Об авторе | Павел Финн родился в 1940 году. Кинодраматург, автор сценариев к шестидесяти художественным, телевизионным и документальным фильмам. Заслуженный деятель искусств России, лауреат кинематографической премии «Ника» 2014 года за лучший сценарий. Лауреат Царскосельской премии и Премии Гильдии кинокритиков за книгу воспоминаний и прозы «Но кто мы и откуда». Предыдущая публикация в «Знамени» — «Две любви на одном балконе» (№ 4 за 2025 год).

Павел Финн

Из цикла «Рассказы начинающего писателя»

Лёня и Любка

               Справляли мы поминки

               По выпавшему зубу

               Плечистой четвертинкой

               У продавщицы Любы.

                                                                                                                       Г. Шпаликов

В одном государстве, проще сказать — в СССР, город Москва, на перекрестке арбатских переулков стоял когда-то пивной ларек, то есть «Пиво — Воды».

Хозяйкой — а проще сказать — царицей была там известная всем Любка.

Внешний вид для ее царской профессии вполне обычный. Не худая, мягко говоря. Зимой — в ватнике — так и вовсе толстая. На ватнике белая куртка по требованию санинспекции. Очередь, впрочем, внешность ее не сильно волновала. Очередь за руками ее, наполняющими кружку, следила. С пристрастием и надеждой.

Одни пьют пиво, потому что любят, как напиток, — таких статистически меньше. Другие в медицинских целях, чтобы похмелиться. Здесь в основном именно такой контингент.

Если до кружки за двадцать две копейки немного копеек не хватало, Любка — в особых случаях — простить могла, но в долг живыми деньгами никогда не давала. В долг обычно стреляли на водку. А это она не поощряла.

Конечно, четвертинка, а то и поллитровка у нее в загашнике всегда были. Например, участковый товарищ Молодёнков из ближайшего опорного пункта иногда входил в ларек через запретную заднюю дверь и выходил, промокая чистым платочком рот.

А тут еще какой-нибудь страдалец. Трясется весь — пиво уже не помогает.

Умоляет:

— У тебя что, души нет?

— Значит, нет, — всегда отвечала.

При ее внешности и особенно этих ее руках с толстыми пальцами в обрезанных перчатках душа у нее, как ни странно, была. Но, так сказать, по другому поводу. Ну и, конечно, исключительные случаи. Например, девочка десяти лет ведет за руку мужчину сорока, примерно, лет.

— Налейте, пожалуйста, нашему папе, а то он сейчас умрет.

— Налей, Люба, — заступается очередь. — Ребенок просит.

Очередь — ее подданные. Постоянные всегда давали отпор чужакам, подбежавшим заглотать кружку и поругаться на тему недолива. Однажды, наоборот, даже какой-то проповедник трезвости подкатился. Сразу стал выступать. Приводить в пример свой жизненный опыт.

— Спиртные напитки и алкоголь оставили, безусловно, мрачный след в моей жизни. Не пейте, дорогие мои. Не будете пить, не нужно и опохмеляться.

И что же? Вышла Любка и спасла дурака. От народного гнева.

Очередь тоже разная, в зависимости от времени года.

Зимняя нетерпеливая, раздражается чаще, спорит. Ноги у нее мерзнут на одном месте стоять. По этому поводу обычно один такой смешной случай вспоминают. Однажды из соседнего двухэтажного вообще босой прибежал, уж такой сокрушительной силы было похмелье. Когда же ему указали на это обстоятельство, он посмотрел на свои ноги и сам удивился.

— Все спрятала! Обувь! Включая носки! Я ей, суке, сказал: категорически босой уйду! И ушел!

Весной очередь веселее, разговорчивее и свободнее в движениях. И социальный срез заметнее. Все представлены. Обслуживающий персонал, включая сантехников. Интеллигенция. Например, учитель из ближайшей школы имени Н.В. Гоголя кружку закусывал мятным леденцом, а то и двумя — от запаха, и шел преподавать физику и астрономию.

