ОБЩЕСТВО

Наталья Иванова

Пали стены страха

К сорокалетию перестройки

                  Смысл Куликовской битвы и подвига Дмитрия Донского не в том, что пали

                  стены тюрьмы — это случилось много позже, — а в том, что пали стены

                  страха.

                                                                                 Юрий Трифонов «Тризна через шесть веков»

Тема «литература в перестройку» и конкретнее — «литературные журналы в перестройку» обширна, но недостаточно разработана в отечестве. Ее анализу посвящен ряд эссе, просветительских материалов и академических статей, но лишь одна книга, правда, очень дельная, написанная немецким автором, первоначально вышедшая в Германии и через несколько лет в России, — книга славистки Биргит Менцель «Гражданская война слов. Российская литературная критика периода перестройки» (СПб., 2006). Я посвятила этой теме, продолжив историю литературной жизни 1990-ми, серию очерков «Хроно», опубликованных в книге «Такова литературная жизнь» (М., 2017). Решающую роль в движении литературы, в обновлении литературной жизни, смене канона сыграл тогда феномен толстых журналов, на них более всего и сосредоточим свое внимание.

«Авансы и долги как форма жизни отечественной интеллигенции» — шутливой перифразой названия известной статьи Михаил Сергеевич Горбачёв, давно уже не генсек и не президент, предоставил слово автору «Нового мира» и «Знамени» Николаю Шмелёву на «вневременном и чрезвычайном» съезде бывших депутатов, собравшихся в 1998 году в клубе газеты «Московские новости». Перестройка, к этому времени вытесненная из ближней памяти общества бурными событиями 1990-х, еще резонировала в сознании участников. Попробуем к ней вернуться — через эпизоды литературной — и не только — жизни, тем более что она вошла в новейшую историю упомянутых выше и других литературных журналов.

Новомирскую (1987, № 6) статью Николая Шмелёва с эффектной первой фразой «Состояние нашей экономики не удовлетворяет никого» (недаром Николая Петровича прозвали лучшим писателем среди экономистов и лучшим экономистом среди писателей) читали и обсуждали в ЦК. Обсуждали раздраженно — вплоть до увольнения не так давно назначенного Сергея Залыгина. Высказался и Горбачёв. Анатолий Черняев записывает в дневнике: «И о Залыгине… сказал: уважаю, но если Сергей Павлович хочет нам предложить капитализм вместо социализма, то не нужен нам такой редактор». Впрочем, тут же Горбачёв, судя по записи Черняева, сам себя поправляет: «Однако возразил против — чтоб снимать редакторов».

Те же колебания — и в другом обсуждении. Некролог Виктору Некрасову появился 13 сентября 1987 года в еженедельнике «Московские новости» за подписью Григория Бакланова, Булата Окуджавы, Вячеслава Кондратьева и Владимира Лакшина. Егор Кузьмич Лигачёв гневается: «Вот умер в Париже Виктор Некрасов. И другой Егор (Яковлев) помещает его портрет в траурную рамку. Траурная рамка для антисоветчика!» Черняев заносит в дневник слова Горбачева: «Было бы ошибкой сейчас снять Егора Яковлева. Хотя отдел пропаганды отказывается работать с ним, нет на него управы»¹.

Распространено мнение, что власть в лице Горбачёва (и еще одного, кроме Лигачёва, секретаря ЦК по идеологии, Александра Яковлева — по одной характеристике «архитектора перестройки», по другой — «придворного идеолога», «заведующего агитпропом всех эпох — от Брежнева до Ельцина»²) разрешала и притормаживала, дозировала процесс гласности в литературе, культуре, искусстве, а чуткие редакторы и культуртрегеры послушно реализовывали допуск к разрешенному. Но все было сложнее и запутаннее. Кто и что предлагал, кто посылал импульс, кто его гасил, кто провоцировал, надо смотреть в каждом случае отдельно. И литературные институции, и авторитетные для власти писатели инициировали процессы (и публикации), к которым чаще всего Горбачев и его нацеленная на изменения команда, несмотря на внутренние противоречия и возникающее порой желание приостановить, в итоге присоединялись. И санкционировали предложения. Что не отменяет того факта, что редакторы, допущенные в ЦК и Кремль, часто и даже преимущественно с начальством советовались.

В течение затянувшихся семидесятых (1969–1984), в годы так называемого застоя, авторы учились искусству писать между строк, а читатели реагировать на даже едва уловимые намеки. Если спуститься по шкале времени в оттепель, то и там очевидно, что, хотя эзопов язык как способ коммуникации между художником и реципиентом возник позже, новое время открылось публикацией безвредной, как сейчас покажется особенно молодым коллегам — пожмут плечами: что уж тут такого сказано? — при прочтении, статьей Владимира Померанцева «Об искренности в литературе». За все хорошее (правду) против всего плохого (ложь). И что же? С этого камешка поползла стена.

К новым интонациям середины 1980-х проницательные читатели были подготовлены Юрием Трифоновым, Фазилем Искандером, Булатом Окуджавой, Юрием Давыдовым, всеми, кто в постоттепельное время выбрал своей творче­ской стратегией разработку навыков понимания, дешифровки текста, оттачивал прозорливость и обострял слух аудитории. Это происходило не только в художественной сфере. На просвет читали даже «Правду», не говоря об «Известиях». Интерпретировали верстку. Одновременно — слушали «голоса», делились до­ставленным по разным каналам из Парижа журналом «Континент» (сама ездила на другой конец города за свежим номером — никакого интернета), книгами издательства «Ардис». С опаской, конечно. Помню, как на мою просьбу приятелю — скорей всего зимой 1983 года — по телефону-автомату рядом с литфондовской поликлиникой на Черняховского дать мне почитать Набокова, последовало разъединение связи, а потом долгая неприятная отповедь приятеля. Но, как верно заметил Юрий Трифонов в маленьком, на триста слов, эссе о Куликовской битве «Тризна через шесть веков» (позже — цензурой или редактором название коротенькой заметки было все-таки поправлено на «Славим через шесть веков»), «пали стены страха». Да, читали между строк, интерпретировали, понимали.

