|
Об авторе | Василий Нацентов — постоянный автор «Знамени» в различных жанрах.
Предыдущая публикация прозы — повесть «Сверчок утешенья» (№ 8 за 2024 год).
Василий Нацентов
Яблоки и орехи
рассказы
Аленький цветочек
Я написал слово «ярмарка» и остановился. Я знал все, что будет дальше, но не мог пересилить себя и написать следующее слово. Братец Иванушка, сестрица Аленушка… Декорации были поставлены, но тайной жизни только предстояло случиться.
Открывается занавес.
Крупный портовый город.
Полно народу.
Из глубины сцены выходят три девушки.
Звучит музыка.
Девушки то начинают кружиться хороводом, то в паре — тогда меньшая из них, Настенька, стоит в центре, как новогодняя елка. Она закрывает ладошками глаза — как бы от счастья.
Мы не знаем наверняка, искренне она радуется или нет — трудно так сразу догадаться, но все вокруг любуются ею.
Издали на девушек поглядывает группа парней — из них трудно выделить кого-то одного, они такие типичные потенциальные женихи, очень похожи друг на друга.
К девушкам подбегает женщина лет пятидесяти и начинает что-то оживленно рассказывать. Мы пока не слышим, что именно. Одета она ярко и безвкусно. Про таких говорят — «мещанка». Но попробуй спроси того, кто так говорит, — вряд ли ответит, почему, еще и обидится и вас мещанином обзовет.
Женщина эта давно положила глаз на отца девушек — купца Александра Фёдоровича. Стало быть, девушки эти — сестры…
Значит, и нужно было с этого начинать! Зачем же: из глубины сцены… выходят… звучит музыка… Просто — три сестры.
Но ведь речь не о трех сестрах, то есть о сестрах, конечно, но совсем не о тех. Важно, что эти девушки были сестрами, но все-таки не в первую очередь. Вернее сказать, вот как: три невесты. Хотя признаю, звучит это слишком уж необычно для либретто. Тут сразу появляются не только три жениха, но и шесть отцов, шесть матерей… Ерунда какая-то!
В общем, написал я слово «ярмарка». И остановился.
У меня зазвонил телефон.
— Иван… Все забываю ваше отчество…
— Иванович.
— Иван Иваныч, нужно сделать это играючи. Поймите, это не Марсель Пруст, но и пошлости здесь никакой нет. Сейчас так мало говорят о любви…
Режиссер сделал многозначительную паузу, и мне пришлось подхватить:
— Да, любовь вообще штука редкая...
— Похулиганьте, Иван Иваныч, мой вам совет. Дня через три наберу вам.
Мне вдруг вспомнилось, как вчера вечером ехал я из дальнего Подмосковья, с дачи своей тетки, читал новую книгу Макьюэна, на которую обещал написать рецензию для одного хорошего журнала, где, правда, давно уже не платили, и совсем не думал про это глупое либретто, но фоном — так же мягко-картинно плыл в «ласточкином» окне пейзаж — представлял себя автором театральной постановки. Я — драматург! И вот теперь сижу перед открытым ноутбуком. Написал слово «ярмарка». И остановился.
Первая сцена была давно решена, до вздорных подробностей проговорена с режиссером, завлитом, композитором и зачем-то с коммерческим директором. Но дело не шло. Мне казалось таким бестолковым — не скучным даже, а именно бестолковым (какое детское приятное слово) — записывать то, что уже придумано, уже существует. Даже за деньги.
И все-таки я написал — настучал — о, эти семь благословенных нот на компьютерной клавиатуре! — слово «ярмарка». И остановился. Я думал о невестах и женихах, об их многочисленных родителях, мещанах и купцах, о вдовах, о собаках и кошках — вот оно, чудо искусства, думал я, — все они уже существовали, хотя не были написаны, поставлены, сыграны, забыты.
Меньшая, Настенька, — светленькая, невысокая. Глаза выразительные, но без нужного лукавства. Она восторженна и нежна. И очень близка отцу. Матери совсем не помнит — та умерла при ее родах. Мать она придумала еще в детстве — нельзя же жить без матери. Эта ее особенность, тяга к сочинительству, и сыграет с ней, как говорят, злую шутку — она придумает Чудище, не видя его. Тот щедрый и добрый принц, который появится в конце — не больше чем плод ее воображения.
