|
Об авторе | Вадим Муратханов — поэт, прозаик, переводчик. Родился в 1974 году во Фрунзе (ныне Бишкек). В 1990 году переехал в Ташкент, где окончил факультет зарубежной филологии Ташкентского государственного университета. Автор восьми книг стихов. С 2006 года живет в Московской области. Предыдущая публикация в «Знамени» — рассказ «Узген» (№ 11 за 2024 год).
Вадим Муратханов
Два рассказа о чудесных спасениях
Как много в этом звуке
Первое, что потрясло меня по приезде в Москву, было метро. Здесь любой приезжий из глубинки, привыкший считать себя горожанином, вдруг оказывается в унизительном положении колхозника, робко пытающегося поймать за рукав несущегося мимо столичного жителя. В разноцветном клубке переплетающихся веток запутываешься, как в линиях судьбы.
В 1999 году в московском метро еще обитали собаки — большие, лохматые, добрые. Они сами входили в вагон и ехали до нужной станции, невозмутимо разлегшись на той стороне, где двери не открываются. Самые умные садились на кольцевой, чтобы раньше времени на платформу не выгнали.
Второе открытие — пиво. Темное и светлое, заключенное в стекло, металл, пластик, с тщательно обернутым золотистой фольгой горлышком, горько-сладкое, пенистое, ароматное, заполняющее полость рта мягкой, полуосязаемой массой.
Москвичам в конце 1990-х пиво нередко заменяло обеды и завтраки. Раскрепощенные жители столицы пили его на бульварах и проспектах, на остановках и в метро. Банка пива в руке москвича была таким же обыденным явлением, как кулек семечек в руке у южанина.
Ласковый осенний день. Еще не знаю, сколько времени проведу в Москве: работы нет, деньги на исходе, но неизвестность в юности иногда опьяняет. Никуда не торопясь, иду по Ленинградскому проспекту к метро «Динамо». Прохожий справа от меня наклоняется к асфальту и поднимает кошелек. Ловит мой взгляд:
— Смотри-ка, потерял кто-то. Видно, мы с тобой что-то хорошее сегодня сделали, что бог нам такое послал. Не хотел ни с кем делиться, но ладно уж, раз ты заметил. Давай отойдем подальше.
Сворачиваем во дворик. С нескрываемым волнением мой товарищ по удаче раскрывает кошелек:
— Ух ты, валюта! Да еще странная какая-то, разноцветная. Бери половину.
Смотрю — и не решаюсь залезть в распахнутое кожаное лоно.
— Бери скорей, чего мнешься!
В это мгновение из-за угла дома выскакивает запыхавшийся очкарик.
— Ребята, вы кошелек не находили? Вернулся к киоску, говорят, двое подобрали, по описанию — похожи на вас.
— Не находили, — окрысившись, отворачивает голову мой компаньон.
— Простите, но я должен вас обыскать. Покажите карманы.
Начинает с меня.
— А здесь? А этот, пожалуйста, выверните.
Тяжело вздохнув, поворачивается к напарнику.
Я уже догадываюсь, что наблюдаю спектакль, ход которого нарушил своим бездействием. Мне неловко, что два взрослых человека играют для меня одного, выпутываясь из дурацкого положения, без надежды на аплодисменты и вознаграждение в финале.
— Ну… ну вот же он! — очкарик быстро находит кошелек в боковом кармане чужой куртки. — Как же вы говорите «не находили», как не стыдно!
— Так не теряй, раззява, — с искренним раздражением бросает другой.
Они расходятся в разные стороны. Обойдут дом, встретятся за ним, и зоркий глаз всыплет очкарику по первое число за преждевременное появление на сцене.
Розовый свет торшера, запах ванильного печенья, убаюкивающий стрекот компьютера...
В тот октябрьский день 1999 года я должен был остановиться у друга отца, с которым никогда не виделся, но в котором, по давней семейной традиции, не принято было сомневаться. В телефонном разговоре дядя Гена пожаловался, что болен. По своей провинциальной наивности я истолковал его жалобу не как отказ, а как руководство к действию: купил банку липового меда и палку колбасы и отправился в Черемушки. Долго звонил в дверь, пока выглянувший из соседней квартиры жилец не сообщил, что Гена с утра уехал на дачу и неизвестно когда вернется.
