диван был слишком мягок, невысокая Агния сидела так низко, что тарелка с супом была у нее почти на уровне подбородка. Она дула на ложку с тыквенным супом и чувствовала себя в детском саду, с той лишь разницей, что здесь, в ресторане, пахло не холодным пюре и тряпкой, а озоном с нотой сандала. Она поглядывала на своего «воспитателя», который уверенно кромсал говяжью шею, и думала, что этот мужчина никогда не скажет: «Я устал», не растеряет своей силы, а будет день и ночь заботиться о ней, потому что забота в таком большом и щедром теле не имеет предела.

Доев стейк, Саша облизал заблестевшие губы и откинулся на диване. Его глаза наполовину прикрыли веки. Агния любовалась им, как могучим животным, которое сейчас, когда оно сыто, близко подпускает к себе.

— А давай возьмем по растижопику? — предложил Саша, сонно моргая.

Агния похлопала себя по набитому животу:

— А мы вибрировать сможем?

Саша кивнул, и едва он повел глазами в сторону официантки, как она уже шла к их столу.

Съев по шарику манго-маракуйя, они млели на диванах, глядя, как уходит день за просторным окном, как загорается уличное освещение, а люди вытекают из окрестных зданий, собираются в потоки на тротуарах и, прячась от непогоды за высокими воротниками и капюшонами, направляются к горловине метро «Арбатская».

Пересидев пробки, они вернулись к Саше, в его огромную квартиру, своими масштабами больше напоминавшую загородный дом.

Они лежали перед телевизором. После еды и секса на Сашу нашла скука, и теперь он напоминал Агнии корову, которая глядит из-за сырого забора на осень снаружи. Саша не выпускал пульт из рук, оглаживая пальцами его прорезиненные кнопки, и перелистывал однообразные сериалы. Агния свернулась у него под мышкой и слушала, как урчит его надежная пищеварительная машина и ровно бьется сердце.

Она продолжала ходить в индийский центр, хотя даже простые фигуры «Поклонения солнцу» ей не давались. Стоя «уголком», Саша косился на ее маету, но больше не вмешивался, предоставляя это тренеру.

Саша умело сохранял свою автономию, никак не показывая, что их с Агнией связывает что-то еще, кроме полиуретановых ковриков, люминесцентных ламп и запаха дезодоранта, смешанного с запахом пота. Не спешил он и впустить Агнию в свой быт, ограничиваясь встречами по выходным. Они жили врозь, каждый у себя, и Агнию это тоже устраивало. Одинокая жизнь позволяла ей выдохнуть после тяжелых отношений с тобой, а вместе с тем проверить чувства Саши. Иногда она намеренно не отвечала на его поздние звонки, а на уточняющие вопросы при встрече говорила: «У меня было много работы», при этом чутко следя за движениями его крупного лица: не дрогнут ли плоские губы, желающие спросить еще что-то; но Саша всякий раз вовремя останавливал себя, чтобы не выдать, как ей казалось, своей растущей привязанности.

Саша все реже появлялся на йоге, объясняя это работой, но каждую пятницу, вечером, после занятий, он ждал Агнию у индийского центра, чтобы вместе провести выходные. Они ехали в караоке, где зрелые мужчины в свободных пиджаках соревновались в пении. Их единственными слушателями была стайка девушек, всегда сидевших за одним и тем же столом с одними и теми же коктейлями. За полночь, напевшись, мужчины разъезжались, вместе с ними редела стайка, а Агния и Саша ехали к нему в Сколково.

— Зачем тебе это караоке, если ты никогда не поешь? — не понимала Агния.

— Мы же дружим, — вел машину Саша. — У нас все между песнями...

Проснувшись в субботу, они завтракали в одном и том же кафе недалеко от Сашиного дома и ехали в аутлет. Агния предлагала Аптекарский огород или какой-нибудь театр, но Саша настаивал на шопинге, поскольку постоянно «освежал шкафчик», считая, что вещь, постиранная дважды, «теряет фактуру» и носить ее нельзя. Они часами ходили по отделам с одеждой. Саша мог остановиться у изогнутого женского манекена, заметив: «М-мм, неплохие джоггеры» или «Это юбка для твоих ног. Примерь!» Агния шла за занавеску и выходила к нему в смущении. Саша хвалил, а она чувствовала себя то «гимнасткой», то «бабой на чайнике» и торопилась обратно в примерочную, чтобы вернуться в привычное.

— Ты столько потребляешь! — упрекала она. — У тебя шкафы трещат, а ты каждую неделю покупаешь!

— Сейчас приедем, и я выкину лишнее, — Саша поставил в ряд картонные пакеты, нажал на кнопку и дверь багажника плавно поехала вниз.

— Ты, наверно, и машину каждые пять лет меняешь?

— Смеешься? — пристегнулся Саша. — Кто ж на пятилетках ездит?

Саша сунул парковочную карту в щель, шлагбаум подскочил, и машина выехала на улицу. По стеклу ударил мокрый снег.

— Представь себе весь мусор, который ты произвел на свет хотя бы за по­следние два года, — не унималась Агния.

— Ну и что? — искренне удивлялся Саша. — Меня-то это как касается?

— Но ведь это ты сделал!

— Я.

— Но ведь это плохо!

— Кому плохо? Я себя отлично чувствую!

— Плохо! — и она толкнула его в плечо.

— Тише! Тише! Я за рулем, — его веселил ее экологический гнев. — Что плохого в том, что я сделал себе хорошо?

— О! Опять это неубиваемое «я»!

— А как ты хотела? — подзуживал Саша. — Мой алфавит начинается с «Я»: я, б, в, г, д... И твой, кстати, тоже.

В воскресенье днем Агния возвращалась к себе, садилась за компьютер и работала вполсилы, мысленно отвлекаясь на Сашу. Она испытывала необходимость в нем, в его спокойствии и надежности; ей хотелось, чтобы они познакомились с родственниками друг друга; она хотела узнать его бывшую жену, которая наверняка у него была, а может быть, есть до сих пор, чтобы та поняла, что ее вероятные претензии на исключительные права на Сашу получили новые пределы, за которыми наступает уже ее, Агнии, право собственности. А пока она чувствовала себя содержанкой выходного дня; эта роль угнетала ее, и однажды, лежа в его постели, она прямо сказала ему об этом, добавив, что Саша, несмотря на свой рост и возраст, иногда кажется ей мальчиком, который боится дойти до конца и взять ответственность.

Саша сразу поймал контекст и ожидания Агнии, и через небольшую паузу, достаточную для того, чтобы она ощутила силу предстоящего ответа, деловым голосом заговорил об автономии всякого человека, заключив, что он не намерен влиять на другие сферы жизни Агнии только потому, что он владеет ею в сексе.

Агния почувствовала себя дурой, а следом разозлилась. Молча встала, начала собираться домой.

Саша подошел к ней и взял ее лицо в ладони:

— Извини. На буднях я занят. У меня обязательства.

— Хорошо.

— Без обид?

— Да, конечно.

— Увидимся на йоге! — он подал ей пальто.

— Ты же больше не ходишь.

— В среду приду, — пообещал он.

Как и договаривались, в среду вечером он ждал ее. Увидев из окна его всегда вымытый внедорожник, Агния взяла сумку с формой и, повесив на плечо чехол с ковриком, который ассоциировался у нее с гимнастическими муками, спустилась на улицу.

Выехав из двора, Саша повернул в противоположную от индийского центра сторону, сказав, что на сегодня «Поклонение солнцу» отменяется. Агния решила, что Саша придумал что-то особенное, романтическое, но он тут же развеял ее ожидания:

— Мне в клинику надо. Я на пятницу записан, а сегодня позвонили, сказали, есть окно. Там делов на час-полтора. Побудешь со мной?

— Я вообще-то не люблю больницы, — поморщилась Агния.

— Ничего особенного. Просто чистка. Я буду лежать, а ты посидишь рядом. Это частная клиника, — продолжал он, видя ее нежелание. — На больницу вообще не похожа. Как в отеле. И там, кстати, практикуют неплохие косметические хирурги.

— Ты делаешь пластику? — удивилась Агния. — А по тебе не видно.

— Не мне, — уточнил Саша. — Тебе.

Агния быстро взглянула на него:

— А почему ты решил, что мне это надо?

Не отрывая глаз от дороги, Саша провел ладонью по своей выбритой щеке:

— Просто у тебя гравитационное ускорение славянского типа. А они эти проблемы на раз убирают.

— Спасибо, не надо, — обиделась Агния и отвернулась к окну.

— Ну прости! Ты красивая! Тебе не надо, а мне надо, — заискивал Саша, понимая, что пересолил. — Всего на одну процедуру. Ты же не бросишь меня в трудную минуту?

— Не брошу, — сказала Агния, теплея.

Саша нажал на педаль, и тяжелая машина быстро пошла по проспекту, разбрасывая снег.

Клиника находилась в трехэтажном особняке. Саша припарковался, пикнул сигнализацией и, оглянувшись на машину, взбежал по ступенькам. Он открыл дверь с витражом, пропуская Агнию вперед.

Внутри, в холле, в широких кадках росли тропические растения. В длинных аквариумах вдоль стен флегматично плавали рыбы. Здесь действительно ничего не говорило о больнице, кроме одежды особого цвета и кроя у девушки на ресепшене. Пока Саша говорил с ней, то и дело вставляя в свою речь шутки, отчего девушка смеялась искренне и весело, показывая отбеленные до синевы зубы, Агния рассматривала рыб. Броские и толстогубые, как звезды поп-сцены, они висели в невесомости, чтобы в следующий момент кинуться за мелкой рыбой, ловко скрывающейся от атаки в густых водорослях или каменных гротах. Их спорадическое поведение увлекло Агнию, она приблизила лицо к стеклу и думала, что даже жизнь в заточении в какой-то момент получает свой порядок и смысл.

— Идем, — послышался сзади голос Саши, и Агния выпрямилась.

На бесшумном лифте они поднялись на второй этаж и, миновав коридор с креслами, без стука вошли в кабинет с табличкой «214». Им навстречу поднялся доктор в аквамариновом костюме и шапочке с веселыми принтами. Он кивнул Агнии и пожал руку Саше:

— Вы сегодня с группой поддержки?

— Для вашего вдохновения, Павел Сергеич, — снимая часы, сказал Саша.

— Прошу! — доктор открыл дверь в процедурную.

В квадратной комнате, окрашенной в цвета спелого абрикоса, уже не было пальм и рыб, очевидно, не выдерживающих света бактерицидных ламп, а вместе с тем не было и атмосферы отеля. По центру стояла кушетка, которую застилала стерильной салфеткой молодая медсестра. В изголовье стоял серый пластиковый ящик с датчиками и трубками.

Саша показал Агнии на вращающийся стул, а сам снял через голову джемпер вместе с футболкой.

— Футболку можно было оставить, — заметил доктор.

— Вспотел по дороге, — Саша лег на кушетку и его длинные ноги повисли над полом.

Доктор взял манжету и с треском разлепил ее.

— Когда был последний прием пищи? — спросил он.

— Час назад из-за стола встал.

— Отлично!

Стянув руку манжетой, доктор вложил в раскрытую ладонь Саши мячик. Некоторое время он ритмично сжимал его.

— Достаточно, — сказал доктор.

Медсестра нагнулась и проткнула взбухшую вену иглой.

Подгоняемая внутренним давлением кровь шустро побежала по шлангу в ящик.

— Зачем это? — спросила Агния.

— Сейчас мы почистим Александра Владимировича, чтобы из него вышли все неприятности и следы привычек, — располагающим тоном объяснял доктор. — И он будет как новенький!

Не видя и не слыша ничего, отдавшись процедуре, Саша лежал с закрытыми глазами.

— Отдыхаем, — сказал доктор, и они с медсестрой вышли.

В процедурной стало тихо, и только серый ящик мерно гудел, выкачивая из Саши кровь. Глядя на большое тело, распластавшееся на кушетке, Агния не понимала, зачем Саша позвал ее сюда, на эту странную малоприятную процедуру. Что это: особенный жест доверия? Раз мы вместе, ты должна видеть меня не только в лоске, при параде всех моих денег, но и в телесной уязвимости, бессилии, нуждающимся в помощи шлангов, колб и докторов? Или это обыкновенная скука, и Агния сейчас для него, что те рыбки в холле, которые должны отвлекать пациентов от их болезней, снижая страх перед предстоящими манипуляциями?

— Скучно так лежать, — поймал ее мысль Саша. — Расскажи что-нибудь.

— А что? — растерялась Агния.

— Ну, про работу расскажи...

— Неужели тебе интересно слушать про несущие стены или фартук из плитки?

— Нет, конечно, — ухмыльнулся он.

— Тогда что?

— Ты была замужем?

— Нет.

— Что, ни разу?

— До тебя жила гражданским браком.

— Долго?

— Пять лет.

— Кстати, через пять лет совместной жизни происходит кровосмешение.

— Я не знала. Это нутрициологи придумали?

— Вроде того. А почему разошлись?

Агния задумалась на мгновение.

— Он раньше нормальный был... А потом с ним что-то случилось. Он стал каким-то... рохлей.

Саша засмеялся из глубины:

— Рохля! Сто лет не слышал это слово! Бухал, что ли?

— Нет. Просто сказал, что смысла нет. Я старалась, как могла, а потом вижу, что без толку все, оставила в покое.

Она замолчала, глядя на кровь, что текла по шлангу и скапливалась в ящике.

— Смысла где нет, не понял? — шевельнулся Саша.

— В жизни, — сказала Агния.

Саша посмотрел на нее с изумлением:

— Он что, школьник?

— Почему?

— Да ладно тебе, хорош! — засмеялся он.

— Нет, ну правда? Почему школьник?

Саша не отвечал.

— Ну скажи! — настаивала Агния.

— Смысл жизни... — жевал плоскими губами Саша. — Мне кажется, у твоего парня прицел сбит.

— Люди разные. Может, ему в жизни что-то надо.

— Что-то — это что? — привстал на локте Саша. — Людей, что ли, спасать?!

— Не знаю. Может, и людей.

— А, ну пусть. Ни одно доброе дело не останется безнаказанным, — сказал Саша и лег.

Он не мог успокоиться, елозил на кушетке, потом засмеялся чему-то.

— Ты чего? — заразилась его улыбкой Агния.

— Слушай, ну ты даешь...

— Что?

— Все эти потеряшки со сломанными спинами ищут какую-то цель в жизни, а она вот тут, перед тобой, — уже без улыбки говорил Саша. — Ты в зеркало посмотри и увидишь ее, эту цель. Ты сам. Только ты. Больше нет ничего. Не надо от жизни загадок искать. Смысл жизни в том, чтобы жить. Неужели это трудно понять?

Он скосил глаза на Агнию в ожидании ответного «да».

— Наверно, — ответила она.

— Что «наверно»?! — вдруг заспорил Саша, снова привстав на локте. — У тебя есть только ты! Голова, руки, ноги. Живот. Есть только ты, за себя и держись. Не будет тебя, не будет ничего! Не так, что ли?

Агнии было странно, что простой разговор о смысле жизни расшатал этого сильного мужчину, вынудил напрячься, спорить с ней, словно она упрекала его за бесцельность и требовала найти для его жизни другое основание и особый смысл. Ее напугала его нервозность, и она, желая поскорей закончить разговор, сказала ласковым голосом:

— Так, Саш...

— Ну вот... — удовлетворенно сказал он и опять лег. — Я — это Бог. Другой религии нет. Но только настоящее «Я». Без примесей. Кристальное эго. Чистая, безграничная любовь к самому себе. Я когда свой первый бизнес начинал, я про других думал. Как им понравиться, как заставить прийти к тебе. Я море денег ухнул впустую, потому что это так не работает. Надо не на других смотреть, а на себя. Надо, чтобы тебе было в кайф, тогда и другим понравится.

— А если не понравится? — не удержалась Агния.

— А это уже их проблемы, — сказал Саша.

Ящик пискнул, и на панели загорелась зеленая лампочка. Внутри ящика что-то с шумом завертелось и в пустой пластиковый мешок, висящий сбоку, закапала какая-то жидкость. Агния смотрела на желтоватые, как прокисшее пиво, капли, и спрашивала себя: сколько еще неизвестного скрывается в Саше, и сколько всего ей предстоит попробовать в их совместном будущем?

— Спортсмены не калечат себя ради других, — продолжал он, глядя в потолок. — Они ради себя себя калечат. Вот я прыгнул сегодня на три метра. Завтра на пять. Я выше всех. Я самый крутой, а вы все мне должны. Медали, деньги, ахи-вздохи. Если спортсмен подумает о других, он и на метр не подлетит.  И себя потеряет. А это беда. Это не лечится. Я как-то в один проект вошел, это давно было. Полгода прожил на острове...

Ящик снова пискнул. Кровь по шлангу потекла обратно в Сашу, а он рассказывал про остров в Индийском океане, на котором его друг Костя хотел построить отель. Саша прилетел в Мале — столицу архипелага. Костя встретил его в аэропорту. Прямо на выходе из аэропорта был причал, у которого безостановочно двигались катера и катамараны, работавшие как такси и развозившие туристов на другие острова. С собой у Саши были наличные деньги, которые он пообещал Косте вложить в стройку отеля. Загрузив чемодан на катер, они отчалили и через сорок минут пути зашли в маленькую бухту и пристали к берегу. Капитан — так называл Костя худого парня в футбольной форме и шлепанцах за штурвалом катера — свесил за борт резиновые баллоны, чтобы не оцарапать борта, споро намотал тросик на береговой кнехт и помог с чемоданом.

Сойдя на берег, они пошли по деревне. Костя вводил Сашу в контекст местной жизни. «Весь остров два километра в окружности, — говорил он, оглаживая обгоревшую шею. — За полчаса все обойдешь кругом. Одна половина — деревня. Другая — джунгли». — Слово «джунгли» возбудило Сашу, он спросил про хищников. — «Какие, к черту, хищники, — махнул Костя, — если джунгли размером с хоккейную коробку? Одно название. Но птички разные чирикают. Есть летающие собаки. Это как летучие мыши, только у них морды собачек... Давай сюда, жарит!» — Костя подтолкнул Сашу в сторону появившейся тени. — «Погода тут одна: двадцать семь — двадцать восемь. Солнце лютое. Экватор — вот он. Обгораешь на раз. Даже если облачно, все равно сгоришь. Я как-то в дождь сгорел. До пузырей. Ты пантенол привез?» — «Да». — Саша перехватил ручку чемодана, огибая лужу. — «Местные все ленивые. Им ничего не надо. Вообще ничего. На деньги плевать. Ну, только сигареты их мотивируют. С ароматиче­скими добавками. Это валюта здесь». — Костя сбоку взглянул на Сашу, не решаясь спросить. — «И сигареты привез». — предупредил его вопрос Саша. — «Воду опресняют. Вон, баки видишь? — показывал Костя. — Вода невкусная. Бухло не продают. Фрукты привозные. Свои только бананы, папайя. И то мало. Они их опекают, как детей малых. А то летающие собачки сожрут. Раз в неделю привозят арбузы, яблоки, мандарины. Мандарины, кстати, аж из Австралии везут. Нормальный крюк, а? И ведь выгодно...»

Они остановились у одноэтажного бетонного дома, крашенного в фиолетовый цвет. Костя толкнул стальную калитку, они вошли на песчаный двор. — «А нормальные собаки тут водятся? Я их не люблю», — спросил Саша. — «Да какие собаки! Они же мусульмане!» — Костя скинул кроксы и отпер дверь.

В доме была большая гостиная и две комнаты. Пол выстлан кафелем. На окнах — толстые решетки. В гостиной стояли диван и стол на стальных ножках с телевизором. Справа, вдоль стены, была сколочена из бруса конструкция, заменявшая кухню, с электрической плиткой на две конфорки. За ткаными занавесками блестела посуда из нержавейки. Сразу за мойкой стояли карликовый, отельный холодильник и стиральная машинка с отломанной панелью. Костя показал Саше комнаты. Одна была обжитая, с одеждой, висящей на бамбуковой палке, матрасом на полу и ноутбуком на стуле. Другая совершенно пустая, и в ней пахло плесенью. «Это твоя», — сказал Костя.

Саша подошел к окну. За рифленым, будто мятым стеклом двигалась фигура, напоминавшая женскую. Струя воды из уличного крана била в таз, слышался детский голос. Саша посмотрел на голый пол: «А где я спать буду?» — «Я нашел тебе надувной матрас, — сказал Костя. — Только с насосом проблема. Но я еще поспрашиваю...»

На другой день они пришли на строительную площадку, где работали два молодых парня и сухорукий пожилой мужик из Бангладеш. Прямо на песок они поставили опалубку, залили фундамент и теперь вязали арматуру для стен. Костя надел перчатки и взялся помогать. Саша остался в стороне, наблюдая. Непослушная правая рука не мешала старику: он управлялся быстрее молодых, не уставая подгонять их. Работа шла быстро, старик обещал закончить через три месяца.

Саша исправно приходил на стройку каждое утро, вместе с Костей. Избегая цементной пыли, он сидел на складном стульчике в стороне, поглядывая то на взмокших рабочих, то на лазурный прибой. Иногда он вставал и прямо в футболке и шортах, чтобы сберечь кожу от ожогов, нырял в море и рассматривал рыб. Постепенно он открыл для себя глубокий риф на другой стороне острова и перестал появляться на стройке. Костя упрекал его за неучастие, но утешал себя Сашиными деньгами. «Пусть балдеет», — говорил Костя, сжимая в руках швеллер, а сухорукий пилил его болгаркой, пропуская между жилистых ног струю искр.

К шести часам темнело, плавать было неинтересно, и длинные вечера нужно было чем-то занимать. Костя пил черный чай и курил ароматические сигареты с рабочими, обсуждая завтрашний день, а Саша гулял по острову, подсвечивая себе телефонным фонариком. Он подолгу сидел на бетонной бабке в бухте и смотрел на лодки, возвращавшиеся из моря. Гонимые мраком, лодки спешили к пристани, на входе круто сбрасывали скорость и плавно причаливали, занимая отведенные им места. В пластиковых ведрах босоногие рыбаки выносили на берег добычу и тут же, на каменном столе, освобождали ее от чешуи и внутренностей. Чищеную рыбу они относили домой и возвращались в бухту, чтобы остаток вечера провести у моря, сливавшегося с ночным небом. Рыбаки полулежали в сетях, натянутых на стальные рамки.

«Что за люльки?» — спросил однажды Саша. «Джоли», — объяснил Костя. «Как актриса?» — «Ну да. Местные в них отдыхают». — Саша тут же сел в свободное джоли и ощутил негу, какую не испытывал в японских креслах с россыпью кнопок и множеством массажных режимов. С того момента он целыми днями качался под хлебным деревом, чиркая большими пальцами ног по песку и глядя в небо. Иногда к нему подходил Костя, просил на два слова обсудить неотложные дела, и Саша нехотя вставал и шел говорить о стеклопакетах, кровле и других подобных предметах, которые все меньше увлекали его, а в последнее время и вовсе казались ему бесконечно нелепыми в этой точке света, как зимняя резина или госуслуги.