Вот же — «злая штука», «плод воображения» — терпеть не могу всю эту казенщину, но именно так и нужно говорить — чтобы понятно было. Штамп — кратчайший путь к сердцу зрителя!
Средняя — Софья. Хороша собой, но не слишком. Слишком — другое: любовь к драгоценностям, к платьям. Она все время становится на сторону одной из сестер, не может сама по себе. Мечется как между двух огней. Вот — хороший штамп.
Старшая Елизавета — высокая, даже величественная. У нее ни в чем нет чувства меры — чем больше, тем лучше, но пока эта — кажется, чисто русская — черта не очень портит ее.
Их дедушка и бабушка по линии матери живы. Ворчливые и скупые старики, они всегда больше любили свою другую дочь, Анфиску. У той детей нет. Муж — богатый старик, купец первой гильдии. Анфиска терпеть не может своих племянниц, но к их отцу, Александру Фёдоровичу, сохранила тайную юношескую страсть, которая, впрочем, давно перешла в ненависть.
Александру Фёдоровичу нет никакого дела ни до любви, ни до ненависти — после смерти жены он решил посвятить жизнь дочерям. От природы предприимчивый и хваткий, с ранней молодости владеющий большим капиталом, он все-таки не был типичным купцом. Александр Фёдорович, как сказали бы сегодня, — нужно быть ближе к современному зрителю! — человек рефлексирующий. Да еще и разночинец по устройству своей души, интеллигент.
Впрочем, это уже не вполне ясно и все усложняет — как можно одновременно сыграть купца и разночинца, богатого успешного человека и рефлексирующего нигилиста, вроде Базарова? Нет, в моей фантазии все это, понятно, сочетается, накрепко связывается (будь у меня хоть самый небольшой актерский талант, я бы запросто сыграл такого человека), но современные актеры…
Вот и представьте, Иван Иваныч, что вы на сцене, — сказал я сам себе голосом режиссера, — что же вы битый час не можете сдвинуться с места и написать больше одного слова! Что же вы заладили — ярмарка, ярмарка. Хотите — так сразу за свадьбу с Чудищем беритесь, но только начните уже!
Слово «свадьба» я писать не стал, заранее зная, что тут же остановлюсь. Решил начать с образа. Говорят, что все гениальные произведения искусства так и начинались — с образа.
Ночь перед отъездом купца.
Настенька долго не может уснуть, но под утро все-таки засыпает.
И снится ей завтрашний отъезд.
Да!
Весь мюзикл будет сном! Именно так мы сможем расширить поле для экспериментов. В конце Настенька проснется и поймет, что такое любовь. И в последнем монологе мы услышим речь не девочки, но женщины — не подумайте ничего дурного! — настоящая жизнь с этого момента распахнется перед ней. Что такое этот ваш счастливый конец по сравнению с началом жизни, неизведанной, яростной и прекрасной!
Режиссеру я звонить не стал — было за полночь. Но лег спать с чувством выполненного долга, хотя, кроме трех слов — ярмарка, ярмарка и еще раз ярмарка — так ничего и не написал. Но как хотелось немного славы и немного сцены! И гонорара еще — аванс, как и положено, предательски таял на глазах.
Утром я уже топтался у служебного входа в театр. Завлит опаздывал, а без него меня не пускали. Каждый раз нужно было выдерживать это унизительное представление охранникам, которые даже не смотрели на меня. «Это наш автор Иван… Как ваше?.. Впрочем, можно без отчества — он еще так молод».
— Послушайте! — кричал я через час на режиссера, забыв и о славе, и о сцене, и даже о деньгах. — Может быть, в театре вы что-то и понимаете, но в литературе!..
Меня выгнали, но договор не расторгли. Дали сроку еще неделю. Оказалось, такой стиль общения был вполне приемлем в театральной среде.
И я снова стал мучиться. Плюнул на ярмарку и решил начать сразу с путешествия купца. Я решил, что не стоит подробно описывать его — все-таки технически это трудно поставить. Можно показать разные страны и города — очертаниями. Разные культуры — обрывками голосов и песен.
И вот все хорошо, все у купца ладится, только аленького цветочка для Настеньки никак не может найти. Он отчаивается и решает возвращаться домой без подарка, но на обратном пути, в дремучих северных лесах, сбивается с дороги.
Здесь хорошо бы сделать акцент на том, что Настенька спит — где-то там, в самой глубине сцены, параллельно со всем происходящим.
