СВИДЕТЕЛЬСТВО

Окончание. Начало в № 9 за 2025 год.

Александр Снегирёв

Фёдор Иванович Терехов

Essence в 30 главах с прологом, постскриптумом и послесловием

1941. Отступление

Было ли это неожиданностью? Мы на заводе делали многое для укрепления новой, после 1939 года, границы. Товарищи, которые ездили в 1940 году для монтирования и установки этого оборонительного оборудования, говорили, что может вспыхнуть война в самом скором времени и совершенно неожиданно. Мы очень медленно готовились к обороне, на заводе в течение двух-трех лет делались оборонительные сооружения, т[ак] н[азываемые] колпаки, а установку их начали только с 1941 года. Мы делали башенные пушки для линкоров, которые были заложены (два) на судостроительном заводе в Николаеве, а ведь линкор строился не год и не два; они так, недостроенные, были затоплены около Новороссийска, а мы изготовили три пушки, две из них были установлены в Кронштадте для береговой обороны, а третья так и осталась на заводе, не смогли вывезти.

Такие задачи, как строительство Московского метрополитена (его строила вся страна), можно было бы отодвинуть на три-пять лет. Метрополитен Москве нужен, но вооружение армии было нужнее и необходимее. Новокраматорский завод пушки осваивать стал только в 1939 году, а оборудование и детали для метро мы начали делать, как только пустили первый станок¹. Завод около года занимался освоением выпуска стали для отливки так называемых опорных башмаков под колонны Дворца Советов — так эта сталь вошла в марочник сталей как сталь ДС. Сколько было затрачено средств, времени и внимания к этому вопросу! Единственным памятником Дворца Советов остался бассейн на «Кропоткинской».

18 июля 1941 года я был призван в ряды Красной армии. Было решение создать Донбасскую дивизию. Нас погрузили в эшелон и повезли в направлении Харькова. В Харьков мы приехали ночью и впервые увидели ужасную картину как следствие начавшейся войны. Все ж[елезно]д[орожные] пути забиты эшелонами с беженцами, все вокзальные помещения, привокзальная площадь — всюду беженцы. Дети, потерявшие своих родителей, родители — детей, крики и плач слышится всюду. 297-я ст[релковая] дивизия, в которой я начал свою службу, была направлена на Днепр, в район Кременчуга, не вооруженная полностью. Офицерский состав вместо седла на лошадь подстилал шинель. Личным оружием, револьверами офицерский состав был обеспечен на 15–20 процентов. С 10 августа по 9 сентября 1941 года мы держали оборону на Днепре в районе Кременчуга. Днем вели оборонительные операции, а ночью ездили на большой сожженный элеватор, грузили в эшелон пшеницу. Масса зерна прогорела всего на глубину 30–40 см, а там было хорошее зерно, только пропахшее дымом, и этого зерна погружено было до десятка эшелонов. Тогда же был поставлен вопрос о предании суду руководства элеватора. Директор и главный инженер, прихватив якобы энную сумму денег, скрылись. Потом был разговор, что их поймали в Харькове.

В артполку и, в частности, в нашей батарее было много сумчан, и у меня в разведке особенно запомнились два товарища: Афоня Середа и Гриша Стрельцов — бесстрашные люди. Когда начиналась авиационная бомбежка, все немедленно спускались в подвальное помещение, а Афоня с Григорием развязывали вещмешки и начинали есть все, что у них было, говоря: «А вдруг убьют, и это все останется», — и никакие приказы на них не действовали, чтобы они спустились в подвал.

НП² у нас был обставлен с комфортом: мягкие кресла, кожаный диван, круглый стол, раскладушки. Откуда все это? У элеватора была пристань, и здесь было брошено или оставлено много пароходиков, барж, груженных продовольствием, промтоварами, а на одном пароходике обнаружили даже кондитерские изделия — печенья, конфеты. Вот мы ночью и шуровали на этих пароходиках, а днем противник вел методический артогонь по скоплению этих пароходиков и, опять-таки не без «пользы» для нас, много глушили рыбы, ну а мы пользовались свежей рыбой. Кроме того, чем мы пользовались с пароходиков, мы еще пользовались продукцией с беконного завода. Курили папиросы высшего сорта, недалеко от нас была табачно-папиросная фабрика, папирос, конечно, там не было, а вот табака всех сортов и гильз — полны склады.

Заняв ОП³ юго-западнее Омельника, мы утром 7 сентября столкнулись с психической атакой немцев. Наша пехота, а ее было всего около батальона, не выдержала и побежала, мы расстреливали немцев чуть ли не в упор, но все же остановили. На второй день повторилось то же самое, немцы, пьяные, не обращая внимания, что их расстреливают в упор, шли в полный рост, горланя какие-то песни, тут начали пятиться и мы, поорудийно, побатарейно сниматься и отходить к Большой Кахновке. К вечеру 8 сентября мы сосредоточились в Большой Кахновке.

Севернее Кахновки был временный аэродром⁴, и там были оставлены три наших самолета ТБ-3⁵, совершенно исправные. Мы с командиром дивизиона капитаном Ковалевым решили уничтожить эти самолеты, подходим к аэродрому и видим: среди самолетов ходит пьяный немец, мы спрятались за какое-то временное строение и стали наблюдать, один ли этот немец или их там много. Оказалось, немец был один, мы были вооружены, помимо револьверов были карабины, да еще мы взяли восемь гранат, чтобы подорвать самолеты. Убрав немца, мы подорвали все три самолета и вернулись в Кахновку.

9 сентября рано утром мы выехали в Кременчуг и увидели такую картину: местное население вскрыло пакгаузы и растаскивало находящиеся там продукты и промтовары. А было в пакгаузах больше всего — это пшеничная мука, сахарный песок, соль, мыло и другое. Нам принесли завтрак, но мне было не до завтрака. Я подошел к окну, чтобы посмотреть на Днепр. Через Днепр, на чем только можно плыть, переправлялись немцы, это в километре или даже меньше от нас; когда я сообщил об этом Ковалеву, и он сам увидел, от ужаса онемел и предложил немедленно уничтожить партбилеты и офицерские удостоверения.

По улице бежали немецкие автоматчики, мы переулком проскочили на другую, параллельную улицу, и там со стороны Днепра тоже бежали немецкие автоматчики. Местный житель машет рукой, мы подскакали к нему, он показывает на разрушенный забор и говорит: «В этот пролом, через двор, огородами, там маленький ручеек, будет топко, но лошади могут пройти, если не пройдут, бросьте их и сами проберетесь, а там за ручейком площадь около двух гектаров засеяна подсолнухом, вот по подсолнухам и можете выбраться на бугор, на северную окраину города».

Связь была только телефонно-проводная, но мы были снабжены и радиоприемной связью с радиусом действия не более двух километров, но мы не могли пользоваться этим видом связи, так как совершенно не было подготовлено кадров. Начальник связи артполка лейтенант Шаробан Сергей — замечательный человек, бывший директор совхоза тутового шелкопряда, — приложил много усилий, чтобы освоить этот вид связи, так ничего и не сделал, вся радиосвязь фактически была выброшена.

Вечером 11 сентября командир боевого охранения доложил, что от Днепра в Недогарки идет группа в 20–25 человек немцев во главе с офицером — что предпринять? Ему было приказано — пропустить, потом отрезать отход, пленить, в крайнем случае уничтожить. Так было и сделано. Завязалась перестрелка, большинство немцев было уничтожено, остальные пленены, офицер был ранен, у него были перебиты ноги. Через некоторое время из Недогарок стали доноситься крики. Трем фрицам намазали медом рожи и подставили их к клеткам ульев.

Последние дни я очень плохо себя чувствовал, у меня обострился геморрой, я ежедневно терял буквально более полстакана крови, и, когда я приехал вечером на НП артполка, я с большим трудом вошел в землянку командира артполка. Шевченко и Цинев знали мое состояние, а последний неоднократно предлагал, чтобы я поехал во второй эшелон и там бы полежал несколько дней, о медсанбате и разговора не могло быть. Ну а в тот вечер, вернее, ночь с 11 на 12 сентября, Цинев [сказал] в порядке приказа, чтобы я немедленно отправился на КП полка и там бы полежал, но я туда не поехал, а поехал в Гориславцы, там располагался штаб артдивизии. Приехал я туда часов в двенадцать или час ночи. Хозяин дома, где я разместился, замечательный старик, участник Русско-японской войны, видя мое состояние, сделал мне горячую ванну. Нагрел воды, налил в лоханку, насыпал каких-то сухих листьев и заставил меня сесть в эту ванну, а он в это время зарезал курицу и сварил с курицей суп. Я хорошо попарился, поел горячего и уже в пятом часу утра, как говорят, уснул мертвым сном.

Часов в девять утра слышу сквозь сон: «Немцы, немцы». Влетает в хату Гриша Стрельцов и говорит: «Немецкие танки идут». Быстро одеваюсь, выскакиваю на улицу и вижу: по полю со стороны Днепра, из-за гребня, там, где были наши боевые порядки, ползут немецкие танки. Неподалеку в поле стояли две наши гаубичные батареи, танки обстреляли батареи и медленно начинают их окружать, я приказываю ездовым и шоферам тракторов, которые располагались тут же, в колхозной конюшне, немедленно выехать на огневые и взять орудия и расчеты. Выехали четыре трактора, вышли две упряжки, при подходе к огневым танки тут же их расстреляли из пушек и крупнокалиберных пулеметов. До слез было больно, что я ничем не могу помочь товарищам.

Штабу артдивизиона я приказал немедленно эвакуироваться в Твердохлебы. Танки противника начали вести огонь по колхозной конюшне и ближайшим домам. От бегущих солдат узнаю, что из Власовки, Недогарок и Кременчуга вышло много танков противника. Наш НП был окружен танками противника, я решаю немедленно ехать в Твердохлебы. В Гориславцах были коноводы с лошадьми командира артполка, замполита, командира дивизиона, забираю всех товарищей и скачу в Твердохлебы, по дороге к Рублевке нагоняю идущего пешком командира артполка РГК⁶ полковника Даниленко, он мне говорит, чтобы я немедля скакал в Твердохлебы — там находятся его два дивизиона — и передал бы его приказание командирам дивизионов, чтобы они выдвинулись на юго-восточную окраину Твердохлебов и приготовились к противотанковой обороне.

Населенный пункт Твердохлебы буквально был забит автомашинами, обозами, подводами, саперными и понтонными частями. На огородах, в садах — всюду были машины, подводы; тут же, кроме двух дивизионов РГК, была и еще чья-то артиллерия. По большаку в направлении Семеновка — Хорол двигались в два ряда автомашины и конные подводы. Я нашел командиров артдивизионов РГК и передал им приказание полковника Даниленко. Дивизионы поорудийно начали выползать из этой каши, в это время со стороны Днепра с немецкой наглостью в эту кашу врезались немецкие танки и сбросили небольшой десант пьяных автоматчиков, создалась ужасная паника. Все всё бросают и бегут в болото, с восточной стороны Твердохлебов протекает какая-то речушка, а вернее, ручеек. Паника усилилась еще тем, что высаженный танковый десант автоматчиков перерезал дорогу, выходящую из Твердохлебов, а дорога, выходя из Твердохлебов, поворачивает чуть ли не под прямым углом и по мосточку через ручеек выходит на большак Семеновка — Хорол, вот на этом повороте в саду автоматчики перерезали дорогу и таким образом закупорили движение, создали паническую трескотню из автоматов и приостановили всякое движение. Нужно было во что бы то ни стало открыть движение автомашин и обозов. С оружием в руках удалось сколотить небольшой отряд, помогли свои артиллеристы и артиллеристы РГК. Зашли по саду в тыл этим автоматчикам и открыли по ним огонь из винтовок, револьверов, большую часть перебили, остальные сбежали, так был открыт путь движению. Создалась пробка на мостике, пришлось и здесь навести порядок, но несмотря на это, вклиниться с лошадьми в этот поток не было никакой возможности, а бросить лошадей было жаль, но кое-как удалось проскочить по мосточку. Часть товарищей попали с правой стороны движения колонны, а я, младший лейтенант Шпарберг и Гриша Стрельцов — с левой. Первые минуты немецкие танки не преследовали там в Твердохлебах, а потом начали преследовать колонну. Колонна по большаку Семеновка — Хорол двигалась в два-три ряда и с такой притиркой, что проскочить с левой стороны на правую не было никакой возможности. Танки противника вели огонь по автомашинам: разобьют автомашину, идущую впереди, — на четыреста-пятьсот метров создается пробка, потом таким же образом следующую автомашину и т.д. Конечно же, от преследования танков пришлось уходить со скоростью, сколько хватило сил у лошади, а лошадь подо мной была очень хорошая — чистокровная англичанка, ведь лошадей-то для дивизии я отбирал. Во время этой бешеной скачки я был ранен в ногу, мне пулей развернуло подошву правой стопы. Где-то за Глобином⁷ лошадка моя превратилась из вороной в белую⁸.

Полтава произвела странное впечатление. По улицам гуляет молодежь, офицеры гуляют с девушками в надраенных до блеска сапогах, старшие по званию останавливали и требовали, чтобы их приветствовали строго по уставу. В течение 15–16 сентября в Полтаве к нам еще присоединилось очень много солдат и офицеров нашей дивизии, нас собралось более пятисот человек. 18, 19, 20 сентября все еще подходили солдаты и офицеры из-под Кременчуга, среди них было несколько солдат, которые ушли из плена из Кременчуга, они сообщили, что среди пленных был и капитан Ковалев, командир артдивизиона, и, как знающий немецкий язык, уже начал прислуживать немцам, начал командовать пленными, вчерашними своими солдатами.

16 сентября мы получили приказ от какого-то высшего начальства прикрыть подход двух эшелонов [какой-то дивизии] с Днепропетровска; как оказалось впоследствии, это была 226-я ст[релковая] дивизия, в которой я с 14 ноября 1941 года по 10 июля 1944 года проходил службу. Рано утром 18 сентября 1941 года мы вышли из Полтавы в северном направлении. Мне было приказано выехать в штаб Юго-Западного фронта, который находился в Харькове, за оружием. Дивизия под Кременчугом потеряла не только артиллерию, но и частично стрелковое оружие. В Харькове на отдельных улицах были построены баррикады из штабелей мешков с песком, перевернутые трамвайные вагоны и другие заграждения. Видя это, я считал, что Харьков является неприступной крепостью.

Не помню сейчас фамилии [генерал-лейтенанта] командующего артиллерией фронта, помню только, он был очень туг на ухо — докладывая, я кричал чуть ли не на ухо ему. Когда он узнал, что я [из] 297-й ст[релковой] дивизии, [он сказал,] что такой дивизии уже не существует⁹, я ему показал документы, письмо командования, показал на карте, где располагается дивизия, но все это не возымело значения. Он мне заявил в категорической форме, что оружия не даст, потому что не хочет увеличивать трофеи противника. Адъютант посоветовал мне обратиться к члену военного совета фронта тов. Н.С. Хрущёву¹⁰.

Принял он меня уже вечером, крепко отругал командование дивизии, в том числе и меня, что мы плохо боролись с противником, оставив ему свое оружие, потом написал записку и сказал, чтобы с этой запиской я обратился к командующему Харьковским военным округом полковнику Павлову. У полковника Павлова я был 26 сентября, он приказал отпустить со складов округа стрелковое оружие: винтовки, станковые и ручные пулеметы, винтовочные патроны, гранаты и две полковые пушки.

Авиация противника разбомбила на станции Основа (узловая станция недалеко от Харькова) несколько вагонов с эвакуированными, я ходил по территории станции, я видел — детские ручки, ножки, голова, валявшаяся на земле. Мое воображение о семье разыгралось, ведь я был от нее всего в двухстах километрах. Иду и вижу: невдалеке впереди идет мальчик, почти такой, как мой сын, моему сыну в то время было 13 лет. Такое же пальтишко, кепчонка на голове — ну мой сын, и только. Я побежал за этим мальчиком, он же до этого шел тихо, а потом тоже побежал, и вот я бежал, спотыкаясь, догоняя его и крича: «Валя, Валя!» Мальчик остановился, оглянулся, и я увидел, что это не мой сын. Как оказалось, в это время мой сын убежал на фронт, был уже в какой-то воинской части, там оказались хорошие командиры, узнав от сына, откуда он, они сообщили жене, что ее сын находится в их части, и жена съездила и забрала его.

28 сентября мы прибыли в дивизию, штаб находился в Надежде. Артиллеристы размещались в деревне Шишаки. Перед артиллеристами была поставлена задача прикрывать переход через реку Псел — из окружения шли наши части мелкими подразделениями, а больше в одиночку. Однажды утром [мы] увидели, что немцы-мотоциклисты и автоматчики на бронетранспортере преследуют наше небольшое подразделение. Мы открыли артогонь, и отсекли противника, и переправили наших товарищей через Псел — нужно было видеть, с какой радостью они бросились к нам. Обмундирование на них висело клочками, так как они шли, все время отбиваясь от преследующего их противника, где-то ползком. За их мужество у нас не хватало совести отобрать у них оружие. А было такое положение, чтобы у всех выходящих из окружения отбирать оружие и направлять в тыл.

Привезли генерала в полной генеральской форме, с оружием, командир дивизии. Он подошел к хатке, в которой мы располагались, сел на бревна и так горько плакал, неудобно было смотреть. Так продолжалось с генералом около часа. Когда он успокоился, я предложил ему со мной позавтракать. Во время завтрака я спросил, что так растрогало генерала. Он мне ответил: «Все погибло, младший лейтенант, все пропало». Когда он уходил, то просил: «Если будет выходить женщина с двумя мальчиками, посодействовать, чтобы они вышли, и передать им, что я уже на этой стороне». Я спросил, кто она, он сказал: «Жена и мои дети». На память он мне подарил очень хорошую топографическую карту от самой западной границы. Когда я лежал в госпитале в Москве, у меня ее стащили из чемодана.

После приезда из Харькова на меня была возложена ответственность за разведку. Было замечено, что противник начинает понемногу накапливаться в Яреськах. В Шишаки нам приносил разведданные пожилой человек, культурный, кто он — сам не говорил, но местные жители говорили, что это секретарь райкома партии. Из Вел[икой] Богачки приходил товарищ немного помоложе, тоже говорили — секретарь райкома. Видимо, эти товарищи были оставлены для работы в тылу противника. Товарищи, принеся разведданные, говорили о беспечности противника. Мы решили сделать ночью налет на Яреськи. Был создан отряд примерно из сорока человек. В одну из ночей, вооружившись автоматами, гранатами, ножами, с сопровождающим, которого нам рекомендовал секретарь Шишацкого райкома, мы бесшумно вошли в Яреськи, тихо «сняли» только двух часовых. На улице — около двух десятков автомашин, артиллерийская батарея 105-миллиметровых пушек, бронетранспортер, машины санитарные и другое. Хаты и помещения, [где] располагался гарнизон, были окружены, и мало кому из немцев пришлось бежать живым, после чего были подорваны орудия, подорваны и сожжены автомашины, нужно было уже уходить, так как из-за реки противник открыл минометный огонь.

Однажды вечером пришли какие-то автомашины, закрытые все брезентами, на охрану собрали коммунистов, комсомольцев, мы охраняли их, не подходя к ним ближе чем на 26 метров. Это были две «катюши». На второй день на рассвете был сделан залп по Яреське, и «катюши» тут же ушли. В Яреське пожар продолжался в течение двух дней. Я выехал вперед на разведку в Диканьку¹¹, там столкнулся с разъездом немецких мотоциклистов, «отсалютовали» друг другу автоматными очередями и «любезно» расстались.

Спуск к Ворскле поистине был геройским — бугор в этом месте чуть ли не отвесный, густо поросший мелколесьем. Пришлось прорубить дорогу и на руках спускать пушки, у нас их уже было две, повозки, кухню, а спустившись вниз, попали в болото, но и это было преодолено. Пошли обследовать берег, встретили двух стариков-рыбаков. Мы рассказали свое положение, что решили переправляться на плотах, тогда один старик обратился к другому и говорит: «Ты помнишь, выше впадения реки Мерлы в Ворсклу мы переходили последнюю вброд?» Великая благодарность и слава этим русским патриотам.

