Об авторе | Александр Сергеевич Калужский (26.08.1958, Чукотка) преподавал в вузах Свердловска и Иркутска, работал в геологических экспедициях и строительных артелях: Памир, Эвенкия, Прибайкалье, Урал; в конце 1980-х был менеджером рок-группы «Наутилус Помпилиус», сценаристом фильма «Сон в красном тереме» — о «свердловском роке». Ныне гражданин США, преподавал в Университете Калифорнии в Сан-Диего (UCSD) и Государственном университете Сан-Диего (SDSU), в котором, в свое время, учился в аспирантуре и защитил диссертацию. В настоящее время в двух колледжах: Сан-Диего Меса колледже и Гроссмонт колледже — преподает курсы университетского уровня по литературе и риторике. Книги стихов вышли в Екатеринбурге (2012, 2017). Предыдущая публикация в «Знамени» — № 12, 2022. Живет в Сан-Диего, Калифорния, США.

Александр Калужский

В запруженной камнем Исети…

* * *

К ноябрю меня догнало: переезд,

если вникнуть, означает невозврат —

с переменой адресов своих и мест

изменяется, по сути, адресат.

Где тот я, кому и малый интервал

между письмами казался нестерпим?..

Словно лист, который ветер оборвал,

он унёсся без возврата вместе с ним.

Ближе к набережной воздух тяжелей

ниспадает непрозрачным полотном

с обнажённых подчистую тополей,

с фонарей над им упрятаным мостом.

И я вспомнил свою детскую мечту

приподнять пережитого полотно

и вернуться в одночасье по мосту

в край, где мать, отец, сестра и я — одно...

Слепнут бакенов огни на Ангаре.

Дымом стелется по берегу острог,

и бежит река, не стынет в ноябре,

несмотря на льдами скованный исток.

Памяти матери

Полстолетья спустя, в полусумраке утренней пробки,

в ходе разноуспешных попыток бороться со сном,

я, казалось, держал не баранку, но грани коробки,

аккуратно обшитой белёсым льняным полотном.

С материнской посылкой в охапку, предзимнею смурью,

затянувшей иркутское небо свинчаткою туч,

я сиял, как дитя; и в ответ — шоколадной глазурью

полновесно и смачно лоснился почтовый сургуч.

Фиолетовой рябью раcсыпались буквы по ткани,

словно птицы озябшей следы на внезапном снегу...

Не за ней ли я следом носился по свету, пока не

пробудился под утро совсем на другом берегу?

Сколько там их отправлено было мне, ладных, белёсых?..

Сколько дней, простыней поистратила мать на обшив?..

Рассосался затор, и турусы мои на колёсах

убегают к тебе утешительной весточкой — жив.

Двойная звезда

Зимовала со мной в дровяном сарае.

Рисовала с меня Дориана Грея.

Подлетала вверх-вниз кисточка сырая.

Выстывала к утру наша галерея.

Наметало снега прямо до порога.

Не смолкали в печи плотные поленья.

Плыли над головой, словно у Ван Гога,

то ли ветки в цветах, то ли сновиденья...

Вот и новый февраль выбелил аллеи.

Меж ветвей миндаля прячет ветер эхо,

что вдыхала со мной, в центре Водолея,

сладкий дух лепестков горького ореха.

* * *

                                            Ирине

Линует дождь окрестности вкосую,

сбивает с веток жухлую листву.

И я на пару с ним живописую

тебе о том, как без тебя живу.

Стоит вагон, и подо мною в буксу

стучит обходчик длинным молотком,

покуда в окна яблоневый уксус

доносит август с лёгким холодком.

Сверкают капли редкостной огранки

и вскоре прочь уносятся с окна...

Дни не с тобой — пусты, как полустанки, —

несутся вдоль стального полотна.

* * *

Заката луч замешкался в листве —

и палевым шатром сияет крона,

и листья шелестят о волшебстве

в косых лучах прощального поклона

и вопрошают: «Не затем ли речь

Благой добавил к вящему наследью,

чтоб свет облечь и бесконечно течь

к своим корням янтарною камедью?»

* * *

Тянутся улицы, не раскрывая названий.

Гостю шесть лет, и он в городе этом впервые —

там, изо мглы и во мглу чередой очертаний,

тени деревьев свергаются на мостовые.

Красному свету вдогон на пустом перекрёстке

россыпью искр улетает цигарка шофёра;

машет Леонов с плаката в газетном киоске

звёздам извечным, патрульным ночного дозора.

«Видно ли им на капоте фигурку оленя?..» —

думает гость, очарованный бликами хрома;

тут неожиданный запах цветущей сирени

гостю напомнит о скором ночлеге не дома.

И возвратится озноб интернатской тревоги,

звёзд отраженья в запруженной камнем Исети...

«Если бы только до света лететь по дороге

вместе с оленем сквозь улицы мглистые эти!..»

Памяти сестры

                                Леночке

В прямоугольной гавани двора

расплёсканы огни вечерних окон.

Дождя завеса, плотная вчера,

сегодня поредела до волокон,

прерывисто мелькающих во мгле.

А мглы поверх — лицо и светлый локон

отражены на залитом стекле —

там девочка, скользнув за штору спальни,

под кливером летит на корабле...

Ей видится, должно быть, берег дальний,

откуда привезли её сюда;

и льётся голос чище и печальней,

чем небу неугодная вода... —

так искренне, что отдаются в ноте,

той ли иной, и ночь и холода,

и то, что мать в субботу на работе,

а брат к её приходу не заснёт. —

покуда ветры, воя на подлёте,

колотятся в оконный переплёт.

По счастью, слёзы отгоняют сны, и

брат может слушать, как она поёт;

отпущенный домой на выходные,

он переполнен трепетным теплом,

где голоса и запахи — родные,

а холод и ненастье — за окном!

Вот только фраза в начатом куплете

напомнит мальчику — как опустел их дом!..

И распахнутся враз пустоты эти,

и боль обид, что ныла взаперти,

пронижет: мы одни на целом свете! —

а слушателю нет ещё пяти. . .

Расстроганный, он пальцем по узору

ковра скользит, чтоб дух перевести...

Нет, он не побежит к сестре за штору,

зажав рукой рыдания во рту, —

такие пропасти вокруг, что в пору

лишь музыке заполнить пустоту.

* * *

За порогом проливень лил,

шорохами вторила мгла,

будто где-то там на винил

с треском опускалась игла;

и ни звука музыки вслед... —

хрупнет, прохрипит и замрёт

скрежет нестыкуемых сред

раз за разом, дни напролёт.