Вскоре Саша заметил, что весь остров был завешан джоли, как будто раньше его глаза не различали их среди листвы, будто они прятались от него, как та сказочная земляника. Он бродил кругами по острову, то и дело пробуя разные джоли. Все они были непохожи: у каждой была своя длина и ширина, а натянутая сетка была разной глубины провисания. Удобство конструкции зависело от анатомии самого человека: его роста, ширины бедер и плеч, его веса. Неизменным был только угол развески, находясь под которым можно было видеть и небосвод, и рябь на море, двигая одними глазами и не нагружая шею. И если для местных рыбаков джоли были исторической необходимостью, то для Саши они стали открытием, поменявшим его сознание. Он вдруг понял, что его благотворительность и долги, неудачные браки и взрослеющие дети — бездарная трата себя самого. Он ясно увидел, что во всем мире есть только он один и никого больше, а значит, он должен быть единственной заботой для себя самого. Покачиваясь в ночи под светом Ориона, он все больше убеждался, что достаточен себе, себе довлеет, и никаких обязательств перед кем бы то ни было у него нет и быть не может, а все, кто думают иначе, лицемеры и попрошайки; он ощутил всем телом, что все его будущие желания, любые удовольствия будут правильны и полезны. «Найти себя — это найти свое джоли», — сказал он тогда сам себе и засмеялся в голос, впервые пожалев, что не взял с собой сигарету со вкусом вишни...

Серый ящик протяжно запищал. Пластиковый мешок, висящий сбоку, был заполнен желтой жидкостью.

— Короче, я вынул свои деньги из проекта и улетел в Москву, — сказал Саша.

— А он на тебя за это не обиделся? — спросила Агния.

— Кто? Костя? Не знаю. Я об этом не думал.

В процедурную вошли доктор и медсестра.

— Как самочувствие? — спросил доктор.

— Супер! — ответил Саша.

Прижав тампон к руке, медсестра вынула иглу и обмотала бинтом место прокола.

Саша опустил ноги с кушетки и надел джемпер.

— Сразу на улицу не выходите, — напомнил доктор. — В коридоре посидите немного. Может, чай? Шоколад?

— Ничего, спасибо! — отказался Саша.

Он встал, расправил плечи и прислушался к происходившему в теле.

— На субботу ничего не планируй, — не глядя на Агнию, сказал он. — В гости поедем...

Световой день сократился настолько, что стал незаметен для тех, кто позд­но ложился и поздно вставал. Кожа Агнии сохла, ей не нравилось то, что она видела в зеркале. Она вела пальцем по контуру лица и вспоминала слова Саши про гравитационное ускорение. Слой за слоем она накладывала крема на кожу, не выпускала пилку из рук, только ничего не могло противостоять северной природе, неумолимой в своем стремлении раз в год губить живое. И теперь, с приходом зимы, Саша казался Агнии необходимым условием для выживания. Он был ей так же нужен, как для самого Саши — плазмаферез. Она хотела слушать его, ощущать на себе его руки, поддаваться его вожделению, и жить, жить в союзе, жить вдвоем, как это заведено в природе. Саша манил ее своей выраженной силой, ясностью суждений; он всегда знал, что хотел и что для этого нужно сделать; он был как мощная несущая конструкция, вот только несла она саму себя, исключая других, и Агния верила, что это не навсегда. Наступит момент, и Саша, упрочившись в себе самом, станет защитой и для нее, затерянной в истерическом беспорядке последних лет.

Думая так, она натиралась кремами, готовя себя для Саши, и, в ожидании уведомлений от него, поглядывала на телефон, лежащий рядом. Наконец он позвонил, она взяла трубку, и та чуть не выскользнула из ее увлажненных пальцев.

— Заехать не смогу, — коротко сказал он. — Подъезжай на «Чистые». Подхвачу у метро.

Она открыла шкаф, в минуту раскидала его содержимое на кровати, отбраковала джинсы: «Наверняка там все будут в синих джинсах и черных футболках». И обтянула свое небольшое тело серым шерстяным платьем, а ноги — сиреневыми колготками.

Не застегивая пальто, чтобы не взмокнуть, она вышла из подъезда, прошла квартал и спустилась в метро.

Поезд гремел в черноте тоннеля. Она рассматривала свое отражение на двери, отмечая, что корейская косметика согнала со щек нездоровую припухлость, а веки подтянулись, открыв быстрые глаза.

Мигая «аварийкой», он ждал ее у выхода из метро. Она села в машину, прильнув к нему для поцелуя; он болезненно дернулся, и ее поцелуй соскользнул в сторону.

— Утром ухо чистил, — объяснился Саша. — Палочкой глубоко ткнул, кровь пошла.

Она посмотрела на него с жалостью, но он, направляя машину вниз, к Солянке, не заметил ее взгляда.

— Кто там будет? — спросила она.

— У друга моего дэрэ, — сказал Саша. — Он будет, жена его, еще парочка. Все свои, короче.

Саша щелкнул поворотником, и машина ушла с бульвара вправо.

— Я никого не знаю, — Агния нерешительно посмотрела на свои сиреневые коленки.

— Узнаешь.

Машина въехала в арку дома с фигурами сталинских ударников и в поисках свободного места сделала напрасный круг по двору. Саша поставил внедорожник поперек других машин и кинул на панель салфетку с неразборчивым номером телефона.

Они поднялись на четвертый этаж. Саша позвонил в дверь с коваными вензелями, из-за которой звучала упругая музыка.

Открыл мужчина в искусно порванных джинсах и черной футболке, под которой теснились мышцы. Виски у него были обриты, а над скульптурно остриженной бородой светились красные, как у снежного человека, точки глаз. Он пьяно улыбнулся, с размаху шлепнул своей ладонью по Сашиной, притянул его к себе и только потом заметил Агнию.

— Проходите! — сказал он. — Тапки?

— Не надо, — ответил Саша, раздеваясь первым.

В конце коридора возникла бодрая фигура в розовом спортивном костюме и с длинными прямыми волосами, окрашенными в медовый блонд.

— Зыков! — заверещала девушка и бросилась на Сашу.

Согнув ноги, она повисла у него на шее, пока Саша бережно не поставил ее на землю.

— Познакомьтесь! — Саша сделал шаг, открывая Агнию позади.

— Зоя! — протянула влажную ладонь девушка, сканируя Агнию на предмет возможной конкуренции.

— Агния.

— А я Влад, — представился бородатый.

Они прошли длинный коридор и попали в просторную комнату с приглушенным светом. Здесь вибрировали колонки, по телевизору беззвучно гоняли болиды Формулы-1. Вокруг журнального столика на длинном угловом диване сидели гости.

Им навстречу встала женщина в черной шелковой блузке, с каштановым каре и полными щеками.

— Таня! — с нежностью в голосе сказал Саша и поцеловал ее.

Саша не сразу узнал ее мужа — Виталия: белесого мужчину в голубой рубашке, застенчиво протянувшего свою руку.

За столом сидел еще худой молодой человек в черном, с самурайским пучком на темени. Он кивнул Агнии и пожал руку Саше, оставаясь в кресле и не меняя своей расслабленной позы.

Влад налил гостям. Взяв рюмку с текилой, Саша поднялся и стоя поздравил его с днем рождения. Когда он заговорил, кто-то убавил музыку, а все повернули к нему головы. Влад, сидевший на другом торце стола, слушал его с умилением, щуря пьяные глаза, и когда Саша сказал, что сорок четыре — это возраст внедорожника, чем всех рассмешил, Влад встал, обнял его, излишне долго прижимая к себе и хлопая по спине.

Саша увлекал публику дальше, рассказывая смешные истории из жизни своих известных знакомых, не забывая при этом подчеркнуть и свое участие в них. Он быстро превратился в хозяина вечеринки, а внимание окружающих только сильнее разгоняло его говорливость.

Агнии было приятно, что ее видят вместе с ним, хоть она и сидела отдельно, рядом с Таней. Они тихо назвали друг другу свои имена и дальше уже общались полувзглядами, с какой-то известной только им двоим радостью.

Влад приносил с кухни новые бутылки, беспрестанно подливал гостям, и те охотно пили. Музыка заиграла громче, а разговор вскоре разбился на пары. Желая объединить компанию, Влад встал с рюмкой и громко сказал:

— Ребята! Я хочу за вас выпить! Спасибо, что пришли!

— Спасибо, что позвал! — отозвался Виталий.

Зазвенела разная посуда, гости выпили.

— Сейчас вообще никого не собрать! — с обидой сказала Зоя, расчесывая волосы длинными ногтями.

— Ну, многие свалили, — напомнил Саша.

— А многие вернулись, — и Влад подмигнул Зое.

Музыка оборвалась, и в комнате сразу стало скучно. Влад искал пульт.

— Не ищи, милый! — сказала Зоя. — Будем слушать мой плейлист.

Зоя рылась в телефоне, пауза росла, делаясь натужной. Почувствовав неловкость за столом, худой молодой человек с самурайским пучком на темени заметил, что люди перестали общаться с ковида, когда всех загнали в квартиры и заставили там прятаться, чтобы не заболеть.

— Сначала все возмущались, а теперь это норма, — говорил он. — На встречу по делу никого не вытащишь.

— Ладно встретиться, — соглашался Влад. — Созвониться проблема. Сначала надо написать, спросить, когда вам будет удобно говорить. Ну бред!

— Это не ковид, — сказала Таня. — Это фейсбук сделал.

— Фейсбук признан в России террористической организацией и запрещен, — безжизненным голосом пародировал человек с самурайским пучком.

— Не смешно, Артур! — крикнула ему Зоя, впрочем, улыбаясь.

— За сети социальные! — предложил Влад, и гости выпили.

— А я за живой контакт, — закусывал лаймом Саша. — Видишь человека перед собой, чувствуешь химию. Если он врет или скрывает что-то, тоже видишь. Сразу понятно, будет смысл или нет.

— Просто ты старый, Саня! — сказал Влад. — Поэтому тебя химия прет!

— Я старше тебя всего на пять лет.

— А уже гуру! — зажмурился в улыбке Влад.

— Не, это что-то из жизни животных, — сказал Артур и, встретив непонимающий взгляд Саши, пояснил: — Я про химию. Точнее, про биокоммуникацию. Это прошлый век. Общение между людьми сократилось до элементарного обмена информацией. Ты сообщил инфу, тебе сообщили инфу. Все, пока! Хорошего дня! Химия больше не нужна.

— Давайте за хорошую инфу в нашей жизни! — предложил Влад.

— Ну и темп ты взял! — сказал Саша и взял рюмку.

— Но мне нравится формат переписки, — продолжал Артур. — Ты всегда можешь подумать...

— Или сделать вид, что думаешь, — перебил его Саша, и за столом рассмеялись.

— Или так, — согласился Артур. — Кто-то ведь делает вид, что очень занят. А на самом деле он не знает, что ответить, или ему просто лень. Зато всегда есть железное оправдание. Сорян, пропустил твое сообщение. Потерялось во входящих. Представьте, вести себя так на встрече вживую? Тупить, отмалчиваться. Все бы решили, что перед ними дебил сидит. Или хам. А в переписке нормально, прокатывает.

— По-твоему это хорошо? — спросила Таня, встряхнув блузку на полных плечах.

— А я не говорю, хорошо это или плохо, Таня. Это факт. Мы так живем. Никто никому не интересен, потому что никто никому не может дать ничего нового. Мы все варимся в одном информационном бульоне. Это в прошлом веке люди нуждались в собеседнике, чтобы новое узнавать. Чтобы, как говорится, в разговорах мозги обновлять. А сейчас кто тебе скажет что-то, чего ты не знаешь? Ты уже с утра все узнала из ленты, пока завтракала. Все мы думаем об одном и том же, говорим одинаковыми словами, потому что потребляем один и тот же контент.

Артур рассуждал, жестикулируя длинными руками, и внимание гостей постепенно сдвинулось в его сторону. Ощутив недостаток интереса к себе, Саша искал момент, чтобы вставить удачную реплику и забрать инициативу. Артур не делал пауз и больше не давал себя перебивать, иногда повышая голос. Вытесненный на задний план, Саша снисходительно улыбался и поглядывал на него, как на беспокойного попугая.

— Мы видимся только по крайне важному делу. Похороны, деньги, — говорил Артур. — Простая дружеская встреча — это что-то нереальное. Есть тема, давай встречаться. Нет — зачем время тратить. Я лучше буду дома, рядом с холодильником и родным вайфаем. Это сто лет назад мужик съездил на телеге на ярмарку, вернулся домой — и давай всем рассказывать, как там. И все его слушают с открытым ртом. А сейчас ты в любой момент можешь сам посмотреть на эту ярмарку, где бы она ни была. Зачем очевидец? Зачем рассказчик?

— Ты набухался, Рутра! — воскликнула Зоя.

— А кто тут трезвый? — развел руками Артур. — Ладно дружба. С отношениями вообще беда приключилась.

— Это ты про любовь, что ли? — нахмурилась Зоя.

— Про нее самую.

— А что тебе не нравится?

— Вместо любви теперь порно.

— А, грешник! — засмеялся Влад, поглядывая на Сашу.

— Порно убило любовь. И это тоже закономерно. Удобно, быстро. Не надо лишних усилий тратить, переживать, страдать. Получил свое, пошел дальше. Сплошная экономия.

— Фу, перестань! — попросила Зоя.

— С любовью получилось еще хуже, чем с дружбой, — не слушал ее Артур. — Если для дружбы требуется живой человек, то для любви теперь никто не нужен. Одни движущиеся картинки.

Агния глядела на Сашу и ждала, как он срежет этого худого болтуна, что внезапно стал центром вечера, заставляя себя слушать, но Саша отвлекся на гонки по телевизору и спросил у Влада:

— Это Ферстаппен?

— Что ты! Это «Мерседес».

— А, Антонелли...

Болид сошел с трассы и, вращаясь вокруг себя, ударил в отбойник. Подбежали техники в одинаковых комбинезонах и помогли пилоту выбраться из дымящейся машины.

— Извините, если я лишнего нагнал, — сказал Артур, глядя в телевизор. — Я про другое хотел сказать...

— Хватит грузить! — остановила его Зоя.

— Не-не, скажи, — разрешил Влад.

— Спасибо, именинник! — с места поклонился ему Артур. — Мы начали говорить про то, что не встречаемся. На самом деле это неплохо. От того, что мы не видимся, наши отношения не обрываются. Нас спасает воображение. Мы всегда находимся в связи с другими людьми, даже если не видим их реально. Мы легко можем представить себе, как пройдет, например, наша с тобой встреча, Владя. Я могу представить, что ты скажешь. Ты — что скажу я, как отреагирую. И так далее. Отношения между всеми нами большую часть времени развиваются не в реальности, а в воображении. Все мы давно живем не тут, а там, — он закатил глаза в потолок. — И это нормально.

— То есть, если ты умрешь, наша дружба не закончится? — с улыбкой спросил Влад.

— Не закончится, Владя, — подтвердил Артур. — Это наша заявка на вечность.

— А мне нравится, — оглядел гостей Влад и поднял рюмку. — Давайте за вечность!

— Рано еще, — невесело сказал Саша. — За тебя, Владик! Будь здоров!

Все выпили.

Разговор больше не вязался, в руках гостей загорелись телефоны. Зоя включила музыку и одиноко танцевала возле колонок. Влад предложил покурить и ушел на кухню вместе с Таней, Виталием и Артуром. Глядя на уходящих, Зоя оборвала шумный трек и включила медленный. Восточный мужчина усталым голосом запел про любовь на пляже. Зоя вытащила Сашу на танец. Саша двигался медленно и нехотя, будто только что встал с кровати и у него болит голова. Зоя извивалась вокруг его высокого тела, взбивая волосы руками. С кухни слышался кашель курильщиков и шум вытяжки. Восточный мужчина закончил петь, Саша сел на диван и, пользуясь отсутствием других гостей, развалился, заняв собой его половину.

— Зыков, — тяжело дыша, села рядом Зоя. — Почему ты всегда расширяешь зону своего комфорта?

— Я таким родился. А ты разве не хочешь свою зону расширить?

— Да, я люблю, когда удобно и хорошо, — притиралась бедром Зоя и близко смотрела ему в глаза.

С кухни вернулись курильщики.

— Мы поехали, — сказала обмякшая Таня из дверей в комнату.

— Уже? — удивился Саша.

— Вообще-то мы тут с восьми. А сейчас начало третьего. Это вы опоздали.

— Жаль! Ну, пока! — Саша отправил ей воздушный поцелуй.

— Прекрасно выглядишь, Зыков! — улыбнулась Таня и, глядя на Агнию, добавила: — Приезжайте к нам.

— Обязательно, — пообещал Саша, но все понимали, что этого никогда не случится.

Артур уехал вместе с Таней и ее мужем: им было по пути. Влад запер за ними дверь.

Агния вышла в коридор, на секунду замешкалась.

— Туалет-ванна там, — направил ее Влад, показав на черную дверь в тупике.

Агния закрылась в ванной. Вслед за ушедшими ее тоже потянуло домой. Она хотела, чтобы сегодня Саша переночевал у нее.

Одеваясь на вечеринку, она загадала, что они приедут к ней, заснут в ее постели, а утром она приготовит ему завтрак. Сейчас ночь, они проснутся позд­но, а значит, завтрак должен быть похож на обед. В холодильнике — ничего такого, поэтому она встанет первой, сходит в магазин или закажет доставку, приготовит и накормит проснувшегося Сашу, чтобы он не был голодным...

Агния не находит сухого полотенца, сушит руки взмахами и возвращается в комнату.

Здесь все изменилось. Зоя спит, положив ноги на Сашу. В одной руке у него рюмка текилы с кольцом соли по краю, другая рука сжимает ступню девушки.

— Я занял твое место, — говорит Влад, сдвигаясь на диване.

— Ничего, — Агния садится рядом.

«Он же не такой пьяный, чтобы перепутать, — думает она, глядя на ее ступню в его ладони. — Как он может делать это при мне?»

Она ищет ответ в его фигуре, в его лице, надеясь разглядеть в нем пьяное смещение, которое объяснит ошибку происходящего. Он вальяжно сидит, его ноги разведены в стороны, будто он скачет на большом животном, и смотрит телевизор. Агния делает нервный глоток. Вино отдает уксусом, а пустой желудок отзывается спазмом, усиливающимся от низкочастотного бита. Рука Саши массирует ступню спящей. Агния глубже заглядывает в его лицо и видит, что он действительно поплыл. Он пьяный. Да, конечно, он сильно пьяный. Его рука ему не принадлежит. Он же пил не только текилу. Он смешал разный алкоголь, а еды здесь толком нет. Надо вызвать такси и отвезти его домой. Он проспится и снова вернется к ней, потому что иначе не может быть.

— Заметил, как она разжирела? — говорит Саша.

— А что ты хотел? — отвечает Влад. — С таким мужиком. Душнила. За вечер ни слова.

— Кто он?

— Юрист в префектуре.

— Она вообще перестала за собой следить, — твердым голосом говорит Саша, и у Агнии не остается сомнений, что он все контролирует.

Она пристально смотрит на него, требуя ответного взгляда. Саша медленно поворачивается к ней, и вместо ответа ведет рукой по лодыжке спящей, и дальше — по ее бедру — к промежности. Спящая сглатывает и шевелит ногами во сне.

— Саш... — произносит Агния, и желудочный спазм не дает ей договорить.

Влад вытирает губы, комкает салфетку, бросает на стол. Он откидывается на подушку, разметав накаченные руки по дивану, и Агнию обдает перегоревшим запахом его подмышек. Ей тревожно. Она смотрит на Сашу и ждет, что он скажет, и Саша, кивнув на Влада, говорит:

— Возьмешь у него?

Агния чувствует, как мясистая ладонь Влада жамкает ее шею.

— Что? — тихо говорит она.

— А ты не понимаешь? — глядя прямо в глаза, говорит Саша, и его обритый череп вдруг уменьшается в темноте комнаты, превращаясь в сушеную головку тсантса, а серые яблоки некогда желанных глаз проваливаются вовнутрь и теперь глядят оттуда пустотой.

— Будет прикольно, — говорит Саша, и на его губах проступает зигзаг вожделения.

Мясистая ладонь прилипает к спине Агнии. Ей душно и дико. Она не узнает Сашу, неузнаваемость ее страшит; она подскакивает, ударившись коленом о кромку стола, отчего высокий винный бокал падает и не разбивается; она устремляется в коридор, сует ноги в кроссовки, срывает пальто, не слыша жалобных недоумений, что несутся следом, выкручивает замок и выбегает прочь...

Обида той ночи скоро сменилась гневом. Агния поняла, что была подарком для Влада, и от этой мысли ее трясло. Она злилась за Сашу, потом на себя. Злилась на свою близорукость, наивность и не узнавала себя в их отношениях. Как будто это кто-то другой занял ее место и действовал от ее лица. Постепенно и окалина злости спала, оставив после себя одно холодное недоумение.

Саша позвонил на другой день. Она, конечно, не ответила. Он позвонил еще раз, через день, потом написал: «Ты где?» И это «Ты где?» рассмешило Агнию. Она промотала контакт «Саша» до кнопки «удалить», подумала, что это не избавит ее от его звонков, и заблокировала абонента.

Несколько раз в ее памяти всплывал его череп, широкие ладони, и она давила эти образы, как в уборной давят насекомых. В эти моменты ей бы помогли вещи, связанные с ним: одежда или подарки, уничтожая которые она могла бы разрушать и его образ, чтобы он не мог терзать ее, но таких вещей не оказалось. Она вспоминала поездки в аутлеты, длинные отделы мужской одежды и картонные пакеты, в ряд составленные в багажнике, и смеялась, что Саша вообще ничего не оставил ей после себя. Единственное, что напоминало о нем, точнее, о ночи в доме со статуями ударников, было серое платье. Купленное до знакомства с Сашей и на свои деньги, платье было только ее, а потому она дважды прокрутила его в машинке, выгладила и решила чаще надевать, чтобы новые события и впечатления поскорей поселились в его плотной шерстяной вязке, навсегда выдавив оттуда остатки Саши.

Теперь она много работала. Брала проекты, к которым прежде бы не прикоснулась в силу их незначительности. Она чертила макеты крошечных «собянинок»: кухонь, спален, санузлов, коридоров, а вечерами, если на улице было не слишком сыро и ветрено, гуляла в ожидании весны. Рисуя быт чужих квартир, она привыкала и к своему одинокому быту, соглашалась с ним, принимая его скромность, упорядоченность и тишину.

Она часто вспоминала тебя. Точнее, день, когда ты вылечил ее от тоски. Это было четыре года назад. Ее все угнетало без причин, ты пытался развеять ее и повел в парк. Было лето, она шла с опущенным лицом, глядя в вымытый асфальт, а ты рассказывал ей про видимый мир. Ты говорил с ней так, словно она была слепоглухонемой. Ты рисовал ей бьющий фонтан, его лоснящуюся чашу и россыпь струй в небе; описывал мальчиков с толстыми животами, что хотели обрызгать голубей, а когда у них ничего не получалось, то они с визгом поливали друг друга. Ты перечислял номинал монет, блестевших на дне фонтана, и описывал запах воды, гонимой насосом в воздух, и здесь, наверху, смешивавшийся с запахом вареной кукурузы; и в какой-то момент она, не поднимая лица, вдруг увидела мир твоими глазами. Тоска отпустила ее, она взглянула на тебя и сказала, что хочет прожить это лето так, как будто оно последнее...