Выехал на разведку в Богодухов, там дивизии не оказалось, но я узнал, что немцы заняли Харьков, то есть мы уже оказались в тылу у противника. С этого момента на меня была возложена ответственность вести дивизию, обходя северо-западнее Белгород и по возможности большие НСП¹². Я со своими разведчиками буквально не слазил с седла, к тому же резко изменилась погода, дожди шли день и ночь, мы никогда не просыхали, больше того, на нас расползалось нательное белье, то есть прело. Остановившись где-либо, отожмешь белье, портянки, выкрутишь шинели, и опять в дорогу. Даже привыкли в таких условиях и немного вздремнуть в седле. Однажды по дороге в Великомихайловку мы остановились в Плотавце у одной хозяюшки, чтобы чуть-чуть обсушиться. Со мной Бойко старший и младший, Гриша Стрельцов и еще два товарища. Пока просушивали шинели, белье [у нее и] еще в двух хатах рядом, младший Бойко, Сеня, завел знакомство с дочками первой хозяйки, и, когда в 1942 году пришлось второй раз быть у этой хозяйки, она спросила: «А где же, батюшка, твои Бойки?» — я ей ответил, что старший Бойко жив, а младший погиб смертью храбрых. Она так и ахнула, да в голос: «А ведь Тамарка-то моя с ним все время переписывалась, и он обещал после войны приехать к ней». Вот так короткие знакомства могли приводить к серьезным человеческим трагедиям.

Когда артполк уходил из района Шишаки, командир полка капитан Шевченко взял с собой пять человек местных девушек, я это квалифицировал гаремом. Этих девушек сдали в армейский госпиталь.

Помню еще мальчишкой — кочующие цыгане между собой говорили: «Чтоб тебе весной или осенью захлебнуться в корочанской грязи», — и действительно, по улице Корочи как бы сель двигался лошади по колено, да еще в такую погоду, как осень 1941 года. Командир дивизии полковник Афанасьев приказал мне взять под уздцы его лошадь и лошадь полковника Шарова и так вести всю дорогу. Я вел лошадей, на которых в седлах сидели два старых «барана», грязь мне заливалась за голенища. В ночь по прибытии в Большую Халань дезертировал мой неизменный Гриша Стрельцов. У меня опять обострился геморрой, я еле передвигался, была мучительная боль.

Приближался праздник — 24-я годовщина Великого Октября. Несмотря на горечь поражения и беспрерывного отступления в центр европейской части нашей страны, приближение праздника воспринималось нами торжественно и, я бы сказал, вливало в нас силу и веру в победу. Я решил приготовить стол: первое — суп с бараниной, на второе — котлеты и жареная баранина кусками с рисовым гарниром, на третье — компот с пирогами. Продуктов — пшеничной муки, мяса, риса, конечно, — все завезли из Чернянки. Решив готовить такой праздничный обед, мы столкнулись с такой трудностью: нельзя было достать нигде мясорубки. Хозяин говорил, что во всей здесь округе не найдешь мясорубки: «Но ты не горюй, я тебе топором так нашинкую мясо, что так не сделаешь мясорубкой». Со всей деревни собрались женщины — смотрели, как я делал котлеты и жарил их, а еще большее любопытство было, когда я готовил и пек пироги. В разгар нашего торжества вдруг вбежал связист и сообщил, что в Москве на Красной площади был парад наших войск и на параде выступал товарищ Сталин.

Через несколько дней я там узнал, что 824-й артполк нашей 297-й артдивизии расформировывается. Офицерский состав артполка направляется в резерв фронта в Воронеж. Я решил, что в резерв фронта не поеду, и попросил, чтобы меня направили в какую-либо действующую часть, со мной просился и Бойко-старший. Мы с Бойко П.Д. 14 ноября отправились для прохождения дальнейшей службы в 226-й стр[елковой] дивизии.

Необходимо было подобрать хороший конский состав, так как батарея была на конной тяге, это было непосредственно моей задачей, я знал толк в лошадях, любил и до сего времени люблю этих животных. Когда я видел хорошую лошадь, я ее обязательно выменивал на менее ценную, за это меня прозвали Цыганом. Бывали случаи, что и отбирал хороших лошадей, но война есть война. У меня в батарее были лучшие лошади во всем артполку. Началась упорная учеба личного состава и его политическое воспитание. Глубоко изучали доклад товарища Сталина на торжественном заседании, посвященном 24-й годовщине Великого Октября, и его речь на Красной площади 7 ноября во время парада наших войск. Впервые в декабре, с июля месяца, ложась ночью спать, снимал с себя сапоги.

Был у нас в одном орудийном расчете товарищ, по профессии сельский учитель. Он категорически не хотел мыться, бриться, стричься, даже не хотел умываться. Во время учебных ночных выездов с изменением огневой позиции он неоднократно терялся, приходилось находить его где-либо спящим в кустах. Командир огневого взвода категорически отказывался от него, товарищи рекомендовали отправить его в пехоту, но нельзя было терять человека, а воздействию он никакому не поддавался.

Начальник артиллерии армии полковник Д.И. Турбин, Герой Советского Союза за участие в войне с финнами, делал инспекцию артчастей армии. Из артполка сообщили, что начальник артиллерии армии с командиром полка, возможно, будет у нас на батарее. Вечером вызываю этого товарища, а его фамилия Иванов, и говорю ему, что завтра он будет часовым на ОП батареи и не исключена возможность, что во время его дежурства на батарею приедет нач[альник] арт[иллерии] армии с командиром полка. Не приказываю, прошу, чтобы он побрился и умылся. Товарищи, которые с ним жили, рассказывали, как товарищ Иванов готовился: побрился, умылся, подшил новый воротничок, попришил все пуговицы на шинели, надраил сапоги, товарищи смеялись, что так на свадьбу не собираются, как собирался Иванов на пост.

Утром на следующий день я был сам на ОП батареи, проверял работу огневых взводов, Иванов уже стоял на посту, [я] одобрительно на него посмотрел и сказал «молодец», он мне отрапортовал: «Служу Советскому Союзу». Мой заместитель и политрук сильно беспокоились, что Иванов нас может подвести. Я спустился к себе в хатку позавтракать, вдруг вбегает солдат и сообщает, что на ОП батареи — нач[альник] артиллерии и ком[андир] полка. Выбегаю на бугор и вижу: начарт армии и командир полка стоят невдалеке от ОП батареи, Иванов их не подпускает к ОП, он еще не знал [их] в лицо и сообщил дежурному, что на ОП «посторонние люди». Я подбегаю и докладываю о состоянии дел на батарее. Мы входим на огневую, Иванов замечательно приветствует их по-ефрейторски, это еще больше впечатляет начальство, а когда начарт армии обращается с каким-то вопросом к Иванову, то последний говорит, что часовому на посту разговаривать не разрешается, это увеличивает впечатление, начарт говорит, что присутствующие комполка и комбатареи разрешают нам поговорить, и он задает несколько вопросов товарищу Иванову, последний отвечает вполне удовлетворительно и на последний вопрос, победим ли мы фашистов, отвечает, что разобьем в пух и прах. Начарт его благодарит, Иванов отвечает: «Служу Совет­скому Союзу!» Иванов как бы народился заново, из подносчика снарядов впоследствии стал отличным наводчиком орудия.

В конце декабря 1941 года дивизия проводила боевую операцию по освобождению населенного пункта в непосредственной близости от Белгорода. Основной гарнизон противника, конечно, находился в Белгороде, а занятые им населенные пункты, на юге — Шебекино, Маслова Пристань, на востоке — Яст­ребово, Мясоедово, на севере — Гостищево, Сажное — это было как бы боевое охранение основного гарнизона войск, чтобы он мог спокойно отсиживаться на этом трамплине для будущего прыжка.

В последних числах декабря уходящего 1941 года командование дивизии решило освободить два НСП: Мясоедово и Ястребово. В этой операции принимала участие и наша батарея. Был сильный предновогодний мороз, 28–30 градусов, мы еще полностью не получили зимнее обмундирование, но всех нас согревала одна мысль, что мы должны будем уничтожить врага и освободить два НСП. Операция началась во второй половине дня, с наступлением темноты Мясоедово было освобождено¹³ и бой завязался на северной окраине Ястребова. Ночью противник оставил Ястребово, уведя с собой взрослое население. [От того], что увидели солдаты в Ястребове после ухода фашистов, даже сейчас стынет кровь. Немцы выгоняли взрослое население, дети бежали за своими родителями, так вся дорога по деревне была усеяна детскими трупиками, стреляными, а больше с размозженными головками. Это значит, их били прикладами винтовок или еще чем-то тяжелым, но дети все же бежали за родителями, а выйдя за деревню, [поняли, что] никого уже не было. Глухая, сильно морозная ночь. Ребятки сели в кучечки, видимо, для тепла, в таких позах все и померзли, как кочанчики, одеты и обуты были кто в чем, кто-то в материной кофте, а другой только обернут шалью, на одной ноге ботинок, на другой — валенок или какой-то опорок, то есть то, что скорее всего попадалось под руку.

Во время проведения операции генерал Горбатов¹⁴ расположился прямо в поле около копенок, проверив готовность всех участвующих. Он без особой суматохи и нервозности дал команду началу операции и совершенно спокойно руководил проведением намеченной операции. И получилось, как при хорошо сыгранном оркестре и при хорошем дирижере. Если бы в начале войны вместо Афанасьевых, Шаровых и им подобных были Горбатовы, наши потери были бы значительно меньшими при всем преимуществе противника. НП организовали на опушке, слева, восточнее Шебекина. Новый 1942 год встречали вместе с рабочими и служащими сахарного завода.

Первая половина 1942 года

В один из первых дней января к нам на батарею приехал командир дивизии генерал Горбатов, это было необычно. Почему? Потому что командир полка майор Манило на батарее был всего один раз, да и то с начальником арт[иллерии] армии, а тут вдруг сам командир дивизии. Он поздоровался со мной и говорит: «А мне сказали, ты цыган, лошадей воруешь». Я ему отвечаю, что я есть самый потомственный русак и что на меня напраслину наговаривают. Он приказал познакомить его с личным составом батареи. Во время беседы донесся из конюшни крик. Оказалось, один ездовой чистил лошадь. В переднем уносе¹⁵ у него был один жеребец по кличке Перец, лошадь строптивая, с бешеным норовом. Когда мы зашли в конюшню, то увидели такую картину: ездовой, крадучись, из-за станка чистит Перца скребницей, а Перец не только ногами, но и зубами норовит поймать ездового. Генерал хорошо отругал ездового за то, что он боится лошадей, взял у него скребницу, вошел в станок, Перец покосился одним глазом, генерал толкнул его под бок скребницей и начал от холки и до хвоста с усилием чистить. Перец покорно стоял, а генерал приговаривал: «Вот как надо чистить лошадь, чтобы она чувствовала, что ее чистят, и чтобы ты чувствовал, что лошадь чистишь, а ты обрядился — фуфайка, шинель, ты бы еще ушанку распустил, сейчас же сними шинель и заходи в станок, я посмотрю, как ты будешь чистить».

ОП батареи мы заняли в балочке на северной и северо-восточной окраине Кривцова. День клонился к своему концу, принесли обед, я спустился с потолка, чтобы поесть, только начал обедать, вдруг слышу, разведчики кричат: «Танки!» Буквально взлетаю на потолок и вижу: действительно из Гостищева вышли около пятнадцати танков, сзади их движется пехота. Пехоту отсекли от танков, а вот поставить заградительный огонь перед танками не смогли. Наша пехота оказалась зажатой между танками и гарнизоном противника, который находился в Сажном. Приказываю выкатить орудия на прямую наводку: хотя расстояние около четырех км, но чтобы наводчики и орудийные расчеты видели своими глазами танки. Продолжаю вести огонь, один танк остановился, явно подбит, но остальные движутся, сея кругом смерть. Подбит еще один танк, но у нас на батарее очень мало снарядов. Танки противника дошли почти что до самой юго-восточной окраины Сажного, то есть они прошли через весь боевой порядок нашей пехоты, потом взяли на буксир подбитые танки и двинулись обратно в Гостищево. Мы увидели ужасную картину: некоторые танки останавливались, из них вылезали солдаты, обливали бензином, видимо, легкораненых наших солдат, лежащих на снегу, и зажигали. Невыносимо было видеть эти живые факелы, катающиеся по снегу или ползущие и бегущие в кусты.

Наша батарея находилась на старом месте в районе Сажного. За несколько часов до начала наступления дивизии мы прибыли в ее распоряжение на восточный берег Сев[ерского] Донца, против Рубежного¹⁶, это было на рассвете 8 марта. Разыскивая штаб дивизиона или артполка, я встретил генерала Горбатова. Он мне говорит: «Времени мало, занимай здесь ОП, а НП — на западном берегу Сев[ерского] Донца, на опушке леса поближе к восточной окраине Рубежного. Будь очень осторожен, там все заминировано противопехотными минами с различными сюрпризами, ходить надо след в след и боже упаси не дотрагиваться ни до каких висящих или торчащих из-под снега проволочек». Противник отодвинул опушку леса от Рубежного метров на четыреста к Донцу — вырубил весь лес. Все было заминировано: мины висели на ветках деревьев, как елочные украшения, были понатыканы в снегу, и все это было связано тонкими цветными проводками. Мы срубили длинные шесты и ими выковыривали из снега мины, а висящие на ветках расстреливали из винтовок. Несмотря на предупреждение, мы все же потеряли одного разведчика, тов. Артамонова. Хороший был товарищ, учитель по профессии. Он хотел поднять валявшийся на снегу красный проводочек и за это отдал свою жизнь.

В романе Л. Толстого «Война и мир» описывается, как во время Бородин­ского сражения генералы Багратион, Раевский, Давыдов¹⁷ и др[угие] водили пехоту в атаку, — но это ведь было более ста лет назад, а вот в марте 1942 года генерал Горбатов [лично] повел свои полки в атаку. Противник метался, ища укрытия от артиллерийского огня и от справедливого гнева наступающей пехоты, но нашу пехоту остановить уже было нельзя, и она ворвалась на окраину Рубежного, генерал Горбатов впереди.

Утром пехота начала наступление, взойдя на полбугра, дальше идти не могли: противник открыл такой сильной плотности пулеметный и минометный огонь, что нельзя даже было поднять головы. Генерал вынужден был лечь, смотрю, он машет палкой, посылаю комвзвода разведки узнать, в чем дело. Генерал приказал вызвать танк, комвзвода срочно смотался в Рубежное и привел танк Т-70, но он не мог взобраться на бугор, так как был сильный гололед. За ним следом шел танк Т-34, этот танк быстро взобрался на бугор и с ходу повел огонь по колокольне церкви.

Утром на рассвете въезжаю в Стар[ый] Салтов¹⁸, еду верхом на лошади впереди батареи, равняюсь с одним домом и вдруг слышу стук в окно, слезаю с коня, вхожу в дом и прямо с порога попадаю под перекрестный генеральский «огонь»: «У тебя в батарее кто, солдаты или бандиты и головорезы? Ты выясни, кто из твоих разведчиков украл генеральских лошадей с санками, да еще кучеру морду набили. Всех отдай в пехоту и об исполнении доложи». Встречаю своего командира взвода разведки лейтенанта Федю Евтюхова, и он мне поведал всю историю. Когда они ночью вошли в Стар[ый] Салтов, заглянули во двор седьмого или восьмого домика — он им показался наиболее богатым домиком, увидели во дворе пару лошадок, запряженных в ковровые санки, посчитали, что это трофеи, брошенные немцами; когда стали выводить со двора, из дома выскочил солдат-кучер генерала, поднял шум, разведчики подумали, что это лошади и солдат из другой какой-то части, надавали солдату, а лошадок продолжали уводить. Тут на шум и вышел генерал Горбатов, оказывается, он ночью приехал вперед всех. Жаль было отдавать разведчиков в пехоту. С командирами стрелковых полков был уже знаком и с двумя из них сумел договориться, что я им отдам не шесть человек, а четыре, но они чтобы сказали генералу, что я им отдал шесть человек.

Генерал Горбатов пригласил: «Поедем в Песчаное, посмотрим, как там обстоят дела». Приехали в Песчаное, а в это время была Масленица, хозяйка захлопотала насчет блинов, ведь приехал советский генерал. [Даже] для нас это было ново, а для нашего населения, которое находилось в оккупации, это [и подавно] было большим новшеством¹⁹. Мы уже угощались блинами со сметаной и вдруг слышим на улице шум и крики: «Танки, танки!» Мы вышли на крыльцо — и действительно, со стороны Непокрытого²⁰ медленно движутся более десятка танков противника, а воздух дрожит от приближающихся самолетов. Это была третья или четвертая контратака противника за этот день. Танки начали обстрел Песчаного с дальней дистанции, приближалась авиация, нужно было уходить. Нашей артиллерии в Песчаном не было, а с закрытых огневых позиций мы ничего танкам противника сделать не могли. По дороге до Федоровки генерал все возмущался: «Вот нахалы, не дали по-человечески отведать русских блинов». Это было сказано в шутку, а всерьез Горбатов ужасно негодовал, что в результате непродуманного планирования и организации проведения подобных боевых операций сверху приходится оставлять такой прекрасный плацдарм, с которого можно было не только угрожать, но и вести в дальнейшем наступление на Харьков.

[Однажды] хозяин [дома], где располагался НП комбатареи Билецкого²¹, где-то отсутствовал два дня, а потом появился. А на третий день прилетела авиация противника и сильно бомбила наши боевые порядки и особенно наш НП. Как выяснилось, этот хозяин ходил к немцам в Песчаное и сообщил им данные о наших боевых порядках. Тов. Билецкий принял соответствующие меры к этому предателю, он уже больше предателем не будет.

Между Песчаным и Сороковкой был небольшой поселочек, где проживали старые люди, среди которых были и долгожители, собранные из соседних колхозов и поселенные в одном месте с полным обеспечением всем необходимым для жизни. Что и говорить, очень хорошее мероприятие. И вот, когда наш передовой отряд прорывался из Песчаного в Сороковку, немцы, отступая из этого поселочка, перестреляли всех жителей. Был там один дедушка — 104 года, большого роста, белая борода чуть ли не до пояса. Он лежал застреленный среди поселка, бабушка, [которая,] видимо, плакала, сидя на корточках над лицом убитого, застрелена в затылок, в таком же положении и осталась. Это я пишу со слов комвзвода разведки батареи лейтенанта Евтюхова.

Апрель 1942 года на редкость был теплым месяцем. У нас прибавилось работы, поползли наши землянки, пришлось строить нары, а ночью назначать дневального, чтобы отчерпывал воду. В один из дней прилетела «рама», двухкилевой разведывательный самолет «фокке-вульф»²², покружилась над лесом и улетела. Часа через два прилетело около десятка бомбардировочной авиации и бомбило участок леса, где находилась ОП батарей. Во время этой бомбежки был смертельно ранен ком[андир] огневого взвода, лейтенант, фамилию не помню, по национальности грузин. В феврале или начале марта 1944 года на участке Злынка — Плетеный Ташлык мы поехали осматривать участок, я вдруг слышу, кто-то окликает меня по фамилии. Остановились, подбегает тот самый лейтенант, который был смертельно ранен во время бомбежки ОП батареи в апреле 1942 года. Я просто онемел при виде этого товарища, но он вывел меня из оцепенения, говоря: «Товарищ майор, я все знаю, я сам читал извещение о своей смерти, но, как видите, я жив».

Однажды наш кукурузник, видимо, увлекшись бомбежкой Песчаного — а возможно, летал и дальше, — возвращался обратно уже утром, хорошо развиднело. Очевидно, его подкарауливали немецкие истребители «мессершмитт». Наш самолет чуть ли не полз по земле, спасаясь от истребителя, и вот нашему самолету нужно было подняться, чтобы перелететь лесок, на опушке которого находился наш НП, в этот момент истребитель противника хотел раздавить наш самолет, но, видимо, в нашем самолете был хороший летчик — он, чуть не цепляя шасси верхушек деревьев, перевалив через гребешок леса, развернул самолет прямо-таки под прямым углом и полетел на север, вдоль балки, по которой протекала речонка Бабка. А истребитель противника, перевалив через гребешок леса на большой скорости, врезался в восточный склон балки и зарылся носом по самый фонарь. Мы побежали к самолету, вытащили бездыханное тело фашиста. В планшетах у него была поздравительная телеграмма самого Геринга. Последний поздравляет его с очередным награждением Железным крестом с дубовыми листьями и [сообщает,] что фюрер возлагает на него большие надежды.

