КНИГА КАК ПОВОД

Ольга Гертман

Ниоткуда и ничей

Вспоминая Виктора Соснору (1936–2019), авторы сборника* — знавшие героя в очень разное время, в максимально разных обстоятельствах и с весьма разной степенью близости — вспоминают одновременно человека и поэта (даже так: человека-и-поэта), не отделяя одно от другого: впечатления о Сосноре-человеке и о Сосноре-поэте накладываются друг на друга и формируют друг друга. И это не то чтобы так задумано — понятно, что мемуаристы друг с другом не сговаривались, но что-то, свойственное личности их общего героя, их все-таки «сговорило».

«Те, кто любил Виктора Соснору как поэта, — говорит философ Вадим Лурье, — любили его как не только поэта, и те, кто любил его стихи, любили в них не только стихи. Некоторые поэты дают нам больше, чем то, на что мы имели право рассчитывать».

Так и хочется сказать, что способность давать больше рассчитываемого вообще принадлежит к самой природе поэзии, но в некоторых случаях она выражена больше обыкновенного, и случай Сосноры как раз таков: действительно, похоже на то, что Виктор Александрович воздействовал на общавшихся с ним поверх всех возможных расчетов.

«Меня вжало в стул, и вместе со стулом словно перевернуло, — на первой же странице книги признается писатель и журналист Юдит Аграчёва, совсем юной попавшая на ЛИТО Сосноры, где он читал свою прозу. — И в голове все перевернулось от этого первого предложения. И вот — клянусь! — навеки».

Такую реакцию, конечно, во многом можно объяснить молодой обостренной восприимчивостью, недостатком опыта юной реципиентки (она и сама прямо признается: «При мне, так случалось, никто никогда прежде вслух не читал прозу, которая не застревала, а вилась и лилась. Свою»). Но, как показывает дальнейшее чтение, в своей потрясенности Соснорой — как не только даже литературным, а ритмическим, энергетическим, гипнотическим явлением — мемуаристка никоим образом не одинока. Вот, например, свидетельство человека инокультурного, иноязычного и даже не понимавшего по-русски — француженки Фредерик Гета-Ливиани, слышавшей Соснору — уже глухого! — как можно высчитать, году в 1990-м и не знавшей до тех пор о нем ничего вообще: «Я не понимала того, что он читал, как не понимала читавших до него, читавших громко, переходя на крик, но в его случае понимание было не так важно. Меня захватила просодия, ритм его стихов, отчетливый контур каждого слова. Я уже не видела читающего человека, я слышала лишь голос, который пересекал время, границы и тела. <…> Не зная языка, я почувствовала необъятность его голоса».

«Казалось, где-то за его спиной звучат гусли, — вспоминает поэт и литературовед Нина Королёва совсем молодого Соснору («худого, малорослого юношу с профилем Данте и кривоватой улыбкой, говорящего нараспев, читающего стихи в неповторимой манере — медленно и по складам, с выявлением аллитераций и изысканной музыки слова»), — а перед слушателями — сам Боян, очевидец событий из древнерусской истории».

«Создавалось впечатление, — свидетельствует Вадим Лурье, знавший поэта на протяжении многих лет, — что Соснора творил вокруг себя особенную реальность, в которой затем уже появлялась и собственно поэзия. Но именно так: сначала реальность, потом поэзия». Правда, автор тут же и опровергает собственные слова: «В этом впечатлении самое ценное — его ложность: Соснора никакой реальности не придумывал, а только показывал нам нашу — общую. Дальше ее надо было уметь узнать».

А ведь да: даже по одним только — разнообразным и разнородным — воспоминаниям у читателя, не знавшего поэта лично, впечатление складывается именно такое: Соснора если и не придумывал реальность (хотя почему бы и нет?), то, во всяком случае, только и делал, что преображал ее, трансформировал. Изгибал ее силовые линии. Для людей, оказавшихся в орбите его влияния (хотя, «по инопланетности своей», как говорит бывшая его ученицей Мария Каменкович, он иной раз «даже не замечал, что ему подсовывается роль учителя»), он реальность именно что формировал: по словам той же Марии Каменкович, «всех, кто оказывался рядом с ним, он неизбежно затягивал в свои столь же странные миры».

(Впрочем, также бывшие учениками Сосноры Валерий Дымшиц и Валерий Шубинский свидетельствуют о том, что с ролью наставника он прекрасно справлялся: задавал определенное чувство и поэзии, и, похоже, жизни в целом; и своих учеников в их индивидуальности — а следственно, и реальность как таковую — очень даже видел. «Он все знал про меня, — говорит Дымшиц, — и про каждого из своих учеников: каждому нарисовал правильную траекторию. Учеников было не так много, потому что только тех, кого он считал своими настоящими учениками, он выгонял всерьез, указав перед тем дорогу, — и только тех, кто был изгнан, можно считать его учениками на самом деле. Это безошибочный критерий». И это при том, что, как, по крайней мере, считает еще одна, многолетняя посетительница его ЛИТО Маргарита Кряжева, «поэт при жизни не был заинтересован как в учениках, так и в последователях».)