В такие минуты она хотела позвонить тебе, но всегда откладывала телефон, понимая, что это всего лишь память дорисовывает тебя со знаком плюс, что ты теперешний уже не тот, кто показал ей фонтан, а твоя безбрежная апатия и «нехоть» вряд ли смогут ей помочь. И тогда тоска по чему-то человеческому давила на нее с удвоенной силой. Она шла в соцсети и листала жизнь других людей, проставляя сердечки под их непременными успехами, под их селфи и прочим цифровым шумом, на короткое время дававшим ей ощутить причастность к миру живых, но не утолявшим ее по-настоящему.

Открыв вкладку с предложением дружить, она увидела среди рекламных лиц одно знакомое, и вспомнила ту ночь в доме со статуями и человека с самурайским пучком на темени.

«привет! помнишь меня?» — писал Артур.

Она не закрыла страницу сразу. Прислушавшись к себе, она поняла, что отпустила произошедшее и нечаянный разговор с Артуром ей не сможет навредить.

«помню. привет!» — написала она.

Он тут же ответил:

«пойдем на музыку? друзья играют» — и ссылка на клуб.

«неинтересно» — напечатала она одним пальцем и вышла из сети.

И снова квартиры для других людей: итальянская плитка, направленный свет, столешница из бука, обувница, антресоли, а потом появляется минута, она заходит в сеть, видит непрочитанное от Артура:

«извини за вопрос... ты реально с Зыковым?»

«почему ты спрашиваешь?»

«Таня сказала... я не поверил...»

«почему?»

«вы разные...»

«противоположности притягиваются»

«тут другое...»

«не понимаю»

«противоположности существуют в единстве. лед/пар это вода. +/— это ток. добро/зло это мораль. а ты и саша... это как кирпич и смех... единства нет. извини...»

«норм. мы расстались»

Она видела, как он что-то печатал и стирал, печатал и стирал, застеснялась своего ожидания и смахнула приложение.

Артур напомнил о себе через несколько дней:

«групповая выставка дегенератов. рекомендую для кругозора» — и ссылка на биеннале.

«я занята»

Еще через два дня:

«Рахманинов в консе. нра?»

«да» — спустя сутки ответила она, решив выгулять свое серое платье.

Она не специально опоздала на концерт, бесшумно вошла в зал в середине второго отделения, села рядом с китайскими студентами, у которых были белые и плоские, как рисовая бумага, лица, оттененные черными челками. Положив ладони на колени, они слушали прелюдию соль-мажор op. 32, № 5, сверяясь с программкой. На сильных акцентах студенты вздрагивали всем рядом, как птицы на проводе от проезжающего мимо грузовика, при этом их лица не теряли своей сосредоточенности.

Склонившись над клавишами и перебрасывая руки в стороны, пианистка доиграла этюд-картину, поклонилась трижды и, взяв хризантемы из рук пожилой работницы зала, пропала за кулисой.

— Ты давно вошла? — спросил Артур, затягивая пучок на затылке.

В ярком свете зала Мясковского он казался суше и старше, чем тогда, в доме со статуями.

— Минут двадцать, — сказала Агния.

— Знакомое платье, — он деликатно пробежал по ней взглядом. — Тебе идет.

— Спасибо.

После долгого сидения дома, бесконечно удаленной работы, имевшей начало, но не имевшей конца, тело Агнии требовало уличного воздуха, ходьбы, тем более что бульвар, еще освещенный новогодними лампочками, был рядом. Но январь загнал их в кафе, здесь же, при консерватории. Они сели у окна, из которого постоянно дуло, заказали черный чай с имбирем и лимоном.

— Как тебе музыка? — спросил Артур, помешивая заварку.

Он сидел близко, и Агния могла его рассмотреть: длинные волосы с нитками седины, истонченные щеки курильщика, щетина со следами сегодняшнего ухода, карие глаза. Он был строен, а его мышцы не знали физкультуры. Он не следил за спиной, сутулился и смотрел на нее и окружающих с одинаково проницательным выражением.

— Я опоздала, но мне понравилось, — сказала Агния.

— Что именно?

— Я не разбираюсь в классической музыке, а тут как будто все современно. Быстро. Громко. Тревожно. Всё как сейчас.

— И я ничего не понимаю в классике. Я даже не знаю, как подступиться, чтобы правильно ее слушать.

— А разве нельзя просто слушать? — спросила Агния.

— Можно, конечно, но эффект будет другой. Вот, смотри, — Артур разблокировал телефон. — Это о том, что мы сейчас слушали: «В сочинениях Рахманинова тесно сосуществуют страстные порывы непримиримого протеста и тихоупоенного созерцания, трепетная настороженность и волевая решимость, мрачный трагизм и восторженная гимничность...»

— Это википедия?

— Ага. Большая советская википедия, В.Н. Брянцева. То есть мы сходили на концерт, нам просто понравилось, а В.Н. Брянцева услышала много такого, отчего я почувствовал себя двоечником.

— Ну не все же музыковеды! Мне, например, было просто хорошо.

— И мне! — он положил ситечко на ее чашку, налил чай.

Агния обхватила горячее, согревая руки.

— Я сидела, слушала, и музыка меня как будто поднимала над креслом, — сказала она.

— Заметь, это только с классикой так. Остальная музыка какая-то одномерная. Ты или грустишь и плачешь, или тебе весело, и ты хочешь подвигаться. С классикой не получится просто грустить или веселиться. Она предлагает много всего. Поэтому, чтобы ее слышать, ее нужно понимать. А для этого надо знать время, историю, традицию...

В глазах Артура не было лукавства, которое сопутствует соблазнению. Их беседа походила не на пробу вероятной связи, а скорей на встречу коллег или приятелей. Он смотрел на Агнию так же, как на других посетителей кафе, и это успокаивало ее и располагало к нему.

— Это как с тем писсуаром, — говорил Артур. — Для кого-то это тупо кусок сортира, а для кого-то художественный акт, который входит в конфликт с традицией.

— Наверно, — пожала плечами Агния. — Хотя ни в писсуаре, ни в банане нет тихоупоенного созерцания и восторженной гимничности. Там одна схема. Мне такое не очень нравится.

— Почему?

— Я люблю, когда переживаешь. Когда что-то со мной происходит.

— Приподнимает над креслом?

— Именно! Для банана нужна сопроводительная надпись. Сам по себе он никого не приподнимет. А музыка, даже если она сложная, сразу в душу попадает, без комментариев. Барабану ведь мозг не нужен. Он прямо в сердце стучит.

— Музыка всегда стояла отдельно, — согласился Артур. — А вот с остальным искусством дело теперь обстоит сложнее. Оно теперь всё состоит из схемы, а схему наполняет контекст.

— Но ведь это всё какое-то мозговое, надуманное...

— Вот такая у искусства судьба в эпоху его, как говорится, технической воспроизводимости, — сказал Артур. — Ты компилируешь фрагменты, пишешь теоретическое обоснование и выдаешь за оригинальное произведение. Вот поэтому роботы теперь картины пишут, и они продаются за немыслимые деньги, хотя собраны из чужих откровений, как детская аппликация.

— И книги роботы пишут, — сказала Агния.

— А это хорошо, кстати! Мне это нравится!

— Да? Почему? Они же тоже из чужих откровений сделаны.

— Ну, ИИ хотя бы не будет злоупотреблять автофикшеном, — улыбнулся Артур.

— Такое время, — продолжал он, разлив чай. — Не плохое и не хорошее. Оно просто есть, и его следует принять. В противном случае остается жить в лесу и думать о вечности. А я человек городской среды. Я только здесь реализуюсь.

— Чем ты занимаешься?

— Я долго работал журналистом. Писал про экономику. Кредитный рейтинг, внесудебное банкротство, тарифные соглашения... Но этот трек показался мне тупиковым, и я ушел в кино.

— Режиссер? Сценарист? Или всё вместе? — с иронией спросила Агния.

— Креативный продюсер.

— Почему я не знаю никого, кто бы пек хлеб или водил трамвай?

— Специфика времени, — сказал Артур.

Они помолчали.

— Почему ты решил, что мы разные? — спросила Агния.

— Ты про Зыкова? — уточнил Артур, хотя понял ее вопрос.

Он перевел взгляд на окно, за которым толкались машины такси и люди преодолевали сопротивление ветра, подумал немного и сказал:

— Я давно знаю Сашу. У него всегда был попсовый вкус. И женщины ему всегда нравились соответствующие.

— Это какие? — заинтересовалась Агния.

— Лепешки.

— Лепешки?

— Исключительно. Чтобы всё было сделано по моде. Я никогда не видел рядом с ним других женщин. А ты... — Артур на секунду затруднился. — Ты тонкая, грациозная, ты натуральная. Ты как на картинах голландцев. Ты весь вечер молчала, но слушала и понимала больше, чем все остальные. Ты оставалась при своем. А это признак самостоятельности, цельности натуры. Я увидел тебя и сразу понял, что тебе не деньги Зыкова нужны, а он сам. Что ты ждешь его самого, когда он очнется. И мне стало обидно.

— Обидно?

— Да. Что вы вместе любите одного Сашу.

Это наблюдение задело Агнию. «Неужели я такая прозрачная, — подумала она, — и во мне все на виду? И нет ничего такого, что даже случайный пьяный гость сразу считал всю меня?»

— Мы хорошо провели время, — беззаботно сказала она.

— Не сомневаюсь. Еще чаю?

— Нет, спасибо.

Они простились и разъехались в разные стороны.

Вернувшись домой, Агния села за работу. Складывая кухни из цифровых блоков, меняя цвет стен в гостиных и движением мышки переставляя в спальнях мебель, она вспоминала своих друзей. Она искала с ними встречи, писала. Отвечали немногие, а те, кто откликался, писали, что «окуклились на домашке» или заняты по работе. Ближайшая подруга второй год не могла найти няню. Она звала Агнию к себе, с условием, что та посидит с тремя ее детьми, пока она «наконец-то займется собой». Не решаясь быть няней, Агния возвращалась к цифровым блокам, в перерывах скудно и не сразу отвечая на сообщения Артура, его упорные приглашения «проветриться» на мероприятиях, что шли без остановки, даже ночами, и в один из дней она поняла, что деятельный Артур есть ее единственный шанс не закисать одной в квартире.

Артур был всеяден, и за одну неделю они могли посмотреть экспериментальную постановку в подвале дома под снос, послушать женский стендап или обсудить вычурные объекты в какой-нибудь галерее.

Многие знали Артура, смотрели на Агнию как на его «партнерку». Некоторые подступались к ней с личными вопросами. Тогда она отходила в сторону и, желая подчеркнуть свое самостоянье, отвлекалась на внимание других мужчин. Освободившись от беседы, Артур искал ее по залу, среди праздных людей со стаканчиками, и, поймав, продолжал свою речь, оборванную несколькими минутами ранее. Он зависел от нее, точнее, от ее способности слушать. Как будто проговаривая мысль, он лучше понимал ее, наделял ее формой, видел ее пределы, а вместе с тем и перспективу.

Их увлекали и отталкивали одни и те же вещи. Они были приятелями, еще немного — и дальше начиналась дружба, но для нее требовалось время, а пока они были знакомы чуть больше месяца.

Однажды, в феврале, после трехчасового европейского фильма, в котором мужчина и женщина издевались друг над другом под хорошо темперированный клавир, они оказались рядом с его домом. Артур предложил подняться к нему, и Агния легко согласилась, зная, что ее согласие не приведет к двусмысленности и не подтолкнет Артура к поступкам, которые смогут навредить их дружбе.

Он жил в квартире с окнами от пола до потолка, ремонтом в черно-серых тонах (с порога оцененным Агнией) и пронзительной слышимостью, отчего ей казалось, что они находятся в стильной коммуналке. Чтобы не слышать соседей, Артур включил радио, заглянул в холодильник. Агния отказалась ужинать, а он бросил на сковородку магазинную паэлью, поел один, стоя, быстро, без аппетита, попутно слушая голосовые сообщения по работе и отвечая на них с едой во рту.

Агния сидела на барном стуле, спиной к Кунцево, чьи освещенные дома с высоты тридцатого этажа казались кукольными, и следила за суетой Артура, дивясь его способности браться за все одновременно и при этом все доводить до конца. В его худой фигуре, всегда одетой в черное, она видела человека, который гнался за жизнью, которому неинтересно было спать, чтобы не упустить что-то важное, не отстать от своего времени.

Артур открыл посудомойку, хотел сунуть тарелку из-под паэльи, но остановился, посчитав, что запускать целую машину ради одной тарелки будет расточительно.

— Ты была в Якутии? — спросил он, поставив тарелку в раковину.

— Нет.

— Поехали вместе? Все расходы на мне.

— А что там? — вращаясь на высоком стуле, спросила Агния.

— У меня там проект идет. Надо съездить. А ты посмотришь, как кино снимают.

— Там же холодно...

— Это кажется. Там сухо. В минус двадцать можно без шапки ходить.

— У меня работа, Артур, я не могу сейчас.

— Свою работу ты можешь в любом месте делать. Разве нет?

— Не знаю... Якутия... — не решалась она, не веря в ее комфортный климат.

— Когда еще ты увидишь республику, в которую помещается семь недружественных Франций? Или вся Западная Европа целиком?

Через два дня они летели в Якутск.

Сидя у окна, Агния ждала, что у импортного самолета сломается какая-нибудь деталь, мотор заглохнет, пассажиры истошно закричат и будут метаться, и так, под вопли и прыжки, они упадут на снег и разобьются.

«Интересно, — думала она, — что напишут на могиле? Место рождения — Москва. А место смерти?»

— Где мы летим? — спросила она Артура, сидевшего рядом.

— Где-то в ХМАО, — пробормотал он, печатая на ноутбуке.

«Место смерти: где-то в ХМАО...» — про себя сказала Агния.

Артур захлопнул ноутбук:

— Гляди! Лисьи хвосты.

Агния прильнула к иллюминатору. За его чернотой виднелась россыпь факелов. Даже с десятикилометровой высоты было различимо рыжее трепыхание пламени.

— Так много! — она смотрела на огненные точки, что терялись за горизонтом. — Зачем это?

— Попутный газ горит, — сказал Артур.

— А почему его нельзя в трубу и продать? — не понимала Агния.

— Невыгодно.

— А бесплатно раздать?

— Скажешь тоже...

Через шесть часов они приземлились. В зале прилета их ждал пожилой якут с распечаткой «Артур» на груди. Он загрузил чемоданы в багажник старой иномарки, и они поехали в город.

Агния смотрела на снежную пустыню за окном, утепленным вторым, обычным стеклом, приклеенным к штатному коричневым скотчем.

— У якутов весьма необычные имена, — шепотом сказал Артур.

— Какие? — шепотом спросила Агния.

— Гаврила, Фекла, Силантий, Перфил, Аграфена...

Агния не поверила и рассмеялась.

— Реально. Знаешь, как его зовут? — Артур показал на водителя.

— Как?

— Никифор! — громко обратился Артур. — Сколько нам осталось?

— Минут пятнадцать, — ответил Никифор.

— Как это так получилось? — так же шепотом, через улыбку, спросила Агния.

— Велика Россия! — сказал Артур и зевнул в кулак. — Так, главное, не спать. Перемучиться до вечера и завтра будет все нормально, адаптируемся. Тут разница с Москвой плюс шесть часов. Как с Японией.

Они заселились в гостиницу, в номера на разных этажах.

После позднего завтрака Никифор отвез их за город, в частный сектор, где находилась съемочная площадка.

Вдоль улицы стоял караван из грузовиков, вагончиков и легковых машин. Крайний дом был отделен от остальной деревни заградительной лентой, трепыхавшейся на ветру. Артур поздоровался с администратором, пальцем поднял ленту, и они с Агнией вошли на площадку.

Рядом с избой была натянута высокая палатка, у которой толпились люди в теплой спортивной одежде. В центре двора на длинных козлах лежала деревянная лодка брюхом вверх. Перед ней стоял московский актер, одетый под крепостного: с раздвоенной бородой из желтого искусственного волоса, валенках, кафтане на синтепоне, с лощеной кожей, густо покрытой тональным кремом, и подведенными глазами. В одной руке у него был рубанок, в другой тонкая сигарета, которой он затягивался. Вокруг горели лампы на треногах.

— Это режиссер? — Агния показала на рослого, заметного мужика, ходившего рядом с козлами.

— Который? — не понял Артур.

— Вон тот, с прической «озеро в лесу».

Ни мороз, ни ветер не вынудили мужика покрыть плешь. Он смотрел на крепостного сквозь пальцы, сложенные квадратом, и что-то говорил другому крупному мужику в красном пуховике и унтах.

— Не! Это оператор, Миронов. А режиссер вон, Егорушка, — показал Артур.

У палатки стоял анемичный человек с сутулым носом, в двух куртках, в шапке, из-под которой заворачивались жидкие, как у молочного ребенка кудри. Он выглядел брошенным и растерянным. Заметив Артура, он ушел в палатку.

— Я думала, режиссеры наглые, — сказала Агния.

— И этот наглый. Просто замерз.

— А вон тот кто, тревожный?

— Исполнительный продюсер.

— Почему он так носится со своей сумкой, как кенгуру?

— Там деньги, — объяснял Артур. — Ладно, я пойду к ним. Если замерзнешь, приходи.

Артур скрылся в палатке, Агния осталась на дворе.

Заскрипела рация, и высокий голос, вероятно, принадлежавший Егорушке, сказал: «Приготовились!» Агния ждала, что сейчас на дворе случится что-то важное, что коснется всех, но люди в теплой спортивной одежде продолжали томиться и курить вэйпы, и только плешивая голова Миронова, бордовая, как свекла, прилипла к глазку на камере. Толстая девушка в шарфе встала перед козлами, произнесла какие-то числа, блеснув брекетами, щелкнула рейкой и отбежала в сторону. «Начали!» — все тот же голос сказал в рациях. Крепостной поднял рубанок, приладился и широкими взмахами начал снимать с лодки стружку. С камерой в руках Миронов хищно двигался вокруг, а со спины, страхуя от падения, его придерживал мужик в унтах.

В рациях прохрипело: «Стоп». Мужик в унтах забрал камеру, и Миронов ушел в палатку.

В центре двора одиноко стоял крепостной и смотрел в голубой сумрак палатки, из которой слышался громкий смех.

Налетел холодный ветер. Крепостной растерянно глядел по сторонам, хотел о чем-то попросить, но люди в спортивной одежде сновали мимо. В палатке снова засмеялись. Вышел Миронов. Мужик в унтах поднялся с деревянного ящика, на котором сидел, и подал ему камеру.

В рациях скрипнуло: «Приготовились». Путаясь в собственном шарфе, девушка с брекетами щелкнула, отскочила. Крепостной с удвоенной силой навалился на рубанок. Он сливал стружку, Миронов двигался вокруг него, пока не послышалось: «Стоп». Миронов отдал камеру мужику в унтах и начал разминать поясницу, о чем-то переговариваясь с ним.

Прошло несколько времени.

Вспотев от работы рубанком, крепостной замерз на холодном ветру, его потряхивало. Заметив это, Миронов сказал в рацию: «Утепление». Из вагончика на колесах не сразу вышла девушка с пуховиком. Она неспешно направилась к крепостному. Подрагивая, тот двинулся было ей навстречу, но тут в рациях зашипело: «Приготовились к съемке». Девушка развернулась и пошла обратно в вагончик. Миронов прильнул к глазку — щелчок — и крепостной принялся обтесывать лодку, сжав голубые губы. Теперь он работал быстрее, загоняя рубанок все глубже в древесину, и даже Агния, стоявшая в некотором отдалении, понимала, что он не чинит лодку, а портит ее, истончая борта до толщины фанеры.

«Стоп!» — сказала рация. Крепостной выронил рубанок и сам пошел к вагончику на колесах. — «Было!» — добавила рация, и спортивные люди на дворе расслабленно задвигались, будто сделали что-то значительное.

Утратив интерес, Агния нашла Артура и попросила отправить ее в гостиницу.

Вечером, после захода солнца, группа собралась в ресторане. Оживление, с каким спортивные люди накладывали себе еду со шведского стола, контрастировало с их настроением на деревенском дворе. Быстро разбившись на кучки и быстро насытившись, люди разбрелись по комнатам, пять человек осталось для обсуждения завтрашнего дня.

Не снимая вязаную шапку, голосом тихим и требовательным Егорушка выяснил у «глав цехов» их готовность, зачитав названия сцен на завтра. Он спросил про важного актера, который прилетел из Москвы, и до сих пор не выходил из номера.

— Я с ним на связи, — сказала девушка в черном худи.

— Ок, — сказал Егорушка, и «главы цехов» разошлись.

— А сегодня не звезда был? — осторожно спросила Агния.

— Звездочка, — покусывал шелушившиеся губы Артур.

— Зачем вы его заморозили? Он же заболеет у вас.

— В смысле?

— В прямом. Он куртку просил, а ему не принесли.

— Да? Я не заметил, — растерялся Артур.

— Было дело, — подтвердил Миронов.

— А еще что ты увидела? — спросил у Агнии Артур.

— Чего увидела? Ничего же не происходило. Всем скучно было.

Егорушка оторвался от телефона и недобро посмотрел на Агнию.

— В кино всегда так, — сказал Артур. — Со стороны кажется, что ничего не происходит.

— Ты, наверно, хотела взрывов и погонь? — пил темное пиво Миронов. — У нас другой жанр. У нас бла-бла-бла... — закончил он говорить уже в кружку.

— А мне нравится, когда все без слов понятно, — сказала Агния.

— Так с этого всё и начиналось, — с грустью заметил Артур.

— Так и должно быть! — оживился Миронов.

— Ты говоришь так, чтобы понравиться креативному продюсеру, — поддел его Егорушка.

— А я не девушка, чтобы ему нравиться, — вытер пену с губы Миронов.

Егорушка его как будто не услышал, продолжая пальцем гнать новости.

— Мне вообще кажется, что кино самое несчастное искусство, — рассматривая панно с мамонтами, сказал Артур. — Оно умерло, не прожив и ста лет.

— И чем думаешь заняться? — из телефона спросил Егорушка.

— Пока не знаю. Но эта тема меня не заводит.

— Почему? — удивился Миронов.

— Попробую объяснить, Миша, — не отрываясь от панно, сказал Артур. — Изначально кино было серией кинетических образов. Не живопись, не фото, не театр. Что-то свежее, невиданное. Потом кино сожрало литературу и подавилось ею. Магия кинетики испарилась за ненадобностью. Остались сюжет, характеры, «обмен речами», — Артур помахал пальцами, обозначая воздушные кавычки. — Почти все лучшие работы сейчас — экранизации. То есть визуализация литературы. А что такое сериалы? Это романы.

— Соглашусь, — сказал Миронов и сделал глоток.

— Но страшная месть литературы — это еще полбеды. Главная проблема в том, что у кино врожденная неизлечимая болезнь.