Продвинутой части культурного сообщества так хотелось надежды, что и приписываемые Юрию Андропову слова «Мы не знаем общества, в котором живем» чуть ли не зарифмовались в сознании начитанной интеллигенции со строкой Мандельштама «Мы живем, под собою не чуя страны».

От выступления Михаила Горбачёва на Пленуме ЦК КПСС в апреле 1985 года повеяло неожиданной откровенностью («усилились неблагоприятные тенденции… возникло немало трудностей…»)³. Вот и я для ощущения нового времени нашла слово откровенность. Слово искренность — в том же ряду.

Страна под названием СССР к этому времени, вернее, безвременью, была в тупике.

Тупике политическом (война в Афганистане, международная изоляция), тупике экономическом (падение стоимости нефти — самой крупной и, казалось, постоянной статьи дохода), тупике культурном (предельно сократившая пространство литературной и просто мысли цензура, действующие «ограничители»: так называемые худсоветы в театрах, положенные «на полку» фильмы, запрещенные выставки, запретные темы и т.д.). Советский образованный (по Солженицыну — «образованщина», но я этой пренебрежительности не разделяю) «средний класс», состоящий из научной, гуманитарной и технической интеллигенции, научился обходить запреты, читал тамиздат и самиздат, слушал голоса, героически преодолевая глушилки, и тоже знал если не все, то многое. Эти знания не удерживались внутри «среднего класса», распространялись во­круг и вниз, а там были свои жизненные впечатления. На самом деле сложилась ситуация чуть ли не революционная: верхи (зачастившие похороны генсеков в народе получили ироническое название «гонки на лафетах») уже не могли руководить по-старому, а глухо молчавшие, изредка роптавшие в бесконечных очередях⁴ низы не хотели мириться со своим положением, хотя открыто не бунтовали.

И в странно-откровенные для советско-партийной речи слова Горбачёва начали вслушиваться не только партийные функционеры, но и простые люди, и интеллигенция. Так называемая творческая. (А вы сомневаетесь в революционности оттепельных слов об искренности…)

Настойчиво акцентированное Михаилом Горбачёвым (на том же Пленуме ЦК КПСС) ускорение (а еще там прозвучали и перестройка, и даже гласность, — правда, в привычном партийно-хозяйственном контексте («перестройка хозяйственных организаций» и «партийным комитетам требовалась гласность») не имело отношения к литературе, искусству, культуре. Ускорение зазвучало в пространстве идеологии, было стократ усилено рупором телевидения — но душевного отклика, эха у творческой интеллигенции, привыкшей счищать шелуху пропаганды (передача «Прожектор перестройки», ускорение по телевизору) не получило, а получило скорее анекдоты и насмешки. Ускорение — чего? Социально-экономических процессов? Ведь ускорение того, что на глазах разваливалось, вело к скорейшему разрушению. Насмешливое отношение закреплялось в анекдотах: «Что такое понос? — То же дерьмо, только с ускорением». Или поинтеллигентнее: «Какова абсолютная величина ускорения в условиях перестройки? — 9,81» (математическое выражение ускорения свободного падения)⁵.

25 февраля 1986 года в речи Горбачёва на закрытии XXVII съезда КПСС еще настойчивее акцентировались ускорение и перестройка. Слово, как и ускорение, требует определяемого: перестройка чего? После некоторого общего замешательства стало ясно: такая настойчивость требует перемен. Или, как пел Виктор Цой, «перемен требуют наши сердца».

Тщательно подготовленные для разъяснений и установок, шли совещания с редакторами в ЦК КПСС. Скажем, только тезисы к такому совещанию занимают (при публикации в крупноформатном томе-наследии Александра Николаевича Яковлева «Перестройка») 13 страниц. С чем боролись, какие установки спускало ЦК редакторам? Яковлев отмечает «штампованные подходы, заскорузлость и скованность мысли, отсутствие элемента полемики, сопоставления разных точек зрения, жанровую бедность»⁶.

Самым важным (с точки зрения интеллигенции) среди любимых слов генерального секретаря стало слово-понятие гласность. В книге «Сумерки» Яковлев вспоминает 1986-й, меченный Чернобылем год: выступая перед редакторами СМИ, Горбачёв «постоянно настаивал на том, что перестройка, выступающая в качестве нового политического курса, обречена на провал, если не заработает в полную силу гласность и свобода творчества». Подчеркнуто: не гласность в партийных комитетах, а гласность и свобода творчества. И комментирует: «Горбачёв выступал за гласность… Но на первом этапе перестройки он отдавал приоритет дозированному расширению информации»⁷. Яковлев лукавит: Горбачёва во власти уже нет, а сам Александр Николаевич при Ельцине сохранился — и, видимо, забыл, что и он взвешивал и дозировал (можно вспомнить хотя бы отдельную историю с многомесячным уклонением от чтения машинописи романа «Дети Арбата», переданного ему для ознакомления и возможной, в случае поддержки, передачи Горбачёву Черняевым).

Понятно, что литература как феномен подчиняется внутрилитературному развитию и от решений властных инстанций не зависит. «И сердцу девы нет закона… таков и ты, поэт». Правда, десятилетиями этот феномен существовал под прессом то страшных, то полегче, но всегда — ограничений. «И если зажмут мой измученный рот…»

Соответствующие политические и надлитературные инстанции закрепощали, разделяли, опять закрепощали литературные публикации по частям и в целом, — немедленное освобождение и самые продвинутые умы представляли с трудом. Все равно что вынырнуть на поверхность из океанской глубины. Организм от кессонной болезни погибнет (стращали озабоченные жизнеспособно­стью литературы консерваторы).

Анонсированные Горбачёвым «важнейшие изменения» были недоверчиво восприняты третьей волной эмиграции. «Московские новости» 29 марта 1987 года публикуют письмо «Пусть Горбачёв предоставит нам доказательства», где стоят подписи Василия Аксёнова, Владимира Буковского, Эдуарда Кузнецова, Юрия Любимова, Владимира Максимова, Эрнста Неизвестного, Александра Зиновьева, Ольги Зиновьевой. Письмо опубликовано с портретами авторов (!), но по законам пропаганды того времени под конвоем — в том же номере отповедь эмигрантам дает главный редактор газеты (и исследователь Ленина, такое хобби) Егор Яковлев. 12 апреля газета помещает еще один ответ — деятелей культуры (Олег Ефремов, Михаил Ульянов, Михаил Шатров и другие).