«Соснора не укладывается в голове», — говорит еще один его ученик, а позже — его друг на протяжении многих лет Владислав Кузнецов. Очень характерное замечание. Не укладывается даже у тех, кто, как видим, как будто хорошо его знал.

Кстати, на редкость настойчивое слово о Сосноре, которое — понятно же, что не сговариваясь! — повторяют на этих страницах самые разные авторы: инопланетянин. Пришелец. Это даже чуть ли не общее место в воспоминаниях о нем, что некоторые авторы заметили и сами.

«Мало кто не написал или не подумал когда-нибудь, — говорит Вадим Лурье, — что Соснора похож на инопланетянина. Сходство мог заметить даже тот, кто никогда не видел живых инопланетян или Соснору». «[О]н общался с космосом, — развивает ту же мысль Нина Королёва, — как его правомерный житель, с великими тенями прошлого — как равный». И Мария Каменкович о том же: «Соснора — инопланетянин, добровольный аутсайдер, человек ниоткуда и ничей, вне традиций, почти вне человечества (! — О.Г.) <…> Отсюда и особый язык, особая интонация его стихов и прозы — это речи инопланетянина, которому странно все, что он видит на чуждой планете, странен и язык, и он овладел им как-то по-своему, и искажает на свой лад, и на свой лад переживает и проживает драму и трагедию здешнего существования, может быть, острее, страшнее местных жителей». А кинорежиссер, писатель, художник, издатель Николай Якимчук почувствовал инопланетянство Сосноры еще до личного знакомства с ним — по одному только тексту: «Я купил сборничек советской поэзии <…> что-то такое смурное, смурное, вдруг раз, смотрю — стихотворение, которое меня поразило. Оно выделялось из всего этого сонма серости. Я просто думал: какой-то инопланетянин это написал! И как он вообще в этот сборник попал?!» И даже поэт и прозаик Глеб Горбовский, знавший героя воспоминаний вообще-то и лично, и близко — в конце 1950-х занимавшийся вместе с Соснорой в литературном объединении, общавшийся с ним в бытовой обстановке, много говорящий о быте и нравах их общей юности, называет «рифмы и ритмы» его — напоминающими «разговор инопланетян», а его самого «пришельцем из других <…> античных времен». И это еще одна устойчиво связанная с поэтом ассоциативная линия: человек из другого времени или из всех времен сразу: «он чувствовал себя современником всех времен», говорит Яков Гордин.

К устойчивым ассоциативным линиям принадлежит и магия, колдовство, то есть опять-таки нечто решительно сверхобычное и чуждое здешнему человеку: «колдуном ритма и рифмы, магистром и магом метафоры» называет поэта Глеб Горбовский. «…[Г]лядя на него и общаясь с ним, — говорит учившийся у Сосноры поэт, прозаик, публицист, педагог Анджей Иконников-Галицкий, — невозможно не ощутить прикосновение иного мира». И даже (он же): «Я не встречал (по крайней мере, в близком общении) другого такого человека, который бы всем своим бытием постулировал: Бог есть!».

Понятно, что в значительной степени такие вещи — в глазах смотрящего, в их оптических настройках. Но ведь и правда: в воспоминаниях всех (ну, почти всех, кроме разве совсем уж не склонных к очарованиям) здешних мемуари­стов — казалось бы, ни в чем не схожих меж собой, кроме разве одного того, что все они так или иначе соприкасались с Виктором Александровичем и ни один из них не смог остаться к нему равнодушным — Соснора предстает как человек-миф — или так: мифогенный, мифообразующий человек, продолжающий формировать мифологическое пространство вокруг себя даже за пределами своего физического существования. (Редкое, неожиданное: «Он был ясным, простым, даже немного застенчивым в общении человеком», — Николай Якимчук.)

И в этом, кстати, ничего не меняет то, с какой временной дистанции писались те или иные воспоминания. Дистанция обыкновенно провоцирует домысливание, но многие тексты, вошедшие в сборник, были написаны еще при жизни главного героя — например, Нины Королёвой, Глеба Горбовского, Галины Гампер, Ольги Новиковой, Нины Алексеевой — второй жены Сосноры, которую он пережил, Марии Каменкович, Валерия Шубинского, Ларисы Барахтиной, Сергея Чупринина, Евгения Шурыгина (его текст, опубликованный в новосибирском журнале «Энергия», написан вообще в 1966 году, когда Сосноре было всего тридцать лет и он был «слегка известен по двум книгам», но масштаб уже чувствовался), — то есть и без возможности видеть его работу как целое, и без идеализации, и без верного ее источника — ностальгии. Герой, видимо, был так устроен, что домысливание в нем провоцировало все.

