Об авторе | Дмитрий Сергеевич Бураго — киевский поэт, издатель и филолог. Родился в 1968 году в Киеве в семье литературоведа и издателя С.Б. Бураго. Учился в средней школе № 38 имени Молчанова и средней школе при посольстве СССР в Гаване. Окончил филфак Киевского пединститута (1990). В 1990-е преподавал историю мировой художественной культуры и зарубежную литературу в средней школе-гимназии № 153 имени А.С. Пушкина и в Институте повышения квалификации учителей. С 2008 года читал зарубежную литературу на кафедре русской и зарубежной литературы в НПУ имени М. Драгоманова. Печатался в журналах «Континент», «День поэзии», «Радуга», «Многоточие», «Самватас», «Collegium», «Соты», «Юрьев день», «София», «Эмигрантская лира», «45-я параллель», «Дети Ра», «Футурум Арт», альманахе «Поэзия», в «Антологии русского верлибра» и др. Книги стихов: «Эхо мёртвого города» (1992), «Здесь» (1996), «Поздние времена» (1998), «Шум словаря» (2002), «Спичечный поезд» (2008), «Киевский сбор» (2011), «Снеговик» (2015), «Избранное» (2018), «Московский мост» (2019), «Край» (2022), «По византийскому времени» (2024). Живет в Греции.

Дмитрий Бураго

Семь киевских октав

1.

Есть прозрачная линия губ — горизонт разряжённого слуха.

На припухлом востоке, куда ниспадают ветра,

распростёртые в снах, к свету тянутся хрупкие звуки,

занимается тень, проступая сквозь муторный страх.

Ночь, качаясь от света, ещё может быть, обернётся,

отцветающий бисер сгребая на влажную шаль —

всё теперь в узелок, что не спрятано, то оборвётся,

как растраченный сон, как надежда, которой не жаль.

2.

Это сизые пчёлы ночной небосклон обшивают,

узнаёшь своё детство в Медведице, Овне, Стрельце,

собирается память в комок, и уже времена не пугают,

только больно за детские слёзы на сбитом крыльце,

за цыплят, за Цыпулина-Пушкина — мы поспевали

так отчаянно быстро, доверчиво, что наизусть

раскрывались цветы и созвездья в стихах прорастали,

и Телец на лугу был бесхитростен, как сама грусть.

3.

Нет, не будет тоска волочить свои тени по дому

от кровати к дверям и обратно, сводя в немоту

сожаленье, обиду, беспомощность — всё по-другому

будет в этом, грядущем в мольбах и проклятьях году.

Не тоска будет править, а жёлтая рысь оправданий,

чёрствый снег в лабиринтах бескрайних гранитных оград

будет скрипом, как водкой, глушить имена и признанья,

чтобы не было страшно и не было хода назад.

4.

Видишь, небо кровит, над рекой поднимается город,

пролетают мосты, опрокидывая сгоряча

звонких маковиц блеск под быков вековые опоры,

сталь над кручами меркнет, срывается всполох меча.

Киев дышит рекой, время копится в мерах чугунных,

на угрюмых кладбищах, в запущенных тенях садов,

где ещё соловьи помнят говоры скифов и гуннов

набухает сирень, как отчаянье будущих вдов.

5.

На реке нет судов, ни одной даже вёсельной лодки,

словно Вышгород вымер и Канев зарылся в холмы,

острова одичали, но в устье Десны, посерёдке,

что-то туго скрипит и расходится зыбь от кормы.

Это призраки барж перевозят тяжёлые грузы:

рассыпные надежды, бесстрастную память и скорбь,

а навстречу им время везут и гнилые арбузы

через призрачный город, что в детстве был весел и добр.

6.

Вот и крашенки биты, застолья прошли поневоле:

напортачили, всхлипнули, расцеловались и в ад.

Кто забит, кто затравлен, а кто-то по собственной воле…

Да, у женщин теперь безразлично-блуждающий взгляд.

Всполошилась весна на исходе пасхальной недели,

развернулись пионы, ромашки разинули рты,

и плывут отраженья церквей по днепровской купели,

вознося над волнами свои золотые кресты.

7.

Здесь же будет цвести на лугах беспилотное лето,

будет смертью гадать, будет скалиться из-под золы,

а навстречу ему беззаботные дети и где-то

накрывают на дачах счастливые семьи столы.

Повстречаются два небосклона, два пристальных взгляда

и не верят друг другу, не верят, что это не блажь,

и о чём говорить, между ними глухая преграда —

заэкранная пропасть, реальности хлипкий витраж.