Отечественная творческая интеллигенция либерального направления, иные безоговорочно, другие осторожно, пошла за Горбачёвым — путем проб и желательно избегая ошибок. Страх, впитанный десятилетиями, был силен: кроме государственной (предварительной) цензуры и редактуры, действовали предваряющие процесс творчества самоограничения, самоцензура. Были, конечно, редакторы, проявлявшие смелость как несогласие, искавшие обходные пути… Но все СМИ, включая литературные журналы (и тогда, и поныне причисленные к СМИ), подчинялись государству. Независимых не было. Снять — убрать самовольного редактора? Легко. Но Горбачёв этого избегал, гасил конфликты⁸.

Напомню еще раз эпизод с главным редактором еженедельника «Аргументы и факты» Владиславом Старковым. За опубликованные в газете честные результаты опросов общественного мнения разгневанный Горбачев хотел его снять, но он сам, Горбачёв, менял авторитарное время к демократическому — и сопротивление Старкова и проявленное на совещании молчаливое, но явное неодобрение его коллег, сделать это не позволили⁹.

Нет точных данных, кем и почему была разрешена публикация стихов Николая Гумилёва в журнале «Огонек» в апреле 1986 года и биографического очерка о поэте, подписанного первым секретарем СП СССР Владимиром Карповым¹⁰. Одно было ясно: разрешение на публикацию дали «наверху» (ходил слух, что Гумилёв — любимый поэт Егора Лигачёва).

В журнале «Огонек» ортодокса Анатолия Софронова сменил Виталий Коротич, поэт-шестидесятник и дипломат. Коротич начал с обновления не только смыслов, но и форматов. Появились знаменитые огоньковские письма, и это были не заказные материалы, а реальные голоса.

8 апреля 1986 года Горбачёв выступил в Тольятти: «Мы пошли по пути перестройки всех сфер общества». О перестройке как «революции в умах, на производстве, в надстройке» Горбачёв сказал на заседании Политбюро 23 июня того же года, а 31 июля уже в Хабаровске заявил: «Я бы поставил знак равенства между словами “перестройка” и “революция”». В книге «Перестройка и новое мышление…» Горбачёв обыгрывает известную формулу насчет «верхов, которые не могут» и «низов, которые не хотят»: «Своеобразие и сила перестройки в том, что она одновременно революция “сверху” и “снизу”». Может, и не он сам придумывал эти словесные формулы, а его помощники — составители речей, но он же взял их в свой лексикон, не вычеркнул.

Между тем в журнале «Знамя», в № 6 за 1986 год, было опубликовано десятилетиями находившееся под спудом запретов «Ювенильное море» Андрея Платонова. Этот номер уникален и тем, что вышел в свет без подписи главного редактора — Юрия Воронова (скромного, но честного дарования поэт, в течение ряда лет — партийно-опальный журналист, сосланный из «Комсомолки», где стал главным после Алексея Аджубея, перешедшего в «Известия», спецкором «Правды» в Берлине, в самом начале перестройки возвращенный в Москву и назначенный главным в «Знамя», был отозван в «Литературную газету»). Возникла пауза в руководстве. В августе 1986-го главным редактором был назначен Григорий Бакланов. «Новый мир» возглавил тоже утвержденный ЦК беспартийный Сергей Залыгин — ранее по просьбе «Знамени» (осторожного Василия Васильевича Катинова, в те поры зама несуществующего главного редактора, а в непосредственном контакте с Залыгиным была Ольга Васильевна Трунова) он написал страничку предисловия к «Ювенильному морю», как тогда понималось, для защиты. Назначенный в «Новый мир» Залыгин немедленно продолжил публикации Платонова повестью «Котлован» (а в следующем, 1988 году в журнале «Дружба народов» будет напечатан последний крупный текст из архива, роман «Чевенгур», и уже к этой инициированной мною там публикации послесловие написала я сама).

На широкий экран осенью 1987-го был выпущен фильм Тенгиза Абуладзе «Покаяние». Сначала его показали на V съезде кинематографистов — после просмотра кассеты с фильмом и встречи Яковлева с режиссером по просьбе Эдуарда Шеварднадзе, который санкционировал съемки еще в 1984 году, он был первым человеком в Грузии; только не на «Грузия-фильм», откуда слухи и доносы об антисталинском сюжете могли разлететься быстро, а на более закрытой от нежелательных глаз студии грузинского телевидения. (О съемках «Покаяния» я услышала впервые на побережье Пицунды от молодых грузинских писателей, в 1984 году, в темноте осенней приморской ночи и под шорох волн и гальки, — а с просмотра в Доме кино вышла все равно в потрясении.) С так называемой полки после съезда кинематографистов было снято и допущено на экран три десятка фильмов.

Главным редактором журнала «Дружба народов» Сергеем Баруздиным было все-таки получено «благословение» на публикацию романа Анатолия Рыбакова «Дети Арбата» — после обращения редактора к Яковлеву с просьбой прочитать рукопись (давно переданную ему Черняевым, но Баруздин об этом, в отличие от Рыбакова, осведомленного по своим источникам, не знал) и дать совет насчет публикации и после беседы «архитектора перестройки» с автором¹¹. Опубликованный в четырех номерах роман рвали из рук, автор и редакция получали мешки писем.

Творческая интеллигенция поняла, что ограничения ослабляются, допуски расширяются, и принялась еще активнее менять литературный и культурный пейзаж, открывая читателю тяжелое прошлое страны, а через публикации, просмотры, обсуждения, как ей, интеллигенции, казалось, влиять на направление мысли читателей и зрителей. Если Анна Ахматова в 1956-м, по записи Лидии Чуковской, назвала себя «хрущевкой», то сейчас значительная часть интеллигенции записалась в существующую в умах «партию Горбачёва». (Хотя слухи о возможном — и желательном — разделе КПСС на две партии, условно социал-демократов и условно консерваторов, ходили упорно.)