Деваться мне было некуда. В сгустившихся сумерках я брел по городу с медом, колбасой и собственными вещами, и сумка моя тяжелела с каждым часом. Освещенные салоны автобусов манили иллюзией, что вот сейчас нырнешь в какой-нибудь из них, закроешь глаза — а откроешь их уже в широком кресле, где розовая голова торшера мягко освещает застывших на стене охотников в шляпах с выцветшими перьями и вечно недостижимого для них, изогнувшегося дугой оленя.
Усилием воли я заставил себя поверить в происходящее, порылся в записной книжке, потом в кошельке. Отыскал там последний жетон и, подойдя к таксофону, набрал номер университетской преподавательницы, который взял на всякий пожарный перед отъездом в Москву у своего научного руководителя.
— Наталья Евгеньевна? Здравствуйте! Вам привет от Лии Вольфовны...
Меня, как я и боялся, не вспомнили на том конце провода. Но уже в следующую минуту диктовали мне адрес.
Несколько дней я наслаждался теплом и безопасностью. Промокшая обувь медленно сохла в прихожей. Беспокойные мысли одна за другой занимали свои места, как шары в лузах кегельбана. Я был наконец недоступен для дождя и спрашивающих регистрацию милиционеров — сидел в пушистых тапочках за компьютером и правил рассказ.
У Натальи Евгеньевны была временная работа, у ее мужа — никакой. Кроме общей малой родины и нескольких университетских знакомых, у нас не было тем для разговоров. Впрочем, и времени для них было немного: они с мужем рано уходили и поздно возвращались, оставляя дом на меня, случайного и по сути незнакомого человека.
Люди текучи, им свойственно теряться в пространстве и меняться со временем, полностью обновляя свой молекулярный состав. Да и наша память — слишком сыпучая субстанция. Мы привыкли полагаться на Бога — на то, что он, согласно неувядаемой латинской присказке, сохраняет все. Ужас в том, что, возможно, на самом деле это наша, и только наша миссия — сохранять и запоминать. Нам не на кого переложить этот груз.
Москва — Петушки
От холодной толщи, ударяющей в грудь, перехватывает дыхание. Мозг отказывается принимать происходящее, будто все это не с тобой, и какое-то время просто растерянно покачиваешься во тьме бестолковым поплавком. Стремительно тяжелеющий на тебе пуховик с каждой секундой уменьшает шансы выбраться на сушу.
Тремя часами ранее пуховик мирно висел на вешалке ресторана «Вино и сыр», обнимая незнакомую белую куртку. Собеседник предлагал посмаковать терпкую жидкость в непомерно большом бокале и угадать привкус.
— Не торопись глотать, подержи во рту, вдохни запах.
— Овчина, что ли?
— Да, почти правильно. Это называется «животные тона». Ненавязчиво, не в лоб, постепенно раскрывающееся послевкусие. Южная Италия, друг мой. Французы и близко не стояли.
Ядрышки грецких орехов, утопленные в меду. Дольки сыра на шпажках. Гигантские оливки, выложенные по краю тарелки.
— Все они закоренелые троечники, — развивал собеседник прерванную мысль. — По верхам кой-чего нахватались, но никогда в жизни ничего путного не напишут. Ну что, еще по бокалу?
Не страшно уснуть, когда едешь по легендарной ветке в сторону Курского вокзала. Но упаси бог отключиться в электричке по направлению к области, да еще когда кошелек похудел до предела накануне зарплаты.
— Осторожно, двери закрываются. Следующая станция Карачарово.
Глаза закрываются одновременно с дверями, и в следующую секунду, продолжая додумывать мысль, пришедшую в голову на «Серпе и молоте», слышишь тот же бесстрастный вежливый голос:
— Осторожно, двери закрываются. Следующая станция Дрезна.
Недоумевая, как умудрился сморгнуть полтора часа пути, вскакиваешь и бежишь, почему-то к дальнему выходу, получаешь шипящей дверью по плечу и обнаруживаешь себя на безлюдном полустанке, с единственным фонарем, желтушно подсвечивающим расписание, уже устаревшее на ближайшую ночь.