Стало известно, что противник начнет наступление 15 мая²³. Наше фронтовое командование решило упредить наступление противника и начать свое наступление 12 мая 1942 года. Дивизии был отведен узкий участок действия — дорога Стар[ый] Салтов — Федоровка — Непокрытое. В полосе нашей дивизии действовали 36-я танковая бригада и артиллерийский полк РГК из 152-миллиметровых пушек. Танковая бригада, вооруженная Т-34, легкими танками Т-70 и тяжелыми английскими танками «Матильда», в основном была сосредоточена на исходном положении в Федоровке и Октябрьском. Чтобы остановить продвижение нашей пехоты, противник бросил бомбардировочную авиацию, правда, в небольшом количестве, но наступательный порыв нашей пехоты остановить было уже нельзя²⁴.

Я задержался на старом НП, у меня случился сердечный приступ, даже с потерей сознания, но к вечеру я уже был на передовом НП. С наступлением сумерек противник окончательно был выбит из Непокрытого, была открыта дорога на Харьков. Я отдал приказание батарее переместиться на новое ОП, примерно в 13 часов дня я сам со связистами и разведчиками отправился на новый НП — на западную окраину Непокрытого. По пути мы столкнулись со странным обстоятельством: в промоине полулежали два офицера — майор и старший лейтенант, танкисты, а около прохаживался в форме особиста капитан. Мне показалось это очень странным, я решил обратиться к майору, не знает ли он танковую бригаду, с которой мы были связаны. Он мне ответил, что не знает. Выходя на западную окраину Непокрытого, мы увидели такую картину: со стороны Харькова движется около двадцати танков противника. Было отдано приказание срочно вернуться и открыть заградительный огонь. Большинство наших танков было сожжено, наша пехота спустилась в Непокрытое, авиация противника буквально «ходила» по головам отступающих. Убегая на старый НП, мы наткнулись на тех же офицеров-танкистов и особиста и в таком же положении. Я решил обратить внимание майора на создавшуюся обстановку, он мне сказал, что это не мое дело, и в это время раздалась автоматная очередь. Разведчик убил «особиста». Им оказался немец, так как он был в немецком офицерском костюме и сверху была надета наша шинель, а эти два «офицера-танкиста» оказались предателями. Мы их тут же с рук в руки передали настоящим нашим танкистам. Когда я пререкался с «майором», этот немец хотел мне всадить в затылок пулю, но разведчик его опередил.

Прилетела наша истребительная авиация, вступила в бой с авиацией противника. Было обидно, даже больно смотреть, как «мессершмитты» расстреливали наши истребители, которые значительно уступали в скорости, и чувствовалась неопытность наших летчиков. Для усиления ошеломляющего действия мощной контратаки во второй половине дня противник сбросил воздушный десант в тылы наших войск, но эта авантюра дорого обошлась фашистам, их [ни] один головорез не спустился живым на землю.

В последних числах мая нашей батарее разрешили переправиться на восточный берег Сев[ерского] Донца и занять ОП в районе Писаревки, которая была немцами организованно сожжена дотла. [Когда в декабре] немцы праздновали Рождество, офицеры собрались в двух домах Писаревки. Мужественные и бесстрашные партизаны пробрались в Писаревку, окружили эти два дома, сожгли их и уничтожили там всех собравшихся фрицев. За это немецкое командование объявило населению Писаревки, чтобы они в течение 24 часов выбрались из своих домов, так как вся Писаревка будет сожжена. И, по рассказам оставшихся жителей, на второй день несколько бензовозов ездили по Писаревке, обливали каждый дом, каждое строение бензином или керосином, а за ними шли вслед факельщики и поджигали. Вот так была сожжена Писаревка. Оставшиеся жители Писаревки жили в погребах, землянках, и, когда узнали, что мы бедствуем с продовольствием и особенно с фуражом для лошадей, они, как настоящие русские патриоты, с большой теплотой поделились с нами продовольствием, указали, у кого были ямки с кукурузным силосом, мы откапывали эти силосохранилища, не только кормили лошадей, но початки молочной зрелости кукурузы ели сами. Нужно отметить, что приготовление кукурузного силоса было сделано с таким знанием этого дела, что початки были вкуса хорошего моченого яблока.

18 июня рота пехоты, которая была с нами, снялась и ушла на восточный берег Сев[ерского] Донца, 20 июня в 10 часов утра мы получили приказ начать отход в направлении Белый Колодезь, Волоконовка и далее на северо-восток²⁵.

Отступление 1942 года

Можно себе представить, что это был за отход, в начале светлого дня и на глазах у противника, — он немедленно бросил свою истребительную и бомбардировочную авиацию на наши отходящие части. Авиация противника гонялась за каждой упряжкой, повозкой, за каждым человеком. Летчики-фашисты, я бы сказал, «развлекались», преследуя нас. Я выпроводил свою батарею, сам выехал последним, и вот тут я испытал на себе лично это «развлечение» фашистских летчиков. Подо мной был верховой конь белой масти по кличке Орел. Когда я выехал в поле, за мной и началась охота не только истребителей, но и бомбардировщиков. Пришлось бросить коня, но он был так привязан ко мне, что бегал за мной, как самая привязанная собака. Видишь, летит на тебя самолет, сейчас же ложишься куда-либо под копенку, смотришь — и Орел тут же стоит, а это значит, ожидай пулеметной очереди в лучшем случае, а то гранату или 50-килограммовку. Так надо мной «развлекались» около двух часов.

В болоте застряло одно орудие, а заехал расчет этого орудия в болото, спасаясь от авиации противника. Была убита одна из лошадей и перебито дышло. Орудие вытащили и в Белый Колодезь выступили только ночью. Чтобы двигаться дальше, нужно было исправить дышло, требовалась электрическая или автогенная сварка, нам подсказали, что на сахарном заводе имеется и то и другое, пришлось побеспокоить администрацию завода. Когда я пришел на квартиру к главному инженеру завода, разбудил его и объяснил цель своего посещения, он мне ответил, что это его не касается. Пришлось под силой оружия заставить найти сварщика и сделать нам все необходимое. В наказание мы взяли на заводе двух хороших лошадей.

С наступлением утра авиация противника опять начала наше преследование, особенно массированный был налет при подходе к Ольховатке²⁶. Мы с политруком Куликовым каким-то чудом уцелели, самолет зашел с целью нас бомбить, мы слезли с лошадей и легли прямо на дороге, выбирать место было некогда, так как прямо на нас летит бомба, с нами же лег лейтенант-пехотинец, при приближении бомбы лейтенант не выдержал, подскочил и побежал. Мы с Толиком обнялись и «притерлись» носом к земле, бомба пролетела над нашими головами и разорвалась в 10 метрах от нас, и мы услышали крик лейтенанта. Побежали к нему, а он уже бьется в предсмертной агонии. У него оторваны обе ноги по самый таз.

Собрав орудийные расчеты батареи, мы двинулись дальше. Выезжая за Ольховатку, мы встретились с Маршалом Советского Союза тов. Тимошенко. Он приказал вернуться в Ольховатку и занять ОП на северной окраине. Ольховатка расположена в глубокой впадине. С наступлением утра следующего дня мы увидели следующую картину: с запада, юго-запада и даже юго-востока Ольховатка окружена танками, бронетранспортерами, орудиями [противника] различных калибров. Присмотрелись получше, оказалось: стволы кривые, танки и броне­транспортеры — фанерные, среди них было и несколько боевых машин, но противник не предпринимал пока что активных действий. С наступлением темноты мы двинулись в направлении Волоконовки.

В Волоконовке находился винно-водочный склад, и вот одна отступающая пехотная часть обнаружила это, и там образовалась повальная пьянка, пришлось сделать ложную тревогу — произвести несколько артиллерийских выстрелов и пустить слух, что в Волоконовку входят танки противника. Это возымело свое действие, пехотную часть пришлось выдворить из Волоконовки, а водку и вино — принять меры к уничтожению.

Я решил двигаться через Песчаное, где мы праздновали 24-ю годовщину Великого Октября. Подъезжаю к дому, кругом все закрыто, даже оконные ставни, начинаю стучать, слышу, робко окликает женский голос: «Кто там?», я отвечаю: «Это я, седой дед», — слышу взволнованный голос: «Батюшки, к нам Иваныч приехал!» — это была невестка хозяина. Открыла калитку, захожу в дом, а там пир горой — прощальный ужин, два сына и зять хозяина уходят с нашими отступающими частями. Пригласили и нас на пол, «застолье» было расположено на полу в горнице. Приятной и радостной была встреча, но омрачалась тем, что мы опять отступаем. Мы твердо заверили, что это расставание будет ненадолго. Тут подошли соседи и уже распределили солдат на ночлег, но я заявил, что мы должны двигаться дальше и ночевать не останемся. Как выяснилось впоследствии, только мы вышли из Песчаного, как туда ворвались немецкие танки.

В Бол[ьшой] Халани нашей дивизии не оказалось, разведчики всю ночь разыскивали и не могли найти. Отдохнув, с наступлением рассвета мы двинулись в направлении р[еки] Оскол в Чернянку. Выехав на большак, мы увидели [что], между Яблоновом и Лозным по ту сторону балки ходят немецкие танки. Я приказал дивизиону спуститься в балку слева, по которой протекает р[ека] Халань, и двигаться в направлении Чернянки, а сам с группой разведчиков направился в Лозное. Въехав на северо-западную окраину Лозного, мы спешились и стали выяснять, кто же есть в Лозном, а там даже и жителей не было. В это время из балки на юго-восточную окраину выскочили пять-шесть мотоциклистов противника, мы были на виду друг у друга. Первоначально обменялись любезно­стями: «Русс, Иван, иди сюда», а с нашей стороны: «А ты, фриц, видал вот это…». Потом последовали автоматные очереди, и мотоциклисты немедленно скрылись. Мы начали спускаться в Прилепы, там нас должен был ожидать дивизион. Откуда ни возьмись вдруг появился совершенно один начподива²⁷ тов. Урьев. Я ему доложил о событиях вчерашнего дня, спросил, где находится дивизия, и [сказал,] что я с дивизионом двигаюсь в направлении Чернянки, чтобы перебраться через р[еку] Оскол. Он мне ничего не ответил, а приказал немедленно выдвинуться с батареей в Лозное и стать на противотанковую оборону. Я ему заявил, что приказание его выполнить не могу, потому что наших войск каких-либо частей или подразделений совершенно нет, подвижных групп противника тоже нет, а главное, единственная переправа через реку Оскол в Чернянке может быть с минуты на минуту взорвана, и тогда придется бросать дивизион. После этих доводов он не стал настаивать на своем приказании и так же таинственно исчез, как и появился.

Мы спустились в Прилепы, соединились с дивизионом и двинулись в Чернянку, где нас уже ожидал с нетерпением офицер связи с приказанием комдива: переправиться через р[еку] Оскол и занять ОП на противотанковую оборону в НСП Волотово, а потом через два-три дня переместиться в укрепленный район НСП Круглое и там с наличным составом укрепрайона занять твердую оборону, а вообще двигаться в направлении Острогожск, Лиски. И действительно, только что мы переехали на восточный берег р[еки] Оскол, как была подана команда о взрыве моста, там сидели саперы и ожидали этого. На полпути между Чернянкой и Волотовом нас настигла авиация противника, и чем она нас бомбила? — бочками из-под горючего, наполненными камнями, металлическими боронами и другой дрянью, своего рода развлечение немецких летчиков.

Два дня прошли спокойно, на третий день появилась авиация противника, а на южной окраине стан[ции] Безгинка, что южнее Волотова, появились танки, порядка тридцати-сорока машин. Я приказал дивизиону сниматься и срочно двигаться в укрепрайон Круглое. Прошло более тридцати лет с тех пор²⁸, а я до сего времени слышу вопли отчаяния, безысходности жителей Волотова. Это были душераздирающие вопли народа. Второй год приходилось отступать, почти теми же дорогами, и вот первый раз пришлось встретиться с таким отчаянием и безысходностью жителей, которых мы оставили под временное угнетение ненавистного врага — немецкого фашизма.

При выходе из Лубяного мы видели, как противник шел вслед за нами большой колонной, но повернул на Староуколово, как бы охватывая нас с северо-запада; голова этой колонны уже втягивалась в Репьевку. Я не удержался от соблазна, приказал сбросить три орудия с передков и открыть огонь по голове колонны, и [мы] видели, как и противник отцепил несколько орудий от тягачей и открыл ответный огонь по нашим орудиям. Эта дуэль могла бы продолжаться, но появилась авиация противника, и нам пришлось уходить.

Мы вступили в укрепрайон Круглое. Это был действительно укрепленный район, были построены дзоты, капониры, район был обнесен противотанковым рвом, через танковый ров был переброшен небольшой мостик, далее все было заминировано, но в укрепрайоне не было никаких частей и подразделений и, конечно, никакого вооружения, больше того, в самом НСП Круглое почти что не было жителей, а какие остались, заявили, что наши войска ушли три дня тому назад. ОП дивизиона мы заняли на западной окраине укрепрайона с расчетом вести противотанковую оборону, с этих ОП открывалась видимость на 180 градусов. Несколько часов прошло спокойно, что дало возможность немного отдохнуть и людям, и лошадям. И вот появилась бомбардировочная авиация Ю-88²⁹ и начала бомбить противотанковый ров правее нас, это значит, что нужно было ожидать вскорости появления танков; и действительно, как только улетела авиация, показались танки, шли по опушке леса как бы ощупью, принюхиваясь. Дуэль произошла скоро: четыре танка закрутились на месте, остальные попятились назад и скрылись за лесом. Я тогда командую «отбой», но не успели мы выехать из Круглого, как прилетела бомбардировочная авиация противника и жестоко бомбила весь населенный пункт. Были убиты четыре лошади, убито одно орудие, человек восемь солдат из орудийных расчетов было ранено. Я верхом на лошади стоял за одним домиком — он был железом крытый, с противоположной стороны дома разорвалась авиабомба, взрывной волной с дома была сорвана крыша и отброшена метров на пятьдесят, нас с Орлом засыпало песком и опилками. Мы долго чихали, выбрасывая из себя грязь.

В НСП Шубное³⁰ авиация противника еще раз нас бомбила, но все обошлось благополучно, так как авиацию больше привлекло стадо скота, которое угоняли в тыл колхозники. От этого стада ничего не осталось, даже трудно было проехать, вся дорога была усеяна трупами животных.

Я выслал вперед разведку, которая, въехав на западную окраину Острогожска, обнаружила трупы наших красноармейцев с отрубленными головами, в это время нас встретил офицер связи и сообщил, что Острогожск занят противником и что дивизия находится северо-западнее Острогожска в НСП Терновое. В Терновое прибыли поздно ночью.

Не помню сейчас название НСП, выезжая из которого мы нагнали одиночную подводу: приличная, на рессорах бричка, прекрасный конь запряжен, вот этот конь и привлек мое внимание. Седоками на бричке были мужчина средних лет и молодая девушка. На бричке были мешки, ящики, а сзади был приторочен бидон, в чем возят молоко. Я предложил мужчине обменять лошадь, ему дать менее ценную лошадь, а у него забрать его коня, так как он подходит к артиллерии. Хозяин воспротивился и категорически отказался произвести обмен. Тогда мы решили лошадь отобрать и дать ему взамен другую, он начал нас всячески поносить. Тут мы решили проверить и его, что он за тип и что везет. Оказалось, он завмаг, отступает откуда-то из Нов[ого] Оскола, а на бричке у него оказалось: два мешка сахарного песка, мешок пшена, два ящика мыла, один ящик хозяйственного, другой — туалетного, ящик чая, ящик спичек, а в бидоне — целый бидон водки. Конечно, мы все у него забрали. Дали ему лошаденку и пожелали ему доброго пути и в тылу честно трудиться.

Подъезжая к Коротояку³¹, мы увидели такую картину: все балки, все рощицы за два-три километра западнее Коротояка, все было забито войсками, тут была и артиллерия РГК — полк 152-миллиметровых пушек на тягачах, тут были «катюши», тут были танки, я уже не говорю о пехоте. Авиация противника безнаказанно бомбит и расстреливает на выбор. Это было 4 июля 1942 года. Мы, хлебнув малость отобранной у торгаша водки, что называется, начали «локтями» пробивать себе дорогу к переправе.

Кровавая переправа

Въехали в Коротояк, а там пальца некуда проткнуть, все забито. Говорят, начальство, которое находилось в то время по ту сторону Дона в Петропавловке³², не разрешает войскам переправляться через Дон.

А так как мы были малость под хмельком, мы решили пройти до сáмой переправы, чтобы просмотреть, как будет лучше протолкнуться к переправе и не последними переправиться на левый берег Дона. Появилась бомбардировочная авиация противника, двадцать самолетов Ю-87³³ и начала бомбить переправу и скопление войск перед переправой. Несколько машин с минами «катюш» оказались у переправы и попали под бомбежку, а полет ненаправленных мин «катюш» происходит по таким замысловатым кривым, что бывает страшновато. Кругом стоны, крики раненых о помощи, ржание покалеченных лошадей, удручающее впечатление. В результате бомбежки переправы было выбито среднее звено наплавного моста.

А паника поднялась невообразимая, крики о помощи тонущих в Дону, а тут еще кто-то пустил слух, что от Острогожска к Коротояку подходят немцы. Мы заметили заведенную легковую автомашину «эмку». Машина совершенно исправная, пассажиров ни живых, ни мертвых нет, дверцы открыты. В машине оказались: маузер в колодке, кожаное мужское пальто, полевая сумка с документами на имя начальника курского областного управления НКВД, его личная записная книжка. Кроме этого, в машине было два литра водки и сеточка с разной снедью. Все это мы, конечно, забрали, выпили еще немного водочки. Закуска была — консервированные абрикосы. Это было для нас деликатесом. Личные документы нач[альника] курского областного управления НКВД я сдал в полит­отдел, а вот его записная книжка представляла некоторый интерес. Там были его личные записи о встрече с маршалом Будённым, с зам[естителем] командующего Южным фронтом генералом Костенко, его мнение о ходе военных действий. По всему видно, это был человек умный.

Мы разыскали понтонников. Нас встретил подполковник, командир этой части, с орденом боевого Красного Знамени на груди. Мы ему представились и говорим: разбита переправа. Нужно восстановить, а возможно, и организовать новую переправу при наличии их средств — [у них] было около двадцати автомашин со всем понтонным снаряжением. Он нам ответил, что не имеет на то приказания свыше. Мы обратили его внимание на панику, которая началась в Коротояке с уничтожением переправы, на то, что люди начали перебираться на ту сторону вплавь, есть тонущие, и главное — его же машины со всеми средствами могут остаться в Коротояке и стать трофеями немцев. Все наши доводы не возымели никакого действия на подполковника, он твердо ссылался на то, что не имеет приказа свыше на восстановление, а тем паче на наведение новой переправы. Решили силой оружия заставить его восстанавливать мост, а он спокойно показал на своих солдат, которых было более ста человек, и сказал, чтобы мы не «баловались». Пришлось малость охладиться, сильно петушился Коля Ковалёв — беспрерывно кричал «застрелю».

День клонился к вечеру, и мы решили сами восстанавливать переправу. Набрали у местного населения необходимого материала, недалеко от переправы разобрали какие-то две постройки. Предварительно подтянув всю свою артиллерию к переправе, мы приступили к восстановлению переправы… Установили порядок: первоначально переправляются тяжелораненые на повозках, потом ходячие раненые, далее штабные машины, потом пехота, а за ней артиллерия на конной тяге. Я стихийно заделался начальником переправы. Бывалые солдаты, да и офицеры, переправлялись по-умному вплавь. Выпрягали из повозок лошадей, а проще — рубили постромки, подводили лошадь к берегу, толкали ее в воду, брались за гриву или хвост и переплывали на ту сторону. [Бывало,] на эту лошадку цеплялось пять-шесть человек и вместе с ней шли на дно. Крики тонущих были бесконечны.