Дорожные рабочие всегда на улице асфальт ковыряли. Расковыряют, заделают и по новой там же ковыряют. Как тут без пива?

Среди постоянного контингента всякие были личности. Например, так называемый Гриша-певец. За кружку пел басом арию Ивана Сусанина «Чую правду».

Особенно этим чужаки развлекались. Постоянные все-таки его больше жалели. Особенно бывший таксист по прозвищу Зеленый Огонек, или сокращенно просто Огонек. Серьезный мужчина. С ним лучше не шутить. Так вот он Гришу даже и без Сусанина иногда угощал.

С тех пор, как я решил стать писателем и почитал кой-какие руководства, специально замечал то, на что раньше и внимания бы не обратил. Мало ли чего, пока за пивом стоишь, услышишь и увидишь.

Рядом в небольшом особняке архитектуры девятнадцатого века посольство маленькой африканской страны. На флаге, который они вывешивали по их государственным праздникам или в связи с переменой власти, на красном фоне стоял на задних когтистых лапах желтый леопард.

У Любки с этой страной с некоторых пор установились дипломатические и торговые связи.

В какой-то сырой и промозглый зимний день оттуда прибежал без верхней одежды совершенно черный человек и на английском, а может, и французском, попросил пересохшими губами — скорее, пожалуйста, пива. Любка сразу поняла его английский-французский без перевода.

«Пусть», — решила очередь добродушно, хотя и сама страдала.

Черный дипломат — а может, шофер, кто их разберет, у них в связи с ограниченностью персонала каждый дипломат шофер, — после кружки заметно повеселел, дружески помахал всем розовой — с изнанки — лапкой и удалился.

Когда на следующее утро — Любка еще ларек не открывала — кто-то постучал в заднюю дверь, она решила, это опять дипломат, и рассердилась. Приучится ходить, потом разбирайся с ними.

Сердито открыла дверь. Но там стоял не черный, а белый. И дрожал. Не с похмелья, это Любка легко определяла. Замерз бедняга в своей курточке на рыбьем меху.

— У меня к вам предложение, — сказал вежливо. — Дайте, пожалуйста, три рубля.

Кто он, откуда взялся, зачем ему три рубля? Почему к ней обратился? Все это так навсегда и осталось загадкой. Как и дальнейшее развитие событий. Удивительна реакция хозяйки ларька. Очередь, хорошо Любку знающая, просто с ума сошла бы, если бы такое от нее услышала.

— Да я тебе и так налью, — сказала Любка.

Почему так сказала? В мгновение поступившись своими принципами. Так это и осталось тайной ее внутренней жизни. А, как оказалось, она у нее была.

— Нет, спасибо большое, — сказал он. — Я не пью. Меня Лёня зовут.

— Зайди, — сказала она. — Погрейся.

— Души, души, быть вам сестрами, — сказал он вдруг.

— Чего? — удивилась она.

— Стихи.

— Твои, что ли?

— Мои, — согласился он, не задумываясь.

И получил-таки от нее три рубля. Молча ему дала, он молча взял.

Обстановка внутри «Пиво — Воды», конечно, не шик-модерн. Мебель — табурет, чтобы присесть, а то ведь она весь день на ногах. Да еще кто-то выкинул на помойку венский стул без одной ножки, она его подобрала. Огонек, из очереди, на все руки мастер, приделал ему новую конечность, или, как он выразился, протез. Встал инвалид в ларьке рядом с табуретом.

Не просторно, зато — тепло. Для обогрева — рефлектор. На электроплитке чайник. Зимой для желающих кипяток в пиво доливается. На стенке портрет актера Олега Стриженова в роли Овода из кинофильма «Овод», обложка журнала «Советский экран».