Вполне возможно, что сама поэзия, в которой Соснора работал много десятилетий, — прямое и неизбежное следствие этой мифогенности, этой способности самим своим присутствием, самим типом взгляда изменять смысловое и эмоциональное пространство.

По свидетельствам некоторых авторов сборника, мифотворчеством (в том числе о самом себе) Соснора занимался вполне сознательно: «Он вписывал бытовой стиль своей жизни в намечавшийся автомиф», — говорит о молодом Сосноре близко друживший с ним на рубеже 1950–1960-х годов прозаик, публицист, историк Яков Гордин, тут же подчеркивающий, что миф именно «выстраивался», и снова: «он выстраивал свою жизнь одновременно и органично, и волевым творческим усилием». Друживший с Соснорой в юности философ Александр Корольков свидетельствует, что тот изобретал легенды о себе — например, о том, «будто несколько лет провел в тибетском монастыре, овладел секретами их физического совершенства…». Драматург и публицист Владимир Арро высказывается более жестко, называя Соснору «талантливым и увлеченным лицедеем с большим набором масок, соответствующих ситуации. В горнило исполняемой роли бросались все подручные средства, как реальные, так и измышленные».

Но тут, кажется, сама яркость личности была такого свойства и силы, что без мифа было никак не обойтись (ни ему самому, ни тем, кто с ним общался) — одна только рациональность с таким не справляется.

Такие люди созданы (кем? — да хотя бы и самими собой) для того, чтобы их домысливать, а их стихи и проза — для того, чтобы словесность не оставалась прежней, а делала то, что и должна делать по своему глубинному замыслу: выходила за собственные пределы, осваивала новые области и новые способы собст­венного существования.

Гордин, кстати, единственный во всем сборнике, кто предпринимает некоторые шаги в сторону анализа авторского (авто)мифа Сосноры, его «романтического жизнетворчества», намечает направления рассмотрения его как типа, как культурной фигуры. «Удача и беда заключались в том, — говорит он, — что, в отличие от многих поэтов, игравших в эту игру, Витя выгрался в нее всерьез — “до полной гибели”, по краю которой он ходил много лет. Он вошел в свой поэтический мир как персонаж». Сосноровское жизнетворчество Гордин ставит и в контекст позднесоветского «идейного алкоголизма» (алкоголь как бунт, «восстанавливающий или устанавливающий социальную справедливость», «как вызов “правильному” миру, толкавший на поступки нетривиальные. И только на первый взгляд — бессмысленные». За этот бунт Соснора расплатился по самому большому счету — полной глухотой, в которой провел половину жизни — с 1981 года, с сорока пяти лет). Он же формулирует «основополагающую тенденцию» жизни поэта последних десятилетий его жизни: «[о]риентация на “превратный мир”, на фантасмагорию».

Ох, реконструкция и анализ этого культурного типа — задача на целую монографию…

Кстати, написание такой монографии еще предстоит. Гордин обращает внимание на то, что «грозный, опасный, таинственный мир зрелого и позднего Виктора Сосноры» еще не изучен, и говорит, что завидует тем, кто за такое изучение возьмется. Тут же, однако, мемуарист говорит и о том, что «тем, кто попытается реконструировать его реальную биографию», он, куда скорее, сочувствует: «[о]н с самого начала вступил в саркастическую игру со своими будущими биографами и современниками».

В целом — что и понятно — фокус внимания здесь несколько смещен в сторону Сосноры-человека. Об анализе текстов, их устройства, самих, так сказать, механизмов того, что производило такое магическое впечатление на современников, речь, по существу, не идет (Яков Гордин, например, — один из наиболее аналитичных авторов книги! — прямо говорит: «Я постараюсь по возможности не сдвигаться в сторону анализа его текстов». О впечатлениях от них она идет постоянно, не говоря уже о том, что стихи обильно цитируются, побуждая читателя, не очень знакомого с текстами Сосноры, вчитаться в них как следует (что, конечно, очень правильно). Говорится и о том, как эволюционировала его поэзия: «С годами стихи Виктора Сосноры становились все более трагическими, — говорит Нина Королёва, — и все более трагедия личная сливалась с трагедией всероссийской», — но более того, она развивалась в сторону нараставшей герметичности: «Для произведений Виктора Сосноры последних десятилетий все более становится характерным принципиальный отход от чеканной ясности стиха, от логики — рациональной или эмоциональной — его построения. Поэтическая мысль, на которую нанизаны, казалось бы, хаотично возникающие в строках образы, уведена в подтекст, и уловить ее можно, только зная все творчество поэта, все его книги в их последовательности. <…> И он сам, кажется, больше не заинтересован в читателе, во всяком случае — в “массовом”. Он записывает ход своей мысли, течение своей внутренней жизни — и ему этого достаточно. Строки его теперь почти на грани зауми, сцепление поэтических образов алогично…» (она же). Яков Гордин называет тексты Сосноры последних десятилетий «мощным культурным сгущением»: «[о]т античности до Священного писания» и «мистической фантасмагорией, которую он в стихах и в прозе пытался предложить нам во всем безумии неявных связей». Нина Королёва прослеживает, как менялось со временем восприятие стихов Сосноры читатель­ской аудиторией: «Появилось и беспощадное отрицание его как поэта — поздний Виктор Соснора “впал в графоманию многописания”. Или: “Это такая же мистификация, как «Черный квадрат» Малевича!” Многие, слишком многие, восторженно принимавшие начало творческого пути поэта, перестали принимать и ценить его творчество уже начиная с 1970-х годов».