Только тут до тебя доходит, что надо было не выскакивать из вагона на первой подвернувшейся станции, а ехать себе до Орехово-Зуево, где есть вокзал с залом ожидания и, может быть, даже работающим кофейным автоматом. Но ветер от унесшейся электрички уже не треплет волосы. Она гудит кому-то вдалеке, и хвост ее, украшенный красным огоньком, навсегда теряется из виду.
Спускаешься с платформы в ноябрьскую слякоть и, еще не привыкнув к темноте, сквозь заросли травы, спотыкаясь о кочки, топаешь куда-то вправо от путей — как тебе кажется, в сторону автотрассы.
Тут-то и оказываешься по горло в болоте.
Несколько раз оскальзываешься и плюхаешься обратно в воду. Наконец, с волокнами прелой травы на пальцах, вылезаешь на твердь.
Промозглые +4 неотвратимо проникают под свитер, и хлебнувший вслед за тобой болотной жижи телефон тебе уже не помощник.
Стучишь зубами на обочине трассы и пытаешься молиться, но все молитвы вылетели из памяти, и дальше первых двух слов дело не идет.
Голосуешь проносящимся мимо редким машинам. С поднятой руки капает вода. Никто не жаждет спасать среди ночи болотную нечисть.
Но вот — о чудо! — тормозит «Тойота». Водитель и сидящий рядом попутчик, должно быть, не успевают толком тебя разглядеть, и ты, наскоро договорившись о цене, пристраиваешься на краешке заднего сиденья. Медленно обтекая, еще не веря в свое спасение, по инерции отвечаешь на вопросы подобравших тебя кавказцев: кто ты, откуда путь держишь, как оказался один на трассе. Да, можно остановить возле станции «Электроугли», не заезжая в город: там переезд бывает закрыт, да и идти оттуда всего-то каких-нибудь полчаса. И тут, убаюканный разговором, совершаешь непростительную ошибку: протягиваешь водителю мокрую купюру.
Машина останавливается. «Ну вот и все», — успевает мелькнуть в голове.
— Выйдите, пожалуйста, уважаемый.
Я редко подаю нищим. Еще реже вникаю в их заученные слезливые истории. Стараюсь поскорей переступить через просящего, как через лужу на тротуаре, чтобы не потерять темп ходьбы и нить мысли. Но однажды нищий пришел мне на помощь. За минуту до этого, на входе в павильон станции «Новогиреево», я отмахнулся от протянутой руки. Подойдя к терминалу, начал кидать в него мелочь и понял, что не рассчитал: для покупки билета до своей станции мне не хватало рубля. Я не любитель бегать от контролеров и прорываться сквозь турникеты — поэтому просто растерянно стоял, уставившись в экран и перебирая пути к отступлению. Вдруг кто-то тронул меня за плечо.
— На, возьми, не хватает же...
Нищий, через которого я только что, поморщившись, перешагнул, протягивал мне недостающий рубль.
Теперь я сам в положении нищего. Моя жизнь зависит от двух случайных людей, не обязанных — и, похоже, уже не собирающихся — мне помогать.
Выхожу из машины, но уезжать мои спасители не спешат. Один из них открывает багажник. Другой достает оттуда отрез целлофана, стелет на заднее сиденье.
— Садитесь, уважаемый!
Меня довезли до самого дома, не взяв ни рубля.
В прихожей меня встретила испуганная жена, а в спальне — криво улыбающиеся прореженные ряды книг, которые не прочту уже до конца своих дней, и диски, которые давно не переслушиваю, потому что помню их наизусть. Я стоял и не верил, что меня вновь окружает моя повседневность, не смытая болотной водой Подмосковья.
Интересно, как прожил Лазарь отведенный ему после воскрешения земной срок? О чем размышлял? Как относился к близким? Грешил или воздерживался?
Должно быть, любое чудо по прошествии времени остывает, притупляется, принимает форму обыденности. Человек вновь остается один на один со своими слабостями, пристрастиями, напрасными тревогами и упованиями.
— Господь услышал твою молитву и послал к тебе двух своих ангелов, — заключил мой воцерковленный друг, услышав эту историю.
Чтобы не загордился человек, не загородился своими хрупкими стенами. Чтобы грустен был и растерян.
| 
