НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Бесплотные вещи

Юлия Закаблуковская. У Джози убежало молоко. — М.: Стеклограф, 2024.

«У Джози убежало молоко» — дебютная книга Юлии Закаблуковской. Но автор совсем не дебютант: стихи публиковались в «Интерпоэзии», «Prosodia», «Литературной газете», «Артикуляции», на «Полутонах» и «Прочтении». К моменту выхода книги у Закаблуковской был уже достаточно серьезный бэкграунд.

Случай Закаблуковской удивителен: к поэзии она пришла уже в зрелом возрасте. И сразу нашла собственную интонацию. Это очень естественная интонация, стихи читаются на одном дыхании — они и написаны как будто на одном дыхании. Перед нами нечто вроде словесной нейрографики, где плавная линия соединяет все — и соединимое, и несоединимое: «луну с дождем», «бога с кружкой голубой». Сюрреалистический финал стихотворения «пусть все прольется…», где героиня предлагает «хаотично склеить» принципиально разное («бога с кружкой» — куда уж парадоксальнее), в каком-то смысле является ключом к поэтике Закаблуковской: автор все приемлет и все объединяет в пределах текста — проводит линию, не отрывая руки от рисунка. Острые углы сглаживаются, гармония восстанавливается — именно так работает нейрографическая линия. И так работает поэзия Закаблуковской.

Вообще визуальный код у Закаблуковской — преобладающий: «Урок живописи», «Конец импрессионизму», «недолепленный пейзаж…», «а я открыла глаза…», «если смотреть на тебя…», «посмотри на свои руки, милая..». Закаблуковская изображает мир в его текучести, подвижности, изменчивости, поэтому возникает еще одна, более очевидная ассоциация — с импрессионистической живописью:

но за эту неровную спину —

спасибо.

черный, белый и серый.

и еще золотой.

по карманам легли.

остаются спина и слова.

а спина-то вся белая,

и слова — не мои.

Есть стихи сюжетные. Есть стихи автобиографичные. Есть стихи остросоциальные. Стихи Закаблуковской не похожи ни на первые, ни на вторые, ни на третьи. И почему-то хочется говорить о них апофатически — просто потому, что сказать, о чем они, почти невозможно. Это бессодержательная поэзия — бессодержательная в том смысле, что автор не дает никаких формул, ни к чему, казалось бы, не идет и не ведет, не стремится проговорить истину или дать оценку. Он не объясняет жизнь — он ее являет. В подходе Закаблуковской есть что-то от восточной философии — не вмешиваться в ход бытия, а созерцать, позволять сущему быть. Здесь отсутствует даже намек на риторичность. Здесь в один ряд ставятся — одной линией соединяются — метафоры-символы-мифологемы и образы, абсолютно однозначные в своей конкретности, — детали быта. В качестве примера — финал стихотворения «так хочется поговорить…»:

и наконец понять

что мы

то самое и есть

что было до всего

до нас

до нашей кошки

до весны

Удивительно, как автору удается сделать вещный мир настолько бесплотным. Образность Закаблуковской — по-акмеистически предметная. Более того, это какая-то предметность в квадрате: вещь — знак человека, знак его присутствия: «прохожий / … / я хочу быть внимательной, / той, кто сосчитает пуговицы / на твоем пальто / … / той, кто отмерит высоту каблука…». Но дальше начинается сюрреалистический сюжет, в контексте которого вся предметность словно утрачивает свою реалистичность:

я буду той,

кто нарисует форму

бутонов на твоей рубашке

даже завтра утром —

я тоже ступаю так медленно,

что увижу,

как один из них раскроется,

когда столб воздуха между нами

превратится в плоскость

и рассыпется вдребезги —

здравствуй.

Вообще на тему «Предметы гардероба в поэзии Юлии Закаблуковской» можно написать отдельную статью, но здесь перечислим хотя бы некоторые: «берет», «рубашка», «тапочки», «пальто», «трико», «маечка», «платье». Однако все это прост­ранство быта так преображено, что вещи кажутся почти прозрачными, совсем невесомыми, это как будто бы только идеи вещей.