— Это какая? — отставил пустую кружку Миронов.

— Чтобы смотреть кино, не требуется даже элементарной грамотности. Ты должен просто сидеть и глядеть перед собой...

— Так поэтому кино главнее всех! — оторвался от телефона Егорушка. — Где тут проблема?

— Проблема в том, Егор, что со временем возникла обратная корреляция: чтобы делать кино, необязательно быть грамотным, — Артур поймал колкий взгляд режиссера. — Я не говорю ни о ком конкретно, я просто рассуждаю. Не просмотр кино, а его производство стало массовым занятием. В итоге кино потеряло себя и умерло. А теперь разложилось на рилсы, сторис, тик-токи...

— Ты бред какой-то говоришь, — снова нырнул в телефон Егорушка. — Чем больше снимают, тем лучше для индустрии. И при чем здесь медиа?

— Это одна отрасль экономики: аудиовизуальный контент. Но я про кино говорил. И как искусства его больше нет. Мы занимаемся разукрашиванием трупа.

— Суров ты, отец! — Миронов поднял руку в татуировках и показал официанту повторить пиво.

— По-твоему, все так плохо? — спросила Агния.

— Маленькая надежда есть, — сказал Артур. — Кино возродится, если снова станет немым.

Егорушка звонко рассмеялся, встал, вынул бумажник:

— Ты доведешь проект до конца?

— Надеюсь, — ответил Артур.

Егорушка положил оранжевую купюру на стол, пожелал спокойной ночи и ушел.

— Ты прав, — сказал Миронов, глядя в спину уходящего режиссера. — Резковато, конечно, но всё по делу. Кино должно быть операторским, тогда это кино. А говорящие картинки — это, в натуре, театр в записи.

— Ты говоришь это своим студентам, Миша?

— Это и так понятно, Артур! Но кино не умерло, зря ты так. Оно цветет и пахнет. У всех нас есть любимые фильмы, да? — Миронов взглянул на Агнию, и та согласно кивнула. — Не будем называть имен. Они и так известны. Так что не паникуй. Просто у тебя джетлаг, тебя колбасит.

На другой день у группы случился незапланированный выходной. Артур писал Агнии про важного актера, накануне прилетевшего из Москвы:

«он съел строганину и запил ее кумысом...»

«ого!!!» — ответила Агния, поставив три смайлика.

«короч звезда прикован к унитазу...»

«жаль»

Через несколько минут Артур постучал в комнату Агнии и предложил провести время с пользой.

— Это как? — спросила она.

— В городе есть «Царство вечной мерзлоты». Это такой якутский Диснейленд. Но туда наверняка все наши припрутся, — говорил Артур, стоя в дверях. — А есть НИИ Мерзлотоведения, — не без труда произнес он. — Это уже серьезно.

— А что-нибудь без мерзлоты есть? — поежилась Агния.

— Там нормально. Это же институт.

Агния искала повод не поехать, Артур настаивал:

— Они проводят экскурсии для групп. Я позвонил, спросил, сколько человек группа. Мне сказали шесть.

— И кто поедет?

— Только мы с тобой. Купим шесть билетов, а будем вдвоем.

И это простое «вдвоем» вдруг согрело Агнию. Она поняла, что за последнее время от своих мужчин слышала одно-единственное «я». Пусть и перелицованное на разный манер, но остающееся в душных границах единоличия. И вот теперь «мы», «вдвоем», сказанное даже не ее мужчиной, а полудругом, увидевшим в них не механический набор двух «я», а парное существо.

«Вдвоем», — про себя произнесла она приятное слово и сказала:

— Мне надо полчаса собраться.

Никифор привез их на улицу Мерзлотную, высадил у входа в НИИ и спешно уехал обратно, чтобы докупить лекарства для отравившегося актера.

Артур взял шесть билетов в кассе института, и они вошли в выставочный зал, где их уже ждала пожилая женщина с бейджем старшего научного сотрудника.

Поскрипывая сухим паркетом, они переходили между витринами с кирками, компасами, горелками, слушая женщину в юбке-колокол, флисовой кофте и в толстых очках с отпечатками пальцев на линзах. И хотя ее плавная речь не задерживалась в их заспанных головах, они все же почувствовали силу науки и прониклись уважением к этой скромно одетой, маленькой женщине, владевшей подземными тайнами.

Экскурсовод подвела их к карте на стене и, проведя указкой по полярной границе, мягким голосом сообщила, что семьдесят процентов России находится в условиях вечной мерзлоты, и сегодня, в связи с изменением климата, границы шельфа можно перерисовывать раз в год.

На экране рядом с картой шел ролик без звука. Трое мужчин на надувной лодке с мотором двигались вдоль берега, подпрыгивая на крутых волнах моря Лаптевых. Подмываемые водой, ледяные утесы тяжко обрушивались в воду, взбивая грязную пену и обнажая блестящие слои промерзшей земли, из которых то тут, то там выглядывали бивни мамонтов.

— А что будет, когда все растает? — спросила Агния.

— В грунте спрятано огромное количество органики. Остатки растений, животных, — благожелательно объясняла экскурсовод. — При оттаивании грунта микробы начнут разлагать органику, выделяя метан и углекислоту. А парниковый эффект от метана почти в тридцать раз выше углекислого газа.

Агния с беспокойством взглянула на Артура.

— У нас мало времени, — сказал он, имея в виду текущий момент. — На сайте что-то было про лабораторию. Туда можно попасть?

— Разумеется, — подтвердила экскурсовод.

Они спустились в цокольный этаж. Экскурсовод щелкнула эбонитовым вы­ключателем, отворила низкую дверь, и они очутились в подземной галерее, укрепленной от обвала бревнами.

— Температура здесь всегда одна: минус четыре градуса, — сказала экскурсовод.

По земляному полу стелились деревянные мостки, а стены и низкий потолок галереи густо обросли инеем. Отражая свет казенных ламп, мириады тончайших пластинок льда искрились, переливались радугой, возвращая позабытое ощущение утренника в детском саду.

— Ух ты! — обомлела Агния. — Артур, ты видишь это?

— Анриал...

Медленно, как сомнамбулы, они шли по галерее, сотканной из инея, разглядывая крупные, как пятирублевые монеты, пластины кристаллов, лепившиеся в целые семьи, и не решаясь коснуться их пальцами, чтобы ненароком не растопить их и не нарушить их мерцания.

— Что это? Откуда? — не понимала Агния.

— Человеческое дыхание, — сказала экскурсовод.

— Дыхание??

— Люди спускались сюда на протяжении шестидесяти лет. Выдыхаемая влага замерзала — и получился иней.

Агния не могла поверить, что обыкновенное человеческое дыхание столько лет схватывалось морозом, собиралось в кружево и теперь отдает свой потусторонний свет, взяв замен и долю ее дыхания тоже.

Галерея была недлинной, около двенадцати метров. Они дошли до Т-образной развилки и остановились. Улыбаясь сиянию стен, Агния осторожно двигала над ними руками, а Артур ссутулился, приблизил лицо к инею и думал о чем-то настолько усердно, что между бровей у него проступила парная борозда. Наконец он выпрямился и посмотрел на Агнию:

— Я хочу тебе кое-что сказать...

И экскурсовод, оберегая их нечаянный восторг, шагнула в соседнюю галерею.

— Я хочу сказать, Агния... — повторил Артур.

Его побелевшее лицо было вдохновлено близостью какой-то мысли. Он шевельнул обветренными губами, подбирая слова и помогая себе жестами рук, словно ловил слова из мороза; он скользнул глазам по бликам вокруг и сказал:

— Люди одинаковые, Агния, как эти кристаллы инея. В Бразилии, Индии, США у людей одинаковые кроссовки, прически, татуировки, еда в холодильнике. Они толкают одинаковые тележки в одинаковых гипермаркетах и с одинаковым выражением лиц — прикладывают. Я не вижу, чем люди могут отличаться друг от друга, чтобы сказать: «Привет, Сергей!» или «Привет, Мария!» Это в другом веке можно было показать на них пальцем и сказать: «Он разночинец-нигилист с метущейся душой, а она малокровная дочь коменданта крепости»...

— Артур, какой ты смешной! — оборвала его Агния. — Смотри какая красота!

— Я не спал всю ночь. Я не мог заснуть. Я пил кофе и думал... — говорил он, часто смаргивая. — И теперь я понял, Агния. Мы мучительно ищем свою индивидуальность, нам хочется быть неповторимыми, но в условиях гуманитарного конвейера это невозможно. Нам неловко, если мы видим на другом такой же лонгслив или очки. Мы чувствуем себя обворованными. Мы охотимся за своей уникальностью, только делаем это не в джунглях и прериях, а в супермаркете готовых форм. Нам кажется, что выбор огромен. На самом деле он умещается на одной полке. Сознавая это, мы сочиняем себе невиданную сексуальность, хотя полов по-прежнему два. Мы целуем чужой флаг, чтобы отличаться от собственных родственников, мы деремся с ними, чтобы в конце концов понять, что власть везде одна и суть ее — в подавлении. Тогда мы отождествляем себя с Зодиаком. Мы ищем в себе черты Водолея, рожденного в год Обезьяны, и снова путаемся, потому что Вселенная расширяется, созвездия не стоят на месте, и тот, кто вчера был Водолеем, сегодня стал Рыбами. Мы доказываем миру его неправоту, и мир, не слушая наших воплей, продолжает сокращать ассортимент личностей под видом их многообразия. Дальше будет только хуже, Агния. Выбор будет меньше, и в итоге сведется к единице и нолю, этим двум столпам цифровой цивилизации. Ты хочешь спросить почему? Или ты ничего не хочешь, а просто смотришь на меня своими красивыми глазами, а я говорю, что все мы рыбы в мутной воде. Неотличимые друг от друга, одинаковые, как эти кристаллы инея. И единственное, что отличает нас от рыб, — это выражение глаз. У рыб оно удивленное, у нас — тоскливое. И это наша тоска по утраченной индивидуальности, осознание невозможности получить ее обратно...

— Артур, ты гляди! Это же сказка! — прикоснулась к нему Агния.

— Послушай! — не останавливался он. — Это очень важно!

— Про рыб? — сияла улыбкой Агния.

— Мы сломлены, растеряны. Впереди нас ждет сеть рыбака и нож повара. Мы боимся будущего, ищем оправдание своей жизни, свою уникальную судьбу. И знаешь, где мы ее находим? В одном-единственном, что у нас еще осталось: в личном мнении. Больше нет знания, которое считалось бы абсолютным. Знание больше не трек. Система координат разрушена. Бог отменен. А у науки и политики кишка оказалась тонка, чтобы наполнить жизнь содержанием. Это пугает нас, и у нас делаются рыбьи глаза. Мы гибнем, мы задыхаемся в безликой мути, мы хватаемся за последнее, что у нас осталось — за свое мнение. Все обязаны его уважать и с ним считаться, ведь это наша оригинальная личность. Наши мнения берутся ниоткуда, чаще с потолка или от самомнения. При этом у каждого из нас есть микрофон и социальная площадка. Наших мнений все больше, а истины все меньше. Мнения инфлировали знание и наградили нас рыбьими глазами. В итоге сортир стал музеем, а земля плоской. И самое страшное, что, оказавшись в этой мутной воде, наш косяк прибавил скорость. Пора спасаться, Агния! Пора выскочить из косяка на чистую воду! Найти себя заново! Да? Скажи: да!

Его лицо порозовело от радости и оптимизма. Он смотрел на Агнию, не моргая, в ожидании встречного восторга.

— Конечно, Артур!

— Я бы никогда не понял этого, если бы не ты! Как я рад, что встретил тебя на той party. Что ты ответила мне. Пошла на музыку. Ты особенная, Агния! Ты доказала мне, что индивидуальность еще возможна. Что мы не рыбы, а что-то большее...

Пар толчками выходил из его рта, окутывал его голову, пар застревал на его ресницах, и Агния впервые заметила, что они были очень длинные. Пар ложился на их загнутые концы и застывал перламутровым бисером.

Он благодарил ее дальше, с чувством, взаправду, от сердца, и с каждой фразой по ее телу катилась горячая волна; она не помнила, что стояла глубоко под землей, в заиндевевшем подвале, объятая морозом, ей было жарко, как если бы вдруг у нее подпрыгнула температура; пот стекал между лопаток, ей хотелось остыть, сбросить опасный перегрев, и тогда она расстегнула пальто, задрала свитер и обнажила грудь.

Он смотрел на ее соски, как смотрят глаза в глаза, он ладонью утирал увлажнившиеся ноздри и, не сбиваясь с тона, гнал свою речь к концу:

— Мне снова интересно жить, Агния! Я увидел тебя и как будто вырвался из косяка. Я нащупал кое-что важное, твердое и вечное, как эта мерзлота. Ты натолкнула меня на крутую мысль. Я понял свое время! Теперь я смогу ухватить его за хвост и управлять им. И все благодаря тебе! — закончил он, когда она запахнула пальто.

Они ехали на заднем сиденье машины. Никифор, поймав их настроение, вел плавно, вдоль высоких панельных домов, стоявших на сваях. Под домами ходили люди в полный рост, катились велосипеды курьеров, и Никифор тихо, словно самому себе, рассказывал про «гуляющий грунт» и японцев, приезжавших в Якутск за секретом «домов на курьих ножках», которые не рушатся с наступлением оттепели.

Артур вставлял забавные комментарии в монолог Никифора, и тот смеялся животом, глухо, пряча зубы в толстый кулак и поглядывая в зеркало на пару позади.

Разомлев в машинном тепле, они сидели близко, и на поворотах их коленки соприкасались. Радио перестало разговаривать, зазвучала нежная музыка.

Его коленка уже не уходила в сторону, а прижалась к ее. Она чувствовала его растущее волнение, и засмеялась снова, но уже не от шутки Артура, а от мысли о том, что может случиться с ними в гостинице. Она обернулась и увидела рядом с собой его голову без шапки, с самурайским пучком, его стремительный, чуть вытянутый профиль, длинные ресницы и спросила: «А сегодня есть рейсы в Москву?»

Ему потребовалось время, чтобы осознать сказанное. Он посмотрел на нее, обескураженный такой торопливостью, и тут же, в машине, купил билет.

Вбивая ее паспорт в приложении, он хотел остановить ее, довести начавшееся до конца, которое казалось ему неизбежным, и нужные слова уже толкались у него в кадыке; она взяла его за руку, улыбнулась глазами, и он понял, что она поступает верно, что это не разрыв, а необходимая пауза, спад перед подъемом, и нерастраченная сейчас энергия будет только сильнее потом.

До рейса оставалось больше трех часов. Он ждал ее в холле, пока она собиралась.

Он поставил ее чемоданчик в багажник, захлопнул его, испачкав руку, и вот они снова на заднем сиденье едут в аэропорт. Только радио не работает. Никифор гонит по белой дороге. Сказочный город позади. А вокруг жидкие, обмороженные деревья. Все молчат.

У Артура зазвонил телефон. Его искал режиссер, чтобы обсудить какую-то проблему, которая ожидалась нескоро. Артур отвечал раздраженно, резко, сопротивляясь необходимости решать будущее прямо сейчас.

Когда машина остановилась у зала вылета, он достал чемоданчик и простился с ней на улице, сказав, что не сможет проводить ее до конца, потому что ему «надо». Она поцеловала его в щеку, махнула Никифору через прореху в замерзшем окне и, отбивая ровный ритм колесиками чемодана, пропала в автоматических дверях.

Самолет взлетел без задержек.

Она сидела у прохода, заслонившись от мира наушниками и черной маской для сна. Ребенок позади нее бессмысленно пинал спинку ее кресла, только она на это не отвечала, как будто ничего не чувствовала. Она думала про лисьи хвосты, прямо сейчас проплывавшие где-то там, в подбрюшье самолета; думала, что летит в московское время, летит назад, в прошлое, а значит, сможет заново пережить сегодняшний день. Пусть и в воображении, и все же спуститься в мерцающую галерею, услышать признание Артура, увидеть пар его речи...

Москва навалилась уже в аэропорту. Она долго простояла в очереди за багажом. Потом лавировала между людьми с перенапряженными лицами, норовившими пройти насквозь. Наконец заминка с билетом на аэроэкспресс и дорога на метро приглушили ощущение чудесного путешествия, и дома, сидя на корточках под рассеянным потоком горячей воды, она думала не про Артура, а про тебя.

Она вспомнила вашу последнюю встречу на фудкорте, твое подавленное лицо с темными вмятинами под глазами, шепчущий голос, и заплакала, пожалев тебя всем своим оголенным сердцем...

Артур вернулся в Москву в конце февраля и сказал, что бросает кино.

— Какой-то мучительный проект, — говорил он. — Всё плохо. Всё не так. Никому ничего не надо. Достало.

Они сидели в винном баре на Никитской. Был вечер субботы, столы и приступки были заняты. Люди пили стоя, перекрикивая друг друга, но думая, что перекрикивают музыку. Посетители-одиночки блуждали глазами по залу и расстраивались, если кто-то влекущий оказывался вдруг не один.

— Вот и отдохни, Артур, — сказал Агния.

— Некогда отдыхать. Время не ждет, — он поднял бокал с красным вином. — Я рад тебя видеть!

Они выпили. Он облизал губы:

— Доделаю якутскую историю и займусь своим проектом. Он абсолютно новый.

— Каким?

— Телеграм-канал. Ни один сериал не собирает столько просмотров, как канал про котиков.

— Ты хочешь про котиков? — обрадовалась Агния.

— У меня есть концепция новостного канала. Котики там тоже будут. Как без них? Они делают аудиторию. Но главное, там будут новости. Отсюда, отсюда, отсюда, — Артур двигал руками в воздухе, рисуя масштаб тем. — Не про одно что-то, например, про спорт, секс или психологию. А обо всем сразу. Люди всеядны, и канал должен быть таким же.

— А разве такого нет? — сомневалась Агния. — Такого полно.

— Конечно, — соглашался он. — Но мы сделаем свой. По-другому. И я знаю как.

— Мы? — удивилась Агния. — Я в этом ничего не понимаю.

— Ты же дизайнер, — остановился он. — Сможешь взять на себя визуальный контент?

— Наверно.

— А я займусь остальным.

— Так просто?

— Не совсем.

Артур рассказал про свой план. Поначалу он показался Агнии баловством, но постепенно она поняла, что он все давно просчитал, нашел деньги и даже сотрудников. Если за два месяца канал соберет сто тысяч подписчиков, то на них выйдут другие люди с другими деньгами. Он не сомневался, что они справятся и быстрее.

— Как? — сам себя спрашивал Артур. — Мы не будем перепечатывать одни и те же новости, как это делают все. Мы будем играть с информацией.

Он говорил сложнее, путанее, все чаще уходя в нюансы и отвлекаясь на примеры. Перестав его понимать, Агния молча рассматривала его.

За месяц в Якутске Артур заметно истратился телом. На щеках белела седина, лицо сузилось, вдоль шеи тянулись напряженные жилы. Выглядел он ослабшим, при этом смотрел вокруг себя пытливо, словно изучал окружающий мир на предмет какого-то скрытого содержания, которым ему не терпелось завладеть.

Длинная прядь волос выскочила у него из резинки на темени, упала на лицо и теперь мешала ему говорить, прилипая к губам. Агния протянула руку через столик и убрала прядь ему за ухо. Смущенный этим материнским жестом, Артур умолк.

— Выдохни, расслабься! — с нежностью сказала Агния. — Ты же сам сказал, что у тебя был сложный проект. А ты дальше гонишь. Ты можешь две недели ничего не делать?

— Конечно, нет!

— А неделю?

— Сейчас не время расслабляться. Структура мира меняется каждый день. Вместе с ней меняется и структура нашего внимания, всей психики. Я хочу сделать этот канал. Эту нишу быстро заполняют другие игроки. Скоро там будет не протолкнуться. Я понимаю, что это попытка запрыгнуть в поезд, который уже разогнался. Но и оставаться на перроне нельзя. Иначе мы опять обрастем чешуей...

Агния встала, обогнула столик, и обняла его со спины, чтобы он наконец замолчал. Артур остался сидеть с поднятым бокалом, продолжая говорить, а она стояла позади, прижавшись грудью к его острому позвоночнику, щекой — к колючей щеке, пропустив свои тонкие руки под мышками и скрестив их у него на груди, и чувствовала, как где-то там, в его глубине, колотится подстегнутое кофеином и спиртным сердце, как ходят в стороны его ребра и как затихает его горячечный монолог.

Он шевельнулся в ее объятьях, желая освободиться. Она разомкнула руки. Он оглянулся:

— Поехали ко мне?

Он глядел на нее снизу, и от этого был похож на зверенка, долго убегавшего от опасности. Опасность давно прошла, он был в норке, он остановил свой бег, но внутренне все еще длил его, еще бежал, не веря, что угрозы больше нет, отчего его черные глаза метались и вспыхивали.

— Не сегодня, Артур. Тебе нужно выспаться.

— Да, ты права... Наверно...

Ночь. Выключив свет, Агния завернулась в одеяло. На телефон, лежавший на столе, одно за другим приходили уведомления, освещая комнату голубым, беспокойным светом. Она знала, что это пишет Артур, что вряд ли он лег. Скорей сунул капсулу в кофемашину, добавил еще, не желая останавливаться, и теперь двигался по своей студии в монохромных цветах, не зная, с кем ему поделиться очередным озарением.

Агния встала с кровати, убедилась, что это был Артур, и, не желая разгонять его своим ответом, перевернула телефон экраном вниз.

Идея Артура обрастала деталями и вскоре потребовала действий. Он нехотя участвовал в доделке якутского фильма, что вызывало раздражение продюсеров. Досрочно разорвав договор, Артур погрузился в свой медиа-проект, ожидая постоянного участия в нем и Агнии.

Вскоре появился офис на Белорусской, на Миусах — трехкомнатная квартира. Появились техника и люди. Артур ожил, распрямился, окреп. Он весь внутренне собрался и действовал смело, уверенно и ровно. Он мог быть невыспавшимся, но в своих суждениях не был сонным. Мог быть голодным, но не показывал злости. Он уставал, и это было видно, при этом не терял остроты восприятия и точно «нарезал» задачи сотрудникам. Казалось, что в нем гудел маленький реактор, выдавая одинаковую порцию энергии: без спадов и скачков.

Артур настаивал на присутствии всех сотрудников в офисе, считая, что «удаленка» расхолаживает, человек отключается от общего процесса и в итоге тормозит дело. Даже системный администратор — неопрятный парень в прямо­угольных очках и клетчатой рубашке навыпуск — весь день сидел в маленькой комнате, отгородившись от всех этажеркой. Здесь же стоял стол для Агнии. Как и все, она приезжала на Миусы по будням, занималась фото, видео, рисовала графику.

В средней комнате работали контент-мейкеры и фактчекеры. Это были девушки слегка за двадцать, которые постоянно «мониторили» новости и формировали ленту.

Сам Артур занимал большую комнату, деля ее с редактором — кучерявым мужчиной за сорок, его старым знакомым. Профессиональный журналист, редактор пропускал через себя весь материал от девушек, придавая ему нужную остроту.