Высказываются тут и нетривиальные соображения о том, как работают стихи Сосноры, — вплоть до мыслей о том, что само устройство его поэзии может быть прочитано как своего рода онтологическое суждение — о свойствах мира в целом и о том, как человеку в таком мире адекватнее всего себя вести: «…вообще это как раз о том, — говорит Вадим Лурье, — как устроен мир. О том, что он не гладкий и не скользкий, а весь в расколах и трещинах противоречий. Нужно ставить ноги в эти трещины, и только тогда ты сможешь по миру передвигаться туда, куда хочешь, а не закатываться, куда случится». Впрочем, мы уже обращали внимание на то, что автор этих строк — философ…

Однако это все-таки другое. Да, образ при всех противоречиях, «расколах и трещинах» личности главного героя и разноголосии авторов получается на удивление цельный. Но филологического анализа очень не хватает (хотя и понимаешь, что в задачу книги он совсем не входил). Отчасти есть тут и он — но в самом общем виде. Одна из немногих ставит его работу в контекст — увы, без детализаций и аргументов — Маргарита Кряжева: «Соснора — несомненно поэт эпохи шестидесятников, но не только, он поэт “санкт-петербургской”, “ленин­градской” школы, в более широком смысле продолжатель поэтической линии начала века, прерванной революцией…». Нина Королёва ставит его в контексты очень большие, прослеживает корни его поэзии, формулирует ее основные тенденции: «Соснора шел путем Маяковского, Хлебникова, Асеева, Кручёных, Кирсанова. За его стихом ощущался огромный багаж культуры авангардного стиха, а также — русского раешника, былинного рассказа, торжественной воин­ской новости и озорной частушки. Казалось, что им усвоен и претворен (иногда процитирован) весь поэтический опыт и русской классической литературы, и Серебряного века, и авангарда, и Античности, и Возрождения. Чтобы сказать свое, продуманное и выстраданное, поэт смело опирался на чужой образ или чужую строку, дерзко, но и обдуманно совершал усвоение (присвоение) “чужого”, развивал (осовременивал) привычный читателю смысл и стиль, совершая кульбиты, выворачивая этот смысл наизнанку, иногда травестируя — иронизируя по его поводу, иногда философски раздвигая его смысл». Очень интересные наблюдения формулируют врач и поэт (то есть по роду занятий никак не филолог!) Роман Арон: «Абсолютная уникальность В.С. в том, что он привнес в поэзию новую минимальную единицу поэтического смысла, и это не слово, не метафора, не строфа, это само стихотворение, как неделимое целое, как одна многослойная или многоэтажная метафора, мегаквант поэтической энергии» (ах, на конкретных бы примерах!) и писатель, переводчик, доктор химических наук (о, этот остро-свежий взгляд как бы неспециалистов!) Валерий Дымшиц, говорящий об «апофатической поэзии» Сосноры — «как бывает апофатическое богословие» («Кто напишет статью “Значение частицы «не» в поэзии Виктора Сосноры”?») и ее акустичности: «Поэзия для него была дело акустическое. Отсюда бесконечные паронимические ряды, отсюда невероятные, но всегда убедительные уху ритмы». Философ Александр Корольков говорит об отношениях поэта с предшественниками: «У Сосноры нет заимствований, а есть обнаженная, подчеркиваемая даже преемственность». А вот некоторые черты смыслообразующей практики Сосноры в его исторической прозе намечает Яков Гордин: «…установившиеся привычные сюжеты Витя выворачивал наизнанку. Он предлагал свой вариант события, по-своему интерпретируя источники. Иногда весьма осмысленно, взрывая устоявшиеся представления».

В целом же идет на ум даже — явно не совсем справедливая — мысль, что Соснора-человек, маг и инопланетянин несколько заслонил собой собственные стихи.

Вот бы теперь еще такой же — хотя бы сопоставимый по объему — сборник исследований о нем.

*  Портрет пришельца. — СПб.: Пальмира, 2025.