Дальше все совсем уж удивительно развивалось. Из шкафчика под стойкой Любка достает завернутую в «Московскую правду» котлету, для себя припасенную. И вот представьте такую картину художника Решетникова. Зимнее утро. Светится рефлектор. Сидит этот согревшийся Лёня на табурете в Любкином царстве и радостно ест холодную котлету.

— У-у! — с набитым ртом. — Божественная котлета!

Она просто смотрела на него и молчала. О чем думала, что чувствовала? Ни о чем не думала? Только смотрела как на чудо. Но уже пора было открывать. Очередь уже волновалась.

После котлеты этот неожиданный Лёня опять странно себя повел. Совсем уж необычно для Любки. Руку в обрезанной перчатке поцеловал. И молча исчез. С тремя рублями. Через заднюю дверь. На тот раз очередь его не увидела.

Происшествие это, или, вернее сказать, пришествие, никак на Любке вроде не отразилось. Но все три дня, что его не было, каждый раз приносила она из дома новую котлету. А когда он опять явился через заднюю дверь, обрадовалась. Внутренне, конечно. Чтобы ему незаметно было.

А он:

— Я помню чудное мгновенье, — радостно улыбаясь, — передо мной явилась ты.

Все-таки она не совсем уж темная была, догадалась, что это Пушкин, по радио слышала.

 — Опять скажешь — твои?

— А как же? Все стихи мои. Я их по какому случаю прочитал? Когда вы мне три рубля дали и котлету, вот это было чудное мгновенье. И я его помню.

С этого раза он и стал у нее частым гостем. И не только из-за котлеты. На «ты» с ней перешел, хотя очень вежливый.

Очередь, конечно, интересовалась, какие между ними личные отношения, и обсуждала негромко — не дай Бог Любка услышит. Если кто особенно интересовался, ему предлагали:

— А ты пойди у Любки спроси!

И все вокруг ржали, представив себе, как он спрашивает и как она отвечает.

Сначала очередь отнеслась к Лёне неодобрительно. Очередь ревновала. Прозвучало даже предложение отвести его за ящики, когда он из ларька выйдет, и навалять ему хорошенько, чтобы знал.

— Нет прецендента, — возразил учитель, разворачивая мятный леденец.

Слова такого очередь не знала, но с уважаемым учителем по прозвищу Человек в футляре нехотя согласилась.

Лёня из будки выйдет, стоит, улыбается. Особенно после котлеты. Не выдержали, спросили:

— Не пьешь, не куришь, чего ты здесь толчешься?

Он в ответ так хорошо им улыбался, они и перестали спрашивать. Он побудет с ними, постоит и опять идет к Любке. Я сам, между прочим, стоял в этой очереди. Он и мне улыбался. Правда, он всем улыбался. Так к нему и привыкли.

Сидит внутри скромно, тихо, с интересом наблюдает, как Любка профессионально с очередью управляется. Кружки споласкивает, наполняет, выставляет. Устает, конечно, к концу рабочего дня. Всех обслужить. Да еще и с психологией.

Он даже как-то сунулся ей помочь. Она — не оборачиваясь, так же, как с очередью, грубовато:

— Сиди уж, несчастный!

Он и сел.

— Я, может, грубая, — оправдывается она уже после закрытия. — Так ведь есть, Лёня, от чего. От жизни. Как, например, я эту точку отвоевала? Ни в каких твоих стихах не опишешь. Зато я справедливая. К ним, к пьянчужкам. Их же тоже понять надо.

— Любовь и жалость. Две твои сестры, Люба.

— Чего? Какая еще любовь? Вечно ты со своими загадками.

— Тебе, Люба, с твоими взглядами пора расширять свою деятельность. Тебе пространство нужно. Масштаб!

— Как это?

— Не только Москва. Весь Советский Союз. От Москвы до самых до окраин. И чтобы пиво из каждого крана в домах лилось. Чтоб фонтаны били. Как на ВДНХ. Только пивом. Так все и опохмелятся.

Любка смеется.

— Жигулевским? Нет, лучше Ленинградским. За пятьдесят одну копейку.