Популярность толстых литературных журналов зашкаливала, как и подписка. Эйфория, энтузиазм, радость по поводу открывшихся возможностей преобладали среди писателей, редакций и благодарных читателей. Журналы были мобильнее издательств, подчинявшихся осторожным (какбычегоневышло) чиновникам Госкомиздата. Да, редакции журналов тоже были подотчетны, являясь органами Союза писателей СССР или РСФСР, но подотчетны все-таки писателям, хотя и номенклатурным — секретарям Союза писателей. Но, повторю еще раз, судьбоносные для писателей и редакций решения принимались в ЦК.

Рядом с публикациями Андрея Платонова — архив парадоксально обозначил наступление нового времени, — воспринятыми и прочитанными как явление новой литературы (в сущности, проза Платонова и была новой, стилем и языком противостояла серому и скучному потоку), в 1986-м в журналах появились открыто-публицистические романы чуть ли не самых известных из действующих писателей, констатировавших грустную реальность современности и побуждавших к ее изменению: «Печальный детектив» Виктора Астафьева в «Октябре», «Плаха» Чингиза Айтматова в «Новом мире», «Пожар» Валентина Распутина в «Нашем современнике». Сами эти произведения подтверждали необходимость перемен. Таким авторам доверяли читатели не только «Нового мира» и «Знамени», «Звезды» и «Невы», но и «Москвы», и «Нашего современника».

Из небытия далее — быстро или постепенно, но постоянно — начали выходить на свет ранее запрещенные, находящиеся в спецхранах, в закрытых архивах и ящиках письменных столов романы и повести — Владимира Дудинцева, Анатолия Приставкина… Уникальность момента в том, что те, у кого при обыске были обнаружены вышедшие в зарубежных издательствах книги Платонова, могли за их хранение получить срок. И получали.

Тем временем возвращались и книги из эмиграции всех трех волн, а значит, так или иначе, даже условно, и их авторы — иные давно покойные, похороненные на кладбищах Парижа, Берлина, Праги, Харбина. А живые начали приезжать.

В общем процессе освобождения литературных произведений и самой литературы из-под запретов зазвучали голоса андеграунда.

В 1986 году состоялись съезды творческих организаций. В Союзе композиторов революционных изменений не произошло — как руководил им в течение нескольких десятилетий Тихон Хренников, так на месте и остался. В отличие от композиторов, Союз кинематографистов на своем «революционном» V съезде полностью сменил руководство: в него вошли режиссеры, сценаристы, критики новых направлений, во главе встал режиссер-шестидесятник Элем Климов. Это произошло благодаря демократическим выборам. (От избрания на Пленуме ЦК Михаила Горбачёва генеральным секретарем до выбора Элема Климова на съезде кинематографистов на самом деле многое зависело и от случайностей.)

24–28 июня 1986 года прошел восьмой (и последний в истории) съезд Союза писателей СССР. Поменялось литературное руководство — Георгия Маркова сменил сначала по необходимости во время чтения им доклада (Маркову стало дурно, он терял сознание), буквально подхватив напечатанные страницы, советский номенклатурный писатель и Герой Советского Союза Владимир Карпов. Он и стал новым — главным — писательским начальником, и этот выбор положил конец колебаниям в обсуждениях на самом высшем уровне — кого назначить (обсуждались кандидатуры от Юрия Бондарева до близкого к «деревенщикам» Сергея Залыгина).

Накануне съезда, записывает в дневник Анатолий Черняев, «все, включая Яковлева, выражают удивление, что сохранен курс на Маркова» — «символ брежневизма в советской литературе», «центр притяжения прохиндеев». Да, к съезду расчищали площадку и более чем реакционные силы. Казалось бы, что им литература? Есть вещи для них пострашнее. Ан нет. Пугали. Накануне в ЦК была получена рассылка-информация от главы КГБ Виктора Чебрикова о том, что «спецслужбы Запада обрабатывают писателей Рыбакова, Приставкина, Можаева, Рощина, Окуджаву» — как квалифицировал эту рассылку КГБ Анатолий Черняев, это был «донос из прошлой эпохи, из 30–50-х годов»¹².

За пять дней до писательского съезда в ЦК КПСС Горбачёв встретился с писателями — приглашены были и национал-патриоты, они же проверенные руководители-коммунисты (получившие — от меня лично, подхваченное коллегами — печатное прозвище «заединщики»¹³), и либерально-демократические сторонники Горбачёва, и «звезды» Евтушенко и Вознесенский. Встреча прошла с «искренним одобрением» писателями политики партии и правительства, как говорилось в официальной «тассовке». Тем не менее мнения приглашенных на встречу ожидаемо расходились, предваряя (или даже вызывая) «гражданскую войну»¹⁴ в литературе. На встрече выступил Анатолий Иванов — «черносотенец и динозавр», по характеристике Черняева, — с более чем ретроградной пламенной речью: остановить, прекратить, разогнать. (Реплика Горбачёва в разговоре с Черняевым, записанная в дневнике последним: «Откуда такие берутся? Это же мокрица!»)

Съезд Союза советских писателей, в отличие от V съезда Союза кинемато­графистов, не стал революционным — но практика показывает, что в дальнейшем писателями сделано было не меньше, чем революционерами-кинемато­графистами.

Григорий Бакланов, пригласив в «Знамя» своим первым заместителем Владимира Лакшина, тем самым демонстративно подключив память о «Новом мире» (Лакшин был правой рукой Твардовского), первым решением выпустил в свет многострадальный роман Александра Бека «Новое назначение», не дождавшийся публикации на родине при жизни автора. Сергей Залыгин, сформировав новую команду-редколлегию (в нее тоже вошли «твардовские» Игорь Виноградов и Юрий Буртин), начал с обновления публицистики, критики и прозы журнала. Тем же путем двигались журналы «Дружба народов», «Нева», «Звезда», «Октябрь» — даже без смены руководства. Из архивов, из письменных столов выходили к читателям тексты. Перепечатывались, легализуясь, произведения из зарубежных изданий. Обновлялась публицистика. В журналах робко зазвучала и совсем новая, другая проза и странные стихи. Однако «ленинские даты» и юбилей революции в 1987-м были отмечены всеми журналами: КПСС оставалась правящей и единственной партией, хотя «демократическое крыло» теснило консерваторов.