Дважды в день в большой комнате проходили «летучки».

— Цифровая среда перегружена, — говорил на первом собрании Артур. — Поэтому у пользователя отрывистое, дискретное восприятие. Даже у взрослых людей внимания теперь еле-еле на абзац хватает. Учитель в школе должен каждые десять минут отвлекать детей шуткой, фокусом. А потом возвращаться к теме урока. С новостными медиа то же самое. Мы возьмем лучшее, что есть в кино и цирке. Трюк, аттракцион. Быстрая смена номеров, тем. Зритель в цирке не должен успеть задуматься. Он вообще не должен думать. Он должен смотреть и хлопать.

— Понятно, много не пишем, — сказала полная девушка с тяжелыми кольцами в носу и бровях. — А в чем фишка?

— Игра с информацией, — объяснял Артур. — Факт должен оставаться фактом, но его подача, точнее, взгляд на него, целиком в нашей власти. Проще и быстрее всего сейчас внимание к контенту можно получить с помощью эмоций. Везде, в любом посте нужна оценка. Мы даем не нейтральные факты, а наше видение их. Мы говорим, что это хорошо, а это плохо. Мы удивляемся, злимся. Мы реагируем на новость. А если мы на нее реагируем, то эта эмоция прилипает и к пользователю.

— То есть мы такие психи-морализаторы? — уточняла с пирсингом.

— Скорей, эмоционалы со своим взглядом на все.

— Нейтральную информацию вообще не даем? — спросила девушка в свитере с оленями.

— Можем, но мало. Она должна быть особенной.

— Например?

Артур на секунду задумался.

— Антарктида никому не принадлежит, так?

— Да, — согласились все.

— Но там есть американский банкомат. Новость?

— Правда? — удивилась девушка в свитере.

— Проверь!

— Про эмоции можно подробнее, — попросила с пирсингом.

— Круче всего работает сарказм. Во-первых, он сразу цепляет. Во-вторых, он развлекает, а не напрягает, как тупой трэш. Давайте попробуем.

Артур разблокировал телефон:

— Ну вот, официальная сводка из ОВД: «В Серпухове учащийся шестого класса нанес ученику телесные повреждения в виде травмирования уха и похитил его телефон. По факту случившегося проводится проверка». Давайте поиграем.

— Зумер из Серпухова откусил ухо друга и получил за это сорок гигабайт, — с ходу сказала с пирсингом.

— Супер! — похвалил Артур. — Другая сводка: «Безработный К., находясь в состоянии алкогольного опьянения, совершил наезд самокатом на бойцов Росгвардии. Возбуждено уголовное дело». Как мы здесь играем?

— Синий рыцарь показал смертельный номер, — сказала с пирсингом.

— Вполне! Заметьте, мы не наврали. Мы остались в границах факта. На любую новость надо смотреть как на схему, которую следует наполнить эмоциональным содержанием. Это понятно?

— Да.

— И последнее: нас интересует любая инфа. Можно смело брать у других. Это не будет воровством. Все равно мы продадим новость по-своему.

— Реально! — сказала девушка в свитере, когда все встали. — В Антарктиде, на станции Мак-Мердо, банкомат выдает баксы.

— Вот! — Артур затянул пучок на темени. — Не надо врать. Надо играть с информацией.

Благодаря своим связям, Артур «прокачал» канал. Ссылка на него появилась на других, известных каналах. Счетчик подписчиков крутился, увеличиваясь в прогрессии, и через месяц их было больше ста двадцати тысяч. Потребовались еще сотрудники, и Артур, оставив костяк редакции в квартире на Миусах, все же набрал «удаленщиков».

Агния делала коллажи из фотографий, научилась монтировать короткие видео. На «летучках» она наблюдала за воодушевлением Артура и легкостью, с какой он проводил «мозговые штурмы», отвечал на едкие вопросы или заряжал сотрудника, оказавшегося в эмоциональном тупике.

Раньше, еще две недели назад, когда их взгляды встречались, лицо Артура смягчалось, профессиональный сарказм сменялся иронией, а та перетекала в шаловливую улыбку, которая сообщала Агнии, что это всего лишь игра. Теперь же его взгляд оставался острым, холодным, взыскующим немедленного понимания и мгновенного исполнения.

Поток новостей становился все больше, Агния не успевала, и Артур взял второго дизайнера. Заняв место в офисе, он принялся конкурировать с Агнией за внимание Артура, и тот обмолвился ей об этом в проброс, между прочим, чем неожиданно для себя обидел ее.

— Я не собираюсь ни с кем соревноваться, Артур! — возмутилась она на кухне в присутствии редактора. — Ты чего?

Артур, привыкнув к лояльности сотрудников, на мгновение потерялся. Редактор поспешил сделать себе кофе и вышел с кухни, оставив их вдвоем.

— Я хотел не это сказать... — оправдывался Артур, но Агния его перебила:

— Ты сказал то, что сказал. Ты просил помочь тебе, я тебе помогла. Что ты хочешь от меня?

Артур смахнул крошки от печенья со стола, сел на него боком.

— Слушай, проект идет лучше, чем я рассчитывал. У нас уже триста тысяч подписчиков. На меня вышли люди. Они хотят, чтобы мы отражали некоторую повестку. Это уже другие деньги. Давай напряжемся и поработаем как следует. А потом будем отдыхать.

Он смотрел на нее с надеждой, как тогда, в Якутске, когда уговаривал поехать в подземную галерею. Она молчала.

— Ну скажи же что-нибудь! — просил он.

— Ты это делаешь... — она хотела сказать «для нас», но спросила: — Ради чего?

— Странный вопрос! — Артур соскочил со стола. — Я никогда не ощущал такого драйва! Это не «великая иллюзия», это «великая реальность». Это настоящая жизнь, это суть ее. Медиа рулит миром. Сегодня люди больше думают о каком-нибудь меморандуме или итоговом коммюнике, чем про свою жену или мужа. Их беспокоит правовой вакуум в Конго. Они заняты проблемой миграции в стране, где никогда не были и не будут. Медиа решает, чем жить людям, что им любить, что ненавидеть, как себя вести. Это никакая не четвертая, это первая и главная власть. Ты можешь написать, что надо бросать свои дома и релоцироваться, и люди побегут, как лемминги. Ну разве это не круто?

— Не уверена... — сказала Агния. — И так угорать...

— Это пока так! Дальше само полетит.

— Без тебя тут ничего не полетит, Артур, и ты это знаешь.

— Да брось! — он подошел к ней и сел на корточки. — Что с тобой?

Она смотрела в окно на серое московское небо и думала, что их до сих пор невинная связь, так и не развившись в полновесную близость, повернула не туда. Чувство, проклюнувшееся было в Якутске, подменилось сутолокой. Ей было досадно, что причиной гибели этого чувства были новости: выверты чужих судеб, уродливые, искаженные отблески, что гибли, едва родившись, не оставляя после себя ничего, кроме скриншота.

— Знаешь, раньше делали скульптуры... — сказала Агния.

— Знаю, — улыбнулся Артур.

— Они постоянно падали и разбивались. Потому что головы у скульптур были тяжелые, они перевешивали. Тогда стали делать головы маленькие. Статуя не падала, но выглядела по-дурацки: широкое тело, маленькая голова.

— Нелепо...

— Да, нелепо. Художники стали искать баланс, противовес. В итоге нашли способ. Левую ногу выставят вперед, а правое плечо отведут назад. Или на копье обопрется фигура. Статуя не падала, не разбивалась. Стояла ровно. И пропорции сохранены.

— Думаешь, я упаду и разобьюсь?

— Да, Артур. Я боюсь, что у тебя голова однажды перевесит и ты упадешь и разобьешься.

Он засмеялся, потом внимательно заглянул ей в глаза и сказал:

— Если тебя не тащит, скажи. Я пойму. Я не хочу, чтобы тебе было плохо.

— Мне не плохо, Артур. Но... не тащит.

— Конечно! — он стукнул лбом о ее коленку и поднялся. — Конечно...

Она вышла из проекта, получив неожиданно большой гонорар из рук Артура. Теперь ей не надо было рисовать квартиры, где жили бы люди, которых она никогда не увидит. Она могла заниматься собой.

Из глубины шкафа она достала бриджи и топ, в которых делала «Поклонение солнцу», и купила месячный абонемент в фитнес.

Администратор центра услужливо предлагала ей хамам, массаж, занятия пилатесом в группе, но она выбрала беговую дорожку. Она вставала на резиновую ленту и на легких ногах несла себя вперед, поначалу держась за рукоятки, а затем, пообвыкшись, бежала по правилам, двигая согнутыми руками. Датчик на панели показывал количество энергии, вырабатываемой ее движением, и она сходила с дорожки не раньше, чем ее бег мог напитать воображаемую лампочку и осветить несуществующую комнату.

Артур часто звонил по видеосвязи, делал это полулежа, всегда за полночь. Агния запрещала говорить с ней о деньгах и новостях; он искал другие темы, не находил их, и тогда слушал ее, как она провела день, при этом продолжая думать о своем. Заметив его отрешенность, Агния поддевала его, возвращая внимание. Он извинялся и слушал дальше. И только однажды в нем что-то натянулось, он вдруг перебил ее и затараторил:

— Я так устал... Так измучен... Я так много пропускаю через себя всех этих алкашей, воров, зумеров, чинуш. Все эти аварии, пожары, расчлененку... Это идет через меня потоком. Постоянно. День и ночь. Пока идет — смешно. Но этот осадок... Понимаешь, этот осадок... — И следом он сослался на слабость, отказался от своих слов, просил его не слушать...

Число подписчиков приблизилось к миллиону, и редакция переехала на Дмитровку. Оказавшись по делам в том районе, Агния зашла в новый офис, удивившись его грандиозному размаху и количеству сотрудников. Она отказалась от чая, предложенного девушкой с ресепшена, полчаса проговорила со смешливым редактором, сидя на гостевом диване, и ушла, не дождавшись Артура, так и не вышедшего из переговорной комнаты.

Через несколько дней, ночью, он написал:

«приезжай...»

«уже поздно»

«пожалуйста...»

«давай завтра»

«дверь открыта...»

«что-то случилось?»

Артур не ответил. Агния вызвала такси и поехала в Кунцево.

Она вспомнила про открытую дверь, когда уже позвонила. Вошла в квартиру и увидела Артура.

Он шел на нее по темному коридору, в одних трусах, помогая себе расставленными руками. Остановился в метре и согнулся, продолжая держаться за стену, будто пьяный. Она испугалась, отпрянула, а когда он выдохнул и в коридоре резко запахло болезнью, испугалась еще сильнее.

Она помогла ему дойти до кровати, он лег поверх одеяла. Заметив мурашки, Агния укрыла его покрывалом, он прохрипел что-то про жару и скинул покрывало на пол.

Он болел четвертые сутки и не понимал, что с ним происходит.

— Голова сейчас треснет...

— Температура?

— Нет... — он шевелился на кровати, как поврежденное насекомое.

Агния позвонила в «скорую». Услышав разговор с диспетчером, он поднял руку: «Не надо...». Она вышла из комнаты, чтобы он не мешал ей.

Вызов приняли, она вернулась к нему со стаканом воды. Он выпил треть, закапав постель, и снова лег, подтягивая ноги к груди, как будто уменьшая свое место в мире, он уменьшал и боль.

Прежде она не видела его голым и теперь, в ожидании «скорой», рассматривала все несовершенства его тела: пятна, родинки, лиловые вены. Это тело могло принадлежать ей одной, а его изъяны могли стать приметами родства. Она была готова выучить это тело наизусть, чтобы его видимые недостатки, благодаря ее чувству, сделались бы его особенностями, интимными чертами, при виде которых ее сердце билось бы мелко и счастливо. Но время ушло. Его искреннее и восторженное признание замерзло и осело на стенах подземной галереи, и теперь это изломанное, страдающее тело говорило не о возможном чувстве, а отсылало к одной грубой медицине.

Приехала фельдшер в синей робе и маске. Надев бахилы, прошла в комнату, попросила стул.

— Он же замерз, накройте его, — сказала она.

Агния накрыла Артура покрывалом. Убрала одежду со стула и поставила его рядом с кроватью. Фельдшер села и попросила документы. Пока Агния, по подсказке Артура, искала его полис и паспорт, фельдшер направила на его лоб инфракрасный термометр, нажала кнопку, взглянула на цифры.

Агния подала ей документы. Фельдшер включила планшет и начала вносить данные. Через десять минут тишины Агния не выдержала и спросила:

— Может, вы посмотрите его?

Фельдшер подняла на нее глаза бродячей собаки и сказала:

— Я все вижу, девушка, — и продолжила что-то писать.

Закончив с оформлением, она встала и сказала громко, как будто Артур был глух:

— В больницу поедете?

— Что у меня?

— Лихорадка неясного генеза. Могу отвезти во Вторую инфекционную на Волоколамке. Поедете или нет?

Артур взглянул на Агнию и увидел тревогу на ее лице:

— Наверно, надо...

— До машины сами дойдете?

— Дойду.

— Собирайтесь.

Спортивный костюм, мягкая обувь, зубная паста, щетка, полотенце, две бутылки воды — Агния сложила все в рюкзак, пока Артур одевался в ванной.

Они спустились на лифте и вышли на улицу. Открыв боковую дверь, фельдшер посадила Артура в салон, сама села впереди, и «скорая», отбрасывая голубые лучи вокруг, осторожно поехала вдоль вереницы припаркованных машин.

Садясь в «скорую», Артур вспомнил про зарядку для телефона.

— Я привезу, — пообещала Агния.

Через день она приехала в больницу, положила на окошко для передач пакет с зарядкой, назвала имя пациента: Артур Алексеев. В тот же момент кто-то взял ее под локоть и потянул в сторону, требуя внимания.

Перед Агнией стояла женщина в бежевом костюме и кроссовках на дутой подошве. Несмотря на обильную пластику, в ее лице мелькало какое-то неуловимое сходство, и Агния поняла, что это мать Артура.

— Вы его коллега? — спросила она.

Агния задумалась и сказала:

— Да.

— Это вы ему киви вчера принесли?

— Нет.

Глядя на преувеличенные черты ее лица, Агния вспомнила «лепешка» и не к месту засмеялась.

— Вы зря смеетесь. У него аллергия. У него осложнение. Его перевели в интенсивную терапию.

— Это не я.

— А кто?

— Я не знаю.

— Сказали, какая-то девушка.

— Это была не я.

— Не надо ему ничего носить.

— Я не носила ничего. Я зарядку привезла. Он просил.

— Не надо самодеятельности, — сказала она, не желая делить заботу о сыне с другой женщиной. — Если хотите что-то передать, позвоните мне. Давайте зарядку!

— Пожалуйста.

— Мы договорились?

— Да, — подтвердила Агния.

— Хорошо.

Артур бывал в сети, Агния писала ему, он не отвечал, так шли дни, и однажды Агния поняла, что его телефон находится в руках другого человека.

«Ну и пусть, — думала она, идя по оттаявшей прошлогодней листве. — Вылечится, сам напишет. А умрет — мне позвонят из офиса».

Шла середина марта. Квартира стесняла Агнию, хотелось на простор, на воздух. Продолжая заниматься бегом, она купила японские кроссовки с амортизацией, приехала в Филевский парк, пробежала километр по дорожке, осыпанной желтой хвоей, почувствовала себя не оздоравливающейся, а убегающей от чего-то, смутилась, пошла шагом и дальше приезжала сюда уже для пеших прогулок.

Она избегала асфальтовых маршрутов, диагоналями проложенных по парку, а бродила по тропинкам.

Зима была скупа на снег, он сошел за неделю, обнажив траву и четырехлист­ники, почему-то зеленые, так и не потерявшие свой цвет от морозов. Наверху парка ходить было сухо, а внизу, у воды, где было всегда холодно, ноги засасывало и мягкая земля налипала по щиколотку. Тогда Агния шла рядом с тропой, по светло-желтым листьям, глядя на реку, в которой дотаивали кусочки льда, а иногда плыл катамаран с угрюмыми спасателями.

Воздух был сырым и тонким. Звуки разлетались во все стороны: набегал то лай собак, то ломающиеся голоса подростков. Воздух пах новой жизнью. «Прошлогодние листья не могут так пахнуть, — думала Агния, — а значит, так пахнут деревья».

Она подошла к липе, обняла ее сырое тело, прижалась, прислушиваясь к тому, что происходило под ее корой. Ветер, остановившись ненадолго, опять поднатужился, задул; ветер подпустил холодную струю, как бы говоря, что еще ничего не кончено, что эта вера в весну ненадежна, что еще могут вернуться заморозки, а там и снег, и буруны, и капюшоны... Но вот ветер сбавил, сник, воздух остановился и в нем опять запахло будущей жизнью.

Не расцепляя рук, Агния запрокинула голову и посмотрела наверх, на черные гнезда, раскачивавшиеся в ожидании летучих мигрантов. Ей стало грустно, что даже эти дома без крыш, продуваемые ветрами с восьми сторон, каждый год заселяются парами, и те живут там — один хлопотливый, всегда где-то пропадающий, другой сосредоточенный, сидящий камнем на месте и зорко смотрящий вокруг, — они живут там и создают существ, что рождаются дважды: сначала для земли, а потом, когда треснет скорлупа, уже для неба.

Агния обнимала липу, завидуя птицам, а еще через минуту быстро поднималась по стальной лестнице в верхнюю часть парка. Отдышавшись, она сошла с асфальта на сырые листья и в отдалении увидела кормушку, прикрученную проволокой к тонкой сосне.

По дороге в парк, вспомнив, что не завтракала, она купила булку и теперь ломала ее в пальцах и укладывала кусочки на дно кормушки поверх мокрой лузги. Она не видела птиц, которым готовила угощение, но слышала отовсюду их решительные голоса и знала, что они наблюдают за ней и ждут, когда она закончит и уйдет.

— Птиц нельзя кормить хлебом, — сказал кто-то.

— Почему? — не оборачиваясь, спросила Агния.

— Потому что это обработанное зерно. У них нет фермента, который бы его переварил. У них потом животы болят. Они пузо набивают, но остаются голодными. И слабыми. Вы вот сейчас накрошили эту булку, а она через десять минут размокнет. Птицы съедят ее, и она будет бродить у них.

— А утки? — все так же не оборачиваясь, спросила Агния. — Они один хлеб едят, и у них все нормально.

— Вы ошибаетесь, — сказал голос. — На водоплавающих хлеб действует еще хуже. У них деформируются крылья, и они перестают летать. Вы бы эту булку лучше сами съели. Или отдали собаке.

Агния смахнула раскрошенную булку с кормушки, втоптала ее кусочки в сырую землю и оглянулась.

На велодорожке стоял приземистый и плотный, как жук, мужчина в черном пуховике, синих джинсах, сбитых ботинках на молнии, и смотрел на Агнию из-под низко натянутой вязаной шапки.

— Я видел вас там, внизу, — сказал незнакомец.

— Ну и что?

— Вы обнимали липу.

— Вы следите за мной?

— Нет.

— Вы маньяк?

— Нет. У вас куртка испачкана.

Агния стряхнула прилипшие кусочки коры и пошла в сторону эстрады, белевшей впереди. Остановившись у островка снега, она вогнала в него кроссовки, очистив их от налипшей земли.

Неизвестный посмотрел ей в спину и направился в другую сторону.

Они встретились снова на выходе из парка, на перекрестке, на светофоре. Незнакомец подошел к кромке тротуара и встал рядом. Он выглядел неприметно, как множество других мужчин в метро или на улице, и Агния решила, что спутала того, в парке, с этим, на перекрестке. Незнакомец заметил ее замешательство и сказал для подтверждения себя:

— Птиц надо кормить зернами, семечками, орехами. Несолеными, конечно.

— Вы бёрдвотчер? — спросила Агния.

— Скорей, бёрдсейвер.

Она улыбнулась, а он нет.

Загорелся зеленый, и они пересекли дорогу. Он шел рядом, как будто они были вместе, и рассказывал ей про дятла, который строит три гнезда: одно служит ему для размножения, другое для отдыха после работы, а третье — для смены обстановки.

— Ну и кто из нас дятел? — спрашивал незнакомец.

— Вы о ком? — уточняла Агния.

— Я говорю про разные виды животных. В данном случае про птиц и высших приматов, то есть людей, — незнакомец посмотрел на нее ясно, со смыслом. — Приходите завтра в парк, я принесу правильный корм.

«У маньяка не может быть такого взгляда, — подумала Агния. — Или, наоборот, может...» И сказала:

— Нет, не приду.

Она вошла в стеклянные двери метро, приложила карточку, миновала турникет, спустилась на платформу. Он двигался следом. Она должна была испугаться его неотвязного присутствия, но страх почему-то не приходил, напротив, ей было любопытно.

— Почему вы обнимали дерево? — спросил он, вслед за ней шагнув в вагон.

— А почему вы спрашиваете?

— Я тоже обнимал.

— Ну и что? Что в этом такого? Все люди так делают.

— Нет, — взявшись за поручень, сказал незнакомец. — Люди боятся природы. Поэтому уничтожают ее.

Агния засмеялась:

— Кого можно бояться в Филевском парке? Синичек?

— Людей пугает всё, что им незнакомо, — он открыто посмотрел на нее. — Я вас пугаю?

— Вы не страшный. И тут везде камеры.

Поезд выехал из-под моста, вагон озарился солнечным светом, стал как будто просторнее, шире, а лица пассажиров приветливее и мягче. Агния ощутила первый теплый луч на щеке, выпрямила спину, сделавшись выше незнакомца.

Раскачиваясь рядом с ней, он говорил ей про кедровку, что запасает девяносто килограммов орехов за сезон и в переводе на рубли получается около двухсот пятидесяти тысяч.

— Вы работаете в зоопарке? — спросила Агния.

— Нет, в ФэБэГэУ ФэНэКэЦэ ФэМэБэА.

— Я вас не понимаю.

— Лаборант в больнице.

— А, над мышами опыты ставите, — не без брезгливости сказала Агния.

— Нет. Я мою лабораторную посуду. Готовлю реактивы. По образованию биолог. Но не закончил. А вы?

— Я занимаюсь собой.

— Самозанятая, значит.

Поезд остановился, механический голос объявил: «станция Киевская». Агния пошла на пересадку, незнакомец продолжал идти рядом и говорить:

— Не уходите так. Оставьте мне ваш номер. Если не хотите дать телефон, приезжайте в Филпарк. Не можете завтра, давайте послезавтра. Или в четверг. Когда вам будет удобно. Лучше утром, тогда птиц много. Приезжайте! Приедете? Я не буду вам мешать. А если вам захочется послушать про птиц, я вам расскажу. Я возьму бинокль. У меня был. Разве плохо гулять по парку и смотреть на птиц? Это интересно. Вам так не кажется?

Агния вошла в вагон, развернулась в дверях и, глядя ему в глаза, сказала нарочито громко:

— Почему вы привязались ко мне?

— Потому что вы одиноки.

— Вам так кажется, — сказала она в закрывающиеся двери.

Поезд с грохотом унес ее в тоннель, а незнакомец остался на платформе, быстро заполнявшейся людьми.