Выйдут вместе на улицу. Она оглянется, а его уже нет. Исчез, растворился в вечернем воздухе. На другой день опять явится.

— Ты где вообще живешь, человечина?

— В космосе.

Она вздыхает:

— Возьми меня с собой. Там хоть, наверно, пивом не воняет.

У Любки на все случаи специальные картонки были, с надписями. Например, «Требуйте долива пива после отстоя». Но она ею не пользовалась, она и без нее доливала. За что ее очередь всегда хвалила.

Теперь по вечерам она «Закрыто» вывесит, Лёне чаю, себе пятьдесят грамм позволит. Сидят, беседуют. Больше, конечно, Лёня философствует. А она на него постоянно как на чудо смотрит.

В другой вечер он опять философствует, а она вяжет. Решила теплый шарф ему на спицах связать, нарочно для этого свою хорошую кофту распустила. Вяжет и слушает.

— У всей планеты Земля, Люба, чувство космического одиночества. Тоска по другу в космическом пространстве. Слышишь ее голос в отчаянии? Мне нужен друг! Мне нужен друг! Пусть он меня научит, как дальше жить.

— Я вот не понимаю, что говоришь, и все равно как будто понимаю… — реагирует Любка. — Дай-ка я лучше шарф на тебе гляну,

Со спицами вместе накинула шарф ему на шею, и сама очень довольна.

— Теперь мерзнуть не будешь. А то ведь так помрешь, и не заметишь.

— И воздвигнут памятник на главной площади, — соглашается он. — Нерукотворный. И тебе. Нам вместе.

Утром является в будку участковый товарищ Молодёнков за своей обычной нормой.

— У меня плохая новость, Люба. Тебя сносят. В самое ближайшее время. Решено на этом месте гостиницу строить. Для иностранных коммунистов. Так что имей в виду. Готовься.

Как об этом очередь узнала, можно только догадываться. Волненья начались, протесты. Старушка с авоськой мимо шла, остановилась, вздохнула укоризненно.

— Да, плохой народ стал, — и дальше пошла.

А у Лёни на все случаи — стихи.

— О чем шумите вы, народные витии? — И Любку успокаивает: — Не переживай. Не будет этого, обещаю. Я пойду и им скажу.

— Куда? Кому скажешь?

— Кому надо! Нельзя сносить, скажу. Не в ваших интересах. Тем самым вы подрываете основы народной жизни. Не оглянетесь, дубина народной войны поднимется с грозной силой.

— Ладно уж, — отмахивается Любка. — Не до тебя сейчас!

И вот на другой день, представьте — ситуация. Время открывать. А на картонке роковое слово — «Закрыто». Очередь на месте. Некоторые даже осмотрительно пришли со специальной тарой. Бидон или банка трехлитровая. Пива, при этом, конечно, хочется нестерпимо.

— Будет день, будет пиво, — успокаивает всех какой-то оптимист.

А уже кран подогнали, уже рабочие с прорабом ходят вокруг, присматриваются, обсуждают, как лучше ларек за крышу подцепить. Любка свой рефлектор, как ребенка у груди, держит, все-таки не дешевая вещь, надо спасать. Трагедия!

Вы, наверное, считаете, чудес не бывает? Согласен. Но иногда бывают.

Участковый товарищ Молодёнков чуть не бегом спешит — к прорабу. «Отбой!» — командует рабочим прораб и демонстративно плечами пожимает. Начальству, как говорится, виднее.

Гриша-певец басом арию Ивана Сусанина запел, «Чую правду». По своей инициативе, бескорыстно.

Любка оглянулась… Лёня за ее спиной улыбается.

— Я же тебе обещал.

— Да кто ты такой? — даже немного рассердилась.

— Я? Не поняла? Я пришелец из космоса, — и улыбается.

Так она эта улыбку и запомнила. А самого Лёни уже рядом с ней не было.

Она его ждала. С шарфом и котлетами. Всегда ждала. А он не возвращался.