К этому времени поляризуются две противостоящие литературные группы: либерально-прогрессивная (с примыкающей советско-интернациональной) и национал-большевистская (с примыкающей консервативно-патриархальной). По этим линиям разделяются и издания. Либеральный спектр, включая либерально-консервативный, был представлен журналами «Знамя», «Октябрь», «Дружба народов», «Звезда», «Новый мир», «Нева». Чтобы избежать явного противостояния, «Литературная газета» объявляет 1987-й Годом Пушкина и занимает позицию медиатора — как бы над схваткой (или «чума на оба ваших дома, как сформулирует обозреватель «ЛГ» Алла Латынина). «Огонек» и «Московские новости» с их все более нарастающей влиятельностью и популярно­стью отдают немалое место литературе, выступлениям и дискуссиям. «Огонек» публикует в нескольких номерах отзывы известных артистов, режиссеров, писателей в поддержку романа Анатолия Рыбакова.

По выработанной цековской схеме история СССР «восстанавливала» истинный путь в целях очищения социалистической идеи. Но это «очищение» (например, дискуссии публики из зала при спектаклях по пьесам Михаила Шатрова) было быстро перекрыто стремительно набирающей скорость и силу лавиной произведений о том, как революция уничтожала людей, губила страну и ее культуру. Публикации «Окаянных дней» Ивана Бунина, «Несвоевременных мыслей» Максима Горького, «Погорельщины» Николая Клюева не оставляли идее «сохранения социализма через очищение» никаких надежд на продолжение.

1987 год стал годом многократного увеличения тиражей литературной периодики — вплоть до миллионов экземпляров. И понятно почему: журналы, стремясь опередить друг друга, объявляли, печатали, обнародовали ранее за­претные имена и произведения, от которых читатели были изолированы на продолжении десятилетий.

Конечно, можно причислить все это к «разрешенному воздуху». Так, да не так. Журналы буквально ставили в приоткрывшуюся дверь воображаемую ногу, энергично расширяя просвет, — и туда проходило многое из предварительно намеченного и уже задуманного и находящегося в процессе комментирования (важнейшее качество новых публикаций — профессионально качественный комментарий).

Требовались знания — что где лежит, в каком шкафу или папке какого архива — и особые историко-филологические таланты написания комментариев, поскольку контекст и смыслы большинства архивных текстов необходимо было донести до читателя. Востребованы были литературные критики и в роли просветителей, толковавшие публикации «с разных точек зрения» — так называлась новая литературно-критическая серия издательства «Советский писатель». Сборники серии состояли из дискуссионных статей вокруг романа «Дети Арбата», вокруг опубликованных в «Новом мире» и «Октябре» романов «Доктор Живаго», «Жизнь и судьба».

Можно ли сказать, что точка, на которой к концу 1960-х вынужденно остановилась оттепель, была преодолена? Да, исполнение заветов Твардовского — сверхценная идея начала перестройки. Да, шестидесятники получили второй шанс — воплотить в жизнь свои идеи. Но выяснилось, что идеи устарели, а для перехода от гласности к свободе слова надо двигаться к преодолению самой социалистической идеи, к преодолению наследия «хорошего Ленина» (у Искандера в «Сандро из Чегема» ироническое «тот, кто хотел хорошего, но не успел») в пику «плохому Сталину» (одна из несущих идей шестидесятников, типа «уберите Ленина с денег»). И помогла в этом не только художественная литература, комментированные публикации из там- и самиздата, но и толстожурнальная публицистика — Николая Шмелёва, Л. Попковой (Ларисы Пияшевой), Игоря Дедкова, Юрия Буртина, Василия Селюнина... Надо отметить, что и критика была востребована «реальная», в составе которой было много публицистики. Это ставилось ей в укор критикой, предъявлявшей претензии к прозе антисталинской, но по стилю традиционной, обвинявшей ее авторов в эпигонстве и следовании канонам соцреализма, вывернутым идеологически, но не эстетически. Таких претензий в общем хоре было немного, но они были. В основном же спорили — «за» или «против».

Пример — рецензия Гавриила Попова на роман «Новое назначение» Александра Бека, напечатанная в журнале совсем не литературном («Наука и жизнь», 1987, № 4). Гавриил Попов построил рецензию не на литературоведческом анализе, которым он и не владел, а на общественно-политическом, внедрив в лексику рецензии понятие «административно-командная система». Понятие, превратившееся в термин, оказалось востребованным как объяснение источника неразрешимых проблем. Так литературная публикация в «Знамени» романа Бека «Новое назначение» благодаря публицистической критике стала вехой общест­венного сознания.

Журнальная политика 1988 года развивала достижения 1987-го — по принципу «если можно это, попробуем лекарство и посильнее». Цензура еще не была отменена, но вал публикаций усилился романами «Доктор Живаго» Бориса Пастернака и «Жизнь и судьба» Василия Гроссмана, поэмой «Реквием» Анны Ахматовой сразу в двух журналах — «Октябрь» и «Нева», «Крутым маршрутом» Евгении Гинзбург в рижской «Даугаве», «Факультетом ненужных вещей» Юрия Домбровского в «Новом мире» и многими, многими другими. Особым фактором очищения сознания стали публикации подряд и сразу в нескольких изданиях переводных антиутопий, знакомых пытливому читателю по чтению плохих фотокопий: «Слепящая тьма» Артура Кестлера, «Скотный двор» и «1984» Джорджа Оруэлла. Публикации переводных романов в литературных журналах послужили рифмой к отечественной прозе, что было отмечено в объемной новомирской статье Ирины Роднянской и Ренаты Гальцевой¹⁵.