Денег, заработанных на проекте Артура, хватало на полгода привольной жизни. Время принадлежало ей одной, и она тратила его, как хотела. На улице опять похолодало, полетел снег, и Агния редко выходила из дома. Она ленилась, растрачивала себя на сериалы, после которых не оставалось ничего, кроме тупой усталости. Она перестала готовить, все чаще заказывая доставку из ресторанов, и вскоре заметила, что прибавила в бедрах, цвет лица стал серым, а веки опустились, сделав глаза унылыми.

Когда тепло вернулось и люди стали одеваться легче, ее снова потянуло наружу; ей хотелось не наблюдать за весной из окна, а быть ее участником.

Она выезжала на бульвары. Здесь не было зелени, воздух был накачен токсичным запахом транспорта и гулять было неприятно. На Воробьевых горах ее пугали несущиеся на самокатах, велосипедах, скейтах. Даже в Нескучном саду ей не удавалось найти уединенного уголка, где можно было бы постоять рядом с деревом, обнять его, прижаться, оставаясь невидимой для других. Все было вытоптано, везде поджидали люди, и тогда она вернулась в Филевский парк.

Она брала с собой пакет с тыквенными и подсолнечными семечками, которые покупала на развес у восточного торговца в проходном магазине рядом с метро. Догадываясь, зачем ей сырые семечки в таком небольшом количестве, он улыбался Агнии золотом зубов и, вопреки обыкновению, не округлял сумму, а считал до рубля: тридцать один, сорок семь... И так же точно сдавал сдачу, сохраняя на смуглом лице доброжелательную улыбку.

В парке, идя по главной аллее, Агния пробовала птичий корм на вкус. Сырые и нежареные, семечки плохо чистились, и она ела их с кожурой.

Насыпав корм в две-три кормушки, она спускалась к реке, но шла не по бетонной набережной с хромированными перилами, по которой сновали бегуны и велосипедисты, а вдоль нее, по тропе, вившейся вдоль холмиков и овражков.

Постелив пустой пакет на сырое бревно, она садилась и смотрела на голые деревья. Они делались тяжелее, напитываясь весенней водой, они готовились брызнуть листвой и сделать это сразу, по сговору, за сутки, сообщив парку другую перспективу, а воздуху — другое качество. Агния с нетерпением ждала новорожденную зелень, ей хотелось уловить ее первый запах, но весна застряла на пороге, и деревья не спешили открываться.

Где-то рядом крикнула птица, как будто кто-то дунул в длинную чугунную трубу: ху-ууууууууу!

Агния сняла шапку, тряхнула головой, давая волю волосам, оглянулась во­круг в поисках птицы и увидела на вершине холма, там, где проходила велодорожка, человека с биноклем, пристально наблюдавшим за ней. Поняв, что был замечен, человек повесил бинокль на шею и начал спускаться вниз.

Он двигался по ломаной траектории, ставя ноги ребром. Листья оскальзывались под подошвами, человек то и дело заваливался на бок, приседал, и не скатывался вниз только потому, что хватался за голые кусты. Оказавшись на нижней тропе, он обстучал себя ладонями, сбивая лесные частицы, и подошел к Агнии.

— Серая неясыть, — сказал незнакомец. — Они тут часто встречаются.

— Вы опять следите за мной? — сидя на бревне, спросила Агния.

— Нет, я случайно вас заметил. И решил подойти.

Незнакомец стоял рядом все в той же черной куртке, синих джинсах и шапке на глазах и глядел на тот берег.

— Скоро их не будет, — сказал он.

— Кого?

— Ну, серых неясытей. Это она только что кричала.

— Почему не будет?

Незнакомец показал на Мневниковскую пойму.

— Вон, дома строят. А потом еще и цирк будет. Вряд ли совы согласятся жить рядом с цирком, — он кивнул на бревно. — Можно?

Агния подвинулась, хотя бревно было длинным.

Незнакомец сел на деликатном расстоянии от нее, посмотрел на нехотя просыпавшийся, еще схематичный лес.

— Я с утра здесь. Километров пятнадцать прошел. Устал. Голодный, а уходить не хочу. Я бы жил в лесу, но надо на работу ходить. Как вас зовут?

— Агния.

— А я Дима.

Он снял шапку и взглянул на Агнию круглыми голубыми глазами. Темно-русые, очевидно, кудрявые волосы слиплись под шапкой, пристали к узкому лбу, по толстой коже которого шли две глубокие морщины. У него были широкие скулы и широкий нос, а нечастая поросль на щеках придавала ему что-то религиозное.

— В кормушках было много хлеба. Я его выкинула и насыпала семечки, — сказала Агния.

— Вы правильно сделали, — поддержал Дима.

Ветер подул со стороны поймы, принес мерный стук забиваемых в землю свай и работу ковша.

— Однажды ученые провели эксперимент над крысами, — начал Дима.

— Вы провели? — спросила Агния.

— Нет, другие. Они создали в лаборатории условия перенаселения. Много крыс. Очень много.

— И что случилось?

— Ничего хорошего. Крысы начали драться. У них появились эпидемии. Некоторые особи перестали размножаться.

— А зачем ученые это сделали?

— Чтобы понять, как перенаселенность на людях скажется.

— Похоже на правду...

— Если постоянно надо отвоевывать личное пространство, работать локтями, то меняется характер. Нельзя быть расслабленным и думать о чем-то хорошем. Нужно всегда быть на стрёме.

— Для этого и сделали парки, — сказала Агния. — Чтобы люди расслаблялись.

— Да, но ненадолго. Потом все равно придется выйти из парка работать локтями.

— Почему вы не бросите свою работу и не уедете жить в деревню? — спросила Агния.

— А деньги?

— Ну, можно же жить своим хозяйством.

— Чтобы жить своим хозяйством, тоже нужны деньги. А чтобы они были, нужно работать. Вот поэтому я тут.

Дима наклонился вперед, обхватил руками лодыжки, потянулся и сказал, глядя на свои дряхлые ботинки:

— Ничего, родня помрет, перееду к ними. Буду на даче жить. А квартиру сдам. Мне хватит.

— Сколько вам лет? — спросила Агния.

— Тридцать пять. А вам?

— Тридцать два.

Сверху кто-то запел металлическим голосом: «Клип-клип-клип-клип-клип».

— Клест, — определил Дима и снял с шеи бинокль.

Он навел его на звук и покрутил ручку резкости:

— Вон там сидит.

Агния поднесла к глазам бинокль, посмотрела, куда указывал Дима, но увидела только бурые ветки в сильном приближении. Повела влево, вправо — то же самое.

— Никого нет, — сказала она.

Дима взялся за бинокль и направил его точно на клеста, сидевшего в верхней оконечности дерева.

Агния увидела птицу кирпичного цвета, телом походившую на попугая, с крепким клювом, загнутым на манер какого-то слесарного инструмента. Птица переступала на ветке, почесывалась и запускала свое птичье Морзе. Не догадываясь, что снизу за ней наблюдают, она проживала свою быструю, короткую жизнь; она выглядела сильной, бесстрашной, строптивой, а вместе с тем такой беззащитной, уязвимой, скоротечной, и это было так близко с Агнией, что она отпрянула от бинокля, и тот продолжил висеть в воздухе, удерживаемый рукой Димы.

— Клюв такой, чтобы легче было шишки щелкать, — сказал он. — Они редко сюда залетают. Даже странно, что мы его видим.

— Почему?

— Им нужны парки побольше. Типа Битцы или Лосинки. И чтобы елки были.

От реки подуло холодом. Агния озябла, захотела домой.

Вместе они вышли из парка и подошли к метро. Не останавливаясь, Агния направилась к стеклянным дверям, Дима задержал ее и сказал, что живет здесь, неподалеку, на Малой Филевской улице, дом двенадцать.

Тут же, у лужи перед входом в метро, в которой стояли взъерошенные голуби, они обменялись номерами и простились.

Они начали видеться. Встречались у главного входа и гуляли по парку, иногда уходя далеко по набережной, мимо горнолыжного спуска, казавшегося теперь, весной, скорее инсталляцией, чем местом для спорта. Долго шли вдоль реки дальше, до моста на Мневники; над их головами выли машины, а под ногами сновали крысы. За мостом они разворачивались и шли назад, оба чуть прихрамывая, какой бы удобной ни была их обувь.

Дима работал посменно, два через два. Иногда он присылал Агнии селфи из больничной лаборатории, на которых был в халате, маске и в голубой полупрозрачной шапочке, оставлявшей след на лбу. Агния отвечала смайликами, и даже в этой скупой реакции проглядывало ее желание чаще и дольше идти по парку, не боясь испачкаться сырой землей, слушать небесную перекличку и говорить с Димой о природе, о том, что, как ей казалось, не имеет конца.

Дима был далек от бизнеса, от жажды прибыли. Он не рассуждал про судьбу рынка искусств и психику современного человека, его занимала одна биология, и ей нравилось слушать его рассказы.

Несколько солнечных дней подряд Дима работал, и они встретились в парке, когда опять задуло с севера, а небо померкло.

Они спустились к реке, прошли по набережной около километра. Дима достал из рюкзака розовую спортивную бутылку:

— Вчера глинтвейн сварил. Осталось. Только он холодный. Будешь?

— Давай.

Он отвинтил крышку, налил вино в бумажные стаканчики.

— За птиц! — сказал он.

— За птиц! — поддержала Агния и сделала маленький глоток.

Дима выпил залпом и сразу налил себе еще.

— У меня на той неделе отпуск начинается, — сказал он.

— Поздравляю. Поедешь куда?

Дима неопределенно пожал плечами:

— Мне кажется дичью провести отпуск в каком-нибудь городе. Если есть деньги, тратить их нужно на природу. Например, на Амазонию посмотреть. Ее почти не осталось. Или Мальдивы, они скоро под воду уйдут. Если совсем много денег, то Патагония или Антарктида. Но ехать в город, к человекам, к магазинам, заводам — дичь.

— Ну не все же любят природу, — сказала Агния.

На другом берегу, в пойме, в сумерках шевелились строительные краны.

— Не все, да, — протянул Дима и вдруг развеселился: — Прикинь, американские дети думают, что все утки желтые!

— Да ну!

— Правда! Исследование было. Они в своей жизни видели только резиновых желтых уточек, которые для ванной. Когда они слышат «утка», они не могут себе представить ничего другого. Вырастет такой мальчик или девочка, заблудится в лесу, если, конечно, они к тому моменту еще будут. Выйдет к озеру и увидит настоящую крякву, гоголя, чирка или серощекую поганку. Ему скажут, смотри, это утка! Он же в обморок упадет. Или скажет: фейк!

Агния засмеялась и поежилась от холода. Тепло, наступившее от вина, стремительно выветривалось.

Что-то зашуршало в полусгнившей листве, как будто там забегали мыши.

— Дождь, — сказал Дима, глядя на сизые тучи.

Агния накинула капюшон, подобралась, плотнее обхватила стаканчик с холодным вином, будто он мог ее согреть.

— Но ведь это нельзя остановить, — хмурясь своим мыслям, сказала она.

— Люди тормознут, когда вокруг вообще ничего не будет. Кроме камней, песчаных бурь и радиации.

— И откуда такая тяга все крушить вокруг, ломать, отравлять? Неужели не хочется жить?

— Так это нормально, — сказал Дима. — Ничего странного тут нет.

— Да как это нормально?!

— Только люди, наш великий вид, осознанно стремятся к смерти. Больше нигде в природе этого нет.

— А дельфины? — сказала Агния. — Они же выбрасываются на берег.

— Ну да. Из-за магнитных аномалий. У них дезориентация, они сбиваются с маршрута и прямиком на берег плывут. В этом им, кстати, люди здорово помогают. Из-за наших разных приборчиков проблемы с магнитным полем и возникают. Ну, или они плывут за больным вожаком. У которого черви-паразиты. Но здесь нет осознанного желания убить себя. Дельфины не хотят умирать.

— А эти, маленькие, — не могла вспомнить Агния. — Ну, как их? Лемминги! Они же прыгают с обрывов и все погибают.

— Это Дисней придумал. В аду ему гореть. Не прыгают лемминги ни с каких обрывов. Просто их бывает очень много, они толпой мигрируют. Не все успевают перепрыгнуть через обрыв или реку переплыть. И гибнут. Вот осьминоги, те да, убивают себя. Но делают это ради потомства. Чтобы не сокращать кормовую базу и не конкурировать с собственными осьминожатами за еду. Самки откладывают яйца и больше не едят. Умирают с голоду.

— Жесть...

— Зато честно. Все ради детей. Но это тоже не сознательное решение умереть. Это биология. Просто у осьминогов после откладки яиц меняется работа надглазничных желез. Если ее удалить, осьминог не будет себя убивать, а начнет объедать своих детей. Или вот сумчатые мыши в Австралии. Они так активно трахаются, что у самцов отказывают все внутренние органы и разрушается иммунитет. После сезона размножения все самцы погибают. Но и тут все логично. Они вкладывают всю свою энергию в размножение. Другого шанса дать потомства у них не будет.

— А лебеди? — вдруг вспомнила Агния красивые истории лебединой любви из детства. — Когда один умирает, другой же разбивается о землю.

— В американских мультиках наверняка. Лебеди реально создают пару на всю жизнь. Если один умирает, второй до конца живет один. Они, кстати, испытывают горе. Не едят, сидят в одиночестве. Но и лебеди не самоубийцы. Сознательно убивает себя только Homo sapiens. Самое разумное существо на свете. Больше никто в природе не грохает себя из-за всякой шляпы.

Дима засмеялся, показав сколотые резцы:

— Прикинь, пчела потеряла смысл в жизни! Она знает, что если выпустит жало, то вместе с жалом разорвет себе все кишки и погибнет. И она полетела в поисках человека, чтобы его ужалить и умереть!

Агния грустно улыбнулась.

Холодный дождь пошел плотнее. Они вышли из парка, с отвычки щурясь от света фар, перебежали дорогу на красный, свернули во дворы и спрятались под крышей подъезда. Дима разлил по стаканчикам оставшееся вино и сказал:

— А давай возьмем еще и пойдем ко мне?

Мужская бесхитростность, с какой он затаскивал к себе в квартиру, развеселила Агнию. Она выскочила из-под козырька на дождь и согнулась пополам от смеха. Выпрямилась, постояла недолго под моросью, обернулась и сказала:

— Давай. Я согреюсь и поеду домой.

Дима жил на первом этаже «хрущевки», в темной и низкой, как нора, квартире без ремонта. Здесь было много старой мебели: шкафы, кресла, трельяжи и стенка цвета молочного шоколада, забитая книгами, периодикой и артефактами советской жизни, перед которыми стояли фотографии маленького Димы и его родителей. Скрипевшие даже под невесомыми шагами Агнии полы были застелены побелевшими коврами. Дышать от пыли было тяжко.

Они сели на кухне, на табуретках, за раскладным столом. На окне, смотревшем на улицу, висели стальные жалюзи со следами ржавчины.

В отличие от других двух комнат, кухня была отмыта до стерильности и не имела никаких лишних, утративших свою хозяйственную необходимость предметов. Посуда спрятана в шкафы, на крючке у мойки чистое вафельное полотенце, — сказывалась Димина лабораторная выучка.

Дима ввернул штопор в бутылку, дернул, пробка разломилась, крошки упали в бутылку. Он наливал через ситечко, делая это уверенно и точно, как если бы работал с реактивами. Он нарезал немного хлеба и сыра, попутно рассказывая, что всю жизнь прожил в этой квартире, сначала с родителями, а после их смерти — с гражданской женой, бросившей его через два года. Он спросил про личную жизнь Агнии. Она ненадолго задумалась и поняла, что все ее прошлые мужчины стерлись в памяти, как советские переводные картинки, а живешь там один ты. Она коротко описала вашу жизнь вместе, в конце сказав, что ушла от тебя, не раскрывая причину ухода. Ей было неловко признаваться в том, что за пять лет она не разглядела в тебе твоей шаткой, панической природы, которая сейчас, когда она сидела между столом и горячей батареей, казались ей обыкновенной заячьей трусостью.

Она сделала глоток и замолчала. Дима смотрел на нее, понимая, что она продолжает думать о тебе, и не мешал ей. Он встал и начал нарезать идеальными ломтями сыр и хлеб, потому что на столе еды не осталось.

Сидя нога на ногу, глядя на свой промокший носок, Агния вспоминала, как уходила от тебя и не могла закрыть дверь из-за сумок в руках. Потом в ее зашумевшей от вина голове лысым бесом выскочил Саша, его отутюженное беззаботными удовольствиями лицо; затем возник изломанный, ледащий Артур и фельдшер у его кровати, и Агния поняла, что все последовавшие за тобой мужчины были хуже тебя.

Безысходность сжала ей сердце. Подняв глаза, она посмотрела на округлую и выпуклую, словно сделанную из хитина Димину спину в истрепанной футболке, и сказала:

— Ладно, я поехала...

Дима позвонил в субботу, сообщил, что вышел в официальный отпуск и позвал Агнию на прогулку в Котельники:

— Говорят, там сапсаны водятся. Свили гнездо на крыше высотки. Поехали, посмотрим!

Они встретились на Таганке, спустились к Яузе, долго стояли с задранными головами, надеясь увидеть птиц, разрезающих московское небо со скоростью сто метров в секунду, и не увидели ничего, кроме серых туч и одинокой крикливой чайки. Даже голуби не поднимались в воздух, предпочитая ходить по земле рядом с урнами.

Они вышли на бульвар. Было безветренно и тепло: плюс пятнадцать. На деревьях лопались почки, выпуская первую зелень. Хотелось идти медленно и долго, чтобы не проглядеть приметы наступившей весны, и они шли в потоке других людей, одетых по моде московского межсезонья: кто в майку, кто в пуховик. На Бронной, в поисках туалета, они свернули в переулок и, сами того не желая, оказались на Патриарших.

Тучи на небе подраздвинулись, блеснуло солнце. На тротуарах, у входов в рестораны, кучковались курильщики. Мимо проплывали роскошные автомобили с пассажирами внутри. Они ловили завистливые взгляды прохожих на себе и сразу отворачивались, если им это удавалось.

Блеск и новизна окружающего угнетали Агнию.

— Зря мы сюда пришли, — сказала она. — Пойдем обратно на бульвар.

— Нормально, — успокаивал Дима. — Давай хоть на реальный зверинец посмотрим.

Агния шагнула к кафе. Дима задержал ее, что-то промямлив про цены.

— Я заплачу, — сказала Агния и вошла первой.

Они сели на широкий подоконник, служивший скамьей и столом одновременно. Плечистый парень в фартуке на кожаных тесемках принес бутылку красного вина, два бокала и деревянную доску с кубиками сыра, орехами и медом. Дима ушел в туалет. Агния смотрела в окно, за которым двигались люди в новой, будто только из магазина одежде, и в какой-то момент ей действительно почудилось, что она находится в экстравагантном зоопарке, по ту сторону защитного стекла, и должна отсидеть назначенное время, потому что потратилась на билеты.

— Слушай, почему у них у всех такие утомленные лица? — спросила она, когда Дима вернулся.

— А как ты хотела? Им приходится прикладывать чудовищные усилия, чтобы быть на верхушке пищевой цепи. Некоторые бабочки счастливее людей. Вот, например, мешочницы, хохлатки, коконопряды вообще не едят. Им не надо.

— И как они живут без еды?

— Так они в жировой ткани накапливают все питательные вещества. На стадии личинок. Взрослым есть не надо. Прикинь, у тебя двадцать пять тысяч глаз с одной стороны, двадцать пять тысяч глаз с другой, у тебя большие роскошные крылья, ты умеешь летать и тебе не нужно добывать хавку?

— Мечта! — Агния подняла бокал. — За бабочек!

— Что-то у меня от вина понос, — елозил на подоконнике Дима, листая барную карту. — Я лучше водки возьму.

— Возьми, — разрешила Агния и снова посмотрела на улицу.

Бережно, словно боясь расплескать себя, за витриной двигались люди. Так же не спеша люди двигали вилками в ресторане напротив и не сразу открывали рты, чтобы сказать что-то незначащее или рассеянно улыбнуться. Казалось, что жизнь в этом районе намеренно замедляется, чтобы просто длиться и длиться, отрицая в своем течении любые волнения, вспышки, а тем более — конец, как нечто несуществующее.

— Тебе не кажется, что животные скрывают от людей свою способность к языкам? — Дима налил себе водки из графинчика.

— Попугаи разговаривают, — отвлеклась от витрины Агния.

— Я про приматов. Если бы обезьяны заговорили по-английски, их бы сразу заставили работать. Сделали рабами. Построили фермы, выращивали орангутанов, горилл. Они очень сильные. Маленькое шимпанзе сильнее самого сильного мужика с несколько раз. Крутая рабсила пропадает!

— Какой ужас ты говоришь, Дима...

— А что? Люди все равно обезьян юзают. Опыты разные ставят. Они же ближе всего к нам по физике.

— Какие опыты? — насторожилась Агния. — Разве это не запрещено?

— А на ком еще лекарства проверять? Вакцины разные? Вот недавно от ковида тестировали. ВИЧом до сих пор заражают. Новые методы хирургии придумали, обезьян сначала режут. Сейчас вот массово тестируют систему мозг-компьютер. Это когда паралитики в игры играют. Чипы вживляют сначала обезьянам, а потом только паралитикам.

— А почему не сразу людям? — в лице Агнии мелькнула злость.

— Ну, это не ко мне вопрос! А вообще можно и без животных все делать. Необязательно их мучить. Есть же разные клеточные модели. Компьютерный анализ. Просто денег жалко. А звери дармовые. В этом смысле человекообразные человечнее самого человека, — и Дима выпил водки.

Агния потемнела, задумалась о чем-то дурном.

Дима макнул кубик сыра в мед, закусил и продолжил:

— За год в опытах помирают сотни миллионов особей. Представь эту толпу? Население страны! Не только обезьяны, много кто. Двести видов. Даже экзотические. Дикобразы, аллигаторы, рыси, черепахи...

— Черепахи? Ты шутишь?! — вскрикнула Агния.

— Ну да. На них исследуют клеточное окисление. Хотят понять, почему они так долго живут. Сапиенсы же не хотят стареть. Он хотят быть вечно молодыми.

— Чем больше я тебя слушаю, тем меньше я люблю людей, — сквозь зубы сказала Агния.

— А люди вообще плохой народ, — Дима извинился и опять ушел в туалет.

Ощущая приступ ярости, Агния сделала большой глоток. От вина ярость усилилась. Ей захотелось встать, зайти за витрину и ударить какого-нибудь человека ногой в живот или рукой по лицу. Она сжала челюсти от бессилия. Плечистый парень в фартуке бесшумно подошел, наполнил ее бокал и так же бесшумно пропал за кадкой с гибискусом.

Вернулся Дима, налил себе водки:

— Ты как?

— Что нам делать? — не глядя на него, спросила Агния.

— Сейчас допьем и дальше пойдем.

— Не сейчас. Что нам вообще делать?

— А, ты об этом! — не сразу вспомнил Дима. — Ничего. Дрейфовать. Все равно изменить ничего нельзя.