Опять эта глубина!
Что там таится такое, сокровенное, что прячется?
Когда купец теряется в лесу — резко темнеет, поднимается ветер — Настенька кричит. Когда просыпается — все происходящее с купцом — ну, основная сцена — вдруг замирает. Как же еще можно показать символ реальности во сне? И вот когда Настенька снова засыпает, перед купцом расступается лес и проявляются контуры сказочного дворца…
Да, нужно начинать с путешествия. Это вернее всего. Написать крупно, в самом центре листа — «путешествие». И остановиться.
— Иван Иваныч, миленький, пьеса — это в первую очередь диалоги. С фантазией у вас все хорошо, мы поняли. Принимайтесь уже за дело!
И я, сраженный наповал тем, что режиссер наконец запомнил мое отчество, в эту же секунду написал, настучал, создал слово «путешествие»! И остановился.
Сон во сне — интересно, как же это показать? Кажется, на сцене такое едва возможно. Нужна какая-то дистанция между сном и явью. Что если Настенька будет говорить и даже думать о себе в третьем лице? Вслух, конечно. А когда в первый раз увидит Чудище — закричат обе Настеньки — и реальная, та, которая спит, и та, что во сне, с которой происходит основное действие.
Можно разделить сцену на две части: на одной — купеческий дом, а на другой — сказочный лес с Чудищем.
Он будет умирать, рассказывая Настенькиной служанке свою жизнь.
Но как же одновременно сыграть эти два действия? Впрочем, это не моего ума дело. Для этого есть режиссер. А вот про служанку, эту немую свидетельницу параллельной жизни, стоит подумать. Почему бы ей тоже не влюбиться в Чудище, такое большое и такое ненужное? Вот и будет настоящий конфликт, а не все эти сказки!
Служанка — с большими глазами, как у испуганной косули.
Чудище — огромный дуб-зимняк. В кроне его полным-полно мелких певчих птиц, разной масти и разного таланта, но как великолепен их оркестр! Внизу дуб оплетает девичий виноград. А лицо — что-то вроде дупла, похоже на совиную морду.
Все, решено. Я оставлю служанку в Настенькином сне, и пусть они с Чудищем любят друг друга долго и счастливо.
Да, и мораль. Обязательно нужна мораль. Что есть такое этот самый аленький цветочек? Сердце хрупкого мира! Без него все начинает меркнуть и постепенно умирать, но узнать это можно, лишь сорвав его. Как расколдовать принца — лишив могущества. То же самое и любовь: только потеряв себя, можно по-настоящему отдаться во власть другому, полюбить. Вот тебе — штамп в конце, скрепляющий, цементирующий сюжет.
Но ведь этот другой тоже должен потерять себя, чтобы полюбить? Кто же тогда будет за все отвечать? На чьих плечах эта любовь будет держаться?
Ладно, это уже частности.
Оставалось одно — написать.
И я написал — «любовь».
И остановился.
Я написал любовь и остановился прямо у служебного входа в театр.
Летний ветер гнал вверх по бульвару платья — голубые, сиреневые, белые. Был субботний вечер. Со стороны Петровки натягивало грозу. Пахло пылью. Круглые капли дождя висели в небе и как будто ждали сигнала — я видел их, притаившихся, каждая — размером с воробья. У служебного входа козырька не было, но я не боялся дождя. Летний дождь. Летний вечер в центре раскаленной Москвы… Все это очень даже хорошо. Из всего этого такая может получиться пьеса!
И вот стоял я, молодой драматург, никому не известный, не нужный даже завлиту, а она бежала, актриска, статуэтка — из ветра, солнца, дождя. Она вырвалась из бульварного хаоса платьев и лепестков, вестница славы и сцены, специально для меня, аленький мой цветок! Она кивнула мне, как старому знакомцу, — наверное, подумала, свой человек, театральный, иначе зачем же стоять здесь, около служебного входа, — и тут же скрылась за дверью. Дверь щелкнула выстрелом — таким незначительным, ненастоящим почти. Хлынул дождь. Завлит так и не вышел ко мне. Но я написал уже второе слово, не помню теперь, какое именно, и уже никак не мог остановиться. Я ходил на все спектакли с ее участием. И даже осенью, когда объявили мобилизацию и она с мужем уехала в Грузию, я каждый раз приходил на свое двадцать пятое место в десятом ряду и, смотря на другую актрису, видел ее. С либретто, конечно, ничего не вышло. Но кое-что написать действительно удалось. Вот этот рассказ, например.