Ввиду явного перерастания объявленной сверху гласности в реальное движение к свободе слова, настойчивого утверждения общечеловеческих ценно­стей ранней весной 1988 года коммунисты-консерваторы попытались включить тормоза. 11 марта газета «Советская Россия» публикует статью преподавателя химии Ленинградского политехнического института Нины Андреевой «Не могу поступаться принципами». Пауза молчания затягивается на три недели, что для демократически и прогорбачевски настроенной интеллигенции крайне неприятно — ведь и с ее стороны видно, как за будущее борются две силы, две группы идеологов, условно говоря, «лигачевские» и «яковлевские». Яковлев готовит тезисы по поводу этой статьи, расцененной как очень серьезный сигнал наступления на идеи перестройки, к выступлению на Политбюро 25 марта 1988 года, где есть и такая оценка момента: «…отношение к интеллигенции, деятелям науки и культуры. Нельзя сейчас создавать новое диссидентство, тем более на пустом месте, исходя из одних только амбиций и симпатий. Нельзя допускать и того, чтобы отдельные группировки творческих работников манипулировали бы партийными позициями»¹⁶. Изощренно, с партийной лукавой логикой, но какие инструменты были, теми Яковлев и работал.

Ответ на статью Нины Андреевой последовал только в середине апреля: большая редакционная статья газеты «Правда» (что повесомее «Советской России»). Демократы с облегчением выдыхают: перестройка продолжается.

Продолжаются архивные публикации, сопровождаемые просветительскими статьями. Открывает 1988 год в «Знамени» пьеса Михаила Шатрова «Дальше… дальше… дальше!», где оживают реабилитированные Бухарин, Каменев, Зиновьев. Выходит коллективный сборник публицистики «Иного не дано», самим названием утверждающий единственность выбора.

Журналы держат лидерство по числу публикаций, увеличивают тиражи до невероятных ранее, миллионных цифр. Больше такого не будет, дальше — спуск. Это не только результат перегрева читательских ожиданий, надежд, что слово все-таки начнет превращаться в дело, но и результат исчерпанности первого ряда «запрещенки». По подсчетам социологов, компетентная группа «первого прочтения», читающая критику, а не только художественные тексты, определяющая и направляющая процесс чтения в стране, составляла к этому историческому моменту полмиллиона человек, динамика поддержки журналов составляла 4–5 миллионов, предельная сфера распространения — 18–20 миллионов регулярно читающих (это примерно половина от занятых умственным трудом 40–45 миллионов). Годовая динамика журнальных тиражей такова: 416% — у «Дружбы народов», 135% — у «Нового мира», 89% — у «Невы», 80% — у «Знамени». Дальше расширяться было просто некуда. К захвату новых читательских масс журналы, издательства и сами писатели готовы не были¹⁷.

В 1989-м литературно-критические, идеологические баталии разворачиваются вокруг публикаций, расцененных как политические, и политизированной беллетристики. В центре года — обострение «гражданской войны» в литературе. В «Литературной газете», тиражом за 6 миллионов, открывается рубрика «Диалог недели» — каждую неделю вокруг литературной и идеологической ситуации разворачивается дискуссия. Но стороны явно не слышат друг друга — стараются дискредитировать, а не понять «противника». Это идеологическое противостояние тревожит власть. К «культуре дискуссий» напрасно взывает «Правда». Литература все еще остается в общественно-политическом центре эпохи.

Резкое разделение литераторов приводит и к дроблению Союза писателей — образован комитет «Писатели в поддержку перестройки» («Апрель»). Активную деятельность развивает учрежденный русскими писателями и Международным ПЕН-клубом Русский ПЕН-центр во главе с Анатолием Рыбаковым. В Русский ПЕН-центр входят зарекомендовавшие себя приверженцами гласности и свободы слова, состоявшиеся писатели. Литературная деятельность становится настолько актуальной, что без своих литературных обзоров и колонок не обходится ни одно уважающее себя периодическое издание, даже далекое от литературы.

Фактами, отмеченными литературным сообществом, стали международные встречи писателей с эмиграцией, в том числе в датском музее современного искусства «Луизиана» в марте 1988-го¹⁸. Литературные журналы открылись для эмигрантских сочинений, изданных прежде в журналах «Континент» и «Синтаксис», издательстве «Ардис». Нобелевская премия Иосифа Бродского освещалась в советских СМИ сдержанно-позитивно, в журнале «Новый мир» была напечатана подборка его стихотворений¹⁹. Бродский остался не очень доволен составом выбранного, воспринял публикацию кисло. В 1988–1989 годах стихи и эссе Бродского после согласования с поэтом появляются в журналах «Дружба народов», «Знамя», в других периодических изданиях. Первая публикация Владимира Набокова состоялась не в толстом литературном, а в тонком и специальном, спортивном журнале «Шахматы в СССР». А потом «Защита Лужина» появилась в консервативно-религиозном (религиозность напоказ — тоже новости перестройки) журнале «Москва», наверняка держащем в сознании репутационную «луковку» — публикацию «Мастера и Маргариты» 1966–1967 годов. Дальше больше, вплоть до четырехтомного собрания сочинений Набокова в приложении к журналу «Огонек», составленного Виктором Ерофеевым, позже дополненного томом пятым.

В 1989-м «Новый мир» наконец смог напечатать главы из «Архипелага ГУЛАГ» Александра Солженицына — получив разрешение и у автора, и в ЦК. Говорили, что последним препятствием был Вадим Медведев — из-за него, мол, сдирали обложку с объявлением об «Архипелаге» на 1989 год.

А 1990-й стал уже полноценным годом Солженицына. Таковым год и был торжественно объявлен Сергеем Залыгиным со страниц журнала «Новый мир», который и открыл Солженицына стране и миру в 1962-м, напечатав «Один день Ивана Денисовича». В № 1 за 1990 год были напечатаны роман «В круге первом» (продолжение следует), эссе главного редактора «Год Солженицына» и развернутая литературно-критическая статья Аллы Латыниной «Солженицын и мы». Символично, что на предпоследней странице номера помещен некролог Андрею Дмитриевичу Сахарову, где в конце сказаны никакие слова: «Да, Сахаров был таким, каким он был и каким должен был быть»²⁰. Символично — поскольку деление творческой интеллигенции на сторонников-продолжателей дела Сахарова (либералов-западников, как их называли) и сторонников-союзников идей Солженицына (патриотов-консерваторов) превратилось в противостояние. Произведения Солженицына появились во всех толстых журналах Москвы и Ленинграда и некоторых провинциальных. За исключением «Знамени».