Как только появилась первая возможность переправы, трудно себе представить, что происходило, все пришло в движение: люди, лошади, машины. Слышались пистолетные и автоматные очереди, нужно было остановить толпу — стреляли по радиаторам и колесам автомашин.

Пришлось установить у въезда на переправу два пулемета, этим заправлял политрук батареи лейтенант Куликов. Переправа наладилась. Командир артполка РГК настойчиво просил, чтобы я разрешил ему хотя бы одно орудие переправить на правый берег Дона, оставить как знамя полка.Я доказывал, что отремонтированное место переправы не выдержит такой тяжести. Пока мы спорили до хрипоты, тягач с орудием уже въехал на переправу, я командира полка, майора, предупредил: если переправа будет разрушена, я застрелю его на месте. Так и получилось: тягач с орудием въехал на отремонтированное место переправы, проломил все и вместе с орудием и водителем пошел на дно Дона. Командир полка оказался предусмотрительным. Он [уже] был на той стороне переправы, а то бы расправа над ним была учинена безапелляционно. Когда переправа была опять разрушена, была подана команда: вынуть из орудий замки и выбросить в реку, моторы автомашин подорвать, испортить всю резину, что можно — выбросить и скатить в реку. Ну а разрушенную переправу мы начали восстанавливать вновь, нужно еще было переправить людей и легкое вооружение. Переправа была восстановлена, и мы до четырех часов утра 5 июля продолжали переправу. Одно орудие нашей батареи в такой суматохе где-то затерялось, и вот оно последним въехало на переправу, а понтонное место переправы опять осело и, когда орудие въехало на это место, доски проломились, и орудие вместе с лошадьми пошло на дно. Нужно было слышать рев, именно рев, а не ржание тонущих лошадей, это было что-то жуткое, что трудно спокойно перенести. К пяти часам все стихло.

В Коротояке было оставлено столько техники, что, [когда] спустя пятнадцать лет мне пришлось работать и жить в Воронеже, так товарищи — партийные работники — говорили, что еще не все растащено и передано в металлолом.

Конец и начало

Выйдя за Петропавловку, я увидел личный состав артполка РГК во главе с командиром, они меня пригласили выпить за упокой матчасти, я отказался. Меня нагнал всадник, выехавший из леса. Я решил отобрать у этого всадника лошадь, и я это сделал, я был в каком-то шоковом состоянии. Впоследствии оказалось, что этот всадник был работником прокуратуры 297-й дивизии, в которой я начал свою службу.

В Бутурлиновке³⁴ мы погрузились в эшелоны и поехали в направлении Сталинграда. В один из дней, утром, авиация противника застала нас на станции Филоново и сильно бомбила. Двигаться дальше ж[елезно]д[орожным] путем нельзя было, мы разгрузились и пошли пешим порядком. Дойдя до Сухово-1 и Сухово-2, нас остановили, и здесь решилась судьба остатков нашей дивизии. У дивизии были отобраны оставшиеся части и подразделения пехоты, вся материальная часть и другие виды вооружения, конский состав переданы другим соединениям, часть офицерского состава дивизии во главе с НШ [начальником штаба] Бойко³⁵ П.В. была направлена в Бугуруслан для [пере]формирования. Это было в последних числах июля месяца 1942 года.

Бугуруслан

Проезжая ночью станции, мы как бы ехали в мирное время: везде электрическое освещение, автомашины бегут с открытыми зажженными фарами. Днем наши иллюзии рассеивались: недалеко от железной дороги, прямо в лесу, без стен и крыши стояли металлорежущие станки и работали.

Я был назначен ответственным за приемку и распределение по частям и подразделениям дивизии всего поступающего конского состава. Конский состав приходил эшелонами, это буквально дикие лошади, они не только не видели хомута или седла, но и первой необходимой сбруи-обрети³⁶, уздечки. Много было с ними мороки.

Моим помощником или заместителем был назначен лейтенант Асриев, по национальности армянин, по образованию инженер, культурный и очень интересный человек, даже, можно сказать, с эрудицией. Легче было подобрать рядовых работников штаба, так называемых писарей. Ими были взяты два солдата — Галах, учитель по специальности и образованию, и Щербатюк с законченным средним образованием. Оба — украинцы, дисциплинированные и очень работоспособные ребята.

Не оставляла одна мысль: в восьмидесяти км северо-западнее Бугуруслана, в Исаклы, живет с семьей и работает в райкоме партии старшая сестра, эвакуировавшаяся из Брянска, а недалеко от Бугуруслана, в Кунгуре, живет моя семья: жена, дети, эвакуировавшиеся из Краматорска. Сестре написал открыточку, указав шифрованно свои координаты. И командование дает мне пятидневный отпуск повидаться с семьей. Ехать в Кунгур полтора суток. Мой приезд к семье был не как снег на голову и не гром среди бела дня, нет, — это было явление настолько волнительное, что никакое природное явление не может вызвать такого эмоционального переживания. В Кунгур я приехал часов в двенадцать дня и пошел по адресу искать, где проживает семья, а проживала она на территории чугунного завода. На этом заводе работают жена и четырнадцатилетний сын. Вечером в кругу семьи меня и всех нас обрадовал и развеселил наш сын Валентин. Ему было четырнадцать лет, и работал он учеником токаря. Пришел из цеха, у него блестели радостно глаза, не только его одежда была вся в масле и мазуте, но и лицо было все в масле. В прошлом завод — колония заключенных уголовников и т[ак] н[азываемых] политических. Достопримечательностью Кунгура является ледяная пещера со своими ледяными сталактитами и сталагмитами, занавесями и наплывами и, как ни странно, озерами. Три дня, которые я провел с семьей, были коротким сном, и наступило время расставания — это было тяжелейшим испытанием нервов. Пожалуй, не было так тяжело при первом расставании, когда я уходил на фронт. Тогда казалось, война будет недолгой и все закончится благополучно. Очень тяжелым расставанием было прощание с дочерью. Ей тогда было восемь лет, ее выражение глаз очень долго преследовало меня.

В Бугуруслане мне было присвоено звание майора.

к Сталинграду

В последних числах сентября 1942 года дивизия погрузилась и — эшелон за эшелоном, с разрывом в один пролет — ускоренным маршем направилась в район Сталинграда. Не доезжая до Сталинграда двести — двести пятьдесят километров, эшелоны выгружались. На участке двести — триста километров от Сталинграда по ж[елезной] д[ороге] Сталинград — Саратов зрелище было ужасное: все станционные поселки разбиты, ж[елезно]д[орожные] здания разбиты или сожжены, а в некоторых местах ближе к Сталинграду отдельные эшелоны других частей и соединений разбиты в щепки. Горели вагоны, дымились еще не сгоревшие трупы животных, кое-где не убраны были и трупы людей.

В двадцатых числах октября дивизия сосредоточилась в районе Ерзовки в сорока — пятидесяти км северо-восточнее Сталинграда. Кругом голая степь, ни деревца, ни кустика, куда ни глянешь, везде стояли наши войска открыто, без какой бы то ни было маскировки. Правда, нас прикрывала наша авиация, все время барражируя в воздухе. Авиация противника, видимо, слишком была занята непосредственно в самом Сталинграде, откуда беспрерывно слышались канонада, бомбовые разрывы и высоко в небо поднимались черные клубы дыма. Ночью это зрелище выглядело еще более зловеще: всполохи багрово-красного зарева, то вспыхивая более ярко, то бледнея, далеко озаряли окрестности.

Сталинград

23 октября командование дивизии было вызвано в штарм³⁷, где была поставлена задача: в ночь на 24-е занять боевые порядки на участке сменившихся двух дивизий.

[Считалось, что] на левом фланге дивизии МТФ (молочно-товарная ферма) «13 лет Октября» занята нашими обороняющимися войсками. В действительности никакой МТФ [уже] не было, она была полностью разрушена и сгорела в предшествующих боях, но на карте это название значилось, и там был укрепленный узел противника.

Кругом голая степь, к тому же северо-западнее и западнее Сталинграда мест­ность крайне пересечена. Глубокие балки, начинавшиеся на высотах. Эти балки были прекрасным естественным укрытием для войск противника. С этих высот противник не только хорошо просматривал наш передний край, но и видел наши тылы. При выходе на исходное положение левый фланг дивизии подвергся сильному минометно-артиллерийскому огню, дивизия понесла значительные потери.

Насколько хватало глаз, всюду виделось кладбище танков. Подбитые танки [противник] использовал для своей обороны, организовывая под ними пулеметные гнезда и снайперскую службу, чуть ли не под каждым танком сидел снайпер противника. Снайперским выстрелом противника был убит дивизионный комиссар Александр Леонтьевич Езовских³⁸, большой души человек, эрудированный политический работник высоких моральных качеств. Когда он спал, к нему можно было подсесть, взять за руку и вести с ним разговор, он совершенно разумно, как бы в бодрствовании, вел разговор, потом вдруг просыпался и спрашивал: «Я с вами разговаривал?»

В день его гибели я был на НП командира дивизии, где находился и дивизионный комиссар Езовских. Во второй половине дня он начал собираться, чтобы пойти в один из полков дивизии, его отговаривали — еще светло, в это время нельзя идти, — он с этим не согласился, тогда ему советовали снять с себя командирский плащ и надеть обыкновенную солдатскую шинель, [но] и с этим он не согласился. Через тридцать минут после его ухода позвонили на НП, что Езовских убит. Противник вел артиллерийский обстрел одной из балок Бирючья, в которой временно расположился командный пункт дивизии, и вот прямым попаданием снаряда была разбита легковая автомашина Езовских³⁹.

Противник с самолета ночью разбрасывал очень много противопехотных мин в виде ярко раскрашенных бабочек, стрекоз. Неискушенный человек не мог не залюбоваться таким «искусством»; стоило на эту бабочку наступить или взять в руки и небрежно с ней обращаться, она взрывалась. Вот такую бабочку и подобрал командир саперного батальона и принес на НП командира дивизии для демонстрации, говоря, что он знает, как обезвреживать эти мины. Комдив полковник Н.С. Никитченко буквально выгнал его из землянки и приказал немедленно выбросить эту мину и ее подорвать, майор вышел из землянки, вылез на бруствер хода сообщения, видимо, хотел ее обезвредить, тут мы услышали взрыв, выбежали из землянки, а майор лежал в ходе сообщения уже бездыханным со снесенным черепком. Хороший, добропорядочный человек.

Необходимо было знать расположение огневых средств противника, а они были расположены на обратных скатах командных высот или в балках, занимаемых противником. Особенно [в сборе этой информации] отличился начальник разведки 806-го артполка дивизии старший лейтенант Костенко И.П. Русокудрый юноша, внешне совершенно еще мальчик. Я беспредельно был рад, когда узнал, что Костенко после войны окончил высшее учебное заведение и защитил [диссертацию, получив] кандидатскую степень историка, и занимается педагогической работой в педагогическом институте⁴⁰ в городе Нежине Черниговской области.

А заместитель командира артполка майор Ревин⁴¹ поднимался [для сбора информации] на воздушном шаре.

Кругом голая степь, воду и дрова возили за пятнадцать — двадцать км. В конце октября начались заморозки. Мы с пом. НШ [помощником начальника штаба] Асриевым в крутом склоне балки вырыли себе мышиную нору, на ночь туда забирались на четвереньках, посередине этой норы разводили костерок. Пойдем к артиллеристам, пару ящиков из-под снарядов возьмем, наколем лучинок, и [так] обогревались.

Мы нашли в балке хороший крутой обрыв, в нем решили выкопать временную рабочую землянку. Грунт оказался песчаный, мы выдолбили себе двухкомнатную землянку с нормальным входом, вместо двери вход завесили палаткой. Первая комната была рабочей, вторая спальней. Из ящиков из-под снарядов сделали стол, сиденья. Балка время от времени обстреливалась артиллерией противника, [и] хотя у нас над головой был потолок толщиной два метра, мы все же на противоположной стороне балки вырыли себе ровик, куда уходили при обстреле балки.

При очередном обстреле балки в двадцати метрах от нашей землянки разорвался тяжелый 150-миллиметровый артиллерийский снаряд противника, и наша землянка рухнула; хорошо, мы ее оставили и перешли в ровики. Через несколько дней мы получили хорошую, капитально сделанную землянку с окном, дверью и достаточно просторную.

В первоснежье, в первые два-три дня, как выпал снег, пользовались им — растапливали и на снежной воде готовили пищу. Потом все это было покрыто копотью и пылью от взрывов и снег был уже непригоден, но зато уж мы отмылись, растапливали снег и мылись от души, а то крепко закарявили⁴².

Отбили у противника одну балочку, в ней было небольшое озерцо. Водой из этого озерца пользовались и немцы, потом начали пользоваться и мы, но противник вел методический артогонь по этому озерцу, так что в этом озерце плавали, а потом и вмерзли трупы людей и лошадей. Трупы людей вылавливали, вырубали и хоронили, а [у] лошадей использовали мягкие части, а все остальное оставалось в этом озерце.

Все же солдату нужно было где-то отогреться. С наступлением темноты собирали на поле боя замерзшие трупы убитых немцев, да и своих, и строили что-то в виде юрты, сверху прикрывали плащ-палатками, а внутри разжигали костер. Жгли резину с подбитых машин, и все машины сжигали, за исключением металла, или находили танки, на которых были резиновые [траки], срезали и жгли. Трупы-мерзляки оттаивали и начинали расползаться, но тут же была готова вторая юрта. Рыть ровики трудно, а иногда и некогда в связи с боевой обстановкой, а вот положишь два замерзших трупа друг на друга и между ними проложишь что-нибудь, чтобы был зазор, и вот лежишь за ними, и ведешь наблюдение, и даже ведешь огонь. Так мне лично пришлось сделать во время боевых операций перед балками Сету⁴³ и Коренной. Зима была очень снежной, и орудия нельзя было везти ни на лошадях, ни на машинах. До самых стен Сталинградского тракторного завода пришлось перемещать на руках. Во второй половине ноября месяца 1942 года наши войска окружили группировку войск противника. Это было праздником вдохновения.

Нужно [было] уничтожить сильно укрепленный опорный пункт противника — МТФ «13 лет Октября». Пункт врезался в линию нашей обороны и был ключом к высотам, укреплен он был основательно. Немцы выбросили всю начинку у корпусов наших танков «КВ», закопали их в землю и вооружили крупнокалиберными пулеметами, мелкокалиберными автоматическими пушками 75-мм. 25–26 ноября было проведение этой операции. После артиллерийской подготовки — а в ней участвовали и приданный артполк РГК 152-миллиметровых пушек-гаубиц, и примерно около пятидесяти штук тяжелых метательных аппаратов «андрюш»⁴⁴. «Андрюши» — это тяжелые 300-миллиметровые мины большой разрушительной силы. В МТФ мы обнаружили смертников: легко раненные немцы были прикованы к автоматическим пушкам и пулеметам. Еще обнаружили недоработки наших заводов — изготовителей тяжелых метательных аппаратов. Балка вся была утыкана «андрюшами», и ни один из них не взорвался, некоторые были в полной упаковке, то есть в ящиках. С пусковых рам они все поднялись с характерным звуком и огненным хвостом, но ни один из них не взорвался. После этой операции немцы сбрасывали листовки: «Рус скоро сараями будет бросаться».

В один из погожих последних ноябрьских дней сильно задрожал воздух от приближения авиационной армады — на большой высоте летела эскадрилья за эскадрильей, бомбардировочная авиация, прикрываемая истребительной. Это вызвало не только настороженность, но и беспокойство: самолетов летело около двухсот штук, но они проплыли над нами на северо-восток. Впоследствии выяснилось: противник со Сталинградского фронта снимал что мог, в частности авиацию, и перебрасывал на другие участки фронта, так как горючего для этой авиации у него не было.

В нашей дивизии к моменту, когда мы подошли к стенам Сталинградского тракторного завода, было 187 действующих штыков⁴⁵. Правда, почти при полном сохранении личного состава артиллерии и ее материальной части. Дивизии был придан танковый корпус и две батареи тяжелых метательных аппаратов. На артиллерию все больше ложилась ответственность, так как пехоты становилось все меньше и меньше, а пополнений не было.

Ночью я вылез из «мышиной норы» — решил малость поразмяться, зашел в группу танков, да и потерял ориентировку; гляжу, из-под одного танка светится огонек, подошел поближе, присмотрелся, а под танком в выкопанной ямке сидят немцы и режутся в карты. Хорошо, что ни часового, ни охраняющего. Я задним ходом да еле выбрался из такой обстановки — услышал кашель: у моей землянки стоял простуженный часовой и сильно кашлял, вот я и вышел на кашель.

Новый 1943 год мы, по примеру майских и ноябрьских праздников 1942 года, встретили мощным салютом по переднему краю противника. Ровно в 24:00 из всех видов дивизионной и полковой артиллерии, предварительно приблизив ее к переднему краю. Под Новый год получили много подарков от своего многонационального народа, особенно из Средней Азии.

К концу дня 1 января новогоднее настроение было омрачено: снайпер одним выстрелом убил всеми любимого командира 4-й батареи старшего лейтенанта Павла Пинчука⁴⁶ и командира взвода управления батареи лейтенанта Вишневского. Посмотреть с НП в сторону противника даже через стереотрубу нельзя — моментально будет разбита стереотруба. Прорéзали ножом узкие щели в снежном бруствере, начали вести наблюдение — должен же где-то зашевелиться и показаться снайпер, ведь не усидишь 12–15 часов, не шевелясь, при морозе 30–32 градуса. Ближе к сумеркам наши расчеты оправдались. В ста пятидесяти метрах справа от НП один брустверок стал то увеличиваться, то уменьшаться. Значит, фриц промерз, начал шевелиться. Он же в белом халате, поэтому нам и показалось, что брустверок то увеличивался, то уменьшался. У нас было противотанковое ружье, и мы ждали, когда же фриц выглянет из-за брустверка. Фриц выглянул и спрятался, потом стал на колени и начал пехотинской лопатой углублять свою ямку. [Мы замерли — ] хотелось дать ему понять, что он вне опасности. Фриц чуть приподнялся, тут грохнул выстрел. С наступлением полной темноты два разведчика поползли на проверку: принесли снайперскую винтовку, автомат и личные трофеи убитого фрица.

Разведчики и связисты откопали маленькую фрицевскую земляночку, спать в ней приходилось по очереди, всем сразу негде было лечь. Наша радость длилась недолго. Как-то ночью нас чуть не придавило обрушившейся землянкой. Примерно в ста м[етрах] рухнул транспортный самолет Ю-54⁴⁷ с бочками горючего. Хорошо, не взорвался. [Это] четырехмоторные мощные, но тихоходные самолеты, первоначально они летали днем, и их сбивали буквально десятками. Они стали летать только ночью, но их и ночью сбивали. За сбитый из личного оружия [самолет] награждали орденом Ленина. Первоначально шло широкое соревнование, по летавшему самолету стреляли даже из пистолетов. В послед­нее время самолеты возили только продовольствие для господ офицеров: колбасы, окорока, ветчина, различные консервы, да плюс к тому еще различные вина. Самолеты сбрасывали контейнеры с этой снедью на световые сигналы фрицев; вот тут-то и началось соперничество.

Солдаты запаслись трофейными ракетницами, и, как только появлялся транспортный самолет противника — а он был отличим по звуку от других самолетов, — по всему фронту был фейерверк. И вот самолет летает, летает и не разберется, где же свои, а где противник, и в подавляющем большинстве сбрасывал на участках наших войск. Так было в ту ночь, самолет, видимо, [собирался] сбросить бочки с горючим, а для этого снизился более, чем следует, а тут стоял часовой какого-то подразделения, видит — самолет идет на бреющем, он и решил в него пальнуть, да пальнул так удачно, что самолет так и ткнулся носом в снежный сугроб.