Агния повернулась к нему и заговорила торопливо:

— Слушай, но ведь люди не могут быть отсюда. Иначе бы они себя так не вели. Вдруг нас привезли с другой планеты? Для опытов?

— Не, мы местные. Мы от животных ничем не отличаемся. Абсолютно такие же. Только животным хватает природы. А сапиенсы культуру придумали. Интернет, плутоний-235, рояль. Вот темную материю можем замутить. А инстинкты-то остались прежние, обезьяньи.

Он видел, что Агния ему не верит, сомневается, что она ищет доказательства инопланетного происхождения людей, и решил объяснить все наглядно.

— Смотри, вот это наша биологическая эволюция, — Дима вытянул вверх указательный палец с нестриженым ногтем. — А вот это культурная, — он поставил палец другой руки параллельно. — Так вот у нас они вообще не сходятся. Наша биологическая эволюция сильно отстает от эволюции культурной, — и «культурный» палец ушел вниз. — В этом наше проклятье. Наш, типа, первородный грех. Давай за грех! — поднял рюмку Дима, но Агния его не поддержала.

Она смотрела в витрину, за которой появилась блондинка с новеньким лабрадудлем на поводке. Они шагали по переулку, оба с поднятыми подбородками, не замечая никого. Блондинка смотрела поверх прохожих, лабрадудль — мимо их ног. Оба ухоженные, с блеском в волосах и шерсти, оба охваченные ошейниками — он кожаным, она драгоценным, — с овальными глазами одного янтарного цвета, они шли прямо, не уклоняясь от встречных, уверенные в себе, зная, что это встречные непременно подвинутся сами, сойдут в сторону, а потом будут смотреть им вслед. И если бы сейчас у них на пути возникла такая же блондинка с такой же собакой, только тогда случился бы сбой, они бы замерли все вчетвером, выискивая в типовом подобии детали похуже, попроще. Но пока клона не встречалось и можно было длить свое бесцельное движение из пункта А в пункт А и обратно...

— Пойдем отсюда, — прошипела Агния. — Достало!

Парень в фартуке положил счет перед Димой, Агния забрала книжечку, расплатилась, они вышли на улицу.

Почти ничего не съев за день, Агния опьянела с бутылки крепкого вина, оступалась, ей захотелось курить. Дима стрельнул сигарету у старика с портфелем. Агния выкурила ее у метро «Смоленская», опьянев еще сильнее.

— У-уу, тебя мажет, — Дима подхватил ее для прочности за руку. — Поехали.

— Только... не... на... метро... — бормотала Агния, держась за Диму.

Он вызвал такси, и они поехали на Фили.

Дома Дима разогрел картофель, который пожарил вчера. Агния охотно поела со сковороды, хотя никогда не любила картошку. После еды пришли силы. Дима включил музыку, сел в торце стола, налил Агнии вина, себе водки.

С полной рюмкой в руке, глядя в стену, он рассказывал про смешение разных веществ и эффект, который возникал от их смешения, как будто читал неинтересную лекцию. Агния смотрела на его невзрачное лицо и не верила, что он, сидя рядом с ней, и видя ее такую перед собой, может оставаться отстраненным, почти бесчувственным и, желая утвердиться в своей красоте, она вскочила и начала танцевать.

Из-за тесноты кухни весь ее танец сводился к вращению вокруг себя. Подняв руки над головой и закрыв глаза, она слышала, что Дима вращается рядом, с каждым поворотом выбрасывая из себя резкий водочный дух. Он тронул ее грудь, а когда она повернулась к нему спиной, он пошел вокруг нее, по-птичьи расставив руки и ударяясь бедрами о края стола. Он что-то сказал ей на ухо, коснувшись его губами, только она ничего не разобрала, ощущая одну лишь щекотку. Музыка сделалась громче, их танец плотнее, ближе, с каждым тактом все меньше напоминая танец, а все больше колыхание невпопад. Он взял ее за шею с силой, подтянул к себе, поцеловал, крикнул что-то и продолжил вращение. Не открывая глаз, она водила языком внутри щек, слизывая присутствие там Димы, и подвывала песне, которую никогда прежде не слышала; наконец она совсем отпустила себя и согласилась на Диму, здесь же, на кухонном столе, не ощущая ничего, как будто была под мощным наркозом; после чего попросила полотенце, чтобы сходить в душ, и, пока он стукал косыми дверями шкафов, вороша лежалое белье, она села на разложенный в комнате диван, поплыла, завалилась на бок и заснула.

Рано утром где-то в коридоре зазвонил Димин будильник. Он не слышал его требовательную трель, а спал на спине, источая перегар. Агния толкнула его ногой под одеялом. Дима открыл глаза, облизал губы, узнал звук своего телефона, встал с трудом и с трудом вышел из комнаты.

Изнывая от похмелья, Агния лежала на боку, на несвежей кочковатой подушке, и слушала приглушенный голос Димы с кухни. Потом хлопнула дверь холодильника. Дима вернулся в комнату с банкой пива, сел на диван, оттянул большим пальцем кольцо и, запрокинув голову, отпил сразу много.

— Тетка звонила, — сказал он, борясь с пивными газами в пищеводе. — Ее снилс у меня.

— Что? — выдавила Агния.

— Ну, снилс, зеленый такой. Я на даче у них был. Ее случайно взял. Мне на работе надо было. Просто она Кузнецова, и я Кузнецов. Перепутал, короче. А теперь звонит, привезти просит. Надо ехать.

— Я встать не могу.

— На, — Дима протянул отпитую банку. — Сразу встанешь.

— Ой, нет... — и Агния с головой заползла под одеяло.

…Электричка ехала на север. Был полдень вторника. В окнах встречных поездов темнели силуэты озабоченных людей, а они, двигаясь в противоположном направлении, ехали в пустом вагоне.

В магазине на Белорусском вокзале Дима купил бутылку китайского виски и теперь прикладывался к ней, предлагая и Агнии.

— Я не пью крепкое, — напоминала она. — И с утра... Как в тебя лезет?

— А я не могу до вечера терпеть, — отхлебывал Дима, пряча бутылку в пакет.

Через сорок минут они вышли на полустанке. Слева от платформы чернел еще безлиственный перелесок, справа блестели цинком заборы садового товарищества. В воздухе пахло костром.

— Они хорошие, — говорил Дима про свою родню. — Тетка всю жизнь в регистратуре в поликлинике, а он водила на «скорой». Сейчас на пенсии. Живут тут. Даже зимой. Ничего, привыкли.

Они шли по грунтовой дороге, обходя круглые лужи. Агния глубоко дышала немосковским воздухом, и тот лечил ее похмелье.

— Это сюда ты переедешь, когда они умрут? — спросила она.

— Ну да.

Вокруг стояли заборы разного цвета. Заборы собирались в сплошные стены, разделяя садовое товарищество на крупные квадраты. Дома за ними были скромными, народными, как сказал Дима, поскольку товарищество принадлежало медицинским работникам.

Кое-где советские дачные лачужки перестраивались усилиями потомков, расширялись: сверху прилипал еще этаж, а то и два, но отрез земли оставался прежним, и новое строительство съедало скудное пространство, создавая ощущение кучи-малы.

На дорожках было пусто, за заборами — тихо. Сезон еще не начался. Товарищество доживало последние дни тишины и безлюдья. Должна была пройти неделя без низких ночных температур, с уверенным солнцем, чтобы показались листья на деревьях, а с ними и люди на огородах и машины на дорожках.

Дима занес ногу, чтобы переступить лужу, и так замер:

— А пойдем к реке спустимся, пока светло?

— Давай, — согласилась Агния, решив, что еще полчаса на воздухе окончательно ее вылечат.

Выйдя на дорогу, окружавшую сады по периметру, они взяли вправо, в лес, и вскоре шли вдоль бетонного забора с нарисованными на нем малопонятными символами и латинскими буквами.

— Сейчас заброшку пройдем, — Дима перепрыгнул торчавшую из земли проволоку, — и будет спуск к реке. А можем и не спускаться. Посидим так.

Забор прервался, и в образовавшейся прорехе показались одноэтажные корпуса, сложенные из силикатного кирпича. Без кровли, окон, дверей, холодные здания тоже ждали весну, которая закроет их болезненную наготу зеленью.

— Бывший детский лагерь, — сказал Дима, идя впереди.

На пустыре перед корпусом трусила большая желтая собака с висячими ушами. Увидев людей, она дернулась и поспешно скрылась в провале стены.

— А почему он заброшен? — спрашивала Агния, рассматривая мертвые стены.

— Да все никак поделить не могут. Место-то хорошее. Смотри!

Они вышли на высокий берег.

Внизу, в фигурных, словно вырезанных по лекалу берегах, быстро двигалась бурая вода. Пойма с той стороны оставалась сухой. Снега не хватило, чтобы затопить ее, и теперь там шевелился прошлогодний камыш такого же, как и вода, цвета. Низко над камышом, почти касаясь его крыльями, летел ворон.

Дима присел на корточки, отпил из бутылки и, не закрывая ее, поставил рядом, для надежности вкрутив донышко в землю. Прислонившись спиной к дереву, Агния смотрела на реку, пойму и прозрачный лес за ними.

— Красиво, — сказала она. — Только холодно.

— Это еще не холодно. А ты прикинь, ледниковый период, — не убирая руки с бутылки, сказал Дима.

— Даже представлять не хочу, — плотнее завернулась в пальто Агния.

— Льды наступали и отступали. Наступали и отступали, — говорил Дима, глядя за горизонт. — И так два миллиона лет. Вот когда холодно-то было. Послед­няя такая атака закончилась двенадцать тысяч лет назад.

— Как будто недавно, — сказала Агния, следя за полетом ворона. — А люди тогда уже были?

— Ты чего? — ухмыльнулся Дима. — Они жили уже двести тысяч лет как!

— И что, они убегали от этих ледяных гор?

— Вряд ли они их видели. Но они их чувствовали и вовремя сваливали. Прикинь, по земле ползет гора льда два километра в высоту. Ты не видишь ее, но все меняется вокруг. Температура падает. Животные уходят, растения гибнут. А самое интересное, знаешь что?

Агнии было лень отвечать на вопрос, который не требовал ответа, но Дима ждал, не отводя слезящихся глаз.

— Ну? — наконец сказала она.

— Чтобы появилось столько льда, нужна вода. А откуда ей взяться? Из Мирового океана, конечно. Короче, его уровень падал на сто двадцать метров. Рельеф на планете полностью менялся. Потом лед таял, уровень моря поднимался, и опять все затапливало.

Агния представила, как тонет далекий лес, как заливает пойму. Река теряет свои берега, вода поднимается выше, подходит к ее ногам и... переступила в испуге.

— И что, люди бегали туда-сюда? — спросила она.

Дима вращал в пальцах крышку от бутылки:

— А как не бегать, когда вокруг такое творится? Люди селились в поймах рек. Вот как тут примерно. Жили себе, жили. И тут всемирный потоп. Надо собирать манатки, бежать. То есть прожила какая-нибудь группа охотников-собирателей пять тысяч лет. Культуру придумали свою. А потом — раз — и все смыло. И нет культуры. Ничего нет.

— Жалко, — сказала Агния.

— Да не в этом дело! Просто вся история людей находится на дне. До нас только мелочь дошла: Урук, Пальмира, Мохенджо-Даро, Хараппа. По большому счету, самые разумные существа во Вселенной своего прошлого не знают. У нас хроническая историческая амнезия, — смеялся Дима.

— Вот бы проснуться завтра утром и ничего не помнить, — задумчиво сказала Агния.

— А мы так и живем! — не угадывал ее настоящего желания Дима. — Мы каждый день, а сто лет в истории сапиенсов — это один день, мы каждый день начинаем заново. Просыпаемся и не помним, что вчера было. Обнуленные. О чем мы вообще говорим? Какие музеи? Если ты прошлого не знаешь, то тебя нет.

— Как бы я хотела обнулиться... — продолжала думать о своем Агния.

— А в чем вопрос?

Дима вытащил бутылку из земли, встал на нетвердых ногах, подошел к Агнии.

— Тяпни за амнезию!

Агния приложила горлышко к губам, приподняла бутылку и обожглась, закашлялась, задышала ртом. Дима с удовольствием наблюдал за ее страданиями, зная, что сразу после наступит если не обнуление, то хотя бы эйфория.

Они еще сидели на высоком берегу, наблюдая за равнодушием природы. Дима допил виски, и вместе с тем растерял мысль, говорливость, а вскоре и точность движений. У него в кармане зазвонил телефон. Тетя, заждавшись его, спрашивала, где он.

— Рядом, — сказал Дима, и даже одно это слово выдало его плавкое состояние.

Тетя чуть помолчала в трубке и добавила:

— Ну ладно, Дима...

Они вернулись в товарищество и потерялись среди его заборов. Дима никак не мог найти дом, и они с полчаса ходили напрасными кругами. Агния перепрыгивала лужи, Дима шел напрямик, не обращая внимания на сырые ботинки. Наконец он узнал забор из листового железа, нажал на ручку, и они вошли на участок.

— Але! — крикнул Дима. — Мы тут!

Участок был расчерчен геометрически правильными дорожками. Вдоль забора спали яблони. Стриженные под корень кусты готовились дать первую поросль.

Почти у самого забора стоял одноэтажный старый дом, зашитый местами разошедшейся вагонкой и крашенный голубой краской. Новыми были только стеклопакеты, обрамленные рыжей, иссохнувшей монтажной пеной.

Открылась дверь, и на крыльцо вышла женщина в желтых пластиковых калошах и черной пуховой жилетке. Она встала, критически глядя на племянника и его спутницу.

— Людмила Сергеевна! — закричал Дима, растягивая гласные.

Женщина заглянула в дом и что-то сказала в его полумрак. На крыльце появился плешивый мужчина с неправдоподобно вспученным животом. Он сощурился, глядя на Диму, и сказал:

— Уже готовенький.

— Анатолий Владимирович, дорогой! — заорал Дима, подходя к крыльцу.

— Что, с утра? — спросила тетка.

— А у меня отпуск! — оправдался Дима.

Он представил Агнию, затем достал снилс и тут же, на крыльце, чтобы «потом это не забыть», отдал его Людмиле Сергеевне.

В доме было сухо и жарко. На полу светились обогреватели, дававшие тепло, но съедавшие кислород.

Они сели на маленькой кухне, на миниатюрном угловом диванчике. Людмила Сергеевна набрала воды в чайник и поставила на электрическую плитку. Анатолий Владимирович вздохнул, протер ладонью лысину и сел на табуретку напротив.

— Рыба есть. Ешьте, — сказала Людмила Сергеевна, поставив гостям овальное блюдо.

Анатолий Владимирович отогнул фольгу, из-под которой выглянули две закопченные форелевые головы.

— А знаете, как у рыбы лицо называется? — громко спросил Дима, пальцами отщипывая кусок.

— Лицо, — сказала Агния.

— Не, по науке. Знаешь как?

— Морда?

— Рыло!! — засмеялся Дима, и у него изо рта выпрыгнула непережеванная рыба.

— Ты ешь лучше, — сказал Анатолий Владимирович и посмотрел на Агнию: — А ты чего?

Агния подцепила кусочек вилкой, решив, что еда во рту избавит ее от необходимости говорить.

Она вполуха слушала необязательный разговор про Димину работу, про родственников, про новые тарифы. Дима на удивление бодро отвечал, но постепенно, под действием духоты, его речь все больше комкалась, слова теряли окончания. Он положил руки на стол и теперь боролся с собой, чтобы не положить на них и голову и не заснуть. Когда чайник забурлил, Дима не вытерпел и спросил у тетки:

— Можно я лягу?

Тетка посмотрела на него с укоризной и сказала:

— Ну, иди, ляг.

Анатолий Владимирович повел Диму в комнату.

Людмила Сергеевна разлила чай, поставила вазу с остекленевшими леденцами, и села напротив Агнии в ожидании беседы.

— Мы на реке были, — сказала Агния, двигая в пальцах горячую чашку. — Там очень красиво. А что за река?

— Веля.

Людмила Сергеевна рассматривала Агнию, чья внешность и повадки плохо сочетались с ее племянником, точнее, с образом, какой он имел в ее голове.

— В больнице работаешь? — спросила она.

— Нет. Мы случайно познакомились.

— Где работаешь?

— Пока нигде, — сказала Агния, чувствуя, как в желудке расщепляется китайский виски, выпитый на берегу. Во рту все высохло, появился привкус яда. Над чашкой чая кружил горячий дымок. — А можно мне воды просто? — попросила она.

Не вставая с табуретки, Людмила Сергеевна развернулась, взяла графин, стакан, налила до краев, подала Агнии. Она жадно выпила его, чувствуя, как яд проваливается ниже по кишечнику.

Из комнаты пришел Анатолий Владимирович, сел на свое место и посмотрел на гостью. Прячась от его внимательных глаз за чашкой, Агния обжигала губы, делая маленькие глотки.

— Жарко у вас, — сказала она.

— Так давайте на веранду!

Анатолий Владимирович вынул из-под себя табуретку и только потом встал.

— Там ветер, — сказала Людмила Сергеевна. — Куда она после горячего?

— А мы оденемся потеплее, — зашуршал в коридоре Анатолий Владимирович.

Он дал Агнии детские калоши и предложил куртку, от которой она отказалась.

Вдвоем они вышли на участок. Анатолий Владимирович шел впереди по мощеной дорожке, говоря про ремонт, длившийся почти тридцать лет. Он разводил могучими руками, показывая то на умело обрезанные плодовые деревья, то на курган альпийской горки, то на прямоугольники клумб, обрамленные шифером и стоявшие ровным порядком, как могилы на кладбище.

В дальнем углу участка была мастерская. К ней примыкала новая, крепко сделанная веранда со столом.

Анатолий Владимирович вытер ветошкой лавку от капель, они сели рядом, бок о бок, и он продолжил рассказывать про хозяйство и преимущества жизни не в городе.

Агния смотрела на его выбритое лицо, на фиолетовые прожилки на щеках и пожелтевшие глаза и соглашалась с тем, что дачная жизнь лучше и здоровее, хоть и не подходит для людей молодых.

Хлопнула дверь, на крыльце появилась Людмила Сергеевна.

— Что он там? — спросил Анатолий Владимирович, когда она поднялась на веранду.

— Спит.

— Парень толковый, но что-то много закладывать стал, — глядя на пустой стол перед собой, сказал Анатолий Владимирович.

— Ой много! — подтвердила тетка.

— Как бы он не обрыгал нам там все... — Анатолий Владимирович встал и не торопясь пошел в дом, внимательно глядя по сторонам, словно на участке уже что-то росло и требовало его участия.

— Это он на реке так напился? — спросила Людмила Сергеевна про Диму.

— Да.

— И ты пила?

— Немного.

— Не пей! — строго сказала она. — Зачем пьешь? Ты же женщина!

Агния кивнула и поникла.

Заметив ее зыбкое состояние, Людмила Сергеевна больше ни о чем не спрашивала, а говорила сама: про посадки, про соседей, про болезни себя и мужа, про цены.

Агния не слушала ее. Упрек тетки вызвал в ней стыд и вернул похмелье. Ей захотелось домой, в свою чистую ванную с тюбиками и пузырьками, на свою удобную кухню, где был осмыслен каждый сантиметр, к шкафу с мягкой домашней одеждой, в свою постель, хранившую запахи только ее кожи и ее волос.

Она смотрела на могилки клумб и думала, что ее внезапное путешествие затянулось. Слишком много за последние полгода было у нее чужого быта и чужих привычек, слишком много бестолковых ожиданий и слишком мало человеческой души. Словно она ехала куда-то очень далеко, но ехала не на скором поезде, что проскакивает полустанки, оставив им эхо короткого гудка, не в купе с хрустящим бельем и чаем в подстаканнике, а на липкой лавке, среди посторонних неприязненных лиц, вынужденная сходить через каждые два часа пути и мерзнуть на загаженной платформе в ожидании следующей электрички, что потащит ее дальше, в пункт желаемого назначения; но с каждой пересадкой пункт этот не приближался, а наоборот — удалялся от нее, как это бывало с ней в моменты сильной усталости, в детстве, когда все предметы в комнате отодвигались, делались маленькими, комичными, напоминая цирк лилипутов.

— Почему у меня все мужики какие-то слабые? — спросила она, взглянув на тетку. — Они, вроде, сильные и умные, а на самом деле дураки. И слабые.

— Ты что, первый день живешь? — удивилась Людмила Сергеевна. — Они все такие.

— Ну да, ну да, — качала головой Агния, чувствуя правоту тетки и не чувствуя утешения от ее слов.

— Они потому за нами и бегают, — добавила та. — А мы ждем. И прощаем. — Она рукой вытерла лужицу на столе. — Привыкнешь. Или одна живи. Для себя.

— Я одна не умею, — грустно улыбнулась Агния. — Одной еще хуже.

В доме послышались мужские голоса. Очевидно, Дима проснулся и теперь говорил с Анатолием Владимировичем. В окне блеснула его плешь, затем возникло опухшее лицо Димы.

Щурясь спросонок, он смотрел в сторону веранды. Различив Агнию и тетку, он махнул им и что-то крикнул, сложив руки рупором, отчего окно сразу запотело.

— Пойдем, — поднялась Людмила Сергеевна. — Супу поедим.

— Я не хочу, — сказала Агния.

— Они хотят. И тебе надо.

После обеда они простились и пошли на станцию.

Увидев подъезжающую электричку, Дима крикнул: «Бежим!» и сорвался с места. Агния побежала следом. С равнодушными лицами пассажиры в вагоне смотрели на их бег, прикидывая успешность усилий.

Они заскочили в тамбур, когда электричка уже шипела дверями. Сев напротив друг друга, они дышали наперебой и хватались за сердце, которое у обоих прыгало в горле.

Окрепнув после короткого сна и тарелки супа, Дима обрел прежний интерес и рассказывал про гоминидов, что потратили на борьбу друг с другом и внешней средой миллионы лет.

Глядя на его щебетавший рот, Агния вспоминала разговор с теткой на веранде и старалась сберечь в себе его утешительный дух. Но с каждым километром ближе к Москве дух все больше рассеивался; похмельные нервы дребезжали сильней, и в магазине рядом с вокзалом она купила Диме виски, себе красного вина на винтовой пробке и здесь же, не отходя далеко и не прячась, сделала глоток, отсекая взгляды охранников и чумазых бичей.

Она не вернулась к себе домой, как хотела поступить на веранде, а поехала к Диме, забилась в его норе и прожила там дольше, чем могла.

Ей хотелось пить дальше, пить больше, а пить одной было невыносимо, пить надо с кем-то, и лучше — с мужчиной, потому что так безопаснее и, главное, не так совестно. И все же по утрам ей всегда было стыдно. Она опротивела себе, она избегала смотреть на себя в зеркало и внимательно следила за Димой, надеясь увидеть в нем свое плачевное отражение, свой упадок. Только Дима ничего не замечал. Для него она была все той же девушкой, что ломала пальцами хлеб в кормушку и улыбалась маленьким ртом, хотя изумрудный лак на ногтях давно был сбит, а нижняя губа треснула.

