НАБЛЮДАТЕЛЬ
рецензии
Быть современником
Юрий Казарин. Призрак речи. — Екатеринбург: несовременник, 2025.
Новая поэтическая книга Юрия Казарина удивляет не новизной метода, но, скорее, верностью избранному стилю и головокружительными пируэтами каждого стихотворения внутри этой верности. Здесь, как уже привычно, поэт отстаивает вневременную природу поэзии — словно по формуле Цветаевой: «быть современником — творить свое время, а не отражать его. Да, отражать его, но не как зеркало, а как щит. Быть современником — творить свое время, то есть с девятью десятыми в нем сражаться, как сражаешься с девятью десятыми первого черновика» («Поэт и время»). Для этой поэзии как будто не существует времени «социального», но поэт становится современником в высшем значении — одновременно и отвечая, и противореча в этом смысле названию издательства. Слова о «чистом искусстве» будут столь же верны, сколь и условны: эта речь не демонстративна в апологии такой «чистоты», а насквозь естественна в принадлежности способу дыхания, но и по-своему упорна и даже авторитарна в отстаивании своих установок.
В этой поэзии явь непременно претворяется в символ, но пространство здесь живое и одушевленное: «дельфины, господи, запутаны», «смотри, какие ивы», запахи, речь о матери, говорящей «Тебя за смертью посылать» (фразеологизм далее трансформируется удивительным образом). Предметность никогда не выступает как поверхностный вещный покров «удостоверяющих примет», но становится частью засловесного пространства.
Тебя за смертью посылать, —
смеясь сказала мать, —
и я пошел, и я нашел,
где буду умирать:
на перекрестке легких рек
стою — ни зверь, ни человек,
ни ангел: здесь не тает снег,
здесь никогда не тает снег,
не плачет снег —
как я — ни зверь, ни человек,
ни ангел, наконец,
немтырь, снежок, скворец…
Бессмысленно задаваться вопросом, зачем писать об этом так и сегодня; бессмысленно вспоминать и навязшие слова Достоевского об эскапистском поэте во время лиссабонского землетрясения — хотя они не могут не прийти на ум. Тем более что Казарин пишет не «о чем-то»; если апеллировать уже к Пессоа, «не на португальском, а собой». Искусство существует — и ни в зуб ногой; и, возможно, сегодня еще важнее его верность себе. Слова Владимира Козлова о художнике, который в смутные времена остается при своем асоциальном предназначении, могут выглядеть чрезмерно оторванными от действительности в контексте его статей1 — но именно при чтении Казарина ощущается их истинная правота.
Какой-то ответ этим установкам находим в стихопрозе, открывающей книгу (в аннотации уточняется, что эти «тексты из первого раздела уникальны с точки зрения жанра — они балансируют на грани верлибра (жанра, редкого для Казарина) и прозопоэзии»; я бы добавил про стихотворные эссе, которые отчасти намекают на важный для автора набор стилевых примет, как бы объясняют его). «Ты прижимаешь лицо взгляда (главное свое лицо), лицо зрения сразу к двум зеркалам, смотрящим друг другу в глаза: нижнее зеркало — кровь твоя и земля твоя, верхнее зеркало — воля твоя и небо твое. Оба зеркала смотрят, глядят неотрывно друг во друга — в себя, они видят себя сквозь тебя, сквозь себя, сквозь звезды земные и небесные: так начинает жить вещество души, духа, разума и сердца». Такое умение смотреть именно в два зеркала, не расширяя поток ассоциаций до безграничности, протягивая вертикаль между мирами, но и не утрачивая предельной вещественности пространства, — свойственно в современной поэзии только и именно Юрию Казарину.
Можно было бы сказать о постоянной обращенности пространства на себя в этих стихах — но обратим внимание на не столь очевидное: память всего обо всем, основанную на приеме подчеркнутой амфиболии. «Глина помнит алкоголь» — только один, частный случай достижения такой взаимосвязи, где субъектно-объектные связи как раз ясны; но есть и более интересные моменты:
Еще дрожат чужие руки —
твои — напрасный дивный труд, —
и капли выпитой разлуки
из пустоты в пустое пьют.
Некто или нечто (подразумевается, что руки) пьют капли разлуки в пустое — но и капли пьют нечто. Заметен и другой легкий семантический переворот: просится «льют» на месте финального глагола, но это было бы способом наименьшего сопротивления. Перекличка всего со всем становится средством показать форсированную взаимосвязь; она же преодолевает стереотипные представления о «консерватизме» формы, делая регулярный стих максимально живым, интересным, полным новшеств. Порой («любит любовь гобой») амфиболическая перекличка переходит на уровень тавтологии: отметим и то, что слово «гобой» здесь субстантивируется, из существительного, приобретая характер признака (любит как) или принадлежности (кем?), расширяя спектр ассоциативных значений слова. Иногда такая взаимосвязь превращается в набор философских вопросов:
Кто меня медленно в дождь перельет
Отмашка стекла в форточке — ножевая —
время мелькнет: что меня проживает
Что меня проболеет Что меня здесь умрет
Думает мной и слышит
мной хоровая даль,
как меня пьет и дышит
мной не моя печаль.
Даль думает человеком — это напоминает самоустранение по Михаилу Гаспарову (важно не то, чтобы стихотворение понравилось тебе, а чтобы ты понравился стихотворению). То есть — высшую степень отсутствия поэтического эгоцентризма; фигура отсутствия, укрупненный минус, становящийся чертой стиля.
В заключение стоит прибавить, что книга издана учеником поэта Вячеславом Глазыриным и группой его единомышленников, близких к кругу журнала «несовременник». Младшие коллеги Казарина воспитаны преемственностью и разделяют его не только поэтические, но и педагогические принципы (скажем, отношение к поэзии как «этико-эстетическому поступку» — выражение Вячеслава Глазырина на одном из семинаров, явно перекликающееся с наследием учителя). Пожалуй, из близких к нашему времени примеров вспоминается схожая деятельность учеников Андрея Таврова, которые создали именную книжную серию для его изданий. Это лучший способ существования и продления поэта во времени — тем важнее, что обретающий вполне осязаемую и действенную материальную плоть.
Борис Кутенков
1 См.: Владимир Козлов. Поэзия, знай свое место // Prosodia. — 13.07.2022.
|