Не умер своей смертью, не был убит, не покончил с собой, просто исчез, сделал свое дело и растворился.

Местный философ Колька Степаныч

Бабка шла по двору и пела.

А что пела, какую песню — не разобрать.

— Чего это она поет, — критиковали соседи в окнах и на балконах. — Ей, по-настоящему, выть надо по случаю безвременно утопшего внука десяти лет, а она песни поет. Тоже еще — Шульженка нашлась.

В этот подмосковный двор в сорока километрах от столицы я попал случайно. Объясняется моим душевным расстройством и растерянностью перед обстоятельствами жизни.

Сошлись почему-то и расстались почему-то. Теперь просыпался от того, что она рядом. А ее уже не было. Я ее уже не любил, но она была рядом. Я смеялся, злился. Но она была рядом. Оставалось только бежать. Чтобы в отдалении от нее описать подходящими словами свое состояние. В виде повести или, в крайнем случае, в виде рассказа. И освободиться наконец.

В одном подмосковном поселке в типовом блочном доме сдавались квартиры — под гостиничные номера. Дешево. Мне, как говорится, по карману. Узнал по случаю и поселился. Третий этаж, балкон, кухонька, совмещенный санузел, раз в неделю уборка.

Условия более или менее, а вокруг все-таки — какая-никакая природа. Воздух все-таки лучше московского, шелест листьев, птички...

Двор окружен такими же одинаковыми домами, как и мой. Балконы с синими, желтыми, розовыми рифлеными пластиковыми боками висят над двором.

Окна фасадов выходят на асфальт — сразу за ним — прозрачный лесок. По воскресным дням там отдыхают компании, потрескивают костерки, и запахи свиного шашлыка подавляют аромат растений.

А в моей комнате — кроме меня — жили косиножки. Все ошибочно считают, что они пауки, и относятся к ним отрицательно. А они мирные и безобидные. Я дал им имена. Гриша и Маруся. Утром проснешься — если на спине — сразу их медленная жизнь на потолке.

Как раз в тот день была уборка. Суровая, с неудавшейся семейной жизнью, неразговорчивая уборщица Клава — ее смена. Про нее во дворе говорят:

— От жадности убираться ходит. А сама богатая. У нее на книжке есть, и брат в Москве.

Гришу и Марусю смахнула Клава с потолка тряпкой, намотанной на швабру.

«Символично», — думаю я. Спускаюсь по лестнице, иду во двор. Здесь уже ждет меня на лавочке сосед с первого этажа. Колька Степаныч.

— У меня двойное назначение, — обычно объясняет непосвященным свое дворовое прозвище.

Впадал в запой, чудил у всех на виду, веселил население двора босой пляской маленьких лебедей, как он представлял этот балетный номер. Особенно ждали этих ярких выступлений мальчишки. Сразу неслись по двору со всех сторон, не выдерживали, тоже изображали маленьких лебедей вокруг него.

Тогда, понятно, был Колькой.

Выходил из запоя, становился Степаныч, рассудительный общий помощник, золотые руки. Вообще человек тертый, бывалый. Где побывал и чего там набрался, открывать не особо любил. Замнем для ясности — его выражение.

Денежки у него водились. Своими золотыми руками подрабатывал в разных местах, всюду требовался. Например, в интернате для слепых детей следил за хозяйством. И не только. Заведующая ему даже их на речку водить доверяла. Только вежливо — боится без его золотых рук остаться — просила:

— Николай Степанович! Официально прошу, перестаньте детям своей философией действовать на психику.

— Эх! Так я их психика и есть, — смеется он со мной на лавочке.

Веселый хулиган, босой плясун в пьяном состоянии — Колька. Советчик среди населения по любым вопросам бытия, как местного, так и мирового — Степаныч.

— Если, к примеру, из космоса смотреть, наш двор не сыскать на лице Земли, — говорит он. — Однако он тоже имеет свое значение. Конечно, за счет населения. Вот взять хотя бы, к примеру, эту бабку.