8 января получили приказ: не стрелять. Командование нашего Донского фронта вместе с представителем ставки Верховного главного командования предъявило командованию окруженных фашистских войск ультиматум. Командование противника отвергло этот ультиматум. Вечером 8 января мы получили приказ готовиться к решительному наступлению.

Наблюдая за поведением противника, мы обнаружили, что в центре оборонительного рубежа противника, перед нашей дивизией, находится пункт, где сосредоточены все нити руководства. От него шла разветвленная система ходов сообщения, видно было, как по этим ходам мелькали головы разведчиков, связистов и других посыльных. Посоветовавшись с Ревиным и Билецким, мы решили подтянуть ночью одно орудие — гаубицу 122 мм — и навесным огнем уничтожить этот пункт. Ночью подтянули гаубицу, замаскировали ее снежными брустверами, артиллерии противника не боялись, на нашем участке ее не было, подобрали соответствующий заряд, чтобы получить строго вертикальную траекторию падения снаряда, и начали пристрелку. После пятого или шестого выстрела было прямое попадание в этот блиндаж, так что шпалы полетели в разные стороны, а после еще двух выстрелов там разлетелось все в пух и прах, и кто там остался жив, побежали оттуда прямо по полю. Солдаты, увидев, что их офицеры бегут, повыскочили из укрытий, убежищ, окопов, землянок, и балка Сабу превратилась в кишащий людской поток. Наши, когда увидели эту картину, кто был в полушубках, поскидывали их, сбросили шинели и налегке, в одних телогрейках, бросились преследовать убегающего противника. В плен не брали.

При входе в балку Коренная на высоте 141,1 был дзот, и он представлял беспокойство. Дзот разрушить не удалось, сделан он был добротно, пехоту пришлось подвести артогнем к самому дзоту, пехота наша лежала на северных скатах этого «пука» и обменивалась с фрицами гранатами. Так закончился день. Командиры стрелковых полков отчитались перед [начальниками] штабов дивизии, что высота взята и выход противника из балки закрыт. Штаб дивизии отправил об этом боевое донесение в штарм, я же, по своей линии, отправил боевое донесение в штаб артиллерии армии, что высота нами не была взята. В штарме сопоставили оба этих донесения и, конечно, позвонили командиру дивизии. Я тогда был на НП, вдруг телефонный звонок комдива полковника Никитченко, и он начинает меня отчитывать, вплоть до угрозы расстрелять за ложные сведения, что-де, мол, нашелся умник, два подполковника донесли, что высота взята, а тут какой-то «цивильный» майоришка ложью занимается. Обвинение очень тяжелое и оскорбительное, я предложил, что готов сейчас же вместе с этими двумя командирами полков пойти на эту высоту, кстати, от этой высоты я находился менее чем в полутора км. Когда это предложили командирам стрелковых полков, они категорически отказались, мол, ночь и можно нарваться на шальную пулю. Потом я напомнил комдиву Никитченко, как дивизия 24 октября, выходя на исходное положение, понесла около трети потерь, так как в штарме нам заявили, что МТФ «13 лет Октября» в наших руках.

Только 23 февраля, в день Красной армии, комдив Никитченко собрал у себя командный состав для вручения наград, было небольшое застолье, вот тогда два командира стрелковых полков — два брехуна — Ляхов А.Н. и Накаидзе В.С.⁴⁸ — признались, что высота 141,1 в действительности не была взята. После войны долго существовало выражение «Брешет, как на фронте». Действительно, было такое: получаешь из полков боевое донесение — и чуть ли не каждый день подбивали по пятнадцать-двадцать танков, уничтожали по батальону, а то и больше, пехоты. Почитаешь такое донесение, и кажется, что перед нами уже никого нет.

[Однажды] я слишком близко находился от переднего края и чем-то себя обнаружил. Был обстрелян ротным минометом, несколько мин разорвалось в непосредственной близости, и несмотря на то что был притерт к снегу носом, однако получил несколько мелких осколков в лицо. Обнаружил, когда почувствовал, что во рту что-то колет и мешает, а это, оказалось, осколки прошли через щеку, пара осколков была в сантиметре-полутора от глаза.

Со взятием Орловки мы обнаружили на ветке железной дороги, идущей на Сталинградский тракторный завод, смертников, прикованных к рельсам. С 28 января начался решительный штурм, снарядами нас не ограничивали: где только замечали отдельного фрица, тут же обрушивали на него артогонь. Выйдя с северной стороны к забору Сталинградского тракторного завода, мы были обстреляны шестиствольным минометом. Нужно отдать должное нашей авиации: стоило дать заявку и указать цель, как прилетала авиация и не оставляла камня на камне. Так было в данном случае: проскрипел шестиствольный миномет противника, сделав два залпа, а через тридцать минут там вдребезги [все] разнесла наша авиация.

Вечером 31 января из 985-го стрелкового полка позвонил командир полка подполковник Накаидзе: у них там ЧП, нужно ехать. Спускаюсь в землянку и вижу: на столе окорока, колбасы, различные консервы, рыба и бутылки с винами. Оказывается, артиллеристы полковой артиллерии перекатывали на руках к забору Сталинградского тракторного завода пушку, а в это время кружил транспортный самолет противника, не зная, куда сбросить груз. Сбросил, да угодил прямо на пушку и вдавил своим грузом ее в снег. Орудийный расчет, конечно, разбежался и залег, ожидая взрыва. Командир орудия полежал в снегу, видит, взрыва нет, поднял голову, а на пушке чуть ли не целая хата стоит. Подполз, ощупал, видит, взрывного ничего нет, разрезал ножом, а оттуда и повалилась различная снедь.

1 февраля назначался последним днем [битвы]. За ночь в заборе Сталинградского тракторного завода с западной, северо-западной и северной сторон пробили бреши и установили орудия, чтобы прямой наводкой расстреливать фрицев. С рассветом началась канонада и с земли, и с воздуха, и так продолжалось целый день. К двенадцати часам дня 2 февраля 1943 года [всех] облетела весть о полной капитуляции немецкой группировки. Жаль, нельзя было стрелять.

Женщины в бою

Во время взятия высот 137,8 и 139,7 командир батальона был убит, батальон залег, поднялась санинструктор Аня Кухарская, взяла наган убитого командира и подала батальону команду: «За Родину! За Сталина! Вперед!» И батальон ворвался в окопы противника. Санинструктор Нина Агаркова⁴⁹ ни одного раненого не оставляла на поле. Однажды Нина Агаркова отправляла раненых, начался артиллерийский обстрел противника, и она как наседка прикрывала своих «цыплят»-раненых, бегала вокруг и «кудахтала». В штабе артиллерии была телефонистка Миля Проць⁵⁰. В ответственные периоды боя она никому не доверяла телефон.

Пленные

Первые группы военнопленных сопровождались нашими автоматчиками, а потом уже некому было их сопровождать, мы это поручили немецким же офицерам, давали им направление на Дубовку и говорили, что они несут полную ответственность за сохранность доставки своей группы.

Среди военнопленных были и румыны. При подходе следующей группы вперед выбегал румын и на ломаном русском языке предлагал свои услуги — сопровождать свою группу — и просил дать ему автомат. Мы не подозревали ничего, некоторым румынам давали автоматы. Румын, получив автомат, отводил свою группу на полтора-два километра и начинал расстреливать немцев; мы это заметили и оружие сопровождающим уже не давали.

Были эксцессы и с нашей стороны. О пленении Паулюса⁵¹ в Москве уже знали вечером 31 января, и вот из Москвы прилетели любители «отличиться»; шла группа военнопленных, и вот из этих любителей, по званию даже полковники, приказывали сопровождавшим отвести трех-пятерых пленных немцев, вынимали из кобуры пистолет и тут же расстреливали. Мы, несмотря на [их] звания и ранги, немедленно пресекали подобные эксцессы, вплоть до применения оружия. Дорога до Дубовки была усеяна трупами немецких солдат. Выводили пленных из Сталинграда до наступления темноты, а морозец был свыше двадцати градусов. На привале по дороге многие мерзли, одеты все они были по-летнему. Вывод всех пленных закончили во второй половине дня 3 февраля.

Был интересный пленный — разведчик 16-го артполка 16-й танковой дивизии, с которым пришлось беседовать. Доктор экономических наук, в совершенстве владел русским языком. Мы обратили внимание, что у него забинтованы обе руки, спросили: не ранен ли он и не требуется ли ему медицинская помощь? Он ответил, что не ранен и медпомощь ему не требуется. Мы приказали ему разбинтовать и показать руки. Когда он их разбинтовал, мы ужаснулись: у него руки были обморожены, и так сильно, причем все это в грязи и гное, на отдельных пальцах даже были видны кости. Ему была оказана медицинская помощь, была произведена санобработка, и были перебинтованы руки. Вот с этого у нас с ним и начался разговор. Я ему говорю, что он умный человек, и с очевидно­стью видит полное поражение, и, сидя на НП, поморозил себе руки, и не сделал для себя выводы, что Гитлеру капут. Он вскипел и говорит: он национал-социалист и верит в победу Гитлера, как мы, коммунисты, верим в свою победу. Ну а почему он допустил до такого состояния с обморожением своих рук? Он отвечал, что командир артполка приказал ему выйти на передний край пехоты, сесть на НП и изучить действия нашей артиллерии. Вот он и сидел две недели на НП, изучал действия нашей артиллерии. Приказ есть приказ — дисциплина.

Вечером спала суматоха, в землянку вошел начальник оперативного отдела штаба дивизии с приказом комдива: разместить на ночь в землянках служб штаба дивизии более ста немецких офицеров, от старшего лейтенанта до майора. Ко мне привели майора — командира 16-го артполка 16-й танковой дивизии. Во-первых, этот немец чувствовал себя не как военнопленный, а как якобы пришел ко мне в гости, как хороший приятель; во-вторых, он в совершенстве владел русским языком, и мы с ним проговорили всю ночь. Меня очень многое интересовало: кто он, как и откуда попал в Сталинград, как у них готовятся артиллерийские кадры, какая роль отводится артиллерии в действиях их армий? Ну и, конечно, его политические взгляды и как он смотрит на совершившееся? Взаимно такие же вопросы и его интересовали.

Он сын военного и хотел быть ученым-физиком. Но отец настоял, чтобы он стал военным, так как при существующем строе, то есть при фашизме, больше интереса проявляют к военным, нежели к ученым. И вот он десять лет учился, чтобы стать артиллеристом и, как он выразился, «стажировался» в Испании, то есть принимал участие в войне в Испании. Их танковая дивизия пришла на Дон из Франции. При форсировании Дона был убит командир артполка, вместо него назначили его, присвоили звание майора — до этого он был в вычислительной группе в звании капитана. Так как их артиллерия призвана вести огонь только по площадям, то при полку существует вычислительная группа, которая готовит данные для ведения огня артиллерией, и он был немало удивлен, что боевые порядки нашей артиллерии находятся вместе с пехотой и что артиллеристы у нас сидят на НП вместе с пехотными командирами, они тоже, мол, начали такое практиковать у себя. Он сказал, у него был замечательный разведчик-наблюдатель, ученый, мол, человек, но вот в декабре месяце погиб на НП. Когда я ему заявил, что его ученый разведчик-наблюдатель жив и здоров и что он, может быть, с ним встретится, этому сообщению он был рад. Был очень удивлен, что я инженер, не военный, а командую артиллерией дивизии. Он высказал мнение о том, что в наших войсках артиллерии придается особое значение, чего нет в войсках немецкой армии; у них господствующее положение придается двум родам войск — танкам и авиации. Совершившееся событие он рассматривал как недоработку их верховного главного командования; такими силами, хотя это и были отборные соединения 6-й армии Паулюса и 4-й танковой армии, Сталинград взять нельзя было. И если такой видный полководец, как Паулюс, решил капитулировать, значит, что-то неладно на «верхах».

Вывели группу наших русских, в большинстве своем это [были] женщины, которые были пленены немцами во время наступления. На внутреннем обводе обороны Сталинграда стояла зенитная дивизия, личный состав которой состоял исключительно из женщин. Часть из них геройски погибла, защищая Сталин­град, а большая часть была пленена немцами. Это были живые человеческие скелеты — если немцам нечего было есть, то уж русских они совсем не кормили. В плен они были взяты в летние месяцы, в летнем обмундировании, в том их и вывели из Сталинграда при более чем двадцатиградусном морозе. Кто отдавал свою телогрейку, кто — гимнастерку и брюки, кто — пару белья или варежки, а кто расстегивал полушубок и прижимал к своему телу. Эта группа была тут же размещена в землянках, в оставшихся жилых помещениях. Им была оказана медицинская помощь, одеты, обуты, накормлены и на машинах куда-то отправлены.

В освобожденном Сталинграде мне так и не пришлось побывать.

Городище

Меня утром вызвал командир дивизии полковник Никитченко и приказал выехать в Городище. Этот районный центр в пятнадцати км северо-западнее Сталинграда был назначен для дислокации дивизии. Я решил идти пешком, надоело ползать, хотелось размяться. Со мной пошли: нач[альник] оперативного отдела штаба артиллерии капитан Ковалёв Н.А., зам[еститель] нач[альника] артснабжения дивизии старший лейтенант Павлюченко М.Г. и два писаря штаба артиллерии дивизии Щербатюк и Галах.

Отойдя километра три от Сталинграда, мы увидели на снегу свежий след человека, причем шел не один человек, а несколько, аккуратно идя ступка в ступку. Но все же было заметно, что шел не один человек. След вел в разрушенную землянку. Мы окружили землянку, куда вели следы, но выходных следов из землянки не было. Было ясно: кто шел — находились в землянке. Я приказал: «Кто есть в землянке, выходи», — но никаких признаков не обнаружилось. В это время к нам подошли три солдата во главе со старшим сержантом — это прибыли в Сталинград погранвойска; тогда я приказал старшему сержанту произвести залп поверх землянки, и только после второго залпа из землянки показались поднятые руки. Эсэсовцы, капитан и два старших лейтенанта, все в черных мундирах с эмблемой — череп и кости — на рукавах. Хотелось тут же с ними покончить, но пограничник — старший сержант попросил, чтобы эти «трофеи» мы отдали ему: он только вышел на охрану, и вдруг такой «трофей». На карте, отобранной у этих эсэсовцев, маршрут был намечен на Элисту.

Пройдя километра три, мы заметили «пляшущего» немчину за снежным брустверком. Подошли ближе, окружили, приказали руки поднять вверх. Это был здоровенный фашист, но, видимо, промерз, поэтому и топтался, как гусак, за снежным брустверком. Одет он был в полушубок, ноги обернуты одеялами, на руках овчинные рукавицы, хорошая меховая шапка. Все это, конечно, наше. Щербатюк и Галах занимались обследованием его вещмешка и рюкзака. Павлюченко разгружал карманы. Капитан Ковалев стоял спереди этого немчуры с револьвером наготове, я сзади; этот немчура то опустит, то поднимет руки. Я подталкивал его пистолетом в спину, приказывая руки не опускать, и вдруг раздаются выстрелы. Мы как бы в шоковом состоянии, но факт: убит Павлюченко, и убит немец. Оказалось, этот немчура в рукавице имел пистолет, и, когда Павлюченко, нагнувшись, вытряхивал карманы его брюк, немчура выстрелил ему в голову, и в тот же момент капитан Ковалев всадил две пули в грудь этого фашиста. Когда мы стали осматривать Павлюченко — во-первых, никаких признаков жизни. В голове раны не оказалось, сняли шинель, крови нигде нет, и когда расстегнули стеганку и отвернули шарфик, то сзади из шеи брызнул фонтан крови. Я зажал рану пальцем, наложили пакет, забинтовали и стали приводить Павлюченко в чувства, растерли лицо снегом, и вдруг он открыл глаза и медленно задышал. Потом осмысленно огляделся и тихо проговорил, что у него сильно болит голова. Наконец мы его привели более или менее в нормальное состояние, чтобы можно было транспортировать. Щербатюк поймал на дороге первую попавшуюся подводу, мы уложили Павлюченко на сани, и с ним я направил Щербатюка и Галаха, а сам с капитаном Ковалёвым пошел в Городище.

Пройдя еще два-три км, мы опять наткнулись на след, ведущий к разрушенной землянке, у нас появился уже охотничий азарт. Капитан Ковалёв зашел со стороны входа в землянку, я же пошел прямо на землянку, конечно, с пистолетом наготове. Подойдя к землянке, успел заметить: к противоположной стенке землянки прижался немец и вытянута в мою сторону рука с револьвером. Я отпрянул назад, прогремел выстрел, над головой просвистела пуля, дело осложнялось. Мы залегли, я ползком начал подползать к землянке, увидел, что мой «дуэлянт» копается с револьвером. Я прицелился пистолетом по его рукам, но у меня не получилось выстрела — недостатком пистолета ТТ в зимнее время было то, что при замерзании смазки ударный механизм не действовал мгновенно, а буквально сползал, и выстрела не получалось. Хорошо, что под полушубком, на ремне, был у меня второй пистолет, трофейный мелкокалиберный системы «вальтер». Я выглянул вторично из-за брустверка, немец продолжал копаться со своим револьвером, я выстрелил по его рукам и, видимо, попал в левую руку, так как он вскинул правую руку с револьвером в моем направлении, но я выстрелил второй и третий раз и выбил у него из рук револьвер. Он тогда в бессильной злобе стал ногами подкатывать к себе гранаты. Я встал в рост и приказал ему прекратить всякое сопротивление; подошел и капитан Ковалёв. Нам интересно было знать, большая ли их группа решила выходить из окружения. По топографическим картам, отобранным у всех, маршрут был намечен — Элиста.

Все офицеры из армии Паулюса, с кем мне приходилось встречаться, в совершенстве говорили на нашем русском языке. На вопросы он отвечать отказался, всячески поносил Паулюса, называя его предателем, изменником, и [говорил,] что фюрер все равно снимет с него голову, и очень сожалел, что они не сумели пристрелить Паулюса. Он в бешенстве стал ногами подталкивать к нам гранаты, а руки-то у него серьезно были ранены, что послужило сигналом к тому, чтобы кончать с этой бешеной собакой.

По документам и письмам мы узнали, что за птица была перед нами: сын фон Розенберга⁵², экономического идеолога фашизма. После этого случая капитан Ковалёв категорически отказался идти со мной целиком по полю, а предложил выйти на дорогу. Мы не могли пройти мимо одной землянки, из ее трубы струился дымок. Мы зашли сзади и опустили в трубу пару гранат. Землянка рухнула, из-под развалин слышны были стоны.

Павлюченко М.Г. здравствует и поныне, [проживая] в Карловке под Полтавой с немецкой пулей в шейном позвонке. Извлечь ее нельзя, так как может быть затронут основной нерв позвоночника, и человек тогда может лишиться подвижности конечностей, а могло это случиться и сразу, и так бы жил человек прикованным к постели.

В Городище я занял землянку, в которой жил личный пастор Паулюса. Землянка состояла из двух комнат, стены, пол и потолок — все было обшито досками и покрашено масляной краской. Рядом землянка, где расположился штаб артиллерии, это была кухня, оборудованная по всем правилам пищеблоков, а некоторые землянки были отделаны и оборудованы даже с некоторым комфортом: на стенах висели картины, в комнатах стояла мягкая мебель и музыкальные инструменты.

В центре Городища была большая площадь, в восточной части этой площади высилась кирпичная церковь, в которой немцы организовали госпиталь для офицерского состава. Этот госпиталь еще существовал некоторое время. Под церковью на площади было организовано офицерское кладбище, а в балке Коренная было организовано солдатское кладбище. Офицерское кладбище было приказано ликвидировать, захороненных откопать, если будут на них обнаружены какие ценности — кольца, часы, браслеты, кресты, — снять, трупы сжечь или захоронить в виде братских могил. И вот можно было наблюдать такую картину: солдаты откапывали труп захороненного и обнаруживали, что на пальцах руки есть кольца, но ведь кольцо-то с убитого не снимешь, солдаты отрубали пальцы с кольцами и бросали в котелок с кипящей водой и таким образом снимали кольцо, а в рядом висящем котелке солдаты готовили себе поесть.