Дима подливал ей вино, себе китайский виски, купленный за ее счет; он пил, поглощенный собой, и говорил без передышки, говорил всегда, как невыключенное радио.

Теперь они начинали пить с утра. К обеду она слабела, уходила в комнату, на диван, и спала, чтобы через полтора часа снова дрейфовать между столом и батареей с бокалом в руке и говорящим Димой напротив.

Они пьют вторую неделю, пьют сутками и, как бы она ни натирала себя дегтярным мылом в сидячей ванне Диминых предков, она ощущает на всем теле какую-то скверну, от которой никак не может избавиться; разве что вино на время снимает этот нестерпимый зуд. Тогда она наливает себе сама, не дожидаясь Димы, что сидит в торце и о чем-то говорит, довольный собой. Она делает глоток и только теперь слышит, о чем говорят эти мокрые, беспокойные губы:

— Трупы перестали разлагаться.

— Что? — вскидывает голову Агния.

— Люди жрут много консервантов. Добавок всяких. Поэтому трупы не разлагаются. Лежат как мумии. Полные кладбоны мумий. Прикинь?

Диме жарко, он в черной майке с черепами. Его лицо отекло и оплыло книзу.

— Какие трупы, Дима?

— Тру-пы лю-дей не раз-ла-га-ют-ся, — выворачивая губы в артикуляции, повторяет он. — Мно-го кон-сер-ван-тов.

— Дима, иди спать! — Агния берет бокал и несет его мимо рта.

— Может, фейк. Не знаю. Похоже на правду. А тебе как? — Дима теребит ее за плечо, требуя ответа. — Тебе как кажется? Фейк?

— Мне кажется, ты должен пойти лечь.

— Рановато! — отвечает Дима. — Я только начал.

Он подстегивает себя очередной рюмкой, запивает водой из банки и продолжает:

— Люди превращаются в киборгов. Это не сейчас началось. Это давно идет. Я по больнице знаю. Вместо суставов — титан. В глазу — искусственный хрусталик. В венах — шунты. В костях — болты.

Агния смотрит на него, как на ребенка с особенностями развития, которому необходимо указывать границы:

— Ты бредишь, Дима. Это больница. Это больница, Дима...

— Ха! Чип в мозгах, чтобы в игру играть, это тоже больница? Дурой не будь! — Дима вытирает вафельным полотенцем потный загривок. — Скоро на планете жить нельзя будет. Всё засрут. Жить будут только богатые особи. У них денег хватит, чтобы выжить. Они построят себе бункеры. Вырастят себе органы. Прокачают чипами мозги. И будут жить вечно. Это киборгизация.

— Что? — Агния поднимает взгляд, Дима двоится у нее в глазах.

— Ки-бор-ги-за-ци-я, — говорит раздвоенный Дима.

— Какое уродливое слово! — обхватив голову руками, Агния раскачивается на табуретке и моргает одним глазом, как будто туда попал сор. — Какое уродливое слово...

— А другого нет, — говорит Дима. — Другого-то нет!

— Так не бывает, — мотает головой Агния. — Слова всегда есть. И хорошие слова есть...

— Ну так возьми и придумай. Умная!

Дима наливает рюмку через край. Он пьет, запрокинув голову и глядя в потолок рыбьими глазами, стучит стопкой по столу:

— Люди перестали быть людьми. Это биомусор.

— Замолчи! — просит Агния.

— Цифровой приделок. Калека! Урод! — расходится Дима.

— Замолчи! — требует Агния.

— Биомусор не может найти дорогу домой, если у него сел телефон и навигатор не работает. Биомусор уезжает не туда и теряется. Без бензина, без зарядки, с неизвестной геопозицией. Биомусор не может спасти себя сам. Он слабый, он не умеет жить без вай-фая. У него нет клыков, когтей, копыт и крыльев. У него есть только севший телефон. И фигура киберспортсмена. Биомусор плачет в машине. Он просит о помощи. Но ему никто не поможет.

— Замолчи, жучок! Замолчи! За-мол-чи!

Агния тянется, чтобы заткнуть его мокрый рот. Дима с силой отбивает ее руку, продолжая:

— Заблудившийся биомусор кричит из окна, но все едут мимо. Никто не остановится. Потому что биомусор не будет тратить ресурсы ради другого биомусора. Это нера-цио-нально!

— О-бес-че... — шепчет Агния и дует на ушибленную руку.

— Биомусор плачет. Вокруг никого. Только отравленная пустыня. Нет даже спасателей с бензопилой и аптечкой. Нет вообще никого!

— ...ве-чи-ва-ни... — шепчет Агния.

— И тогда биомусор вспоминает про что-то свыше. О чем-то большом и полезном. О чем он где-то там слышал раньше. Он вспоминает про Бога и просит его о помощи. Умоляет спасти. Вернуть домой по воздуху или хотя бы позвонить в сто двенадцать, чтобы приехали спасатели и зарядили его телефон. И тоже получает хер. Ха-ха-ха! Потому что у биомусора не может быть Бога! У него есть только ИИ!

Дима смеется с брызгами:

— И-иииииии!!

— О-бес-че-ло-ве-чи-ва-ни-е... — наконец выговаривает Агния, забившись в угол.

Дима берет ее за плечо, рывком поворачивает к себе.

— И-ииииииииии!!

— Заткнись! — кричит Агния. — От тебя воняет!

— Уксусный альдегид! — кричит в ответ Дима, ближе наклоняясь к ней. — Продукт распада этилового спирта. Думаешь, ты по-другому пахнешь? Так же пахнешь. Хотя красное бухаешь!

— Воняет! — повторяет она из угла.

— У биомусора вообще ни хера нет, кроме него самого. Нет спасателей. Нет спасителя. Нет родителей. Нет мужа, жены. Друзей. Никого. Биомусор рождается, фарширует себя микропластиком и подыхает один. Так еще и не разлагается теперь. Сдох, но не сгнил! Биомусор без срока годности! Венец творения! Просрочка! — дико хохочет Дима.

Агния дрожит, затыкает уши. Дима сдергивает ее руку, открыв ухо, и говорит в него, кривляясь:

— И вот заблудившийся биомусор плачет: я умираю! Биомусор жалеет себя. Я никому не нужен! Как же я умру? Разве так можно? Разве так бывает? Ведь я не досмотрел восьмую серию! Я не купил новую коллекцию!! Я не собрал тысячу лайков!! Я не попробовал впятером!!!

Дима подпрыгивает на табуретке, захлебываясь от собственного остроумия. Белый, распухший от этила язык вываливается у него изо рта. Он хочет говорить дальше...

Не в силах терпеть эту вонь, Агния хватает недопитый бокал и выбрасывает руку вперед, в центр рыбьего рыла, крикнув:

— Жить не хочется! Умереть страшно!

Ее рука движется дальше нужного, и бокал бьет Диму по зубам, расколовшись.

Капает кровь.

Дима прижимает к губам полотенце, смотрит на Агнию с трезвой ненави­стью и говорит:

— А ты не бойся. Возьми и сдохни. Никто не заметит.

Агния плачет, закрывшись ладонями.

Дима встает с табуретки, выдвигает ящик стола, достает облупленную жестяную банку из-под печенья. Роется, выбрасывает на стол блистеры.

— Вот эти мощные, — со знанием дела, спокойно говорит Дима, слизывая кровь с десен. — Эти слабже. Если вместе — наверняка. Да и по отдельности хватит, — и уходит в комнату.

Ее голова валится на грудь, на коленки падают слезы. Она слышит, как взвизгивает молния на его спортивной кофте, как трещат липучки на его кроссовках. Дима входит на кухню, на ходу надевая ветровку.

— Слышь, — говорит он, возвышаясь над ней. — Вскрываться не надо. Загадишь тут все. Лучше колеса. И лучше у себя дома. Вали отсюда!

Дима берет бутылку, идет, оборачивается в коридоре:

— Я пойду пройдусь. А ты сваливай давай. Ясно?

Хлопает дверь.

Агния поднимает лицо. Она постарела. Она потемнела. У нее оголтелый взгляд. Она дышит ртом, потому что из носа течет и течет. Она дышит ртом и кого-то зовет или просит о чем-то. Но кого? Но о чем? На окне — сталь жалюзи. За окном — пустота. И внутри пустота. Что-то плещет в бутылке. Она пьет из горла. Ей как будто чуть легче. Тут же — крик безвоздушный, распахнутый рот. И пальцы в узлы. Она падает на пол. Сжимается в точку, пучок. Ей нельзя больше здесь. Ей нельзя. Жизни нет... Никого... Никого... Никого... Ничего...

Лежащий. Почему ты замолчал?

Рассказчик. А дальше ничего нет.

Лежащий. Как это ничего нет? Говори дальше!

Рассказчик. Я рассказал тебе всё, что знал. Мне больше нечего добавить.

Лежащий. Но ты не можешь замолчать теперь! Что с ней?

Рассказчик. Я не знаю.

Лежащий откидывает одеяло. Он садится. Он трет лицо руками.

Он. Ты рассказал мне правду?

Рассказчик. Да. После расставания с тобой она жила именно так.

Он. И этот лысый, и этот воображаемый, и этот лаборант, как его...

Рассказчик. Да-да, все они были с ней. Это правда.

Он. Но откуда ты все знаешь? Ты что, всегда был рядом?

Рассказчик. Я не мог быть рядом с ней.

Он. Тогда где ты прятался, когда подсматривал сцену, которую описывал?

Рассказчик. Я не прятался и не подсматривал за ней. Я всего лишь произносил текст, придуманный для меня.

Он. Кем?

Рассказчик. Автором. Кем же еще? Я персонаж пьесы, как ты или другие. Но, в отличие от вас, я не способен действовать. Я только Рассказчик.

Он. То есть, кроме тебя, все другие персонажи могут влиять на ход этой пьесы?

Рассказчик. Теперь уже не все. Саша, Артур и Дима отыграли свое. Их больше нет. Остался только ты.

Он. И она?

Рассказчик. Возможно.

Он. Где она?

Рассказчик. Ты это знаешь.

Он. Откуда мне знать!

Рассказчик. В той части рассказа, где говорится про Диму, я дал точный адрес.

Он. Она сейчас там?

Рассказчик. Она была там, когда я рассказывал тебе об этом.

Он. А сейчас?

Рассказчик. Не знаю.

Он. Она жива?

Рассказчик. Я не знаю.

Он. Но ты же все знаешь!

Рассказчик. Все дальнейшее повествование относится к будущему. Рассказчик не может о нем знать, поскольку будущее от него скрыто.

Он. Ты издеваешься надо мной!

Он встает, ходит кругами по комнате.

Он. Зачем ты мне это рассказал!

Рассказчик. У меня не было цели. Я всего лишь выполнял свою драматическую функцию. При этом, без моего рассказа, ты бы навсегда остался в черноте и не смог бы выполнить свою функцию в пьесе. На этом я заканчиваю. Прощай!

Фигура Рассказчика медленно исчезает.

Он. Стой! Куда ты?!

Фигура Рассказчика медленно исчезает.

Он. О чем ты только что сказал?!

Рассказчика нет. Он один в комнате.

Он берет телефон, открывает приложение, вызывает такси.

Затем скидывает пижаму. Озирается в поисках одежды. Замечает ворох на кресле. Вытаскивает джинсы, футболку, пиджак. Обувается в коридоре. Выходит из квартиры. По лестнице сбегает на первый этаж, на улицу. У подъезда стоит такси. Он открывает заднюю дверь, садится. Машина выезжает со двора, движется по улице. Он набирает на телефоне «Агния»: абонент недоступен. Он смотрит на освещенный солнцем город за окном. Снова набирает: телефон абонента выключен. Такси останавливается на светофоре. Он выглядывает из-за подголовника, видит впереди станцию метро «Филевский парк».

Он. Я тут выйду.

Таксист. Тут нельзя.

Он. Я выйду.

Он дает водителю наличные, открывает дверь, выходит на проезжую часть.

Он лавирует между машин, стоящих на светофоре. Запрыгивает на тротуар, идет. Замечает в отдалении квартал пятиэтажных домов. Переходит на бег. У дома № 12 останавливается. Смотрит на окна первого этажа. На одном из них висят ржавые жалюзи. Дверь подъезда открывается, выходит женщина с ребенком. Он придерживает им дверь, забегает в подъезд, поднимается на первый этаж. Слева от лестницы старая, обитая дерматином дверь. Он толкает ее, входит в квартиру, останавливается.

Он. Эй!

Слышен плач. Он идет на кухню. На полу, спиной к батарее, сидит Она. Она плачет, не видит его.

Она. Жить... не хочется... умереть... страшно...

Он опускается перед ней на колени.

Он. Агния!

Она плачет, не поднимая головы.

Он. Это я, Агния!

Она убирает руки от лица, видит его.

Она. Ты?..

Он. Пойдем отсюда!

Она. Ты где был?

Он. Я за тобой пришел. Пойдем!

Она. Так спать хочется. И голова болит. Давай спать. Я так устала...

Он. Сейчас приедем домой, ляжем, обнимемся и будем спать. Сколько захочется. Хоть неделю. Хоть месяц...

Она. А мы где?

Он. В гостях.

Она. В каких гостях? Где Дима?

Он. Он ушел.

Она. Как хорошо, что он ушел. А ты пришел. Проводи меня в комнату. Я лечь хочу.

Он. Давай ты не будешь здесь спать. Потерпи до дома.

Она. Я устала. Я не могу больше терпеть.

Он. Я вызову такси. Ты поспишь в машине. Раньше ты всегда спала в машине. Только поехали, а ты уже спишь, помнишь?

Она. Меня укачивало.

Он. И сейчас укачает. Ты заснешь, а я буду рядом. Поехали.

Она. Куда? На тот свет?

Он. На этот свет. На тот нам еще рано.

Она. (Трогает его лицо.) Почему ты живой? Или мы оба умерли?

Он. Мы живы. Чувствуешь? Я живой. И ты живая.

Она. Это тебе так кажется. Нас нет. Ничего нет. Ты забыл?

Он. Это неправда! Мы живы!

Она. Ты не понимаешь...

Он. Живы!

Она. Все люди самоубийцы. Только люди убивают самих себя. Они всё во­круг убивают, чтобы никому нельзя было жить. Люди издеваются над зверями, чтобы звери тоже не жили. А звери не самоубийцы. Они хотят жить. Звери живут ради других зверей.

Он. И мы будем жить!

Она. Зачем?

Он. Друг для друга.

Она. У тебя есть только ты. У меня есть только я. Мы были не нужны друг другу, поэтому мы умерли.

Он. Нет! У тебя есть я, а у меня — ты. Это много.

Она. Зачем ты пришел?

Он. Забрать тебя.

Она. Куда?

Он. В наш дом. Где мы раньше жили.

Она. Это откуда ты меня выгнал?

Он. Ты сама ушла!

Она. (Отталкивает его.) Иди, а! (Плачет). Я просто хотела... с человеком... а не с чешуй... а никому... ничего... (протягивает руки). Понюхай, пахнет рыбой?

Он. Нет.

Она. А мне пахнет.

Он. Сейчас приедем домой, и я помою твои руки. И тебя всю помою.

Он берет ее под мышки, пытается поднять. Она сопротивляется.

Она. Не надо меня тащить! Я не чемодан!

Он. Извини.

Она. Отстань! Мне тут хорошо.

Он. Ты плачешь.

Она. И что?

Он. Значит тебе нехорошо.

Она. У меня голова болит. У меня огромная голова, и вся она болит. Я сейчас засну, и она не будет болеть.

Он. Хочешь воды?

Она. Не знаю.

Он встает, берет из сушилки чистый стакан, наливает воду из фильтра, дает ей.

Он. Выпей.

Она пьет, возвращает пустой стакан.

Она. А теперь спать. Ты не буди меня. Не мешай. Ты тоже ляг и спи.

Она обхватывает свои ноги, кладет голову на колени, закрывает глаза. Некоторое время Он сидит молча, потом аккуратно касается ее плеча. Она резко поднимает голову.

Она. Ну я же просила!

Он. Извини.

Она. Что тебе надо?

Он. Ты хочешь дождаться этого Диму?

Она. Нет.

Он. Не нужен он тут больше.

Она. Не нужен. Он хороший, но плохой.

Он. Тогда давай уйдем отсюда сейчас.

Она. Нам некуда идти. Мы ненужные персонажи в бессмысленной пьесе.

Он. Не говори так!

Она. Это ты так сказал! Забыл? Нас вычеркнули. Сначала тебя. Потом меня. Нас больше нет. Мы умерли, но не разложились. А знаешь почему? Знаешь?

Он наливает еще стакан воды, дает ей.

Он. Выпей, пожалуйста.

Она. Я уже пила.

Он. Тебе будет лучше.

Она. А вино осталось?

Он. Нет.

Она. (Берет стакан, пьет.) Какая вода невкусная. Мертвая вода. Она пахнет гнилой трубой. Как называется гнилая труба, куда люди все сливают, что делают? Всю свою гадость?

Он. Канализация.

Она. (Болтает стаканом.) Канализацией пахнет.

Он. Это тут так пахнет. Тут плохо пахнет.

Она. Потому что мы в аду. В раю нет гнилой трубы. Она там не нужна, потому что там никто не гадит. Гнилая труба есть только в аду... Меня тошнит...

Он. Выпей еще.

Она. Я не хочу... мне плохо...

Он. Сейчас будет хорошо.

Она пьет, обливаясь. Он придерживает стакан за дно.

Он. Все выпей. До капельки.

Она с трудом пьет, кашляет.

Она. Меня сейчас вырвет...

Он. Пусть.

Она. Мне не нравится рвать...

Он. Это поможет.

Она. Когда я была маленькая, я не думала, что вырасту, умру и попаду в ад. И буду там жить.

Он. Это не ад. Это место такое плохое. Сейчас тебе станет лучше, и мы вернемся домой.

Она. Ну хватит! Мы дома. Нам некуда идти. Теперь это наш дом. Наш дом — наш ад...

Он. Сделай еще глоток.

Она пьет через силу, отдает недопитый стакан.

Она. Наш дом... Наш дом... Родимый ад... Мы будем мучиться в нем всег...

Она вскакивает, зажимает рот ладонью, бежит в туалет. Ее рвет. Затем она затихает. Он подходит к туалету. Хочет войти. Дверь не открывается — мешают ее ноги.

Она. Что?

Он. Как ты?

Она. Плохо.

Он. Хуже?

Она. Нет.

Он. Лучше?

Она. Нет.

Он. Принести полотенце?

Она. Угу.

Он идет на кухню. Берет полотенце, оно в крови. Бросает на пол. Открывает кухонные шкафы, находит бумажный рулон. Отматывает несколько прямоугольников. Возвращается к туалету, просовывает бумагу в дверную щель. Садится на пол напротив туалета. Сидит молча.

Она. Ты тут?

Он. Да.

Она. Не уходи.

Он. Я здесь.

Она. Мне плохо.

Он. Я буду с тобой. Я всегда буду с тобой.

Она. Ты не врешь?

Он встает, пробует войти в туалет. Дверь приоткрывается на треть.

Он. Можно я войду?

Она. Зачем?

Он. Убери ноги, пожалуйста!

Она. Нет.

Он. Почему?

Ее снова рвет. Он отходит, садится на пол у туалета, ждет. Слышно, как она кашляет, затем смывает.

Она. Это все из-за тебя...

Он. Я знаю.

Она. Из-за тебя!

Он. Прости меня!

Она. Почему ты так тогда сказал? Я спросила тебя про сердце, а ты сказал что...

Он. Я много тогда чего говорил. Давай забудем!

Она. Как?

Он. Возьмем и забудем. И начнем жить заново.

Она. Ты глупый.

Он. Я знаю.

Она. Глупый.

Он. Я люблю тебя!

Она. Ты врун. Ты другое сказал. Ты сказал, что твое сердце при виде меня не расширя...

Он. Я помню! Не повторяй, не надо!

Она. Надо!

Он. Нет! Сейчас ведь не тогда! Сейчас это сейчас! И сейчас мы с тобой сидим на полу в чужой квартире, и я говорю, что люблю тебя.

Она. Это никакая не квартира. Это ад. Так пахнет ад. Плесенью и блевотиной.

Он. В аду ничем не пахнет.

Она. Откуда ты знаешь? Ты же глупый!

Он. Я там был.

Она. Ты опять врешь. Зачем ты опять врешь?

Он. Ты ушла, и я лежал один в пустой квартире. Я считал дни, пока мог. Я видел, что рассвело, значит, время идет. А потом наступила ночь, и она не кончалась. Время встало. Больше ничего не было и быть не могло. Я не знал, сплю я или нет. От меня всё уходило: чувства, память, слова. Вокруг была только чернота. И она меня съедала. Я протянул руку, чтобы встать, но у меня не было рук. И ног. И живота. Я погибал в черноте и сам превращался в нее. У меня оставался только язык, и я, переставая быть, крикнул: «Почему?»

Она. Почему?

Он. Кто-то вошел в черноту и встал рядом со мной. Тот, кого не могло быть, вошел и встал рядом, а быть его не могло. Я спросил его: «Почему?» И он сказал мне: «Потому что ты — оставленный». И я ощутил жуть. А тот, кого не могло быть, рассказывал мне про тебя.

Она. Про меня?

Он. Он рассказывал мне про тебя и чернота делалась гуще. Я искал опору в словах Рассказчика и не находил ее. Наконец он замолчал. Я просил его говорить дальше, но он не мог. Рассказчик был бессилен. Он ушел, а пьеса — продолжалась. И я понял: если занавес не упал, если мы остались живы, значит, автор есть. Значит, он никуда не уходил, а всегда был рядом, и все развивается по его замыслу. И это не Он, а я оставил Его, призвав черноту и потеряв тебя. Нет, я не понял, потому что понять этого нельзя. Я поверил.

Она. В автора?

Он. В неумирающую жизнь.

Она. Как хорошо, что ты так говоришь! Мне нравится, что автор есть. Он же все знает и все видит?

Он. Все. Всегда.

Она. Только его самого увидеть нельзя?

Он. Нельзя.

Она. И это он все выдумал?

Он. Да.

Она. Значит, мы живы и будем жить?

Он. Да.

Она. Знаешь, это похоже на чудо...

Он. Это и есть чудо, любимая. А теперь давай поднимемся с пола и пойдем навстречу Его замыслу.

Она выходит к нему. Он берет ее за руку. В коридоре Он находит ее кроссовки, наклоняется, обувает ее. Она балансирует на одной ноге, смотрит на свое отражение в зеркале.

Она. Как я с таким лицом на улицу выйду?

Он. Мы поедем на такси. Тебя никто не увидит.

Она. Ты увидишь. Мы сейчас на солнце выйдем, и ты все увидишь.

Он. У тебя на губах герпес был, помнишь? Ты пряталась, а я тебя нашел и поцеловал.

Она. В первый раз. Прямо в болячки.

Он. Я всегда буду тебя целовать. Больную и здоровую. Молодую и старую. Даже если у тебя выпадут все зубы, я буду тебя целовать.

Она. Я не хочу быть старухой.

Он. Придется. Мы будем жить долго, потому что эта пьеса только начинается. Будем?

Она. Да. Мы будем жить долго.

Выходят из квартиры.