Бабка вдруг обрывала пение и гонялась за мальчишками с криком:

— Не смейте на речку ходить! Не смейте! Убью!

А мальчишки смеялись и бегали от нее.

— Бабка эта, — объяснял мне Степаныч, — она непростая бабка. У нее в девятом классе все физику-математику списывали. А благодарности никакой. У всех наших девок к этому классу масса тела хорошо накопилась, а она какая-то совсем завалящая девчонка. Мы же тогда в девятом классе все, конечно, больше сиськами интересовались. Так вот я о чем! Ты возьми эту будущую бабку в хорошие условия, корми, одевай, может, из нее этот выйдет…

— Кто?

— Хоть кто. Хоть районного совета депутат.

Ровесницы ее и старушки постарше на скамейках как всегда стерегли от мальчишек единственную во дворе яблоню. Чтобы злодеи не рвали с нее еще зеленые яблочки. Только яблочки никогда не доживали до нужного состояния.

— Вот развелось на нашу голову, — ворчали на злодеев под яблоней.

— И ведь мы всем детям говорим, — обсуждали под яблоней беду. — Опасайтесь! Речка наша очень даже ехидная, сколько случаев было, течения такая — унесет и затянет насмерть… Это такая река, такая… Это сволочь, а не река.

— Ты обрати внимание, — говорил тем временем Степаныч. — Они бессмертные, эти бабки. Их ряды никогда не редеют. Помрет одна, сразу на ее место другая встает. Кстати, обрати внимание, старух всегда почему-то больше, чем стариков. Это потому, что мы, мужской пол, морально и физически слабее, умираем чаще.

Под яблоней вздыхали:

— И ведь мальчишечка какой приятный был, всегда первый здоровкался.

— Все лицемерят, — усмехался Степаныч. — Кто-нибудь ему руку помощи протягивал, когда его бабка из дома турнула?

— А ты? — спрашиваю я.

Встал с лавочки.

— Я тогда Колькой был, а не Степанычем.

Ответил и пошел к своим слепым. У него сегодня с ними экспедиция назначена и купанье в неглубокой местной речке.

— Какая еще экспедиция? — спрашиваю. — Они же не видят.

— Как это не видят? — сердится. — Сам ты не видишь. Они чувствуют! Вот, например, ты. Я ж твою машинку пишущую чинил… Ты о чем там у себя на третьем этаже на машинке стучишь?

— Ну… Об отношениях… Можно сказать, о прошедшей любви…

— А что такое любовь, дай подробное объяснение… Вот! То-то! Не видят! Сам ты не видишь. Они меня насквозь видят, значит, видящие. Я к ним в интернат Колькой никогда не показываюсь.

Слепые, как только заслышат его шаги и дыхание, кричат:

— Дядя Степаныч! Расскажи что-нибудь!

Пока на речку идут, он им «Шинель» из поселковой библиотеки имени Гоголя пересказывает. Какие-то слова этого произведения ему самому не понятны. Ими детей не нагружал, сразу переходил к тому, что самого больше волновало.

Со слов Гоголя хорошо описывал, какой несчастный бедный человек жил когда-то на свете, как он радовался обновке и как он ее лишился. Когда до этого места доходил, слепые дети своим обостренным слухом чувствовали его волнение. А он подчеркивал, что произошло это не только от рук грабителей, а от равнодушия царской власти в лице начальника-генерала.

И, конечно, особенно дети любили про привидение. В кого несчастный ограбленный превратился, чтобы наказать генерала. Перед этим Степаныч замолкал, делал паузу. Слепые каждый раз торопили:

— Дядя Степаныч! Ну, дядя Степаныч!

И он, переживая вместе с ними и с ними радуясь справедливости, наконец придумывал за Гоголя смерть генерала от страха и раскаяния.