Что же можно сказать о новых творческих силах, о новых писателях нового времени? Конкуренция была невероятной — золотой запас непечатаемой словесности, накопленный за полвека, приходил к читателю через журналы. Но все-таки… На встрече в датской «Луизиане» Андрей Синявский выделил несколько новых журнальных имен — по принципу близких самому Синявскому стили­стических (фантастических) сдвигов в сюжете, стиле отмеченной вниманием Синявского прозы. Это были Татьяна Толстая («Октябрь»), Михаил Кураев («Новый мир»), Вячеслав Пьецух («Новый мир» и «Дружба народов»). К названным Синявским добавлю Олега Ермакова (его афганские рассказы отметил и напечатал в «Знамени» Бакланов), Андрея Дмитриева (рассказы в «Новом мире» и «Знамени»). Владимир Сорокин, как было отмечено, еще в 1985 году опубликовал роман «Очередь» в парижском издательстве «Синтаксис» — отечественные публикации начнутся у него только в 1990-м в латвийском русскоязычном журнале «Родник», сыгравшем «расширительную» роль в литературном процессе начала перестройки.

Из восемнадцати имен прозаиков «Нового мира» 1989 года только шесть представляют современную прозу — всего треть. Людмила Петрушевская, Евгений Попов, Вячеслав Пьецух, Сергей Каледин (с послесловием редактора Игоря Виноградова, его перу, наряду с другими обозревателями-критиками, принадлежали и литературные обзоры в «Московских новостях»), Леонид Габышев (роман «Одлян»). Если архивные публикации в журналах по исторической вертикали восстанавливали события и поднимали героев из небытия, то новая, или другая, проза исследовала слепые пятна и темные углы реальности. Поэма «Моск­ва — Петушки» Венедикта Ерофеева не в полном виде, но легально пришла к читателю через журнал совсем иного типа, «Трезвость и культура», что послужило объектом для шуток.

Андеграунд стал выходить из андеграунда, постепенно стал доступен читателю журналов и книг — андеграунд прежде всего поэтический. (Совсем недавно это было «западло».) Концептуалисты Дмитрий Пригов и Лев Рубинштейн, всегда отдельные Сергей Гандлевский, Михаил Айзенберг, метаметафористы Алексей Парщиков, Иван Жданов (Москва), Елена Шварц, Виктор Кривулин, Сергей Стратановский (Ленинград) вызывали особый интерес («поколение дворников и сторожей») и вытесняли из актуального литературного внимания поэтов-шестидесятников Евгения Евтушенко, Андрея Вознесенского, несмотря на явные пиар-кампании, даже Булат Окуджава уходил в тень. Более близкими оказались теперь те публиковавшиеся при прежних редакциях поэты, которые в 1960-е хотя бы не стремились к многотысячной поддержке публики, — Александр Кушнер, Олег Чухонцев. Хотя тоже — «запятнанные» книгами и публикациями в прежнее время. Андеграунд такого не прощал. О том, как непросто давалось признанию редакций присутствие «другой» поэзии, например, свидетельствует коллективная «выгородка» в «Новом мире» под названием «Другое время года», куда поместили и Дмитрия Александровича Пригова (в журнале «Юность» аналогичную рубрику назвали «Испытательный стенд»). В «Новом мире» «другую прозу» анализируют Михаил Эпштейн, Пётр Вайль, Александр Генис²¹, Владимир Потапов.

Литературовед и критик Виктор Ерофеев (конечно, и прозаик, но тогда эта его профессиональная принадлежность к цеху была известна не читателям, а литературным функционерам), не так давно исключенный из рядов Союза писателей, вернее, не прошедший положенные стадии приема как один из организаторов и автор бесцензурного альманаха «Метрополь», был приглашен в феврале 1989-го секретариатом Союза писателей выступить оппонентом на обсуждении прозы журнала «Знамя» — на заседании того же секретариата. Тонкая ирония — если учесть, что Бакланов выступил в газете «Московский литератор» в кампании против «Метрополя»…

Летом 1990-го Виктор Ерофеев опубликует в «Литературной газете» большую статью «Поминки по советской литературе»²², отправив на кладбище всех вместе: тех, кто печатался в советских изданиях — «официозную» литературу, и направления, казавшиеся литературно пристойными, «городскую», «лейтенант­скую», «деревенскую» прозу (Распутин, Белов и иже с ними). О поэтах-шестидесятниках, еще сохраняющих влияние на Западе, Ерофеев здесь умолчал, — но следующей статьей отправил всех критиков в лакейскую (исключая самого себя). (Писатели и направления, отмеченные Виктором Ерофеевым, критика, место которой он определил, принадлежали именно к журнальному миру, внутри которого так или иначе шла «гражданская война».) Ерофеев и литераторы анде­граунда к «толстякам» относились с понятной неприязнью. Прежде, в позднюю советскую эпоху, в среде «дворников и сторожей» качество прочитанного оценивалось по возможности/невозможности быть опубликованным в журнале типа «Нового мира» или «Знамени». Но с началом и расширением перестройки, с публикациями запрещенных ранее и эмигрантских текстов, невероятным ростом журнальных тиражей их появление в журналах становилось все более частым. В 1987–1990 годах ледяные границы между двумя литературными мирами стали таять. Но напряжение оставалось.

По журналам видно: путь от гласности до свободы слова литература проходила с серьезными трудностями, через барьеры доносов, создаваемые самими писателями. Не все хотели гласности — и не всем была нужна свобода слова. Баррикадное мышление утверждалось в «гражданской войне слов», которая велась из окопов «Нашего современника» и «Молодой гвардии», газет «Литературная Россия» и «День».

Еще один эпизод. Публикация фрагментов из книги Абрама Терца (Андрея Синявского) «Прогулки с Пушкиным» в журнале «Октябрь» (1989, № 4) вызвала раздутый начальством Союза писателей России (не забудем о тогдашней принадлежности журнала СП РСФСР) скандал, с соответствующими дисциплинарными постановлениями, правда, никак не повлиявшими на журнальную жизнь. В журнале «Вопросы литературы», 1990, №№ 7–9) те же «Прогулки с Пушкиным» были опубликованы уже полностью, — правда, с конвоем в виде обсуждения в следующем номере (№ 10) — однако конвой уже выглядел вовсе не конвоем, а почетным сопровождением филологов-аналитиков (Валентин Непомнящий, Сергей Бочаров, Ирина Роднянская, Юрий Манн и другие литературоведы и критики).