Как-то ко мне пришла женщина, местная жительница, и сказала, что у нее во дворе в землянке жили немцы и оставили какие-то ружья. Я послал писарей штаба. И вот они принесли шесть замечательных ружей. Из них два зауэра (одно садочное⁵³), одно ружье дамское шестнадцатого калибра, бескурковочка — французское, два ружья браунинг. Среди этих трофеев была без ножен шпага, изготовленная в 80-х годах прошлого столетия в Златоусте. В той землянке жил егерь Паулюса, ружья принадлежали Паулюсу. Себе я оставил одно ружье зауэр — садочное — и шпагу. Все остальные ружья отдал комдиву полковнику. Шпага, очевидно, была где-то взята в музее. Если взять ее за кончик острия, можно было согнуть в кольцо к эфесу, и это можно было проделывать сколько угодно.

Начальником госпиталя был старый немецкий врач, и мне пришлось с ним познакомиться. Он частенько проводил у меня вечера, играли мы в шахматы. Самого Паулюса он характеризовал положительно, а вот его приближенных иначе не называл, как грабителями и насильниками. Говорил, что поехал на фронт только по просьбе Паулюса, он был вроде их домашнего врача. И по убеждению был антифашистом. Когда госпиталь ликвидировался, он расставался со мной со слезами, подарил мне все свои трубки, каких только там не было, шахматы, сделанные из кости, и маленькие наручные часы. Говорил, это часы его дочери. У меня ничего не сохранилось: трубки я сам раздарил, а остальное у меня стащили, все это хранилось в штабной машине, куда вход никому не был запрещен.

Когда дивизия вышла под Сталинград, ей был придан дивизион зенитчиков, командовал дивизионом капитан, фамилию не помню, а вот имя и отчество хорошо помню, звали его Иваном Фомичём, мы его все звали просто Фомич. В один из дней Фомич позвонил и пригласил приехать к нему в дивизион, я поблагодарил, но отказался. Через некоторое время последовал второй звонок, я немного догадывался, зачем меня приглашают, и я окончательно отказался. Через некоторое время поступила радиограмма, в дивизионе ЧП, нужно ехать. Вошел в землянку и увидел богатейшее застолье: икра, красная рыба, различные соленья и кондитерские изделия, апельсины, мандарины. За столом одни офицеры, уже малость выпивши, но хозяин приглашает и меня за стол. Конечно же, отказываться нельзя было. Выпил стакан водки и почувствовал себя плохо. Поблагодарив за угощение, я решил немедля ехать домой; когда садился в седло на коня, почувствовал себя еще хуже. Спустился в Городище и чувствую себя все хуже. В седле я удержался, конь привез меня домой, как меня сняли, ничего не помнил, только в конце второго дня очнулся и начал чувствовать, что сердечная боль начинает уменьшаться. Рядом сидит врач, комдив шагает по комнате из угла в угол, и, когда я заговорил, он начал меня отчитывать: «Не умеешь пить, не пей, черт бы тебя взял, сердце больное — нельзя пить». Спустя некоторое время я был в этом дивизионе с проверкой, спросил Фомича: откуда был такой стол? Он сказал, у него родная сестра врач и во время Сталинградской эпопеи была в Ахтубе за Волгой главврачом госпиталя-санатория для высшего начальствующего состава.

Как-то гулял со своим конем Васильком, нам повстречался чистокровный охотничий пес сеттер-лаверак. Я ему подсвистнул, он безбоязненно подошел ко мне, как к своему хозяину, и с того момента от меня ни на шаг. Когда мы уезжали из Городища, я этого пса взял с собой. На станции Иловлинская, это в девяноста км северо-западнее Сталинграда, мы долго стояли. День был весенний, погожий, я сидел на порожках пассажирского вагона, со мной был и пес, я ехал первым эшелоном и был начальником этого эшелона, смотрю, идет в окружении приближенных генерал-танкист, это был Рыбалко⁵⁴. Увидев моего пса, спрашивает: «Чей пес?» Я ответил: мой, он говорит, чтобы я продал ему собаку, я объясняю, что сам не покупал и продавать не собираюсь, а подарить генералу могу. Он сердечно меня поблагодарил и пса буквально силой оттащил от меня, и мне стало очень его жаль. Когда прибыли на место сбора остальные эшелоны, товарищи рассказывали, что через три или четыре дня этот пес прибежал в расположение штаба артиллерии дивизии, дня два выл около моей землянки, ни к кому не шел и никакой еды ни от кого не брал, а потом скрылся. Я места себе не находил и не прощал себе, что поддался влиянию Рыбалко.

Личная жизнь комбатареи Билецкого

Перед отправлением эшелона по платформе прогуливалась стайка девушек из части или соединения, которые грузились рядом с нами. Одна из девушек, видимо, побойчей других, обратилась к нам с просьбой-шуткой: «Возьмите нас с собой». Мы, также шутя, ответили: «Поедемте», на том и кончилось. В пути, далеко уже от Сталинграда, в вагон ко мне зашел Билецкий и сказал: девушка, которая просилась с нами, едет с ними. Не было печали, но делать было нечего, надо было оформить санинструктором. Билецкому эта девушка явно нравилась: была она внешне симпатичной, а Билецкий был свободным. Он был до войны женат, а когда мы были в Бугуруслане, он ездил к семье и узнал, что его жена вышла замуж. Нравственно он был скромным и цельным человеком. И вот мне пришлось впоследствии принимать активное участие в их семейном устройстве. Девушка, звали ее Зина, была малость сумбурна и неуравновешенна. Бывали случаи, придет в штаб артиллерии и заявит, что она больше в артполк не пойдет и Билецкого видеть не хочет, и вот живет день, другой, третий, вижу, переживает, мучается, ну что же, надо их сводить. Вызываю Билецкого, и начинается нелицеприятный разговор, так как Билецкий был уже командиром полка. И так случалось не однажды. В штабе артиллерии были три девушки-телефонистки, и вот они ее честили, особенно Миля Проць. В конце концов эта семья устоялась, и Зина вместе с Билецким прошла всю войну и живут до сего времени, у них есть дочь и даже, кажется, внук.

В пути мы были около месяца, на некоторых станциях стояли по два-три, а то и больше дней, шли эшелон к эшелону, пропускали поезда в Сталинград. Чуть не в каждом вагоне трофейный аккордеон или просто гармошка, вечером на станциях были сплошные гулянья. Солдаты меняли трофеи прежде всего на самогон, в то время сто грамм «наркомовских» нам не полагалось. Часы, гармошки, кольца, зажигалки, бритвы, ремни, одеяла, а кое у кого было белье. Это нами пресекалось; с другой стороны, зачем солдату пять-шесть часов, или десяток губных гармошек, или десяток зажигалок, ему еще воевать.

Перед Курской дугой

В первой половине апреля мы разгружались в Воронежской области, где-то в районе Таловой. Мы имели сведения о новых танках противника «Тигр» и «Пантера», самоходном орудии «Фердинанд». Подбитые в бою танки были доставлены для обучения орудийных расчетов. «Тигр» — хорошее изделие, на поверхности корпуса нигде нет ни заклепки, не увидишь сварочного шва, даже незаметно соединения броневых листов корпуса. Корпус башни соединялся с корпусом танка только при помощи зубчатого венца или вращался в пазах на роликах и ничем не крепился с корпусом, это было очень уязвимым местом. [При выстреле] с расстояния 500–600 метров из гаубицы 122-мм бронебойным или кумулятивным снарядом башня слетала с танка, как отрубленная голова от куренка.

Командиру дивизии Никитченко Н.С. было присвоено звание генерал-майора. Старики, [местные жители,] участники войны с японцами и Первой мировой, приходили к комдиву и просили, чтобы он представился им в полной генеральской форме. И когда генерал Никитченко выходил к старикам в полной генеральской форме с золотыми погонами на плечах и с красными лампасами на галифе, старики с большим уважением и чуть ли не с военными приветствиями встречали «его превосходительство».

Как-то под вечер погода была хорошая, я решил прокатиться на трофейном немецком мотоцикле с коляской фирмы БМВ. Выехал на опушку балки, где мы размещались, и поехал вдоль опушки; примерно за полкилометра навстречу ехал обоз подвод, везли продовольствие, боеприпасы и другое. Мне почему-то показалось, что я могу столкнуться с передними подводами, и я решил свернуть с дороги не вправо в поле, а влево в кустарник, почему? И сейчас, спустя более тридцати лет, объяснить себе не могу. Опушка была поросшая терном и дикой грушей. Свернул влево в кустарник, нужно было сбросить газ, а я, наоборот, включил газ на полную катушку, меня рвануло по этому колючему кустарнику, пока мотоцикл не уперся в какое-то дерево и не остановился. Меня ободрало всего до ниточки.

Вторая половина 1943 года — 1945 год

Воспоминания Фёдора Ивановича за этот период ограничиваются по большей части идеологической и технической сторонами сражения на Курской дуге, а затем обрываются. Есть живой эпизод с поимкой немецкого разведчика, переодетого украинским парнем. «У одного из немцев была записная книжка. В ней записано около трехсот женских имен и фамилий. Там были француженки, испанки, итальянки, конечно же, и наши русские. Это был матерый шпион, побывавший в ряде стран, „коллекционируя“ женщин. Он сидел на земле у моих ног, если бы меня не оторвали от него, я бы его удушил». Сохранились наградные листы, за этот период Терехов получил ордена Красного Знамени и Отечест­венной войны II степени. В наградном листе к «Красному Знамени» указано: «20 ноября 1943 года в р-не Зыбкое–Ивановка выдвинул артиллерию в боевые порядки пехоты и губительным огнем подавил всякое сопротивление противника». С орденом Отечественной войны интереснее: в наградном листе указан орден Отечественной войны I степени, а вручили II степень. Причину такого понижения выяснить вряд ли удастся, зато известно, за что наградили: «13 июля 1943 года 4 контратаки танков и пехоты противника огнем артиллерии были отбиты, уничтожены 2 самоходные пушки, сожжено 2 танка типа Т-IV, подбито 6 танков, уничтожено свыше 150 солдат и офицеров противника».

Возвращение в Воронеж. Битва за квартиру

После третьего тяжелого ранения в Румынии под гор[одом] Яссы я десять месяцев находился в госпиталях и в марте 1945 года Московским эвакогоспиталем 5004 (бывшая Яузская больница, ныне московская городская 23-я больница) был списан по негодности к дальнейшему несению службы в армии со снятием с военного учета. Это было тяжелым моральным переживанием для меня.

В ноябре 1944 года семья переехала из Новосибирска в Воронеж. В декабре 1944 года Нина приезжала ко мне в Москву. По выписке из госпиталя я поехал в Воронеж. Нина была извещена о дне моего приезда, и она с Валей встречала меня, но на вокзале им сказали, что московский поезд уже пришел, а он опаздывал. Я вышел из вагона, встречающих никого. Вышел из вокзала и не знал, куда идти, да идти-то мне с протезом трудно, транспорта никакого нет. Решил немного подождать около вокзала, вдруг придут меня встречать. Все приехавшие пассажиры разошлись, я вышел на привокзальную площадь, вижу, стоит лошадка, запряженная в сани, и около нее топчется в тулупе солдат. Подхожу к нему и спрашиваю: кого он встречает? Говорит, что выехал за командиром, который должен был приехать с московским поездом, а его нет. Тогда я прошу его, чтобы он подвез меня. Кругом пусто, кое-где стоят остовы сожженных и разрушенных зданий, забитые досками, листами железа. Подъезжая примерно к областной больнице, я вспомнил, что семья живет не около завода [им.] Сталина, а около завода [им.] Ленина, и мы повернули обратно, а спросить не у кого, на улице ни души. Только подъезжая к Кольцовской улице, нам встретился мужчина, он нам и рассказал, как добраться до дома, где жила семья. Он был единственным уцелевшим домом на всей улице Карла Маркса. Пять взрослых человек, Светлане было уже одиннадцать лет, а Валя был в девятом классе, жили в комнате шестнадцать метров. Воронеж был полностью разрушен.

Помню, в ночь со 2 на 3 мая я не спал и по радио слушал, что фашистская Германия капитулировала и война окончена. Я разбудил всех своих, постучал в стену Проскуриным. Все выпили по рюмочке, и до утра уж никто не уснул.

В июле месяце 1945 года поступил я на завод [им. Ленина]⁵⁵ старшим технологом. Первоначально я считал, что я свою инженерную специальность забыл, так как во время войны приобрел другую специальность: убивать врагов, разрушать все, что может достаться врагу, и все, что находится у врага, — казалось, на другое я не способен. Но врожденное трудолюбие и воспитанное Советской властью, комсомолом и коммунистической партией новое чувство созидания взяло верх. На заводе были два строителя-монтажника: [один по фамилии] Матвеев, а другой фамилии не помню. Они откуда-то привозили сварщика, он варил нам фермы перекрытия, а мы с Матвеевым при помощи стрелы и талей поднимали эти фермы. Это было очень рискованное мероприятие.

В ноябре месяце я лег в больницу на долечивание своих ног. Профессор Бобров дважды еще делал мне операции левой ноги, пришивал лоскут пятки.

Заводский дом был заселен ответственными областными, городскими партийными и советскими работниками. Это был единственный дом на всей улице Карла Маркса. И вот в мае или июле месяце мы узнаем, что областной прокурор г. Воронежа получил новое назначение и должен уехать, освободив двухкомнатную квартиру. Ордер мне был выписан, а под день отъезда прокурора Нина взяла раскладушку и пошла ночевать в эту квартиру, конечно, с разрешения прокурора. Прокурор выехал рано утром, и мы тут же перебрались в эту квартиру, вещей-то у нас было кот наплакал. А часов в одиннадцать дня во двор въезжают две грузовые автомашины, нагруженные доверху вещами, в квартиру поднимается «хозяин» и обнаруживает, что квартира занята; вот тут-то и началась свара. Часа через два из приемной секретаря обкома звонят, что меня вызывает секретарь обкома, на что я заявил, что прийти не могу, потому что хожу на костылях, пришлют машину — приеду. Через некоторое время меня соединяют по телефону с секретарем обкома. Я ему объяснил, что я инвалид первой группы Великой Отечественной войны, работаю на заводе и что квартиру я получил совершенно на законном основании. Однако свара на этом не закончилась. Зам[еститель] облпрокурора обратился к председателю облисполкома. Повторилось то же самое, только с той разницей, что пред. облисполкома начал с оскорблений и угроз. Я положил телефонную трубку и не стал с ним разговаривать, тогда он опять звонит и заявляет, что выселит меня в админи­стративном порядке. И действительно, на второй день после нашего телефонного разговора с ним звонят в дверь, выхожу, у двери стоят два милиционера и заявляют, что по распоряжению председателя облисполкома они пришли, чтобы выселить меня из квартиры. Я им объяснил, что квартиру я занял на законном основании, на это у меня есть ордер, выписанный заводом, и что им приказали совершить незаконный акт; и в запальчивости я им сказал, что если они дотронутся хотя бы до одной вещи, то я их перестреляю на месте — в то время у меня было личное оружие, дарственное на фронте. Вот тут-то разговор пошел всерьез, я сам вынужден был просить, чтобы меня принял секретарь обкома партии товарищ Тищенко. На приеме я высказал все, что знал о председателе облисполкома Васильеве⁵⁶, о его беззаконных действиях, об оскорблении меня, о том, что он, когда приехал из эвакуации, его со станции перевозили на четырех грузовых автомашинах, разгружали рояль, пианино и другие ценные вещи, об этом говорят все рабочие завода, а я до войны не менее ответственно работал, а во время войны жизнью жертвовал, и у меня даже стола нет; Васильев не коммунист, и его надо проверить, кто он на самом деле. В характеристике Васильева я не ошибся. Во время проведения денежной реформы 1947 года Васильев хотел обменять свои деньги сто на сто, и на этом его зарубили. Сняли с занимаемой должности и записали в личную учетную карточку строгий выговор с предупреждением, а его надо было исключить из партии и послать работать на завод, но его послали директором Курского сахаротреста. В общем, наказали щуку: вынули из реки и пустили в озеро, где водятся караси.

Горьковский завод имени Воробьёва. Халтуры и хищения

В конце ноября месяца [1946 года] меня вызвали в Москву в главк⁵⁷ и предложили должность главного инженера на горьковском заводе им. Воробьёва⁵⁸. В Воронеже я остаться не мог, директор завода и и.о. глав[ного] инженера болели одной болезнью — консерватизмом, а [второй] был вдобавок большим педантом: чтобы что-то сделать, он требовал расписку и чтобы на расписке были поставлены дата и время.

[В Горьком] мы вышли из вагона с узелками в руках. Нач[альник] отдела снабжения говорит своему заместителю, чтобы он занялся получением и погрузкой вещей, и обращается ко мне, чтобы я дал им документы на получение вещей. Немало были оба удивлены, когда я сказал, что вещей у нас нет, вот все, что в руках. Они переглянулись и, вероятно, подумали: вот, мол, главный инженер на палочке. По дороге я спросил нач[альника] отдела снабжения относительно квартиры, он ответил, что квартира еще не готова и что мы будем временно жить в квартире вместе с директором завода. Мы прожили вместе с семьей директора завода более месяца, они выделили нам одну комнату, а стол у нас был общий.

Когда начальник техотдела тов. Моргун характеризовал мне свои кадры, он говорил, что они все сапожники. Я это понял в переносном смысле, а оказалось — действительно, все конструкторы, технологи занимались сапожным делом. Шили дамские туфли, ботинки и продавали на рынке. Один талантливый инженер-конструктор тов. Крук шил модельную дамскую обувь. Послевоенные годы были трудными: Нина покупала на рынке хлеб по 100–150 руб. за буханку. Нужно было срочно предпринимать меры по отвлечению инженерно-технических работников от сапожной профессии. Развернулась большая рационализатор­ская работа, люди ощутили материальную заинтересованность, уже не спешили в обеденный перерыв и после работы на рынок со сбытом своей продукции.

Однажды вечером захожу в сборочный цех, вижу [начальник производства] Кутырев с нач[альником] сбороч[ного] цеха возятся около старого шелушильного постава. Спрашиваю: «Откуда эта древность?» Кутырев отвечает, что привезли с одного крупного завода, просят подремонтировать. Интересуюсь: это разрешено директором, оформление прошло через плановый отдел? Кутырев показывает в угол цеха и говорит: «Вон стоит оформление», — а в цеху два мешка гречневой крупы. Второй раз ремонтировали масляный пресс, а в кабинете нач[альника] цеха стоял бидон с подсолнечным маслом.

Я при знакомстве с заводом в конце первой смены пошел на второй участок, навстречу с завода выходили женщины и шли как-то странно, у них на ногах как бы по гире было привязано, я спрашиваю охранников: «Эти женщины больные?» — а охранники мне отвечают: «Да нет, они затаренные, посмотрите — они сейчас будут растариваться». И действительно, женщины зашли за угол склада и начали «растариваться». Зимой все женщины ходили в шароварах, и вот по окончании работы они в шаровары набирают древесные отходы или жестяные. Древесных отходов у нас было столько, что мы не могли их сжигать в двух котельных и выбрасывали в озеро. Я подготовил проект приказа, что каждый рабочий, служащий завода может раз в месяц выписать себе машину древесных обрезков или отходов за минимальную плату.

В цехах тайком что-то делалось «налево», и я это объясняю не трудностями, а развращенностью людей Нижегородской ярмаркой — она как раз располагалась в Канавине, недалеко от завода. И вот купля-продажа, обман и даже воровство вошли в плоть и кровь жителей Канавина. В этом можно было убедиться, придя на рынок. Сидят и торгуют кучечками древесных обрезков, обрезками оцинкованного железа, обрезками ситяных полотен, торгуют изделиями из материалов завода: корытами, бидонами и другими емкостями из оцинкованного железа, ситами, решетами. Пришлось пересмотреть нормативы расхода материалов на производство машин, и действительно: нормативы были заложены на такие материалы с большим запасом.