— Генерал в страхе и отчаянии просит униженно: «Ты прости меня, привидение, я по глупости!» — волнуется Степаныч. — А привидение ему: «Не прощу!». Тут генералу и физический конец пришел!

— Ура! — кричали слепые дети.

У меня тем временем свой обычный распорядок дня. Сначала пишущая машинка, потом ежедневный обед флотскими макаронами и компотом из сухофруктов в ближайшей столовой на улице Чкалова.

Сел во дворе на лавочке — покурить после обеда.

Как говорится, жизнь продолжается. Бабка снова во дворе, видно, уже не раз помянула внука. Снова шатается, поет. Но уже прежнего интереса к ней нет.

Две тетки с балкона на балкон переговариваются:

— Я тебя сегодня во сне ловила.

— Поймала?

— Нет, не поймала. Ловила, ловила, а ты куда-то исчезла сразу.

Старухи под яблоней про политику говорят. Обсуждают министра иностранных дел Громыко, у них к нему особый интерес и уважение.

Злодеи-мальчишки войной увлечены, все вооружены до зубов. Стреляют, падают, орут, носятся.

Девчонки договариваются:

— Давайте в «порви нитку» играть.

— Нет! Надоело!

Девчонка постарше, уже девушка почти, изо всех сил раскачивается на качелях вперед босыми пятками, кричит:

— Давно я не летала!

Другая, в зеленом халате и вьетнамках, задрала голову на окна, кричит:

— Аня! Смёткина! Идем к платформе гулять.

Старик в соломенной шляпе ходит, как заведенный, по периметру двора, что-то свое бормочет. Все про него знают, что он сильно того на голову, но не обижают, относятся доброжелательно. Даже как будто гордятся, как достопримечательностью. Если новый человек во дворе, предупреждают: «Не бойтесь, он у нас немного того на голову, не тронет».

Он вдруг остановился передо мной, уставился строго, ткнул пальцем, сказал:

— Я знаю, это ты Кеннеди убил.

— Иди, иди, кот ученый, — Степаныч садится рядом со мной на лавочку.

Послушно уходит старик, и опять по периметру вокруг двора, шаг за шагом. Вот почему он кот ученый, догадываюсь я.  Потому что все ходит по цепи кругом.

— Я тебе тут про каждого дам характеристику. Как в отделе кадров. — Говорит Степаныч и успокаивает: — Ты их не опасайся. Они знают, что я над тобой шефство взял. Ну что? Настучал что-нибудь новенькое про любовь на третьем этаже? Вот лучше я тебе другой материал подкину. Ты ведь Сеньку знаешь, алкаша?

Если бы он был Колька, — думаю я, — он бы такое слово не сказал, алкаш. Но как Степаныч имеет право.

— У которого собака?

— У которого собака, — подтверждает он. — Старая собака, редкой породы сенбернар. Когда ее дачники бросили, она уже тогда старая собака была. А ведь я ему говорил, олуху, зачем тебе эта порода? Она в горах спасает, какие тут у нас горы? Нет, говорит, пригодится, пусть меня охраняет. Да что в тебе охранять? Все равно ты от него избавишься. Не послушал, конечно, взял этого несчастного бернара, а тот совсем одряхлел, воздержаться уже не может. Я как в воду глядел. Иду сегодня со своими с экспедицией по реке, а он, злодей, накинул ему на шею веревку, нас обгоняет, ведет несчастного…

— Куда?

— Куда, куда! У нас по реке три километра живодерня, где лошадей перерабатывают. Слава тебе, Господи, думаю, что мои слепые, не видят. А они кричат «Дядя Степаныч! Он его на смерть ведет, он же плачет!» Я смотрю, правда! У бернара на глазах слезы. А ты — слепые. Чувствуют! Нечего вам по сторонам смотреть, говорю, ничего хорошего. А они в одну душу: «Давай его себе возьмем, он у нас жить будет!» А какой там возьмем? Меня заведующая с потрохами уничтожит. Я Сеньке тихо, матом… Детишек своих притормозил. А они спрашивают: «Разве так можно, дядя Степаныч?»