«тютелька моя тютелька / моя абстрактная девочка», — слово «абстрактная» весьма точно характеризует образность Закаблуковской.

Двигаясь по сюрреалистическим рельсам, погружаясь в стихию чистой фантазии, обрушивая на читателя поток сознания, она даже в самых автобиографических вещах (например, «мой дедушка был татарин…») словно ускользает от нас. Ее лириче­ское «я», с одной стороны, хочет быть проявленным, хочет сказать о себе, а с другой — уклоняется от прямоты высказывания: «но я всегда убегаю — я трус / или кот». Дистанция между героиней и автором у Закаблуковской всегда выдерживается.

Закаблуковская во многом идет по пути, проторенном новой искренностью, — в том ее варианте, который предполагает абсолютно свободное говорение, оправдывающее даже всякое мелкотемье. Чтобы это мелкотемье стало глубоководьем, нужно нарушить привычные сценарии, сдвинуть смыслы,  вывести читателя из автоматизма восприятия.

Возьмем, например, стихотворение «Любовь-1»: книга названа по первой строке этого текста: «у Джози убежало молоко. / два раза». Если понимать все буквально, то ситуация вполне бытовая и всем знакомая, собственно, как и сама типичная реакция психики на эту ситуацию. Но Закаблуковская использует прием остранения. Ее героиня «оба раза <…> стояла рядом / и завороженная / любовалась / непреодолимой силой / разгоряченной белой пены», а «железо взмывало и падало. / с криком. / каждый раз не веря, / что это случилось». То есть Джози совсем не нужно само молоко — ей нужно, чтоб оно убегало, проливалось на плиту. Молоко убежало два раза — Джози все сделала для того, чтобы так произошло, ради этого события молоко и было поставлено на огонь. Героиня по-детски непосредственна, и эта детскость мировосприятия вообще свойственна лирическому сознанию Закаблуковской, что на языковом уровне выражается в тяготении к диминутивам («ботиночки», «бутылечки», «пальчик», «колечки-малечки», «калачики»). Детскость и нежность идут у Закаблуковской рядом.

Конечно, в свете названия — «Любовь-1» — стихотворение мерцает совсем другими смыслами: на пересечении двух пластов — бытового и символического — и возникает поэтическое вещество, поэтическое измерение. Но даже если остаться в пределах прямых значений, ситуация все равно удивительна: то, что видит Джози, каждый из нас видел много раз — но только Джози увидела в этом красоту. Красота и любовь — наверное, самые важные категории в художественном мире Закаблуковской.

Кто такая Джози, с одной стороны, неважно — просто абстрактное имя в ряду других абстрактных имен (Антонио, Каминские), а с другой стороны — важно: вынося в название имя героини сериала «Твин Пикс», Закаблуковская отчасти указывает на истоки своей кинематографической и онейрической (сновидческой) поэтики. Мотив сна в книге — сквозной: реальность часто немножко искажена, на нее смотришь сквозь полупрозрачное стекло («мне снились цыганские дети….», «а в карманах маленьких / маменькин флакон, / книжки и сухарики. / да шершавый сон», «полосатые рыбы щекочут дельфина и смеются. / но все почему-то думают, что им это снится…»).

В рецензиях на современную литературу принято прописывать генеалогию автора. В случае дебютной книги это кажется общеобязательным. Но, думается, когда речь идет о талантливых стихах, совокупность референсов и параллелей мало что объяснит, а в худшем случае может и разуверить в оригинальности материала. Намеренно не хочется сводить разговор о поэзии Юлии Закаблуковской к вопросу о «роде и племени». Ограничимся ключевыми словами: остранение, импрессионизм, сюрреализм, поток сознания, новая искренность, кинематографичность, онейрическая образность, восточное мироощущение.

Ирина Кадочникова