Скандалы (и споры) подогревали интерес к журналам, полемика разжигала костер, — но все костры постепенно затухают, и тиражи журналов к 1990 году поползли вниз. А цензура пала — не только де-факто, но и де-юре, запрет на нее был вписан в Закон о печати, принятый тоже в 1990 году, а потом в Конституцию России.

Наступало другое время²³.

Эта свобода была как воздух и как воздух не замечалась, а про то, как она обреталась, скольких усилий стоила, забылось быстро.

До этапа воссоздания Союза писателей и возобновления цензуры в разных видах, как авторской, так и в практике редактора, в новых законодательно утвержденных запретах оставалось тридцать пять лет.

1 Анатолий Черняев. Дневники. Запись от 12 июля 1987 года // URL: https://corpus.prozhito.org/note/61962.

2  Андрей Грачёв. Горбачёв. Человек, который хотел как лучше. — М.: Эксмо, 2023. С. 180, 182.

3 Из доклада М.С. Горбачёва на Пленуме ЦК КПСС 25 апреля 1985 года // URL: https://www.gorby.ru/userне разрешенное сочетаниеs/не разрешенное сочетание/aprel_doklad_msg.pdf.

4 Роман Владимира Сорокина «Очередь» закончен в 1983 году, опубликован парижским издательством «Синтаксис» в 1985 году.

5 «Ускорение» — из первых слов-понятий, определивших политический курс Горбачёва на перестройку (ускорение, демократия, гласность). С 1985 года многократно им использовалось.

6 А.Н. Яковлев. Перестройка: 1985–1991. Составитель А.А. Яковлев. — М.: Международный фонд «Демократия», 2008. С. 16–28.

7 А.Н. Яковлев. Сумерки. / Издание 2-е, дополненное и переработанное. — М.: Материк, 2005. С. 395, 398–399.

О «самоустранении» М.С. Горбачёва в острых случаях борьбы за свободу СМИ Яковлев пишет на с. 401, там же — о попытке удаления главного редактора В. Старкова из еженедельника «Аргументы и факты». Фиксирует Яковлев и горбачевскую дипломатию: «защиту» Горбачёвым журнала «Наш современник», который находится под крылом Егора Лигачёва, и назначение главным редактором Станислава Куняева: «Юрий Бондарев посетил Горбачёва и настоял на назначении редактором Куняева, человека нетерпимого, превратившего журнал в один из антиперестроечных рупоров, оплотов социалистической реакции» — с. 402.

8 Андрей Грачёв. Указ. соч. С. 206.

9 О ситуации с В. Старковым см. сноску 7.

10 Владимир Енишерлов, в то время завотделом литературы «Огонька», вспоминает номер журнала с портретом Ленина на обложке, со стихами Николая Гумилёва внутри, отмечая последовательно участие в этой акции заместителя начальника Главлита Владимира Солодина, посоветовавшего обратиться к А.Н. Яковлеву; о письме Яковлеву, подписанному группой во главе с академиком Дмитрием Лихачёвым: Валентином Распутиным, Евгением Евтушенко, Вениамином Кавериным, Ильёй Глазуновым и другими, характеризуя нерешительность Яковлева так: «хоть и был “архитектором перестройки”, но… отнюдь не Корбюзье». «Как раз убрали А.В. Софронова. Вся эпопея с Гумилёвым происходила до назначения на пост главного редактора В.А. Коротича» // URL: muzeemania.ru/2021/04/15/enisherlov_gumilev/.

И в «Огоньке», и в «Знамени» решения о публикациях (Гумилёва и Платонова) принимались в отсутствии утвержденной на посту главного редактора персоны.

За несколько дней до огоньковской публикации подборка стихов Гумилёва, подготовленная поэтом Борисом Примеровым, появилась в органе СП РСФСР (изначально и всегда более консервативном) «Литературная Россия». Публикатор облегчил прохождение через цензуру, поместив стихи, ранее опубликованные в разрешенной советской «Антологии поэзии» (в отличие от расширяющей рамки допущенного огоньковской подборки, сформированной филологом Н.П. Колосовой), а также снабдив ее предисловием, в котором назвал имя вдохновителя — секретаря ростовского отделения СП РСФСР Виталия Закруткина. Весьма любопытно, отмечает Енишерлов в воспоминаниях, что в письмах рядовых читателей чаще всего отрицательно оценивалась публикация Гумилёва. И с горечью подчеркнул, что поддержка творческой интеллигенции была минимальной.

11 О встречах с А.Н. Яковлевым см.: Анатолий Рыбаков. Роман-воспоминание. — М.: Вагриус, 2002. С. 201–210.

12 Анатолий Черняев о доносе В. Чебрикова. См. дневник за 1987 год.

13 См.: Наталья Иванова. Гибель богов. — М.: Правда, 1989. Первоначально статья с определением «заединщики» была опубликована в журнале «Огонек».

14 Биргит Менцель. Указ. соч. С. 7.

15 Рената Гальцева, Ирина Роднянская. Помеха — человек. Опыт века в зеркале антиутопий // Новый мир, 1988, № 12. С. 217–230.

16 А.Н Яковлев. Перестройка… С. 199.

17 Борис Дубин. Литературная культура сегодня // Знамя, 2002, № 12, с. 165.

18 Публикация выступлений: журнал «Вопросы литературы», 1989, № 5.

19 Иосиф Бродский. Ниоткуда с любовью // Новый мир, 1987, № 12. Подборка была подготовлена поэтом, заведующим отделом поэзии журнала Олегом Чухонцевым.

20 См.: Новый мир, 1990, № 1. С. 271.

21 В 2024 году признан Минюстом РФ иноагентом.

22 «Писателям… приходилось идти на компромиссы как с совестью, так, что не менее разрушительно, со своей поэтикой. Одни приспосабливались, другие продавались», «С началом перестройки официозная литература растерялась» (Виктор Ерофеев. Поминки по советской литературе // Литературная газета, 1990, 4 июля).

23  См.: Наталья Иванова. Когда погребают эпоху. Проза 90-х и проза о 90-х // Знамя, 2022, № 4.