Он молчит. И я молчу. Что тут скажешь?

— Почему все так устроено? — наконец спрашивает он.

— Что?

— Да все! — встал с лавочки. — Я, наверно, скоро запью.

— Что ты, Степаныч! — волнуюсь я. — Прошу тебя, держись.

— Да кто ты такой, чтоб мне советы давать?

Тут как раз бабка рядом оказалась.

— Давай, давай, продолжай деятельность, — сказал ей сердито и ушел в свою комнатку на первом этаже.

Я уже у себя за машинкой сидел на третьем этаже в тот переломный момент.

Меня учили, советовали: ты не торопись сразу про чувства. Ты сначала описывай, что перед собой видишь. Двор, например. Население. Соседей. Постепенно к чувствам перейдешь.

А я, наоборот, про ее запах пишу, как он меня глубоко тревожит. Хотел убежать от всего этого подальше, да вот запах, наверное, с собой унес, будь он неладен. Это же ведь и есть чувство…

А запахи мне вообще всю жизнь чувствительны.

Здесь у каждого дома обязательно свой садик, цветничок под постоянным присмотром. Флоксы в основном, золотые шары, табак. На балконах горшки, и в окнах знаменитые герани. И все это пахнет ко мне со двора в открытую балконную дверь. Одни растения больше утром, другие вечером, ночью.

— Колька! Колька! — кричат со двора мальчишки. — Колька пришел! Ура!

Ну, началось, думаю я, и закрываю машинку.

Так и есть. Началось представление. Колька, как говорится, в лучшем виде. Веселый, в рубахе навыпуск, босой, конечно. В руке чекушка. И громко, на весь двор:

— Танец маленьких лебедей!

Вдруг молчит. Бабка на него глядит. Он на нее. И такая она в этот момент жалкая, брошенная. Не устояла на пьяных ногах, на землю села от его взгляда.

Он потянул из горлышка, бросил пустую чекушку:

— Катя! Поёшь хорошо, так пойдем потанцуем! Как говорится, ты все пела, так попляши!

Двор затих. Окна и балконы смотрят, ждут с интересом, что сейчас будет. Пошлет она его? Как же она обрадовалась, пьяная бабка. Вскочила на ноги.

— Ох, Колька! Спасибо тебе! Как же давно я хотела с тобой станцевать! С девятого класса… — и всем окнам и балконам: — Знаете, какой он был мальчишка? Особенно в девятом классе расцвел. Все наши девки ему записочки слали. Коленька мой! Да я всю жизнь тебя жду. С девятого класса…

К нам во двор обычно разные туристы заглядывают, их в поселок приметы прошлого привлекают. Например, кирпичные здания тринадцатого года нашего века. Знаменитая мануфактура купца Алексеева даже во всех путеводителях есть. Ну и к нам — попутно, из любопытства.

Вот и сейчас, с фотоаппаратом. А тут такое представление.

— Пусть фотографируют. Они думают, вот простые пьяные люди, они сейчас им камаринского… — И, шаркнув в пыли босой ступней. — Мы с тобой, Катя, камаринского танцевать не будем, мы с тобой танго молодости нашей…

Не будет мальчишкам маленьких лебедей. Да ведь не убегают, остались на месте. Тут кто-то — в окне — наконец догадался, включил подходящую музыку из магнитофона.

Посреди двора Колька ведет свою партнершу, да так ловко, словно школу танцев прошел. Она к нему льнет, послушная, влюбленная.

И никто не смеется.

Ночью оглушительный запах табака, всех других запахов сильнее, наполняет пространство двора.

Словно меня кто-то позвал, выхожу на балкон. Во всех окнах темно. Спит Колька. Еще дня два будет прятаться на первом этаже, бороться с собой и приходить в себя. Потом трезвый и рассудительный — до следующего запоя — Степаныч пойдет к своим слепым детям.