Однажды на химзавод шел эшелон с солью, соль была погружена навалом на платформах, почему-то эшелон остановился у стрелки ветки, идущей на наш завод, жители близлежащих домов кто с чем бросились за солью. Был охранник, но он побежит в хвост эшелона — «разгружают» голову, бежит в голову — «разгружают» хвост. Я в это время шел на второй участок, прохожу мимо своих домов, из подъезда выходит жена нашего главного механика Шемагонова и с ведерочком в руках направляется к платформе с солью, я начинаю ее стыдить, а она мне: «Я возьму вот небольшое ведерко, а посмотрите, берут-то мешками, а во-вторых, берут все, почему же мне нельзя?»

Со стороны Кирова шел эшелон с торфом и был задержан у моста. Жители с горы увидели, что эшелон с торфом стоит, бросились его «разгружать», пока эшелон постоял, его весь разгрузили. Весь поселок в этом участвовал, судить-то некого.

Через забор был расположен завод авиационной промышленности. После войны в этом заводе надобность отпала, за городом строился новый большой завод. Мы решили просить о присоединении [территорий старого авиационного] завода к нашему заводу. Однажды мы с Несиненко⁵⁹ решили пойти на этот завод и попланировать на месте. В конторах цехов оконные рамы повыломаны, двери с кабинетов сняты, в инструментальном цехе начали срывать полы… Как-то вечером я решил [в одиночку] заглянуть на территорию этого завода. Зашел в инструментальный цех, темно, слышу скрип выдергиваемого гвоздя, срывают половые доски, иду на скрип, вижу силуэт человека, освещаю карманным фонариком, и моему взору представился… мой шофер. И опять те же объяснения: «Все тащат, почему мне нельзя?»

4 ноября заводом на мое имя была получена правительственная телеграмма, я приказом министра назначен директором Болшевского машиностроительного завода⁶⁰.

Болшевское воровство, кумовство, интриги, страсти

Первое, что мне сообщили: нач[альник] транспортного цеха, растратив 260 тысяч рублей, скрылся в неизвестном направлении, зам[еститель] директора по коммерческой части перед моим приездом на завод покончил с собой — повесился дома, по разговорам, был очень порядочным человеком. Начальник планового отдела арестован и посажен за распространение якобы политически вредных анекдотов. Начинаю знакомиться с делами завода, зная, что завод до­срочно к октябрьским праздникам выполнил годовой план, а в действительно­сти оказалось, завод находится на банковской просрочке и не имеет денег для выплаты заработной платы рабочим. На складе готовой продукции значится сверх норматива около двух миллионов рублей готовой продукции. Спрашиваю: почему не реализуется готовая продукция? Отвечают: а ее нет. Была создана комиссия, которая занялась приемкой завода. А я в это время подыскал квартиру — снял у одного московского рвача дачу, и то только до лета. Дача была построена капитально, недалеко от завода. Съездил в Горький и перевез семью в Болшево.

Кто был наказан? Главный инженер Губанов — и.о. директора завода — и начальник ППО61 завода тов. Феофилов, который в планировании не понимал ни уха ни рыла и вообще по специальности был физкультурником, что ему говорили, то он и писал, в чем сам чистосердечно признался. Мой предшественник Ударов⁶² был назначен директором Московского [насосного] завода им. Калинина и работал там преспокойно. Главбух завода Анохин был отъявленный пройдоха и проходимец — воспитанник Костинской детской колонии⁶³, где снимался знаменитый кинофильм «Путевка в жизнь». Работал по принципу: «А сколько вам нужно?» Знал он о приписках, а как стало известно впоследствии, знал о преступлениях начальника транспортного цеха, а в балансах все было гладко и чисто. Да и как он мог показать истинное состояние дел на заводе, когда директор завода Ударов выстроил ему домик за счет завода! Анохину было уже за пятьдесят, женился на молодой, крышу над головой сделал завод, и решил [он] потихонечку уйти под эту крышу. Дополнительное следствие еще велось, и Анохин, чувствуя, что ниточки тянутся к нему, решил откупиться. Помню, в один из дней после работы было общезаводское партсобрание, вдруг меня вызывают из зала клуба, выхожу — в коридоре бьется об стенку головой и рвет на себе волосы кассирша завода и говорит, что у нее только что Анохин, якобы по моему разрешению, взял 6 тысяч рублей денег. Чувствуя, что она совершила преступление, прибежала и сообщила об этом. Она сама многодетная вдова, муж погиб на фронте. Как выяснилось в дальнейшем, она подобные «операции» делала, давала Анохину на слово [по] 200–300 рублей, эти деньги шли директору завода, он ехал гулять в Москву, и это выяснилось, когда нашли в стене тайный сейф Анохина, откуда был извлечен его кондуит, куда он записывал, сколько на гулянки передал денег директору Ударову — всего около 8 тысяч рублей. Как только сообщила кассирша, что дала Анохину 6 тысяч, тут же была послана машина с двумя человеками на квартиру Анохина, но его не было дома и на завод он не показывался в течение трех дней, и в течение этих дней его и дома не было.

Явившись на завод, Анохин, нимало не смущаясь, заявил, что ему очень нужны были деньги и что он их вернет через пять дней, но я тут же отстранил его от работы и, не выпуская из кабинета, позвонил в ОБХСС, откуда приехали, забрали его и посадили. Началось следствие, тут же выявилось, что завод в Болшевском сельпо покупал конскую сбрую, сани, телеги и задолжал ему более 15 тысяч р[ублей], в действительности же различной сбруи было куплено на сумму около 5 тысяч р[ублей], а на остальную сумму покупали вино, водку, закуски и другое. Всеми такими делами занимался нач[альник] финчасти. Забрали и его.

Как-то [в один] из дней всей сумятицы приходит нач[альник] сборочного цеха Стрельцов, потомственный московский рабочий, и сообщает, что скрывающийся нач[альник] транспортного цеха Мухин живет на квартире у бывшего директора завода Ударова по адресу Москва, Садовое кольцо, дом 76, номер квартиры забыл. Я тут же сообщил в ОБХСС, и Мухина там забрали. Начались судебные процессы, в итоге Мухина присуждают к 25 годам тюремного заключения, Анохина к 20 годам и нач[альника] финчасти к 12 годам. Во время судебного разбирательства дела Анохина последний заявил, чтобы на суд был вызван главный свидетель по его делу, бывший директор завода Ударов. Судья, посовещавшись с заседателями, просьбу Анохина удовлетворил, [суд] отложили, чтобы на следующее заседание вызвать директора Ударова. Дня через два или три после этого на завод поступил из областного суда запрос: работает ли Ударов на заводе и кем? Если не работает, указать, где работает в данное время. Даю указание написать такую бумагу: Ударов с августа месяца 1948 года на заводе не работает, а работает в данное время на Московском насосном заводе им. Калинина директором. Такая бумага за моей подписью и пошла в суд. Дней через десять после первого заседания облсуда по делу Анохина открылось второе заседание, судья объявляет, по какой причине первое заседание суда было отложено и что в это время был сделан запрос на Болшевский завод, где работал Ударов, и был получен ответ: где работает и проживает Ударов, заводу неизвестно. Говорят, при некоторых явлениях и состояниях у человека волос на голове становится дыбом, — так было и со мной, когда я услышал сообщение судьи.

Ко мне однажды вечером приехал начальник Мытищинского городского ОБХСС, старый коммунист, чекист, и, когда мы с ним познакомились, он мне поведал такую историю: на заводе работала зав[едующая] столовой коммуни­стка Степанова, когда я приехал на завод, она была и осталась зав[едующей] клубом. Эта Степанова была сожительницей директора завода, в дальнейшем стала его женой. Будучи зав[едующей] столовой, она растратила ни много ни мало более 250 тысяч рублей, и, когда дело следствием было закончено и его нужно было передавать в суд, к [этому начальнику ОБХСС] явились два работника из центрального аппарата с Лубянки и попросили познакомить их с делом Степановой. Один из них начал знакомиться с делом, а второй сидел на диване, курил, поторапливал и спрашивал. Первый отвечал, что, судя по делу, менее «четвертака», то есть 25 лет, не может быть, тогда второй поднялся и предъявил второй свой документ, что он является личным секретарем Берии и что дело Степановой он забирает с собой; и если кто-либо об этом будет знать, он [начальник ОБХСС], мол, должен понимать, чтó может быть с ним. И вот этот начальник говорит, что после этого он три месяца не застегивал брюк, особенно вечером, как собачка гавкнет, он бежал в туалет, а утром, когда уходил на работу, прощался с женой, вдруг не придет, хорошо зная методы работы Берии.

Почему-то проникшись ко мне доверием, он и поведал об этой истории, предупреждал и просил меня, чтобы я прекратил что-либо возбуждать против Ударова. А еще через несколько дней для меня открылся секрет всей «магии» Ударова. Как-то приходит финансист завода и сообщает мне, что со счета завода по решению Госарбитража при Совете Министров СССР снято 110 тысяч рублей в пользу архитектурной мастерской Академии наук СССР за выполнение каких-то лепных работ по клубу завода. Спрашиваю, какие заключались договора с архитектурной мастерской, получаю ответ — никаких, и он ничего не знает о подобных договорах. Еду в Госарбитраж, знакомлюсь со всеми документами по данному делу: состряпан договор на производство каких-то фресок в клубе завода, причем договор никем не подписан и не утвержден, а вот акт о приемке работ подписан Ударовым в сентябре месяце 1948 года, то есть когда он на заводе [уже] не работал, и стоит гербовая печать завода на этом акте. Секретарь директора Прянишникова призналась, что в сентябре месяце Ударов приезжал на завод и просил поставить печать на этом акте, и она поставила. Пришлось ее уволить. И вот этот «акт» послужил основным документом для Госарбитража, чтобы вынести решение о снятии 110 тысяч рублей со счета завода в пользу арх[итектурной] мастерской. Приехав в главк, я чуть ли не с кулаками набросился на нач[альник] главка, что у него под боком и на его глазах делаются уголовные преступления и он не принимает никаких мер. Он спокойно меня вы­слушал и порекомендовал по этому вопросу поговорить с главным инженером главка Крикуновым. Крикунов также выслушал меня спокойно, а потом сказал, что Ударов — друг детства Берии, и было бы для меня лучше, если бы я поменьше предъявлял претензии к Ударову. Он сказал, что деньги, мол, не из вашего кармана берут, вот тут-то я чуть не ударил его палкой. Он мне заявил: ну что же, идите жаловаться в ЦК, а на кого? И действительно, на кого? На фронте передо мной был враг открытый, а тут вот передо мной был тоже враг, и что я мог с ним сделать?

Когда нашли тайник Анохина, там среди других бумаг была и такая. Руководящему составу завода за IV квартал 1947 года полагалась премия, но главк по каким-то причинам задержал разрешение на выплату этой премии и разрешил только в феврале 1948 года. На этой бумаге резолюция Ударова: «Глав. бухгалтеру произвести выплату с учетом денежной реформы, мне — без учета денежной реформы, Ударов». После всего этого я собрал все документы, написал большое письмо министру Паршину⁶⁴ с расшифровкой и значением всех документов и просил в письме принять меня по всем этим вопросам. Через несколько дней справляюсь в канцелярии министра о результате своего письма, мне ответили, что мое письмо передано первому замминистра Погребенко, справляюсь у секретаря Погребенко, она мне сообщает, что мое письмо направлено третьему замминистра Владимирову; для меня стало все понятно. Через несколько дней последовал звонок из приемной Владимирова, он меня вызывает. Приезжаю, вхожу в приемную Владимирова, секретарша мне заявляет, что сейчас Владимиров занят, подождите. Ожидаю полчаса, час, говорю секретарше, чтобы она доложила, что я уже как час ожидаю приема, секретарша скрывается за дверью, а для меня уже все понятно, выходит и приглашает, чтобы я зашел. Захожу; он недавно был взят со старого Московского госчасзавода, где работал главным инж[енером], внешне очень смахивал на индюка, только не хватало сопли. В кабинете у него никого нет, сажусь, вижу, перед ним лежит мое письмо со всеми копиями приложенных к нему документов. Первый вопрос, который задал мне Владимиров, чем я занимаюсь на заводе. Я с удивлением пожал плечами и ответил, что мне странно, что замминистра не знает, чем занимается директор завода на заводе. Вот в таком духе у нас начался разговор. В то время завод не выполнял плана, и тут же мне началась нотация: «Лучше бы вот занимались выполнением плана, а не писаниной клеветнического характера на добросовестного и честного человека». После чего я встал и заявил, что по данному вопросу я больше разговаривать не желаю и если нет ко мне чисто производственных вопросов, прошу разрешения уйти. С тем и уехал на завод. Через несколько дней вечером мне с квартиры позвонил зам[еститель] нач[альника] управления руководящих кадров, некто Ларин Фёдор Иванович, мы с ним с первых дней знакомства симпатизировали друг другу, так вот он мне сообщил, что после моей встречи с Владимировым министр Паршин созвал своих заместителей, начальника главка и еще кого следует и сделал им разнос, говоря: «Вы не можете заткнуть этому г… (это мне) глотку?» После этого начались поиски рецептов исполнения сказанного министром.

Борьба с болшевским дионисийством

День 24 апреля 1949 года остался мне памятным на всю жизнь. В то время в связи с недостатком эл[ектро]энергии у заводов и фабрик не было общего выходного дня. Наша группа заводов имела выходной день на неделе — в среду, а 24 апреля было воскресенье, к тому же Пасха. 24 апреля, как обычно, началась работа первой смены, не было опоздавших и невыходов, все началось нормально. До одиннадцати часов дня сам был в цехах, никаких происшествий, а в двенадцать часов обеденный перерыв, после обеденного перерыва, то есть во втором часу, я ехал домой обедать. Только собрался ехать, входят в кабинет секретарь парткома и председатель завкома, видят, что я собираюсь на обед, говорят: «Федор Иванович, завод весь пьяный». Я сказал, что 1 апреля прошло давно, а они повторяют, что все рабочие на заводе пьяные, и пригласили меня пойти по цехам. Входим в механический цех: никто не работает, гармонист с гармоникой в руках сидит на ящике и играет «Барыню», женщины, девушки, молодые парни кружатся в общем хороводе, притоптывают, присвистывают. И никакого внимания на вошедших. Я понял опасность создавшегося положения и приказал начальнику цеха все обесточить, никого не допускать до работы, собрать группу трезвых рабочих и выпроводить с завода всех пьяных. Такая картина была в сборочном цехе, в котельном еще допивали и начинали запевать, а когда мы вошли в литейный цех, рабочие стали лезть христосоваться.

[Я] приказал составить список самых заядлых выпивох. Отобрали что-то более шестидесяти человек, на которых я приказал оформить дела и передать в суд. Было осуждено более тридцати человек к принудительным работам от шести месяцев до года с удержанием до 25 процентов заработной платы. Суд судом, а что же дальше? Пришлось пойти на квартиры к рабочим, ознакомиться с их жизнью. Впечатления от этого посещения самые удручающие. Я решил собрать заядлых выпивох и заявить им, что заработную плату на руки выдавать не будут, а будут выдавать [тем], кому они поручат из своих ближайших родственников. Тут же, конечно, мне был дан «бой», а назавтра я уже имел звонок из ЦК [проф]союза, что я занимаюсь самоуправством. Но я твердо проводил свое решение, с большими потугами и со скрипом стали поступать заявления от выпивох с указанием, кому они поручают получать свою заработную плату. После чего пришлось собрать тех, кому поручалось получать заработную плату своих кормильцев, и с ними провести разъяснительную работу. Дано было указание начальникам цехов, чтобы они провели собрания и сказали, чтобы таким-то товарищам взаймы денег никто не давал. За день или два до первой получки эти товарищи пошли ко мне с заявлениями с просьбой дать 10 [или хотя бы] 5 рублей, мотивируя: «Товарищи же с получки пойдут выпивать, а как же мне?» Пришлось набираться терпения, объяснять, разъяснять, что они дома выпьют, жены или родители уже приготовили. «Но все это не то, вот с товарищами нужно выпить!» В дни получки я уезжал в министерство или в главк, подальше с глаз долой. А потом эта болезнь стала потихоньку затихать, и все вошло в нормальную колею.

Отдельных рабочих посылали лечиться от алкоголя. В частности, слесаря-сборщика Сафонова. Он участник Великой Отечественной войны, офицер в отставке, имел золотые руки, но когда запивал, то пропивал все с себя. Я его вызвал и поинтересовался: каковы же результаты лечения? И вот что он мне рассказал: его поместили в одну палату с народным артистом Лемешевым⁶⁵ и сыном Булганина⁶⁶, майором, и как же они лечились? Они давали уборщице деньги, она им приносила два-три литра водки, они закрывали палату на ключ, спокойно распивали эту водку.

Во время майских торжеств [1949 года] в поселке собирается демонстрация завода, текстильных фабрик и некоторых поселковых учреждений, проводится митинг, после чего расходятся по домам. После митинга я иду домой, меня окружают рабочие завода и говорят, что по случаю праздника нужно выпить. Я им отвечаю: придете домой и каждый со своей семьей будете отмечать этот праздник, а они мне говорят, что это само собой понятно, а вот я должен им положить на бочку сотняшку. Я воспринял это за шутку, а оказывается, это всерьез, и мне приводят пример, что вот, мол, Ударов на майские и ноябрьские празд­ники клал по сотенной на бочку, вот, мол, это директор. Пришлось вести разъяснительную работу, что я не старый хозяин, своих денег — сотню — положить на бочку не могу, я не настолько богат, а из государственного кармана я на это не имею права, да и государственный карман — ведь это наш общий карман, как же мы можем вот так его растранжиривать? Была проведена целая лекция и затрачено время больше, чем на всю демонстрацию и проведение митинга, но, кажется, то время не пропало даром. Пришлось рассказать и об Ударове, как он скрывал у себя на квартире преступника Myхина, который растратил более 250 ты­сяч рублей их же денег. Конечно, все это [стало] известно на второй же день Ударову. Спустя несколько дней после майских праздников вошла секретарь и говорит, что пришли два милиционера и просят, чтобы я их принял. Милиционеры вошли и спрашивают: знаю ли я, что на заводе занимаются самогоноварением? При таком вопросе я готов был показать им на дверь, я готов был что угодно услышать, но только не это. Милиционеры спокойно говорят: «Товарищ директор, пойдемте, мы вам покажем». Выходим из конторы, и они меня ведут по направлению пожарного депо, оно было расположено позади всех цехов на самом берегу реки Клязьма. Входим в депо, и действительно стоит аппарат и курится самогон. Первым моим действием было: отстранить нач[альника] депо от должности и отдать под суд, это событие стало известно в тот же день всему заводу. В конце рабочего дня ко мне пришла зам[еститель] нач[альника] прессового цеха, уже пожилая женщина, старая коммунистка, и говорит, что я очень жестоко поступил с нач[альником] пожарного депо, что дело, мол, не в нем, а все дело в председателе завкома Разорёнове, он опоил всех на заводе, и в дни получки и вне этих дней мы, мол, ежедневно должны были ставить ему как минимум пол-литра, а то и больше, и вот мы решили варить самогон; и что массовая пьянка на Пасху — дело рук Разорёнова.

Звоню Разорёнову, его уже нет, [уехал — ] он жил в Москве, а может быть, [был] где-то на выпивке. Его вообще редко можно было видеть на заводе. Это был действительно пьяница и окончательно морально разложившийся человек. Я спрашиваю: а как же его избрали предзавкома? — и получил ответ: так вот, мол, и избрали, ведь рекомендовал-то его ЦК [проф]союза. С первого нашего знакомства Разорёнов мне крайне не понравился. Вскорости после моего приезда состоялось отчетно-выборное партийное собрание. После собрания Разорёнов приглашает нас зайти в кабинет зав[едующего] клубом. Заходим, и вот картина: на столе два литра водки и всякая закуска. Я был поставлен в крайне неловкое положение: во-первых, что это за обмывание и за чей счет, во-вторых, я не пью. Отказаться и уйти нетактично, когда секретарь горкома воспринял это как должное; пришлось принять участие. Все это организовал Разорёнов, конечно же, за средства профсоюза.

Начальнику охраны завода я приказал Разорёнова на завод не пускать, а сам поехал в ЦК союза на объяснение и договориться о назначении досрочного отчетно-выборного профсобрания. Председатель ЦК союза дал свое согласие на проведение такого собрания. Разорёнов на собрание не явился, с ним произошел несчастный случай, жена или еще какая-то женщина плеснула ему в лицо кислотой.

