НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Педагогика судьбы: Теодор Шанин и искусство биографического самостроительства

Теодор Шанин. Стать Теодором. От ребенка войны до профессора-визионера. — М.: Новое литературное обозрение, 2024.

Автобиография Теодора Шанина — не столько мемуары, сколько сплав памяти, самоанализа и концептуальной биографии. Это книга о человеке, который на протяжении почти века не просто жил в истории, но и целенаправленно формировал себя как ее субъект.

С первых страниц ясно: перед нами не обычный рассказ о прожитом, не лента воспоминаний, разбросанных по эпизодам и настроениям, а последовательный — и потому требовательный к читателю — опыт реконструкции жизненного маршрута. Шанин сразу предупреждает: это будет повествование «о нескольких мирах», через которые проходит один и тот же человек — от еврейского мальчика из довоенного Вильно до британского профессора, создавшего в постсоветской Москве уникальный университет.

Книга поражает не количеством фактов, а качеством их внутренней организации. В каждом эпизоде — будь то жизнь в советском Самарканде, участие в арабо-израильской войне, академическая карьера в Великобритании или основание «Шанинки» — чувствуется одно и то же стремление: придать жизни внятную форму, превратить обстоятельства в личную стратегию. Шанин предлагает нам не итог, а педагогику судьбы — дисциплину, которой невозможно обучить напрямую, но которой можно научиться, если внимательно вглядеться в структуру рассказа.

Судьба Шанина так же необычна, как и его манера о ней рассказывать. В книге нет пафоса, нет попытки «выиграть» у истории или представить себя героем. Напротив — сквозит сдержанная ирония, точный тон наблюдателя, который хорошо знает: биография складывается не только из решений, но и из вынужденных откликов на вызовы времени. В этом смысле «Стать Теодором» — автобиография как не нарратив контроля, а диалог с неустранимой сложностью мира.

Особое место в книге занимает история создания Высшей школы социальных и экономических наук — «Шанинки». Это не просто институциональная глава: здесь ясно проступают философские основания всего проекта. Академическая свобода, диалог как основа образования, отказ от вертикальной модели преподавания, право на ошибку — все эти принципы были для Шанина не импортом западного опыта, а частью его жизненной логики. Он знал: механически пересадить Оксбридж в Моск­ву невозможно. Но можно вырастить пространство, где университетская жизнь будет дышать иначе — свободно, открыто, честно.

Глава, посвященная этике, — одна из ключевых в книге. В ней Шанин говорит о том, что университет начинается не с расписания и не с финансирования, а с ценностного выбора. Этика — не приложение к образованию, а его внутренний мотор. В этом он радикален и одновременно удивительно трезв: идея университета у него — это идея места, где можно ошибаться, спорить, расти, быть несовершенным — и именно поэтому живым.

Но, возможно, главное достоинство книги — честность. Шанин не романтизирует себя, не прячет уязвимость за терминологией, не притворяется «учителем жизни». Он просто показывает, как человек может меняться, если остается верен себе — даже тогда, когда мир требует отказа от этой верности. В последней сцене — интимной, почти исповедальной — он говорит: «Если бы не война, я был бы другим. Мягким, тихим. Наверное, зависимым. Но действительность сформировала меня иначе». Это и есть точка сборки всей книги — не в том, чтобы быть сильным, а в том, чтобы признать, каким тебя сделала история, и найти в этом форму.

«Стать Теодором» — книга о том, как идеи превращаются в принципы, как жизнь становится содержанием. Это одновременно рассказ о частной биографии и метафора для тех, кто пытается удержать целостность в условиях разлома. Для тех, кто хочет понять, как вырастает личность, не встраиваясь насильно в систему, а трансформируя ее изнутри — своим стилем мышления, верой в знание и верностью собственной интонации.

Но все же, при всей академической точности, книга — не об университетах. Она — о человеке, который всю жизнь «расправлял крылья». И делал это не из амбиции, а из радикального интереса к жизни. Вспоминая о самом себе, Шанин сдержан, но честен:

«Это было типично для него — широко расправить крылья и заниматься всем, что ему интересно, с одинаковой отдачей и вовлечением».

Это ключевая фраза не только о характере героя, но и о самой природе свободы, к которой он тяготел. Свободы не социальной и не академической, а внутренней — той, которая позволяет быть включенным в реальность без страха быть неправильным. Шанин не строил карьеру. Он строил биографию — в экзистенциальном смысле. И в этом смысле он говорит просто, почти обыденно:

«Я счастливый человек. Почему счастливый? Потому что мне всегда было что-то интересно. Я делал только то, что хотел. И делал много того, чего от меня не ожидали».

Эта счастливая неустойчивость и делает его автобиографию особенной. Она не об успехе, не об институциях, не о достижениях в классическом смысле. Она о том, как человек остается собой — даже тогда, когда вокруг рушатся империи и идеологии. Про то, как можно жить с открытым лбом — и при этом видеть ужас происходящего:

«С точки зрения мирового развития я пессимист. В последние десять, а то и двадцать лет мир скатился к череде ужасных событий».

Этот пессимизм — не поза и не уныние. Это горький опыт свидетеля и участника. Человека, который воевал за Израиль, наблюдал распад СССР, строил новую гуманитарную науку в постсоветском пространстве. И который при этом не терял внутренней интонации — интонации недоверия к догме и доверия к вопросу.

Неслучайно Шанин так часто подчеркивает, что ученый — это не человек, которого «учили», а человек, который учится— вопреки и помимо:

«Чтобы стать ученым, ты должен в главном учиться сам (а не чтобы тебя “обучали”)».

Это принцип, но это и стиль. В книге Шанина чувствуется именно этот тип мышления — не системного, а следственного. Он идет за тем, что требует сама реальность. Или, как писал его близкий друг Мераб Мамардашвили — философ, с которым Шанина сближало многое:

«Посредством создания текста и следуя логике, которую требует уже не твоя мысль, а характер текста, мы по сути впервые и уясняем собственную мысль, как узнаем и то, что же, собственно, люди думали».

Этот текст — именно такой. Он позволяет Шанину (и читателю) «уяснить собст­венную мысль». Не окончательно, не бесповоротно, но с той степенью подлинно­сти, на которую способна зрелая рефлексия. Это не исповедь, не манифест и не исторический документ. Это форма существования в языке человека, который прожил много — и остался живым.

Ярослав Соколов