Яблоки и орехи
Зимой дрозды поют только ночью.
Фразы большие, произносятся свободно и чисто.
Сильные голоса и сонный, как на вате, шелест моря.
Днем все по-другому.
Звон колоколов.
Треск военного вертолета.
На развалинах маленького античного театра — малиновка.
Предки ее пели здесь грекам и византийцам.
Странно думать об этом.
С ночными дроздами все проще — они только мои.
И я им не принадлежу, потому что они меня не видят.
Нет, и это странно.
И сложно.
Нужно вот как.
Жил-был мальчик, и любил он девочку.
А она его не любила.
Мальчик, конечно, догадывался, но в свои двенадцать с половиной отчего-то очень верил в будущее.
Будущее тогда по привычке еще называли светлым.
И вот оно наступило.
Светлое.
Даже ночью.
Потому что поют дрозды.
Мальчик уехал, а девочка, кажется, умерла.
Выросла.
Завела семью.
Родила детей.
Как-то на уроке английского она сказала, что любит яблоки и орехи.
Благородно и просто.
Яблоки и орехи.
И мальчик записал на полях тетради: яблоки и орехи.
Девочка потом произнесла эти два слова по-английски, но мальчик их не запомнил — он был неважным учеником.
После урока, правда, подошел к учителю.
Тогда в тетради появились два загадочных летящих английских слова.
В каждой букве, как в зеркальце, была девочка.
И она улыбалась ему.
Семья мальчика жила небогато, но с яблоками проблем не было.
Особенно по осени.
Крутили компоты, варили повидло.
Мальчик тоже любил яблоки, но разве можно было признаться в этом после нее?
А вот орехи…
Он видел их разве что в шоколадках, которые отец привозил из командировок, — не выковыривать же оттуда!
Яблоки и орехи.
А для нее это обычное дело.
Картошка и лук — мальчик попробовал произнести эти два слова так же просто и загадочно, но ничего не получилось.
Он шел вдоль набережной.
Тихо горели фонтаны.
Гуляли поздние пары.
Он любил проводить здесь самое глухое зимнее время.
У него было достаточно денег.
У него была семья.
И думал он о первой глупой любви только от скуки.
И заходил в магазин и покупал эти несчастные яблоки и орехи тоже от скуки.
И приносил их в номер.
И раскладывал на столе, как художник для натюрморта,
и долго не гасил света,
и смотрел на них,
и медленно, как бы уходя под воду, засыпал.
Пела малиновка, и над самыми окнами грохотал вертолет.
Настоящее,
непомещающееся,
невозможное
связывалось вдруг с прошлым, греческим и византийским, и тоже становилось спокойным и крепким.
Обыкновенным.
Человеческим.
Он, не открывая глаз, выходил в сад.
Ощупью собирал в холодной ночной траве яблоки —
белый налив,
северный синап,
пепин шафранный,
все сразу.
И отдавал ей — тоже не открывая глаз.
Ему было стыдно — и оттого, что в их саду до сих пор не растут орехи и что их общее будущее, в которое он так прилежно и истово верил, не сбылось.
В номер постучали.
Вошла горничная.
Долго говорили с ней о чем-то незначительном — он останавливался в этом отеле несколько зим подряд и хорошо знал многих.
Спустился на улицу.
Постоял, щурясь на солнце.
Зашел куда-то позавтракать.
Ему кто-то звонил.
Потом сидел у моря.
Смотрел на чайку.
Садился в поезд.
Возвращался в Москву.
Вспоминал.
Забывал.
Снова возвращался.
Как-то трудно все это, трудно, но и хорошо одновременно, свободно.
Как в осенней степи, тяжелой.
И все пространство на сто, на триста лет назад и вперед — его, навсегда неясное и великое, как непонятные слова древней молитвы.
Кустик барыни.
Одинокий дуб.
И снова на год, на два, на три — одиночество.
Поезд идет темный,
несет южный ветер,
влажный и ледяной,
полный мелкими колкими каплями,
криком ворон.
Пустые птичьи гнезда святятся, помня о будущем, которое качалось здесь, в этой горсти.
И вот оно улетело.
Пух и прошлогодняя трава.
Холодно в этом новом мире.
| 