Москва, прощай

Как-то меня вызывает Мытищинский райотдел МВД, начальник райотдела мне заявляет, чтобы я отстранил от работы главного инженера завода Губанова — его троюродный брат якобы участвовал в заговоре по убийству товарища Кирова. Я был очень поражен и удивлен: главного инженера завода снимать с работы может только министр. Тов. Губанов как специалист, как человек, коммунист c l927 года меня вполне удовлетворяет, и я никаких докладных записок писать не буду. В конце концов я был вызван в центральный аппарат на Лубянку. Там со мной вел разговор полковник, он очень тактично убеждал меня, но я остался при своем мнении.

Губанов знал, что меня терроризируют по поводу него, и просил меня, чтобы я написал министру такую докладную, а я его взял и отправил на Камчатку испытывать рыборазделывающий и краборазделывающий автоматы и приказал ему, чтобы он оттуда не возвращался до тех пор, пока не испытает, как полагается по ТУ, автоматы, и больше ни о чем другом не думал. В 1960 году был создан научно-исследовательский институт продовольственного машиностроения — НИИПРОДМАШ, и Губанова взяли с завода и назначили туда главным инженером.

На заводе появились несколько новых руководящих работников. Кордюков был мною принят по вольному найму, инженер, достаточно культурный. Во время Великой Отечественной войны командовал особой ударной саперной бригадой РГК, по окончании войны за присвоение трофейного имущества исключен из партии. Были приняты еще ряд инженеров, в частности Гольдберг, ранее работавший в Москве на заводе Ильича; за использование служебного положения — строил себе дачу и чем-то пользовался с завода — был исключен из партии и уволен с завода. Инженер Забелин, главный конструктор 45-миллиметровой противотанковой пушки⁶⁷, тоже исключенный из партии, был осужден на 10 лет за то, что во время испытаний зимних не сработало противооткатное устройство, залито было не то масло, что полагалось по ТУ, посчитали это как факт вредительства. Оба инженера были, можно сказать, с эрудицией, и для завода они были просто находкой.

И вот в высшие партийные инстанции поступает очередная кляуза о засоренности неблагонадежными людьми инженерно-технических кадров завода. С Забелиным получилась такая же история, как с Губановым. Меня таскали, чтобы я уволил с завода Забелина, против чего я категорически возражал. Тогда меня просили уговорить Забелина, чтобы он уехал из Подмосковья в любой город, кроме Москвы, Ленинграда, Киева, Одессы и Куйбышева, и что будет дано указание о его трудоустройстве туда, куда он пожелает уехать. Я отказался это сделать, Забелин не хотел никуда уезжать из Подмосковья, у него была своя собственность — полдомика, и он жил со своей матерью-старушкой.

Не закончилась эта кляуза, поступила новая: якобы я выселил три семьи рабочих и сделал себе квартиру, затратив на ремонт около 150 тысяч рублей. Действительно, в заводском доме в одной квартире жили три семьи рабочих завода, двое из них построили свои домики и перешли жить в свои дома, а третья, одинокая женщина, была переселена с ее согласия в комнату рядом с ее сыном. И таким образом освободилась четырехкомнатная квартира [для директора завода]: я ли с семьей буду в ней жить (а я с семьей на частных квартирах прожил около двух лет) или придет другой директор. Квартира была расположена на втором этаже, ее нужно было ремонтировать, обрушилось перекрытие, на ремонт было затрачено всего 14 тысяч 520 рублей. Проверяющие по этому заявлению товарищи из обкома партии сделали следующие замечания: так не делают ремонт директорских квартир — побелены были стены и потолок и покрашены полы. В одну из комнат я поселил начальника планового отдела. Для нас, пяти человек семьи⁶⁸, такая жилплощадь была велика.

Приехала новая комиссия главснаба министерства. Результаты проверки были сообщены московскому областному комитету партии, было назначено слушание на бюро МК, секретарем МК и ЦК тогда был Н.С. Хрущёв. Был подготовлен проект решения — объявить мне выговор без занесения в учетную карточку. Когда я говорил, Хрущёв внимательно смотрел на меня, потом говорит: «Это ты в сентябре 1941 года приезжал ко мне за оружием?» Я ответил: да, это был я, — и Хрущев тогда рассказал членам бюро, как это было, и обратился ко мне с вопросом: «А чем же ты занимаешься сейчас?» Я ответил, что преступным ничем не занимался, а если нашему заводу оказали помощь, а наш завод взаимно оказал помощь другому заводу, так это не является преступлением, а является настоящими экономическими связями между социалистическими предприятиями.

В конце мая месяца состоялась коллегия министерства, где делали доклады зам[еститель] нач[альника] ПО⁶⁹ министерства Жигарев, проверявший завод, и нач[альник] главснаба министерства. После этих докладов министр представил мне слово, я отвечаю: «Жигарев все фальсифицировал». Члены коллегии потребовали, чтобы Жигарев объяснился. Жигарев отказался что-либо объяснять, тогда министр видит, что дело может принять неприятный характер, вынимает из кармана красную книжечку — закрытое письмо Сталина по вопросу министра сельхозмашиностроения, которого судили судом чести при ЦК, исключили из партии и осудили на три года тюремного заключения за якобы антигосударственное деяние⁷⁰. Потрясая этой книжечкой, обращается к членам коллегии, [мол,] они потеряли бдительность, и формулирует решение коллегии: «За приписки товарной продукции и за бесконтрольность оформления готовой продукции с работы снять директора завода, главного инженера и главного бухгалтера».

После приказа министра я заявил начальнику главка, что не хочу и дня оставаться на заводе, пусть он сам принимает завод, — ожидать, когда подыщут директора, я не желал. Московский комитет партии предложил мне должность начальника механического завода на ВДНХ, там обеспечивали жильем и оклад был больше, но я не хотел оставаться и дня в Москве. С приходом Хрущёва в МК произошли разительные перемены. До Хрущёва приезжал в МК как в святая святых. Как появился Хрущев, приехав в МК, можно было услышать окрики, стук кулаком по столу и даже мат. Я просил начальника главка направить меня на Воронежский завод им. Ленина.

В начале июля месяца 1951 года мы уехали в Воронеж. Я стал работать на Воронежском заводе им. Ленина в техническом отделе в должности старшего технолога. Основным видом выпускаемой заводом продукции были мельничные вальцевые станки и к ним шлифовально-рифельные станки.

P.S.

В приложении № 35 к постановлению Совмина СССР от 29.09.1959 года за № 1135, в частности, было записано: «…разработать документацию и изготовить автомат для расфасовки сушеных дрожжей в пакеты из термосклеивающейся пленки развесом 15–20 грамм, производительностью 0,5 тонн в смену». При размножении этого приложения кто-то по ошибке записал вместо 15–20 грамм — 150–250 грамм, но я-то знал, что автомат нужен для расфасовки сушеных дрожжей именно 15–20 грамм. Эту ошибку нужно было исправить, но никто не хотел этого сделать, а мы не могли разрабатывать такого автомата, да и заказчика на него не было. Так и спустили этот вопрос на тормозах, и никто за это не спросил.

1 1 мая 1938 года сдан в эксплуатацию изготовленный на заводе Крымский мост через Москву-реку. В 1939–1940 годах изготовлены портальные краны для канала Москва — Волга, тюбинги для Московского метрополитена.

2 НП — наблюдательный пункт.

3 ОП — огневая позиция.

4 Сейчас в Большой Кахновке расположен аэродром летного колледжа.

5 ТБ-3 — советский тяжелый бомбардировщик, стоявший на вооружении ВВС РККА в 1930-е годы. ТБ-3 официально был снят со службы в бомбардировочных частях уже в 1939 году, но использовался как бомбардировщик и транспортный самолет значительную часть Великой Отечественной войны. Всего было построено 818 самолетов, не сохранилось ни одного.

6  Артиллерия резерва Главного командования. Не входила в состав общевойсковых соединений.

7 Названо по имени военного писаря Новой Запорожской Сечи Ивана Яковлевича Глоба.

8 То есть покрылась пеной после долгой скачки.

9 297-я стрелковая дивизия фактически перестала существовать в июле 1942 года в результате неудачного наступления РККА.

10 Никита Сергеевич Хрущёв (1894–1971) во время Великой Отечественной войны был членом военных советов различных фронтов.

11 Та самая Диканька, прославленная Гоголем.

12 НСП — населенный пункт.

13 Во время оккупации в Мясоедове была создана подпольная партизанская группа. 7 января 1942 года в село прибыл карательный отряд, местные жители были выселены, дома сожжены. Это противоречит записям Терехова, который утверждает, что к январю 1942-го Мясоедово уже было освобождено. В июльских боях 1943 года в районе Мясоедова погибло около тысячи советских солдат.

14 Александр Васильевич Горбатов (1891–1973) — советский военачальник, участник Первой мировой, Гражданской, Великой Отечественной войны. Автор выдающихся мемуаров, в которых одним из первых военачальников рассказал о Большом терроре. Генерал Горбатов упоминается в стихотворении Шаламова: «Я брал бы Берлин, как Горбатов, Колымский такой генерал...».

15 Унос — передовая пара лошадей.

16 В этом районе сейчас нет населенного пункта с таким названием. Далее Терехов упоминает Старый Салтов, населенный пункт неподалеку, но уже в Харьковской области. Рядом с ним есть и Рубежное. Видимо, имеет место небольшая путаница в названиях и событиях.

17 Во время Бородинской битвы Давыдов еще не генерал.

18 Сильно разрушен в боях 2022 года.

19 По всей видимости, под новшеством имеется в виду не так давно введенное в Красной армии звание генерала и генеральские знаки различия.

20 В 1968 году Непокрытое переименовано в Шестаково в честь погибшего здесь 12 мая 1942 года командира танковой роты 36-й танковой бригады РККА капитана Михаила Денисовича Шестакова. В 1909 году в Николаевской церкви Непокрытого была крещена будущая летчица, Герой Советского Союза, потомственная дворянка Харьковской губернии Валентина Степановна Гризодубова.

21 Билецкий Павел Петрович, родился 23 сентября 1918 года в селе Головеньки Черниговской области. Вышел в отставку генерал-лейтенантом артиллерии.

22 Focke-Wulf FW 189 («рама» — советское прозвище) — немецкий двухмоторный разведывательный самолет.

23 По другим данным, 18 мая.

24 Источники сообщают, что 36-я танковая бригада потеряла за этот день 37 танков: 6 танков «Матильда», 19 танков «Валентайн» и 12 танков Т-60. По мнению исследователей, всего за годы Великой Отечественной войны Великобритания и Канада поставили в СССР около 4500 танков, а США около 6000. Конкретно танков «Матильда» было поставлено в районе 1000 штук.

25 Майское наступление обернулось для РККА неудачей, потери превысили двести тысяч человек и тысячи единиц техники. Командующий 1-й горно-пехотной дивизией вермахта генерал Х. Ланц в своем отчете по итогам боев писал: «Десятки тысяч русских, с танками, орудиями и транспортными средствами всех типов, в течение двух ночей непрерывно волнами шли на штурм обороны дивизии». И.В. Сталин упоминает о потере восемнадцати-двадцати дивизий. Десятки тысяч (по некоторым данным, до трехсот тысяч) красноармейцев попали в плен в так называемом Барвенковском котле. Результатом стал прорыв гитлеровских войск к Сталинграду.

26 Поселок Ольховатка — родина П.Е. Чехова, отца А.П. Чехова.

27 Начподив — начальник политотдела дивизии.

28 Фёдор Иванович Терехов писал свои воспоминания в конце 1970-х годов.

29 Ju 88 (Ю-88, «юнкерс») — один из самых универсальных самолетов люфтваффе времен Второй мировой войны.

30 Село Шубное сейчас — административный центр Шубинского сельского поселения.

31 Город был основан в 1647 году как крепость на Белгородской засечной черте. В 1670 году во время крестьянской войны на Коротояк был совершен набег донских казаков брата Стеньки Разина — Фролки. Во времена Азовских походов Петра I на Коротояк­ской верфи строились корабли Азовской флотилии. В 1923 году Коротояк потерял статус города. Сейчас в селе Коротояк существует единственный мост через Дон — понтонный. Рядом расположен супермаркет «Пятерочка».

32 Село Петропавловка в 2024 году попало в новостные заголовки: утром 2 января, по сообщению РИА «Новости», с одного из самолетов ВКС России произошел нештатный сход боеприпаса, получили повреждения шесть частных строений.

33 Ju 87 Stuka («юнкерс-ревун», или «лаптежник») — одномоторный двухместный (летчик и стрелок) пикирующий бомбардировщик и штурмовик Второй мировой войны.

34 Бутурлиновка была одним из центров кожевенного производства Воронежской губернии. В конце XIX века здесь производилось до миллиона пар сапог ежегодно. Шили сапоги и для царской семьи.

35 Бойко Петр Власович (01.02.1908–?), полковник. Родился в г. Лебедин Сумской области. Награжден многими орденами.

36 Вероятно, от оброть — недоуздок, конская узда без удил и с одним поводом (В.И. Даль).

37 Штарм — штаб армии.

38 Донесение о потерях сообщает, что А.Л. Езовских погиб 25 октября 1942 года в результате ранения в грудь в селе Оленье Дубовского района Волгоградской области.

39 Это противоречит утверждению самого Терехова, что Езовских был убит снайпером.

40 Главный учебный корпус Нежинского педагогического института был построен и открыт в 1820 году для Гимназии высших наук. С 1821 по 1828 год здесь учился Н.В. Гоголь.

41 Ревин Александр Петрович, родился в 1910 году в Екатеринославе, ныне Днепр. Погиб 12 июля 1943 года под Прохоровкой.

42 Закарявить — стать очень грязным (Словарь народных говоров западной Брянщины).

43 Балки с названием Сету, как и упоминаемой ниже балки Сабу, найти не удалось; возможно, неточность автора.

44 «Андрюша» — реактивный миномет со снарядами более тяжелыми, чем у «катюши».

45 К началу Великой Отечественной войны численность стрелковой дивизии РККА долж­на была составлять 14 500 человек. На деле дивизии часто имели меньше половины состава, но 187 человек — это даже меньше половины батальона. Автор подчеркивает, что не считает артиллеристов. Видимо, не считает и медиков, саперов, ветеринаров, пекарей и прочих, но в любом случае перед нами либо опечатка, либо свидетельст­во немыслимых потерь.

46 Донесение о потерях сообщает, что Пинчук был убит 27 декабря 1942 года в балке Бирючья. Похоронен в поселке Ерзовка в братской могиле.

47 Компания «Юнкерс» не выпускала такого самолета. Возможно, речь о Ju-52, но у него было три мотора, а не четыре.

48 Накаидзе Владимир Самсонович, 1912 г.р. Согласно наградному листу (орден Красного Знамени) от 28 декабря 1942 года: «В боях с 25 по 27 декабря за высоту 139,7 проявил себя способным в деле управления стрелковыми и артиллерийскими подразделениями. Ворвался в сильно укрепленную оборону противника, закрепился на занятом рубеже. Подожжено и подбито танков — 7, захвачено пушек — 1, ручных пулеметов — 7, телефонных аппаратов — 2» и т. д. 24.02.1943 награжден орденом Александра Невского: «Овладел важным узлом сопротивления курганом +1,5 (нрзб.), прикрывавшим входы в балку Коренную», «овладел опорным пунктом противника на треугольнике высот 126,2, 124,9 и 129,1, преследуя противника, вышел на северную окраину завода СТЗ». В первой части заслуг Накаидзе, видимо, упомянут тот самый спорный случай.

49 Агаркова Нина Васильевна, 1924 г.р., Николаевская область, село Ново-Красное. Награждена орденами и медалями. Цитаты из наградных листов: «В течение боя в течение нескольких часов эвакуировала 15 раненых бойцов, сделала перевязку 20-ти бойцам», «работая под градом пуль и снарядов, а также под воздействием авиации противника, за 24 октября [1942 года] пропустила через свой медпункт 210 человек раненых бойцов и командиров с их боевым оружием, обеспечивая его полную сохранность», «будучи тяжело ранена, оставалась на поле боя», «в р-не г. Штрелен [видимо, имеется в виду пригород Дрездена] под сильным артиллерийско-минометным огнем оказала первую помощь 53 бойцам и офицерам, спасла жизнь 4 тяжелораненым бойцам, сама вынесла их из-под обстрела».

50 Эмилия Ивановна Проць, 1921 г.р., Львовская область, село Уричи. Награждена орденом Славы III степени и медалями. Согласно приказу о награждении от 12.07.1943 г.: «При отражении атаки противника обеспечила бесперебойную связь с наблюдательным пунктом и огневыми позициями артиллерии, несмотря на сильный обстрел артиллерией противника». 16.04.1945 г. «находилась на передовой под сильным прицельным огнем противника. Бессменно дежурила 44 часа. В ходе массированного налета артиллерии противника прямым попаданием снаряда в здание расположения станции была повреждена связь. Прилагая усилия и сноровку, Проць устранила три порыва связи и продолжала обеспечивать связью управление артиллерийскими подразделениями».

51 Фридрих Вильгельм Эрнст Паулюс (1890–1957) — немецкий военачальник, с 1943 года — генерал-фельдмаршал. Скончался 1 февраля накануне четырнадцатой годовщины капитуляции его армии в Сталинграде.

52 Альфред Эрнст Розенберг (1893–1946) — рейхсминистр восточных оккупированных территорий, один из руководителей НСДАП. Родился в Ревеле (ныне Таллин) в Российской империи. В январе 1918 года окончил Московское высшее техническое училище (ныне МВТУ им. Баумана) с дипломом первой степени как «дипломированный инженер-архитектор». По официальным данным, единственный сын Розенберга умер младенцем.

53 Охотничье двуствольное ружье 12-го калибра.

54 Павел Семёнович Рыбалко (1894–1948) — советский военачальник, маршал бронетанковых войск.

55 История завода начинается 28 апреля 1869 года, когда промышленник Вильгельм Германович Столль основал мастерскую по производству сельскохозяйственной техники. В 2001 году завод закрылся, большая часть построек снесена, заводские площади за­строены жильем.

56 В кутерьме борьбы за жилплощадь ускользает, кто именно пытался увести у Терехова квартиру. Видимо, этот самый председатель облисполкома Васильев.

57 Главк — главное управление министерства или крупная государственная организация, управляющая какой-либо отраслью.

58 Горьковский машиностроительный завод им. М. Воробьёва — один из крупнейших советских заводов по производству мельниц и элеваторного оборудования.

59 Василий Савельевич Несиненко (1908–1961), в те годы — директор завода им. М. Во­робьёва.

60 Основанный в 1930 году (на месте бывшей бумагокрасильной фабрики купца Франца Рабенека) завод, производивший оборудование для пищевой промышленности.

61 Первичная профсоюзная организация.

62 Григорий Рафаилович Ударов (1904–1990), Герой Социалистического Труда; похоронен на Армянском кладбище в Москве.

63 Болшевская трудовая коммуна ОГПУ № 1 — исправительно-воспитательное учреждение для малолетних правонарушителей, созданное в 1924 году по приказу ОГПУ. Располагалась неподалеку от села Костино Болшевского района.

64 Пётр Иванович Паршин (1899–1970) — советский государственный деятель. В 1946 году возглавил Наркомат машиностроения и приборостроения СССР.

65 Сергей Яковлевич Лемешев (1902–1977) — советский оперный певец.

66 Николай Александрович Булганин (1895–1975) — советский государственный деятель, приближенный Сталина. Сын Лев, военный летчик, участник Великой Отечественной войны, умер в один год с отцом.

67 Официально главными конструкторами пушки считают Беринга, Логинова и Локтева, имя Забелина нигде не встречается.

68 Семья Терехова состояла из четырех человек, под пятым, видимо, подразумевается невестка Галина Борисовна Вавресюк.

69 Вероятно, имеется в виду политический отдел.

70 Имеется в виду Пётр Николаевич Горемыкин (1902–1976) — советский государственный и военный деятель. В марте 1951 года оклеветан, снят с должности и приговорен к трем годам лишения свободы. После смерти Сталина немедленно реабилитирован.